ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Эпизод
(Рассказ Лертова)
Спокойно дни мои текли в долине жизни
Д.В. Веневитинов
Я за то глубоко презираю себя,
Что живу – день за днем бесполезно губя
Н.А. Некрасов, 1845
Безделье и праздность в сочетании с дурным характером и нетерпимостью к законам и порядку являются, на мой взгляд, причиной самых необдуманных поступков, приносящих много бед и самому герою, и людям, живущим рядом с ним. Безделье несёт с собой скуку и делает жизнь человека настоящей пыткой. Пассивный, лишённый воли человек в таком случае просто хандрит: зевает и ругает весь свет, начинает тянуться к рюмке или к шприцу. Но тот, кто полон энергии и внутренней силы, неутомимо изобретает занятия и развлечения, чтобы хоть как-то приглушить невыносимую душевную боль от сознания безсмысленности своего праздного существования.
Приходилось и мне носить бремя вынужденной праздности, но не той, про которую говорят «с жиру беситься». Моя праздность была особого рода. Это была бездеятельность человека, тоскующего по свободе и содержательной жизни. Мне бывает неприятно, порой даже стыдно, вспоминать, как иногда глупо и бездарно вёл я себя в простейших ситуациях. Совесть моя больна, я мучусь раскаянием. Содеянное зло не искупишь никаким очищением, никаким нравственным совершенствованием. Делая зло другим, наказываешь, прежде всего, самого себя. Увы, прошлого не вернёшь и не исправишь! Могу только воскликнуть: «Знать бы мне заранее эту простую и старую, как мир, истину!»
1
Мне было всего двадцать с небольшим лет, когда в 19** году после успешного окончания третьего курса медицинского института я пытался найти себе работу на время летних каникул. Помню, стояли необычные для Москвы жаркие дни. Московские пляжи настолько плотно были забиты отдыхающими, что совсем нелегко было пробраться к спасительной воде да ещё искупаться. Немилосердное солнце сделало женщин совершенно безстыдными. Бедные, они уже полностью истощили свою фантазию и решительно не знали, что нужно сделать для того, чтобы ещё больше освободиться от одежды и не переступить при этом последнюю границу приличия. Пришлось и мне испытать знойную силу огнедышащего неба. Но в отличие от многочисленных счастливцев, я проводил время не на пляжах, а целыми днями разъезжал по городу в поисках подходящей работы. Тяжело вспоминать, как обивал я пороги медицинских учреждений. Наконец мне повезло: в одной медсанчасти предложили место врача в пионерском лагере.
Согласиться исполнять обязанности врача было опрометчивым решением с моей стороны, но самоуверенность и самонадеянность взяли верх над благоразумием. В то время я был о себе такого высокого мнения, что не стал бы колебаться, если бы вдруг предложили не скромную должность врача, а что-нибудь более масштабное, например, стать во главе кафедры или научной лаборатории. Мне теперь смешно и грустно смотреть на стародавние амбиции и поступки, когда избыток сил и гордое самомнение заменяли мне часто конкретное знание и житейскую опытность. Ведь я тогда даже не прозревал в полной мере, что высокие, то есть руководящие, посты занимают чаще всего не самые способные и талантливые, каким я себя считал, а наоборот, самые посредственные, а то и вовсе бездарные представители рода человеческого.
Помню, как в день нашего отъезда из Москвы мы уже с утра умирали от духоты и зноя. Всех мучила жажда, и я не был исключением. Не выдержав, оставил я место сбора и поспешил на ближайшую площадь, где должны были стоять автоматы с газированной водой. Тем временем пионеры разместились в автобусах, так что можно было отдавать команду к отправлению. И тут к неудовольствию организаторов обнаружилось, что доктор, которого все только что видели, куда-то исчез. Офицеры (пионерский лагерь принадлежал военному учреждению) забеспокоились, а не найдя меня немедленно, просто взбесились.
– Что, я за Вами бегать должен? Да Вы ещё студент! – почти закричал на меня капитан, когда я, утоливши жажду, спокойно возвращался к месту сбора.
– А нельзя ли потише: детей напугаете! Объясните, что произошло за время моего минутного отсутствия? – отреагировал я, пожалуй, слишком эмоционально, немало удивившись поведению офицера.
