Я сижу за столом, пальцы отбивают дробь по клавиатуре старенького компьютера, пишу эти строки и вспоминаю Эмилию Петровну. Это она когда-то подарила мне этот компьютер. И подарок был самым дорогим в моей жизни.
В то лето я с легкостью поступила в педагогический институт – самый престижный вуз в нашем городке, а если честно – и единственный, филиал крупного вуза в столице области. Я была единственной ее ученицей, замахнувшейся на высшее образование. И немудрено, нам, детдомовцам, не до вузов, нам надо быстрее устраиваться во взрослой жизни, и ни тетрадки, ни книжки, ни знания в ней важны, а совсем другие ценности.
Но я все равно пошла учиться. Мечтала после пединститута вернуться в наш детдом, преподавать историю и стать коллегой Эмилии Петровны. Училась блестяще, а жила трудно. Впрочем, как все. Что я помню о тех годах? Грязная маленькая комната общаги, совсем школьные, а не вузовские классные комнаты, где читали лекции наши вечно куда-то опаздывающие преподаватели, опаздывающие, потому что приезжали из областного центра, вечером спешили домой, для чего надо было трястись три часа в рейсовом автобусе, или на другую лекцию в какой-нибудь техникум. Читалка, где занимали место с утра, горы учебников и монографий не по программе, мои необычайно пухлые конспекты. А вечером, ночью и утром неизменно одно и тоже – тряпка, швабра, ведро воды в двух, а затем в трех ближайших магазинах.
Подрабатывала уборщицей все пять лет учебы. И теперь мытье полов для меня пытка и самая ненавидимая домашняя работа. На четвертом и пятом курсах пыталась заработать на репетиторстве, но не тут-то было. Родители в нашем городке очень спокойно относились к тройкам и двойкам своих чад, платили копейки. На последнем курсе удалось устроиться на работу в школу, сначала взяла несколько часов, думала это только на год, а оказалось…
И вот красный диплом в кармане. Спешу в родной детдом, где всего неделю не была, на второй этаж и направо, в кабинет директора, а там вместо Эмилии Петровны незнакомая тетка, присланная из РОНО, уже почему-то озлобленная на всех и вся, и ее предсказуемый ответ: «Опыта у вас нет, направления нет, и у нас вакансий тоже». Спрашиваю, где Эмилия Петровна? Потом со всех ног бегу в больницу. Но поздно…
Похоронили Эмилию Петровну всем детдомом. А я осталась в школе. Совсем одна. Наших за пять лет, прошедших после выпуска из детдома, раскидало кого куда, в городке никто жить не захотел. И тогда я сдуру, а вернее, с отчаяния выскочила замуж за своего однокурсника, единственного парня в группе. Он за мной ходил, вздыхал, с первого курса. Я на него – никакого внимания. А в тот день, когда попросили освободить комнату в студенческом общежитии, и я, собирая свой нехитрый скарб, совершенно не знала куда идти, он пришел с букетом. И что было делать?
Глупо, нелепо, не по любви все начиналось, так же, и даже хуже, через два года все закончилось. Не стоит воспоминаний ни его мама, постоянно повторявшая: «Сколько меда мы на твою дурную голову, отродье детдомовское, вылили? Булкой с маслом впервые в жизни накормили! А ты, неблагодарная!», ни он сам, ни его жалкие потуги быть мужчиной.
Я тогда жалела только об одном, что не успела родить ребенка. Теперь этому факту радуюсь. Замуж с тех пор не тянуло. Жила одиноко. Бывший муж при расставании так и сказал: «Ты, Катя, по жизни – одиночка!» Дурак он, никакая я не одиночка, одиночество мне не в радость. Но словам его я поверила. Жила одна, ни подруг, ни возлюбленного, ни покровителя не искала.
Два месяца назад, 15 апреля, в день моего рождения, когда и началась вся эта история, я также сидела за компьютером, путаясь в паутине Интернета, искала материал для уроков. Одиннадцатиклассники в этом году мне достались ушлые, задавали массу вопросов. А в нашем пединституте, как я сейчас понимаю, уровень преподавания был так себе, и, несмотря на мои заходы сверх программы, многое ускользнуло, и в моем познании истории, особенно современной, масса пробелов. Но вот искомый материал найден, планы уроков для параллелей 11-х, 9-х классов на неделю вперед составлены, и что делать? До конца этого воскресного дня еще далеко. И совсем не важно, что у меня день рождения, все равно поздравить некому.
Коллеги, конечно, поздравят, заставят свечи на торте задуть, благо их еще не так и много, мой 11 «А» обязательно сочинит какую-нибудь стенгазету - кричалку. Но это завтра, а сегодня… Сегодня только Лена, соседка по коммунальной квартире, эту комнату мне, как детдовке, выбил наш директор, с утра на общей кухне поздравила и побежала по своим делам. А больше некому. Семьи у меня нет.
