Я иду вдоль базарных фруктовых рядов. Рябит в глазах от многоцветья и режущей глаз яркости. Вчитываюс. Фей, сами понимаете, хуа. Грейп, конечно же, фрут, киви, апельсины, бананасы, мандарины. А уж груши-яблоки, размером в два кулака молотобойца. А запах? Есть, конечно, но не Душанбэ. Там запах пить хочется, а тут о запахе по цвету догадываешься. А и цвет какойто болезненно-температурный. Уж больно блестит фрут, будто бархоткой отполированный. Взял в руку – весит, а ладонь не греет, не манит запахом родным.
А за углом бабуся на раскладном стульчике, старенькая. Ведёрце перед ней лёгонькое, маленькое, с яблочками в кулак, сколько,видать, донесла. Стою, гляжу, прикрыл глаза, всплыла картинка из далёкого-далёкого детства, моего.
Бабуля снизу, со стульчика угощает – Возьми, касатик, яблочек. Одно взяла, передничком обтёрла, подаёт – глаза добрые. – Из своего сада, сынок. Вкусные, кушай. – Да мне ведь много не надо, бабуля, так вот, засмотрелся. А она – Дак, и скушай на здоровье. И денег мне не надо. Чего оно, за одно-то? А денег ведь так и не взяла.
Пройдя квартал, я опустился на скамейку в сквере, и вынул из кармана яблоко. Краснобокое, матовое, оно притягивало внутренним теплом и ласкало ладонь. Покатал меж ладоней, вдохнул тонкий аромат и полетел сквоз облака памяти, не то ангелом, не то соколом, грустный, притихший, задумчивый.
Вот маленький бледный пацанёнок, переживший военное лихолетье, бродит в бабушкином саду, посреди мИлованого войной украинского села. Он подрос за эти четыре года, он уже знает, что вкусные бабушкины яблоки растут на этих раскидистых деревьях, и знает, почему яблоки такие разные. Ему всё ясно – потому, что они по разному называются.
А как смешно называла их бабушка. Вряд ли сегодня сохранились эти названия. Вот «рипка», бордово-красная, в тёмную полоску от головы до попки. Никак не умещается в детских ладонях. Вгрызся зубёнками – сладкое, сладкое. Это после подслащённого химическим сахарином военного чайку. Вгрызается, жмуря от удовольствия глазёнки. Оставил большой огрызок. Вон под деревьями другие, розово-жёлтые, размером поменьше. Куснул, обрызгался кисло-сладким соком, набрал в подол рубашонки, тащит бабушке. Смеётся бабушка – Ай спасибо, бабушке «пепенок» принёс. – Деревья невысокие, усыпаны, как ёлочными шариками. Грызёт пацан, соком захлёбывается. А вон в дальнем углу сада, что за шары на дереве висят. Вскарабкался, ухватился за одно, оторвать не может. Крутил, крутил, не удержал – уронил. Ох и огромное. Еле прогрыз толстую шкуру, сморщился, аж слёзы из глаз – ох и кислое. А бабушка ему – Цэ «саблук», дытыно. Нэхай зыму пролэжить, дийдэ, тоди и смачный станэ. – Бабушка кабанчика в сад гонит, под деревья – Прыдывысь, щоб пид други дэрэва нэ лиз, поки яблука нэ позбираем. – А эти? Он же их все съест. – Хай йисть, цэ ж «посмитюхи». – Смиття – по русски, мусор. Хрюкает, кабанчик, подмигивает пацанёнку лукавенько, каждому, мол, своё. Он рядом, сидит на тёплой земле, сопельки рукавом растёр по замурзанному лицу, бабушка дала «калатовку». Большое яблоко, только длинное, а не круглое. Потрясёшь его, а внутри косточки тарахтят, калатаються, если по-украински.
Сижу на скамейке в скверике, лелею яблоко доброй бабульки ладонями, нюхаю, опять катаю. Тепло на душе, так и тянет рукавом под носом протянуть, по старой памяти. А вот и ещё одно облачко, кудрявое, веселенькое. Не заметил даже, как порхнул в него. И обдало летним теплом украинского лета. Только вот бабушку как-то к земле пригнуло, опирается на палочку из вишнёвого корешка.
И пацан уж не пацан – усёнки под носом топорщатся, вроде как у козачка молодого, бодливого. И уж с «высшим» он, и уж в рубахе с попугаями цветастыми. А бабушка…, мельтешит вокруг, радуется, вот уж и пляшечка на столе с первачком. Одна в селе теперь, вот и завела серого пёсика Пирата – Так вэсэлише, та й вид злодийив забороныть, як що. – А к коленям бабушкиным уж и правнучка тулится. Добром и радостью друг друга обнимают. Чирикают между собой, щебечут. Бабушка по-русски старается, Алёна заливается. Унеё ведь ещё одна бабушка – ИвАновска. Та по-ивановски окает. Смешные они бабушки. И папанька, пару гранчачков на грудь приняв, балдеет в этом окружении.