Я видел, как капитан задыхался от злости, как он хотел расправиться со мной по-солдафонски, но, к счастью, грубые слова застревали в его пересохшем горле. Что капитан? Ко мне почти вплотную подскочил и самый главный из военных начальников, полковник Пиначук. Рот у него перекошен, глаза навыкате. Не успел я внутренне приготовиться к обороне, как он, никого не стесняясь, зарычал во всю мощь командирского голоса:
– Где Вы пропадаете? Вас ждут, чуть ли не целый час! Дети давно уже в автобусах! Что Вы, в самом деле, воображаете о себе?!
«Какая злая муха их всех укусила? Что могло их всех так взбудоражить? Неужели мне нельзя было отлучиться на какие-нибудь пять минут?» – в некоторой растерянности спрашивал я у самого себя.
Ничего не отвечая и никак не реагируя внешне на бурную реакцию офицеров, неспешным шагом двинулся я к головному автобусу. Капитан уже немного остыл, шёл рядом со мной молча, но полковник не унимался, продолжая кричать мне в самое ухо:
– Мы не собираемся ни с кем нянчиться! Вы должны понять, что едете не отдыхать и не развлекаться, а работать с детьми! Вам доверили детей! Наших советских детей!
Тут он закашлялся. Я улыбнулся одними глазами: «Ну, вот и замолчал! Ну, вот, наконец, и заткнулся!»
Но он не заткнулся. Моё спокойствие ещё больше уязвило его, и мне пришлось ещё немало услышать несправедливых, а потому и обидных, слов. И вся эта дикая сцена разыгралась на виду и на слуху у всех присутствующих. Я успел заметить, как расплывается от удовольствия круглое мясистое лицо начальника лагеря, женщины лет сорока со странной неблагозвучной фамилией — Пудияк.
– Вот, нашёлся ваш врач, Маргарита Осиповна! Зря Вы переживали! – сказал, как будто протрубил, полковник Пиначук.
Пионеры с любопытством разглядывали нас, просунув головы в открытые автобусные окна. Пионервожатые делали вид, что успокаивают своих подопечных, а сами старались не пропустить ни одного слова из представления, в котором герой-полковник, войдя в роль, отчитывал провинившегося студента-врача.
Я подошёл к головному автобусу, поднялся в салон, где отыскал и взял свой небольшой дорожный чемодан и, возвратившись к выходу, спрыгнул на землю. Не проронив ни слова и не взглянув на недовольных офицеров и начальника лагеря, я спокойно и с независимым видом направился в сторону трамвайной остановки, которая находилась за углом ближайшего дома.
«Куда я попал? Они посмели повысить на меня свой голос! Посмели накричать на меня как на беззащитного мальчишку! И сделали это просто в силу привычки, придравшись ко мне из-за пустяка! Кажется, они перепутали меня с бесправным безсловесным солдатом!» – негодовал я.
Я твёрдо решил оставить эту компанию невоспитанных чинуш, беспардонно унизивших моё достоинство. «Ничего, найдётся и другая работа!» – мысленно ободрял я себя. Но тут я услышал за своей спиной знакомые голоса. Что же случилось? Не успел я одолеть и половины расстояния до трамвая, как полковник и его свита догнали меня. Полковник буквально задыхался от жары, но ещё больше страдал он от своего непомерного веса. Я посмотрел и ужаснулся: толстые жирные щёки и тройной свисающий до самой груди подбородок были покрыты сплошным слоем пота. «Поистине генералы и полковники пьют пиво с раками!» – вспомнился злой каламбур из анекдота про генералов. Полковника словно подменили: теперь он был добр и ласков.
«Что за метаморфоза? Он даже улыбается заискивающе... Перед моими глазами маячит и мельтешит не грубый и звероподобный полковник Пиначук, а прямо-таки добрый и смешной толстяк Пиквик» – отметил я.
Полковник осторожно дотронулся до рукава моей рубашки:
– Евгений Юрьевич! Вы не так нас поняли! Нельзя же так вдруг взять и всё бросить! А как же дети?
Голос полковника звучал теперь мягко, просительно, даже умоляюще, что никак не сочеталось с десятипудовой массой его тела. Я улыбнулся отчуждённо и снизошёл до ответа:
– Собственно, почему бы мне не оставить вас? Разве я забыл дорогу к своему дому?
– Но дети! Ведь по инструкции их нельзя везти в лагерь без врача! – как вопль вырвалось из широкого горла полковника.
«Какое мне дело до вас и до ваших детей?» – подумал я, окинув полковника холодным изучающим взглядом.