Я выключила компьютер и придвинула стул к окну. А там, за окном ранняя весна, ручейки бегут, птички поют, молодой зелени на деревьях радуются. Пойти погулять? Не хочется. Ничего не хочется.
Лет до четырнадцати я верила, что именно в этот день откроется старенькая дверь, обитая дерматином, и в наш детский дом придет… не знаю кто – отец, бабушка, дедушка, брат или сестра. Больше всего хотелось старшего брата и отца. Мать, я знала, не придет. С Эмилией Петровной мы нашли ее могилу на городском кладбище уже давно. Я бываю на кладбище каждый год. С первой учительской зарплаты поставила на этой безымянной могиле памятник, но памятник по-прежнему безымянен. Я не знаю, как звали мою мать. И могилу удалось найти только потому, что кладбищенский сторож на кресте гвоздем нацарапал название больницы, в которой она умерла, и дату смерти.
Эмилия Петровна рассказала мне, что моя мать оказалась в нашем городке совершенно случайно. Поздней осенью на железнодорожной станции сняли с поезда молодую женщину с двухлетней девочкой. Мать была в бессознательном состоянии, температура за 40, и, как следствие, скорая смерть от воспаления легких в городской больнице. Женщина так и не пришла в сознание, при ней не нашли никаких документов. Проводник, передавая больную пассажирку врачам «Скорой помощи», обозвал ее безбилетницей. В больнице удивлялись, что я была совершенно здорова, от матери не заразилась. Но почти ничего не говорила и имя свое не назвала.
Именем Катя и днем рождения 15 апреля меня наградила нянечка в детском доме, в котором я оказалась после смерти матери. Когда мне, уже повзрослевшей, Эмилия Петровна все рассказала - и о матери, и о том, что поиски, запросы по инстанциям никаких результатов не дали, так и неизвестно, кем была моя мать, где искать моих родственников, и есть ли они у меня, - я свято уверовала, что они есть, только им, родственникам, нужно время, чтобы меня найти. Вот вырасту и поеду их сама искать. Так думала я до четырнадцати лет. А в день своего четырнадцатилетия поняла, что искать некого… И в своей взрослой жизни от идеи, которой бредили в нашем детдоме решительно все, даже круглые сироты, от поисков отказалась.
А день двадцатишестилетия все это мне вновь вспомнилось. Я снова пыталась понять, почему я, двухлетняя, совсем не запомнила мать, себя и того, кто жил вместе с нами. Осталось только это…Нет, не воспоминание, а ощущение, чувство, звук – не знаю, как назвать. Скорее, наваждение. Наваждение, мучившее меня в период отрочества, а иногда и во взрослой жизни. Всегда это состояние наступало неожиданно и обязательно ночью. В детдоме я будила своими криками всех девчонок в нашей спальне, а остаток ночи проводила на кожаном диванчике в кабинете Эмилии Петровны. Все начиналось с чудившихся мне порывов ветра, который холодил кожу, затем следовал звук, похожий на хлопанье, будто кто-то хлопал ковер, а потом крик, сначала высокий и тонкий, затем нарастающий, и снова звук хлопанья, крик, совсем необыкновенный, нечеловеческий, усиливался до вопля, а затем… затем уже кричала, а, взрослая, тихо плакала в подушку я. В детстве меня часто показывали невропатологу и психиатру из-за этих моих слуховых галлюцинаций. Они прописывали успокоительные средства и разводили руками. «Девочка адекватна, все пройдет в подростковом возрасте», - говорили они.
Я точно знала, что эти галлюцинации как-то связаны с матерью и моим ранним детством. Иногда под эти крики и «дуновения ветра» мне рисовалась такая картина: женщина сидит за столом, скорбно опустив голову вниз, лица ее я не вижу, так как наблюдаю все это почему-то снизу, наверное, сижу на полу. Женщина молчит, а где-то за ней невидимый мне мужчина что-то говорит, смысл слов мне непонятен, но тон легко определим – гнев и раздражение сквозят в этом голосе. Мгновение, и эта картинка исчезает. Уже взрослая я часто думала, как можно истолковать эту сценку? Женщина – это, несомненно, - моя мать, мужчина, скорее всего, - отец. Он почему-то ругает мать. Мать не смеет ответить. Может быть, боится его? Наверное, поэтому она оказывается одна без документов, без билетов, без денег с маленьким ребенком на руках в поезде, мчащемся неизвестно куда? Я не знала ответа на этот вопрос.
И вот 15 апреля, в тот день мне исполнилось двадцать шесть лет. И гнетет меня, как всегда, не только то, что ждать поздравлений не приходится, меня пугает абсолютная убежденность, что сегодня детское наваждение обязательно повторится.