А уж ночь тёплая какая. Раскинулся козачок под яблоней в саду. Рядном его бабушка накрыла, стоит, на палочку опёршись, вспоминает, наверное, как бежала с ним в подвал, замотав в платок, и схватив вверх ногами, в Киеве, в ту страшную ночь, 22го июня.
А яблочко? Оно «порадовало» прямо ночью. Сорвалось с ветки, да и напомнило о законе земного притяжения. Опоздал родиться козак, стал бы Ньютоном. Закон – есть закон. Обязательно в голову. А тут ещё с лёгкого бодуна. Взревел козачок среди тихой украинской ночи, запутался в покрывальце бабушкином. А тут и Пират, не разобравшись со сна, и на почве слабого знакомства, возьми и тяпни за пятку козачка. Трам – тарарам. Женское общество из хаты выскочило, козачка с Пиратом разнимают. Бабушка Пирата палочкой своей – А, трясця твойий матэри !!!
А ранним утром, ещё стелился над садами туман, подкатилась ко мне под рядно Алёна – Пап, обещал груш вкусных нарвать? – Завели потихоньку мотоцикл дядькин, на отпуск дал. Были тогда «Иж-Юпитер». Тыр-тыр-тыр, потихоньку со двора, и – на стадион. Был тогда и колхоз-миллионер, и стадион сельский, и команда футбольная своя, сельская. Форму красивую, бутсы – всё предколхоза подарил пацанам за уборку сахарного буряка. Эх-эх-эх. Всё было. Куда делось? Будто корова языком слизала. Нет, Борис, не прав ты гдето. Пить нужно меньше. Ну да чего уж теперь, после драки. Земля тебе пухом.
Так вот. Рядом со стадионом груша росла, пацанова радость. Сорт – «цукрова», сахарная, значит. Вкус её передать, слов не подберёшь. Жёлтая, красивая, соком изо рта брызжет, руки и лицо липкие, как от патоки. Одна беда – осам да пчёлам груша эта тоже очень нравилась. Повыедают, заразы, дырки, чуть не в каждой, влезут туда и кайфуют, соком наливаются.
Вот и угостил я Алёну такой грушей, по беспечности своей. Результат был на лице. Долбанула её оса в верхнюю губу, сколько там той детской губы. Зажав грушу в руке, Алёна будто окаменела от шока. На ресницах, готовые сорваться, повисли две крупные слезинки. Не ревёт, держится, только губёнки дрожот, а верхняя на глазах распухает – вот уж под нос подпёрла и нижнюю накрыла. А не ревёт – характер. Вся в бабушку Ивановскую. И меня , шепеляво так, уговаривает – Ты её не ругай, она же не виновата – я первая её укусила. – Ох, как болела моя губа. Может, и слеза из глаз висела, вспомни теперь. А бедная бабушка, увидав нас, такими вернувшихся, оторвалась от палочки своей, ладошками всплеснула и залилась слезами – Ой лыхо ж мэни з вами. Так дытыну попсувати. Мабуть з того мацыклета впалы. Ой горэ-э-э-э.
Большое облако накрыло мою скамейку, стало прохладно. И вот уж я, на крыльях памяти своей, будто нырнул в это большое холодное облако – с тяжелым чемоданом, через северные аэропорты вернулся на порог дома своего, посреди успевшей уйти в глубокую зиму Чукотки. Торопят дочки, суетясь вокруг чемодана. Там тайна. Волшебным жестом мага я откидываю крышку. Дурманящий аромат украинских яблок заполняет объём квартиры. Немая сцена. Глаза девчонок, широко распвхнуты одновременно с крышкой чемодана, и тихое завороженное восхищение – ЯБЛОКИ-И-И!!!
Долгую чукотскую зиму им предстоит жить под грустную проповедь детских врачей – витамины, витамины «капуста квашеная, капуста свежая, капуста всякая». А к праздникам их порадуют мандаринами и лимонами, не мороженными – а это уж как получится.
Весёлый северный натуробмен – Север-Юг. Тащит северянин в отпуск кудрявые оленьи рожки, обмотанные медицинским бинтом, чукотские орнаменты и панно из шкурок оленя, нерпы, росомашьего меха, украшенные резными фигурками из моржовой кости. Пакует в свёртки и чемоданы экзотическую нэльму, муксуна, чира, а кто и добрый шмат медвежатины. Затаривается в северных аэропортах пахучей копчёной полярной селёдкой-ряпушкой – знай, мол, наших. И не дай бог тебе открыть, по надобности, свой чемодан в Московском аэропорту. Тысячи ноздрей разворачивают к тебе изумленные лица пассажирского скопища – Рыба-а-а!?!
Везет мужик из отпуска, жинке тёплые сапоги, мужикам в подарок пузырь «Камю», геологиням своим – «Токая», и детям….? ЯБЛОКИ. Яблоки, с аромато далёкой, далёкой родины. А они, перед тем, как укусить, греют ими, красивыми, свои детские ладони и нюхают, нюхают, сверкая глазёнками.
Вот и растаяла над головой большое холодное облако, и солнце, греет, будто успокаивает. Яблоко доброй бабульки согрелось в ладонях, дурманит ароматом, будто дразнит. Укусил, слава Богу, тогда было чем. И словно провалился в туман, растаял в памяти своей, извлекая из глубины её что-то забытое, но очень дорогое. С трудом, но всй яснее и яснее картина.