Я пропущу, пожалуй, сцену увещевания и упрашивания, поскольку противно вспоминать, как унижался передо мной грозный, для своих подчиненных, но не для меня, полковник. Буду предельно краток. Сначала я сильно упирался, то есть не поддавался ни на какие уговоры. Уязвленное самолюбие не позволяло мне быть уступчивым. Но вскоре во мне возобладало любопытство понаблюдать, насколько далеко зайдёт перевоплощение полковника и его свиты. Наконец, насладившись трагико-комическими мизансценами и отыграв до конца свою роль несговорчивого и упёртого парня, я высказался в том смысле, что вполне понимаю серьёзность момента, и поэтому остаюсь на своём боевом посту. Конечно, я должен честно сознаться, что на моё решение повлияло не столько чувство долга, сколько нежелание утруждать себя поисками новой работы. Полковник и капитан принесли свои «искренние» извинения за допущенную ими бестактность. Честь и достоинство мои были таким образом восстановлены. Кроме того, полковник пустил в ход ещё один козырь: обещал оплатить мою работу по самой высшей ставке и даже намекнул о премии. «Эге! – отметил я. – Похоже, полковник считает, как все марксисты, что бытиё определяет сознание.
– Хорошо! Хорошо! – сказал я. – Но то, что произошло на глазах у всех, надеюсь, больше не повторится?
– Всё это было досадной случайностью! Жара, наверное, подействовала! – горячо заверил меня полковник.
– Тогда по машинам! – предложил я.
Через пять минут вся команда, я, полковник, капитан, начальник лагеря и присоединившийся к нам в последнюю минуту какой-то майор, сели в головной автобус. Полковник тотчас дал команду трогаться. В половине двенадцатого мы уже находились в районе метро «Сокол».
Когда наш автобус поравнялся с капитальным домом сталинской постройки, я стал внимательно рассматривать третий этаж, где в одной из квартир, окна которой выходили на улицу, жила моя Дина. Трудно сказать, какие чувства испытывал я к ней. В одном не сомневаюсь: после Жанны, которая осталась у меня в памяти как эталон женской красоты, не встречал я девушки столь красивой и привлекательной. Пробежав взглядом по знакомым окнам, я ничего не увидел, кроме плотно задёрнутых занавесок, запомнившихся мне из-за их ярко-красного цвета. Разумеется, она ещё крепко спала и могла видеть разве только во сне, как я проезжал мимо её дома, находясь в автобусе вместе с пионерами и офицерами. Накануне она звонила мне, и мы договорились о свидании. На другой день после моего отъезда мы должны были встретиться. Нет, я не собирался зло шутить над своей милой пастушкой. Всему виной была моя рассеянность. Я представил, как она приедет в назначенное время ко мне и к своему огорчению не застанет меня дома. Однако моё отсутствие вряд ли могло испортить надолго ей настроение. Лишь на минуту стало бы ей грустно, а потом она вспомнила бы, что в Москве среди её знакомых не я один являюсь мужчиной. Всё же она на всякий случай подробно расспросила бы у моей мамы, где я буду проводить лето и как ко мне можно добраться. Расчёт простой: если вдруг ей нечем было бы заняться, примчалась бы ко мне в лагерь и тем самым показала бы, насколько она предана и верна своему «кавалеру».
Но вот и граница Москвы! Прощай город, прощай Столица! Хм... Москва — сердце России! Замученной и истерзанной России! Самый лучший, самый красивый, самый прекрасный в мире город! Разноплеменный город... Евреи, татары, кавказцы, среднеазиаты, порой даже русские снуют по твоим шумным улицам и тесным магазинам в поисках мяса, колбасы, одежды и обуви. Москва! Для одних Ты — рай земной, но для других Ты — настоящий ад. Ты не любишь меня: ведь я Тебя ещё не завоевал. Но рано ли, поздно ли Ты покоришься мне. Пусть я простой русский парень, всё равно своего добьюсь! Ты будешь моим городом, Москва! А пока говорю Тебе: на время прощай!
2
В лагерь прибыли к двум часам дня. Сестра-хозяйка, молоденькая женщина, предложившая называть себя Тонечкой, отвела меня в мои владения. Я внимательно осмотрел ветхий летний домик, поднялся на покосившееся крыльцо, заглянул во внутренние покои, представлявшие собой три маленькие комнатушки, и, забыв о присутствии женского существа, крепко обругал полковника Пиначука.
– За что Вы его так? – спросила Тонечка, явно обескураженная моим решительным тоном.