Я закрываю шторы, уже темно. К счастью, этот нелюбимый день – день рождения заканчивается. Свет ночника и томик любимого Хемингуэя – вот та радость, что мне осталась. И прочь ненужные мысли о том, что основное содержание жизни двадцатишестилетней женщины должны составлять совсем не классики, их бессмертные творения и их придуманные герои…
В два часа ночи я стремительно отрываю голову от мокрой от пота и слез подушки. Влетевший в распахнутое настежь окно холодный ветер бушует в комнатке. Слезы на щеках и это знакомое чувство страха, нет, не страха, а горечи и отчаяния. Впрочем, как всегда… Но этой ночью все по-другому. Мне не просто страшно, мне жутко. Такое ощущение, что в комнату пробрался кто-то чужой, как будто чьи-то глаза, горящие диким светом ночи, сверкают в темном углу у входной двери. Я даже не кричу как всегда, я села на корточки в постели, завернулась в одеяло и теперь боюсь пошевелиться, шелохнуться, боюсь включить ночник. Потому, что это «что-то» здесь, я чувствую. В темноте комнаты ничего не видно, глаза никак не привыкнут к ней, но я понимаю, что я здесь не одна. Это «что-то» из моего ночного сна, моего вечного кошмара ворвалось в комнату.
Я сижу и жду. А в голове все звучат и звучат слова из сна.
- Это ты! Ты во всем виновата! - голос мужчины срывается в крик. Женщина скорбно опускает голову. Женщина – это мать. Мужчина – отец.
- Я говорил тебе, говорил! Ты не слушала! Не верила! Ты была упряма, как всегда! И что теперь?! Что?! Что нам делать теперь!? Не молчи! Я устал слушать тишину!
Женщина по-прежнему молчит.
Я сижу на полу, на старом застиранном коврике. Любуюсь красными сандаликами на ногах и двумя ладошками крепко прижимаю к груди Катьку. Вдруг он отберет? Он – это отец. Куклу Катьку мне подарила мама. Смотрю украдкой на нее. Она сидит за столом, не смея ответить отцу. И вдруг, как всегда вдруг, этот звук - то ли крик, то ли шелест, то ли хлопок, то ли вопль? Но… мне совсем не страшно, я… смеюсь. Бросаю Катьку и хлопаю в ладоши от радости.
Крик отца: «Замолчи!» Это мне. «Заставь ее замолчать! И так тошно!» Это матери. Маленькое сердечко сжалось в груди совсем не детской болью. Теперь я реву во весь голос…
Наконец, я увидела продолжение своего детского сновидения. Почему же мне так страшно? И что блестит у входной двери? Очередные подарки моего разыгравшегося воображения? Нет, это не воображение. Я не успеваю домыслить увиденный сон, мое воспоминание из раннего детства, как что-то огромное, иссиня черное, подобное ураганному ветру движется по диагонали моей комнатки – от входной двери в окно. Всего мгновение и это «что-то» покидает меня. Оконные ставни угрожающе хлопают. Все, ночь и ее порождение теперь сокрыты от меня окном. В комнатке воцаряется тишина, но лишь на минуту. Через минуту я кричу, пугая соседей, я плачу в голос как в детстве, будто я вновь на кожаном диванчике Эмилии Петровны, а не в своей комнатке в коммуналке. День рождения закончился. Все как всегда…
Утром на душе пусто. Надо придумать, что сказать Лене и другим соседям, которые явно слышали мои ночные крики. Ничего не говорю, моментально сотворяю утренний туалет, едва успевая скрыть под слоем тонального крема тени под глазами. А ведь надо еще успеть в магазин за тортом для коллег и конфетами для моего 11 «А»… Все бегом.
К счастью, на работе, в школе день начался без сюрпризов. Речь директора перед тортом со свечами. Дежурные поздравления коллег, пожелания счастья, успехов и удачи в личной жизни. А радость дарят только уроки, дети, что внимательно слушают и хорошо отвечают. Молодцы, порадовали в честь дня рождения.
А после седьмого урока, когда уже надо было освобождать кабинет Елене Александровне и ее шестиклашкам, учившимся во вторую смену, вдруг заявился ко мне неожиданный визитер. Неприятного такого вида мужчина, с залысинами на голове, обвисшими жирными щеками, странным блеском в глазах, этого впечатления не менял даже дорогой костюм и модный галстук. В руках букетище из роз, мне такого еще никто никогда не дарил.
- С днем рождения, Екатерина Николаевна!
Я в это время уже взяла свой черный кожаный учительский портфельчик и собралась уходить. А он важно сел за первую парту, как ученик, и принялся говорить. Начал издалека, так что я не сразу поняла, кто он. Пока говорил за день рождения и о родительской благодарности, гадала, чей он отец. Конечно, не из моего 11 «А», своих родителей знаю прекрасно. Минут через пять до меня дошло. Его чадо – Олег Колесников из 9 «Г». Странно. Что ему от меня надо?