Память, память. Она срослась корнями с первыми искрами твоего детского осознания окружающего тебя реального мира. Первые ростки её нежны и ранимы, и счастлив тот, кто поднялся с ними до кудрявой кроны своего родового дерева, древа твоей памяти.
По молодости возраста моего, не коснулся памяти моей тот страшный беженский путь, из гоящего, грохочущего первыми развалинами Киева, до Уральских гор, куда мамин оборонный завод был эвакуирован. Не помню я того единственно разрешённого чемодана с привязанной подушкой, одного на троих. Не мог я знать и о страшном безденежье нашем. И о той страшной дороге отца, растворившегося в окружении, на пути отступления от самых Брод, до самого Киева, через всю Украину, его родину.
Первые ростки моей памяти проросли весной сорок третьего – мне шёл четвёртый год. Маленький палисад под окном буйно укрылся яркой сиренью. Я пригибал её ветки и жмурился от неизвестного доселе аромата, крякал по-стариковски, бабушка говорила, и ходил в палисад по несколько раз на дню. Я узнал, и научился говорить «сирень» без детских изъянов.
Но вот, спустя несколько времени, на ветвях отцвевшей сирени, утром, я увидел крупные красные ягоды со смешными тонкими хвостиками. Боже, как хохотала бабушка, развесившая на кустах сирени, первую в моей сознательной жизни, и, от того, неведомую мне редиску, увидав мои удивлённые глаза, полные детского недоумения. Бабушка, бабушка. Моя «самая молодая, саиая красивая» на свете бабушка Палажка, Пелагея по-русски. И я нёсся по пыльной улице наше Нейво-рудянки, сообщить друзьям, в детском саду, о знаменательном событии. Я очень торопился и нервничал, отбиваясь от уличных собак – вжавшись худосочным детским задом в спасительные доски забора. А потом я убеждал детей и нашу добрую общую маму-заведующую в правдивости этого события.
Той осенью я грыз нашу морковку и огурец, и до умопомрачения нюхал пар от картошки, исходивший из-под крышки кастрюли. Той весной завод выделил беженцам по полведра картофельных семян. Мама с бабушкой вырезала «глазки», готовя их к посадке. А я больше не ронял слезу, нюхая картофельный запах сквозь щель в двери «уплотнйнных» местных.
А вечером, ублажив желудки, мы с мамой слушали бабушкину песню про бедную Галю. Она пела по-украински проникновенно и тихо, и я плакал, жалея, ставшую мне близкой, Галю. Я готов был защищать её, привязанную к сосне её же косами, отвратительными злыми козаками.
Я помню маму и бабушку тех лет. Их, худых, с выпирающими ключицами. Их сухие руки, единственные и самые дорогие, подпирающие над столом тревожно задумчивые головы.
Сегодня, услышу, иногда, с гуляночки разухаьистую песню про Галю из моего детства, с присвистами и на всю улицу, и руки чешутся порвать певцов, как и тех злобных козаков. O tempore, o mores.
А где-то там, далеко, отец с нашими, уже грубо убедили интеллигентного «засранца» Паулюса сдать свою непобедимую шестую, и Доном поперхнулся ненавистный «немец». И я рисовал отцу на фронт прекрасные картины с краснозвёздыми танками и самолётами, и его самого под огромным красным знаменем.
Я разглаживаю листы пожелтевшей обёрточной бумаги, разрисованной двумя цветными карандашами – зелёным и красным. Память тревожит подробностями – Я слюнявлю огрызки двух карандашей, взгромоздившись коленями на табуретку, а язык мечется между уголками губ, помогая раскраске.
Зимой мама уехала по делам в Свердловск. Вернувшись, она собрала нас Витькой, таким же беженцем, с которым мы всю войну ночевали через тонкую перегородку, общаясь через дырку от сучка, и назывли себя побратимами. Долго и торжественно она разворачивала пакет, и нашим восхищённым глазам открылось большое, зелено-красное яблоко. Известный нам по картинкам, фрукт, красивый и, наверное, вкусный, тревожил наши руки. Мама взяла нож, разрезала яблоко пополам, и спрятала половинки за спиной. Так мы разыграли наши пол-яблока.
Каждое утро, только выскочив из кроватей, мы сверяли свои надгрызенные половинки, страшно переживая, если твоя показалась тебе меньшей. Это соревнование продолжалось долго. Мякоть подсохла и потемнела, а мы с Витькой продолжали свой строжайший режим экономии, вытаскивая остатки яблока из карманов и постоянно сравнивая.
Я грыз на лавочке яблоко доброй бабульки. Я снова ссорился с Витькой на предмет – Ага, а у тебя-то меньше. – Я слышал голос бабушки Палажки – А ну цытьтэ, бисэнята.
Глянул на бабулькино яблоко. Отгрыз ровно половину. Немного взгруснулось. Я завернул в платок половинку и сунул в карман. Где-то там, на далёком Урале, развела нас с Витькой судьба. Как это было давно. А вдруг? Чем чёрт не шутит?