– Ну, как же не помянуть его добрым словом? Он положительно утверждал, что я найду здесь идеальные условия для работы. Где, спрашивается, кабинет врача? Где палаты для больных детей? Вот поселить бы его самого в этом шалаше!
– Вам ещё повезло, – поспешила успокоить меня Тонечка, – наш лагерь считается одним из лучших.
– Видел бы Гайдар, какой лагерь назван его именем! – сказал я.– Думаю, он почувствовал бы себя оскорблённым.
Я кипел от негодования. С трудом удалось мне сдержать себя от немедленных действий: фактически я уже был в ловушке, и любой необдуманный шаг только осложнил бы моё положение.
– Возможно, этот сарай и подойдёт для пионеров... Разумеется, если они не собираются болеть. Но где жилая комната для врача? Не на улице же мне жить? – обратился я к сестре-хозяйке.
Маленькие глазки Тонечки весело забегали. Я догадался, что мне нужно приготовиться к самому худшему.
– А вот и Ваша комната! – услышал я ласковый её голос.
– Где ж она? – спросил я и стал озираться по сторонам.
Не обнаружив никакой особой комнаты, похожей на спальную, я нетерпеливо повернулся к Тонечке, улыбка которой, больше похожая на ухмылку, начинала меня раздражать.
– Мы находимся как раз в Вашей комнате, – было мне загадочным ответом.
– Но это вовсе не комната, а всего-навсего пристройка... наподобие веранды! – возразил я решительно.
– Евгений Юрьевич! Да Вы не расстраивайтесь: не замёрзните! Лето в этом году тёплое.
Что мне было делать: выражаться, топать ногами, скрежетать зубами? «Вот это полковничек! – кричало всё во мне. – Не подозревал я, что он так нагло разыграет меня! Шутник, нечего сказать. Да ещё, наверное, считает, что эта хижина самое подходящее место для развёртывания медпункта».
– Но здесь нет даже приличного письменного стола! – воскликнул я громко, но уже не так требовательно.
Никто, однако, мне не ответил. Сестра-хозяйка заблаговременно покинула мои апартаменты. Постепенно я пришёл в себя и стал прикидывать, где у меня будут храниться лекарства и инструменты, при этом я больше чертыхался, чем занимался делом.
Прошло немало времени, прежде чем повара приготовили обед. Девочка-пионерка проводила меня в столовую. Осмотревшись, я увидел всё ту же Тонечку, которая любезно пригласила меня к столу. Не успел я сесть на указанное мне место, как официантка поставила передо мной тарелку с овощным супом. Вооружившись алюминиевой ложкой, я приступил к еде. Это была моя первая в жизни трапеза в пионерском лагере.
***
Поглощая не спеша пионерскую пищу, я занимался тем, что незаметно разглядывал сотрудников лагеря, с которыми должен был теперь видеться каждый день. Я рассматривал внимательно каждого сотрудника, стараясь составить себе представление о нём по выражению лица, очертанию фигуры, осанке и другим характерным внешним признакам, отличающим одного человека от другого. По моему глубокому убеждению, внешность весьма точно отражает сущность любого индивида. Да и философы, кажется, не сомневаются в существовании соответствия между душой и телом. Поэтому я смеюсь над теми, кто глупо утверждает, что за внешностью ничего не скрывается. Если необходимо понять, что представляет собой тот или иной человек, всегда нужно начинать с изучения его внешних атрибутов. Добавлю только, особое внимание нужно обращать на выражение лица и звучание голоса. Улыбка, форма и цвет глаз, голос, жесты как раз и служат для того, чтобы человек мог выражать свою сущность. Не следует, конечно, забывать, что эти же инструменты сознания часто используются с другой целью: для сокрытия своего истинного Я.
За отдельным столом восседала сам начальник лагеря, «мадам» Пудияк. Жабий вид этой женщины был уникален: заплывшие глаза; лицо, подбородок и шея составляли одно целое; стан в три обхвата; бёдра (окорока) свисали по обеим сторонам стула; слоновьи ноги тяжело покоились на деревянной подставке.
«Завидная тётя! Прямо-таки красавица... в своём роде. Что ж, это отягощённая наследственность или банальное обжорство? Бедняжка, как же она ухитряется передвигаться?» – задавал я вопросы невидимому собеседнику.
Угрюмое, сердитое, озабоченное лицо подсказывало, что эта чудо-женщина сама не рада своей тучности.
«Какая-нибудь партийная или профсоюзная кукла!» – подвёл я итог своему впечатлению о несчастной женщине. «А какое мне дело до этой слонихи?» – вздохнул я и отвернулся.