- Ваши уроки Олежек больше других любит. После каждого нам с матерью рассказывает, что им Екатерина Николаевна, вы то есть, говорила, какие примеры, а сколько интересных фактов…
Может ли от человека исходить аромат лести, лжи и притворства одновременно? Может. От этого колесниковского отца точно. Не мог им с женой их «Олежек» ничего такого рассказывать. На всех моих уроках он сидел, уткнувшись носом в парту, что-то рисовал карандашом на ее грубой поверхности. Даже учебника никогда не открывал. У доски ни разу не ответил. Хорошо, хоть не хамил, на мои нравоучения и призывы учиться почти не реагировал. А «неудов» и двоек за четверть избегал только благодаря соседке Свете Семеновой, у которой списывал все контрольные работы по истории. Чего же хочет от меня этот Виктор Сергеевич? Чтоб я его сыну четверки вместо натянутых троек выводила? Пытаюсь объяснить спокойно.
- Виктор Сергеевич! К сожалению, ваш сын на уроках истории себя не проявляет. К урокам не готовится. Ему следует не только аккуратно и старательно выполнять домашние задания, но и работать в классе…
Куда там, визитер меня не слышит.
- Екатерина Николаевна! Ну, кому же, как не вам, найти подход к мальчику, с вашим-то педагогическим талантом…
Этот последний выпад меня особенно задел.
Делаю абсолютно серьезное, деловое лицо. Научилась этому еще в первый год педагогической практики, когда коллеги и дети пытались видеть во мне вчерашнюю школьницу, девочку. Решительно раскрываю блокнот с расписанием уроков, немного язвительно улыбаюсь. Спрашиваю:
- Виктор Сергеевич! Я, к сожалению, спешу. Изъясняйтесь яснее. Вас интересуют дополнительные консультации по истории для Вашего сына? Могу предложить по вторникам.
И он изъяснился. Нет-нет, дополнительных занятий не надо, Олежек и так перегружен. Это лишнее. Впереди у 9-классников ГИА. Нужен… реферат, который пойдет в зачет ГИА по истории, одного из двух дополнительных предметов. И реферат этот… должна написать я.
- Не беспокойтесь, Екатерина Николаевна! Я все оплачу…
Последнее без тени смущения. Спокойно, как на рынке, где он и работает. Я так опешила, что в первые минуты не знала, что и сказать. В нашем городке кто-то предлагает взятку учителю? Это уже фарс. За кого он меня принимает?
Встаю, без всякой дипломатии отказываю и направляюсь к двери, оставляя букет роз сиротливо лежать на столе. А господин Колесников, директор городского рынка, продолжает вальяжно восседать за первой партой напротив учительского стола. Слышу его голос.
- А вы об этом еще пожалеете, Екатерина Николаевна!
Наглость! Просто нет слов!
Впрочем, к вечеру, погрузившись в свои обычные заботы и тоску, я все это забыла. Обложилась книгами, снова готовилась к урокам, читала, проверяла самостоятельные работы у параллели 11-х классов. Вечером посидели с соседкой Леной попили чай в честь моего прошедшего дня рождения.
Но на следующий день мне об этом инциденте напомнили. И не кто-нибудь, а наш директор.
- Екатерина Николаевна, мне стало известно, что вчера вы имели разговор с отцом Колесникова из 9 «Г», - начал Семен Андреевич, расхаживая по своему директорскому кабинету.
Кабинету для нашей школы, надо сказать, шикарному. Новый мебельный гарнитур, телевизор, ноутбук на лакированном столе. Роскошь по сравнению с учительской. А директор продолжал. Как оказывается, много этот старший Колесников сделал для школы! Член попечительского совета! Благодетель! А я с ним так не уважительно разговаривала, так некорректно.
- Семен Андреевич, а вы знаете, что он мне предложил?
- Знаю. И что?
Я онемела. И это тот самый Семен Андреевич, который принимал меня на работу, который искал мне жилье?! Тот самый, что на каждом совещании говорит нам о высоком призвании учителя?!
- Екатерина Николаевна, Катя! Как вы не понимаете?! Это серьезно. – Директор уселся за свой директорский стол, помолчал. Взмахнул руками. – Ну, хорошо. Скажем это по-другому. Я вам это разрешаю. Слышите, я, директор, разрешаю. Вы понимаете, что Колесников в нашем городе это сила? Говорят, в эту кампанию он пойдет в Городскую Думу. Слышите, что я говорю?
Нет, я не слышу. Мне очень скучно. Спорить бесполезно. Я произношу только одну фразу:
- Вы прекрасно знаете, Семен Андреевич, что я этого делать не буду.
И ухожу на урок.
С этого дня все и началось. Беседы с завучем Валентиной Ивановной, с учителями в учительской. Хорошо, хоть, сам господин Колесников больше не заявлялся. Скоро я поняла, что коллеги из кожи вон вылезут, но моя жизнь в школе станет невыносимой. Так оно и случилось. Через неделю отобрали кабинет, перевели в другой, не отремонтированный, без необходимого оборудования, не приспособленный для преподавания истории. В конце месяца моей Оле Петровой из 9 «А» отказали от участия в областной олимпиаде по истории, к которой я готовила ее целый год. Когда Олю, плачущую горькими слезами, я успокаивала и поила чаем в своем новом отвратительном кабинете, мне уже не было так скучно, как тогда в кабинете директора. А потом, на очередном педсовете мои коллеги-историки обвинили меня в том, что якобы мои 11-классники совершенно не готовы к ЭГЭ. Вывод: чтоб не опозорить школу, следует выпускников, собирающихся сдавать ЕГЭ по истории, отговорить от этой идеи. И это в начале мая! Абсурд и абсолютная учительская безответственность. Два моих ученика все же сдали ЕГЭ по моему предмету, им нужно было поступать на истфак. Сдали блестяще, но это уже никого не убедило, клеймо было поставлено. Клеймо на моей учительской репутации.
И вот начало июня. Нет, я не переживаю треволнений выпускных экзаменов своих подопечных из 11 «А», я не успокаиваю родителей, я не мечусь по узким школьным коридорам в этой предэкзаменационной суете. Меня в школе уже нет. Заявление по собственному желанию написано, и все кончено...
Третий день сижу в своей комнатке и тупо смотрю в окно. Все закономерно. Так, как и должно быть. Сначала идиотский брак, закончившийся полным провалом. Теперь крах профессиональной деятельности. Вчера звонили мои ребята, мои одиннадцатиклашки. Может быть, придут в гости в конце июня, когда ЕГЭ останется в прошлом. Будут делиться впечатлениями. Кто-то обязательно подаст документы и поступит в приличный вуз... И придет в конце августа поделиться радостью. А в сентябре… в сентябре меня уже забудут. Может быть, поздравят с днем учителя в октябре по старой памяти. А потом все равно забудут.
На четвертый день заставляю себя отвлечься от этих тяжелых мыслей, встаю и иду… искать новую работу. И на пятый день, и на шестой, и на седьмой… Ну, что сказать? Я всегда знала, что наш городок маленький, но никогда не предполагала, что настолько. Все школы города не нуждаются в учителях истории, в одной, правда, пояснили, - в таких учителях истории. Спасибо, а я бы не догадалась. Иду в РОНО, в родной детский дом, даже в детские сады… Спрашиваю, в чем причина? Разве меня уволили за какой-то проступок, за профнепригодность? Я уволилась по собственному желанию. «Вот именно, - отвечают в РОНО, - можно представить, что вы натворили!» А что я «натворила»?! Что?!
И все, с этого момента – полная изоляция от окружающего мира. Даже соседка Лена косится как-то странно и пить чай уже не приглашает. Я целыми днями сижу одна в комнате, считаю копейки, оставшиеся с последней зарплаты, с ужасом думаю, на какие средства мне жить, и твержу без конца: «Я одна и мне никто не нужен. Мне хорошо одной. Я одна не соскучусь, не заболею, не умру. Я проживу одна…» Мне хочется выбить эти слова аршинными буквами на стене, повторять их снова и снова, пока они не овладеют окончательно моим сердцем и сознанием.
Одиночество – как горек твой удел и сколь сладка дарованная тобой свобода! Свобода от подлости, предательства, равнодушия окружающих… Но готова ли я к твоему бремени? Не готова…
Уже через две недели я не выдержала. Пришла на… Городской рынок. Нашла самое помпезное, а точнее сказать, самое представительное здание в комплексе прилавков, складов и сараев такого обветшалого типа, что в них без всяких декораций можно художественный фильм снимать про давно минувшую войну. Не поленилась, миновав нескольких амбалов – охранников, добралась до приемной директора рынка.
Нет, мне просто стало очень интересно, любопытно. Вот оказывается, из какого кабинета управляется наш маленький город. Колесниковский папаша меня принял, и даже умильно улыбался, слушая мои восклицания:
- Вашему сыну, ведь, уже написали реферат, зачем же нужно было ломать мою судьбу?!
Мне сейчас стыдно вспоминать, что я тогда кричала в кабинете директора рынка. Ничего, кроме собственного унижения и его кривой усмешки: «Я же вас предупреждал, Екатерина Николаевна!», я, конечно, не добилась. По зову хозяина в кабинет в момент ввалился один из амбалов и вышвырнул меня вон. Грубо схватил за руку и выволок на улицу.
- Ну, ты сильна! На Колесника кричать?! Дууура!!! Вот дуууура!!!
Я с трудом сдерживала слезы и думала, что забыла в приемной свою сумочку. И в этот момент появился он. Я запомнила его лицо, когда сидела в приемной Колесникова, но не поняла, кем он был, таким же визитером, как я, или одним из приближенных хозяина? Высокий, лет тридцати, крупный, но на местного «держиморду» не похож, вида почти интеллигентного. Несмотря на мои растерзанные чувства, мне вдруг почудилось в его карих глазах то ли проницательность и глубина взрослого, зрелого мужчины, то ли блеск, которого мне так не хватало в глазах бывшего мужа? Не знаю. А может, сочувствие? Услышав мои восклицания о потерянной сумочке, он мигом развернулся, бросился назад и уже через минуту вернул мою потерю, меня меж тем внимательно разглядывая.
- Работы, говоришь, у тебя нет? Так хочешь - помогу?
Я растерялась и едва сдержалась, чтоб не расплакаться у него на груди.
- Ты там кричала, что Колесник тебя работы лишил, и никто не берет?
- Да, - слабо кивнула.
- Так уж и никто? – Не поверил он. – Такую красивую и не берут?
- Не берут…
- Ха, - он почти нежно провел ладонью по моему лицу.
Я испуганно отшатнулась.
- Фактура приличная, - сказал неожиданно деловито, - для нашего городка так и, вообще, редкость. Будешь иметь успех!
- Что? – не поняла я.
- Что непонятного-то? – усмехнулся он. – Приходи сегодня часам к восьми на Первомайскую. Кафе «Отдых» знаешь?
Я кивнула.
- У стойки спроси Сергея. Это я, - он улыбнулся.
Вот и познакомились.
- Приходи, - повторил он. – Я знаю, Колесник шутить не любит, наверное, уже всему городу наказал. Даже уборщицей тебя никто не возьмет...
Сказал это, повернулся и пошел обратно в офис директора рынка…
Не знаю, что на меня нашло, что так поразило: дикая сцена унижения в кабинете Колесникова, то, как позорно меня вышвырнули вон, или слова нового знакомого: «даже уборщицей тебя никто не возьмет»? Или, стоит признаться, его взгляд меня чем-то зацепил? Мелькнула мысль, а, может, позвонить бывшему мужу? Нет, ни за что!
Словом, не знаю почему, но я пришла в кафе с идиотским названием «Отдых». Пришла, села у окна, за грязный столик с хлебными крошками и винными разводами на грубой поверхности, заказала кофе и решила ждать. Огляделась. Публики мало, две-три парочки, на удивление всего один алкоголик, тихо выпивающий в углу, одна развеселая кампания – на шестьдесят посадочных мест маловато. Направо у коричневой стойки закуток с малюсенькой сценой, огромным – во всю стену - зеркалом. Официанты все какие-то помято-заспанные. Мой кофе остыл, больше одного глотка осилить я не смогла. Все, пора уходить. Я же разумная девушка, все прекрасно понимаю. То есть я была разумной девушкой – для кого-то любимой ученицей, для кого-то женой, для кого-то серьезной и грозной учительницей. А теперь для всех я никто…
На плечо опустилась тяжелая рука, обожгло несвежим проспиртованным дыханием.
- А, это ты!
Это был он и …не он. Пьян, расслаблен и развязен. Нет, блеск в глазах остался, но совсем не тот, что днем так меня поразил.
Он появился неизвестно откуда, и по тому, как на него смотрели завсегдатаи кафе, я поняла, что он здесь главный.
- Ну, вставай, - он вдруг грубо схватил меня за руку.
От почудившегося мне интеллигентного вида не осталось и следа. Я ничего не успела понять, удивиться его полному перевоплощению, как он вытащил меня на импровизированную сцену и закричал.
- Ша! Ребята! Глядим сюда!
Все послушно замолчали, даже веселая компания, одна из парочек, секунду назад страстно целовавшаяся, моментально разлепилась, по команде Сергея все уставились на меня.
Я попыталась вырваться, но у него оказались железные пальцы.
- Танцуй! – приказал Сергей.
- Что? – не поняла я.
Тот же час из невидимого динамика рявкнула и заполнила все окружающее пространство шальная музыка.
- Пляши, говорю!
Я остолбенела, хотела сбежать со сцены, но не смогла и шага сделать.
- Ну, чего застыла?! Сама же просила работу тебе подыскать, - откровенно зло скалился Сергей. – Танцевать в кафе, чем не работа? И тебе заработок, и публика будет довольна, не заскучает. Эй, публика, буш, довольна?!
- Угу, - загудели посетители кафе, предвкушая жестокую потеху.
А я… Я испугалась. Наверное, впервые в жизни так испугалась. Я никогда ничего не боялась. Или почти ничего. Я не была трусихой – ни в детстве, в детдоме, ни потом, во взрослой жизни, никогда. Отчаянно храброй меня тоже, конечно, не назовешь. Но всегда умела дать отпор. Как нас учили в детдоме? «Главное в жизни - уметь две вещи, - это говорил Семен Петрович, наш завхоз, в прошлом кадровый военный. - А) Держать удар и В) Сохранять достоинство в любой ситуации!»
А я… не сумела. В тот злополучный вечер я не сумела, не смогла. Я струсила. А дальше – все предсказуемо. Вы когда-нибудь задумывались, как и почему человек становится жертвой? Жертвой издевательств, и, самое страшное, жертвой насилия и преступления? Если не трагичные, неотвратимые обстоятельства, то причина только одна – он трусит, подчиняется чужой, грубой воле без сопротивления, не находит в себе силы дать отпор, держать удар.
Я никогда не думала, что это может случится со мной. Вместо того чтобы заорать, броситься бежать, драться, царапаться и кусаться, наконец, - в первый момент, думаю, Сергея и посетителей кафе это отрезвило бы, и они отпустили бы меня восвояси, - вместо этого, неожиданно для самой себя я начала нелепо дергаться, будто бы даже в ритм дурацкой музыке.
- Шибче-шибче! Эй, страсти давай! Жги, деваха!
Я вдруг разошлась, в ход пошли руки, ноги, голова… Я не умею танцевать. Но кто не знает, что дикий танец – это верный способ избавиться от стресса? Музыка на минуту затихла, зрители хлопают, Сергей подбадривает: «Опа, на одну зелененькую бумажку ты уже заработала!» А я с ужасом замечаю, что парочки все растворились, и из развеселой компании осталась только ее мужская половина. Остались только свои. А я стою и не могу сдвинуться с места, мне бы бежать, а я будто одеревенела…
- Серега, ты где такую кралю нашел? – кричат зрители.
- Прикинь, эта училка Колеснику отказала. Нет, правда-правда, орала на него в кабинете. Мы подумали, он ее прямо тут и грохнет, - Сергей стоял у стойки, точнее держался за нее, чтоб не упасть, лицо его пылало злой радостью.
И я поняла, как было безмерно глупо принять его злую радость за сочувствие!
- Ну, я и подумал, зачем такая шальная пропадает даром? Пусть в нашем «Отдыхе» отдохнет!
Сергей с трудом оторвался от стойки, быстро подошел ко мне, вновь схватил за руку, с силой встряхнул, так что я едва не осела на пол.
- Ну, что? Хватит филонить! Шеста у нас нет, но стриптиз сварганить для хороших людей всегда можно! Мууузыку!
У меня в глазах помутилось, кажется, я даже стала о чем-то его просить и умолять.
- Ну, ты, б…, отвянь и не филонь, говорю! Покажи, на что способна!
В отчаянии я бросилась вон со сцены, к входной двери. Но один из официантов, совсем мальчик еще, с умильной улыбкой, преградил путь, кто-то, кого я не разглядела, толкнул обратно к сцене. Отступать было поздно.
- Танцуй в чем мать родила! Даешь стриптиз!
Запнувшись о бортик сцены, я нелепо упала, в кровь разбив коленку. А все оставшиеся, как ярые хищники, почуявшие кровь, потянулись к месту расправы. Сергей схватил меня за волосы и резко заставил подняться.
- Ну, будешь танцевать, с…?!
Я зажмурилась от боли и стремительно накатывающей дурноты, и не поняла, кто меня толкнул вновь. Когда разбилось зеркало и, кажется, о мою голову, посыпались осколки, а зрители моего позора и унижения собрались вокруг тесным кружком, именно в это мгновение я поняла, что погибла…
Я прижимаюсь спиной к зеркалу, как будто хочу в нем спрятаться, утонуть. Молить о помощи бесполезно. Не знаю, зачем я открываю глаза и мысленно прошу кого-то: «Пусть это произойдет быстро… И пусть потом я сразу умру…» Кого и о чем надо просить, когда стоишь у последней черты? Если б я знала кого, я бы просила… Но я не знаю…
Это последнее мгновение тянется томительно долго. Все молчат – Сергей и его братва, и вырубленный динамик, и я молчу. Какую-то долю секунды - в кафе «Отдых» полная тишина. Но вот неожиданно возникает хрустальный и удивительно красивый звук разбивающегося вдребезги оконного стекла, а затем крик – резкий, гортанный, дикий и беспощадный - взрывает действительность. Неужели у меня нашлись силы издавать такие звуки? Нет, у меня уже нет сил…
Сергей резко поворачивается назад, и по тому, как меняется его лицо, я понимаю, что происходит что-то странное. Официант, тот, что с умильной улыбкой, хватается за голову и падает навзничь.
- Эй, ты чего это? – непонимающе вскрикивает недавно тихий алкоголик.
Какая-то неведомая сила отвлекает моих зрителей – мучителей, тесный круг распадается. А непонятный, непостижимый крик все длится. Также неожиданно гаснет свет. Кто и зачем вырубил электричество? Теперь кричат уже все – протрезвевший Сергей, его друзья, официанты, алкоголик. Но я их не слышу. Мешком оседаю на пол у зеркала. Кажется, сознание покидает меня…
Но нет… Что это? Резкий порыв ветра освежает и возвращает сознание. Я открываю глаза… Что-то огромное белеет и мельтешит в темноте кафе. «Странно, - думаю я, - сейчас же июль, откуда этот снег и метель?»
И вдруг понимаю, что уже много раз слышала этот крик. Странно, все как во сне, в моем извечном детском сне. Вот за криком следует звук, похожий на хлопанье. Это разворачиваются во всей своей мощной красоте крылья. Огромная белая птица через окно ворвалась в кафе, она кричит на своем птичьем языке, летает по залу, этой маленькой клетке, и рушит все, что попадается на пути. Ее крючковатый клюв, острые когти непобедимы. Я понимаю это, едва ушей достигают крики моих недавних мучителей.
Но вот ее хищный полет прервался. Неожиданно вспыхивает свет и взору предстает дикая картина разрушения - осколки стекла, мебели, пятна крови, и даже два-три распростертых тела на полу. Все это меня ничуть не удивляет. Я встаю, наспех стираю слезы, прогоняю страх из сердца и спешу к ней.
Она великолепна и совершенна. Ее крылья, словно опахала, сегодня сияют белизной, а раньше казались иссиня черными. Крылья медленно, с трудом складываются… за спиной, когти втягиваются под кожу пальцев – человеческих пальцев, хищный клюв исчезает. Обрывки ткани, что служат ей одеждой, не скрывают стройной фигуры. Я подхожу ближе. Ее крылья подрагивают за спиной и роняют на пол перья. Она что-то воркует или курлычет, по-своему, по-птичьи. А сквозь гриву роскошных длинных черных волос, скрывающих лицо, человеческое лицо, я вижу ее глаза. Они мне знакомы. Это мои глаза. Я знаю, я всегда это знала...
Она протягивает мне руку. Моя ладонь тонет в ее ладони, и я доверчиво вручаю ей свою злополучную судьбу. Ведь, она – это я, а я – это она, разве что крыльев у меня нет. Но нам на двоих достанет и ее пары.
Мгновение – и сквозь разрушенное окно мы покидаем кафе «Отдых», покидаем людей, которых я скоро забуду, вычеркну из памяти. Ветер свистит в ушах, а чувство легкости и невесомости повергает в восторг. Первый полет – как его описать? Я крепко держусь за ее руку. Ее крыльям хватает силы, чтоб нести в темное ночное небо нас двоих. Иногда она громко, по-птичьи вскрикивает, словно всхлипывает. А я, опустив голову, вглядываюсь в огни городка, живущего ночной жизнью, и тихо шепчу: «Гу-ля, Гу-ля…» Также, как тогда в детстве.
…Я прижимаю к груди куклу Катьку и вздрагиваю от каждого крика отца. Но вот распахивается окно и вместе с ночным ветром в комнату влетает моя любимая птичка.
- Гу-ля, Гу-ля! – Зову я ее и хлопаю в ладоши.
Моя птичка так похожа на меня, такие же глаза, такие же льняные волосы, такие же ямочки на пухлых щечках. Только платье порвано на спине, ведь там она прячет маленькие крылья…
…Я сижу за столом, пальцы отбивают дробь по клавиатуре компьютера, пишу эти строки. Еще несколько минут, и я закончу свой рассказ.
Я жду ее. Вот сейчас распахнется окно и появится оно – мое наваждение. Но я уже не буду плакать и кричать. Сегодня я покину свою комнату и этот город навсегда. Моя детская, моя детдомовская мечта исполнилась. Она нашла меня. Теперь мы вместе, не поодиночке, а вдвоем, мы - одно целое. И больше нам никто не нужен. Одиночество вдвоем? Нет, не одиночество. Нет одиночеству. Человек приходит в этот мир, чтобы жить рядом с другим человеком. Человеку не нужно одиночество, человеку нужен другой человек. Или птица-человек, не важно…
Самое главное - она меня нашла. Просто ей потребовалось для этого много времени. И мне, мне тоже нужно было время, чтобы понять. Понять, как легко отказаться от тех, кто предал, кого не стоит любить, на кого не стоит тратить жизнь, как легко отказаться от мира людей… Теперь все позади. Я вычеркну из памяти свою жизнь до нее. И первым, кого я забуду, будет отец, которому не дано было летать, а потому он выгнал нас с матерью на улицу.
Я знаю, нас ждет небо. Я не буду спрашивать ее, какой будет моя новая жизнь, и какой стану я сама. Она не ответит. Сестра не умеет разговаривать…