Рядом с начальником лагеря, за другим столом сидела старшая пионервожатая, Зина Селиван. Сначала я принял её за старшеклассницу – так она была мала ростом и так напоминала девушку-подростка. Плоское, как кухонная доска, лицо и маленькие глазки, выглядывающие из глазниц, словно серые мышки из своих норок, производили самое безотрадное впечатление.
«Что ж, знать, скупа была природа, что не одарила бедную Зину никакими украшениями! Но какое мне дело до тщедушной комсомолки?»
За одним столом с Селиван сидели лагерные воспитатели, Николай и Дмитрий. Эти тридцатилетние мужчины жадно заглатывали макароны и куски рубленого бифштекса. (По замечанию острословов, это распространённое произведение общепита готовится из недоеденного хлеба и протухших мясных обрезков). Оба воспитателя выразительно поглядывали в сторону кухни в надежде, не покажется ли официантка и не предложит ли добавки.
«Вот кто приехал сюда отдыхать! Эти прожорливые хомяки отдохнут в своё удовольствие... А какое до них мне дело?»
Справа от меня обедали двое приличных на вид парней: баянист и физкультурник, Борис и Слава соответственно. Глядя на Бориса, можно было легко догадаться о его завидном аппетите. По-видимому, он никогда не пытался бороться со своим желудком, о чём свидетельствовал его пока ещё небольшой, но уже плотный животик восточного типа. Он быстро расправился с супом и упомянутым бифштексом, чуть ли ни одним глотком выпил кофе, забелённое молоком и, не утерпев, стал без всякого стеснения просить Тонечку принести ему дополнительно хотя бы кусок хлеба. Слава, наоборот, страдал отсутствием аппетита. Он брезгливо отодвигал от себя тарелки, едва попробовав их содержимое. Неудивительно, он был худощав и подтянут.
– Ну, как вам пришлись эти самтрестовские кушанья? – спросил я.
– Вкуснятина! Объядение! – выпалил Борис.
– Г..., – скривил губы Слава.
– Что касается меня, то я полностью разделяю второе мнение, – сказал я.
– Мой друг похож на того пессимиста, который не пил коньяк потому, что он пахнет клопами, – кивнул музыкант в сторону физкультурника.
– А ты похож на оптимиста, который любил клопов за то, что они пахнут коньяком! – засмеялся Слава.
«С ними можно будет ходить на танцульки или на пляж, – отметил я для себя. – Можно использовать их в качестве свиты».
Мы уже хотели вставать из-за стола, когда к нам подошла женщина лет тридцати. Она поздоровалась с нами и сама себя представила.
– Меня зовут Катя, и я здесь завхоз! – чётко, по-военному, сказала она.
Слава и я, мы никак не отреагировали на эти слова, но Борис заметно оживился. Слово «завхоз» как-то приятно отозвалось в его душе. Он вперил в Катю свои круглые глаза, но та, не замечая баяниста, то и дело посматривала в мою сторону.
«Нет, ничего не получится!» – красноречиво дал я понять ей, холодно улыбнувшись.
«Ещё посмотрим!» – ответили её глаза.
После обеда мне захотелось утолить жажду. Стал расспрашивать, есть ли где-нибудь поблизости природная питьевая вода. «Вода-то в лагере есть, – отвечали мне, – но только не питьевая, а техническая». На помощь пришла Тонечка: кокетливо улыбаясь, она попросила проводить её до местного колодца. Мучимый желанием испить ключевой водицы, я с радостью согласился. Прихватив стеклянный кувшин, она повела меня к небольшому лесочку, где, по её словам, находился родник с живой водой. Как всякая истинная женщина, она не могла не воспользоваться удобным случаем и пустила в ход все свои чары: нежно ворковала, заглядывала мне в глаза, неестественно смеялась и нежно прикасалась ко мне плечом. Я притворялся, что ничего не замечаю, а сам думал: «Что как не будет других женщин, так и Тоня может приглянуться!»
В сущности, мужчина так же слаб, как и какие-нибудь Лизы, Татьяны, Наташи, Аксиньи... Раб своих желаний, прихотей и вожделений, он быстро умеряет требования к внешности партнёрши, когда убеждается в том, что лучше иметь девушку в руках, чем принцессу в мечтах.
***
Перед тем как покинуть лагерь полковник Пиначук приказал собрать и построить всех пионеров. Пронёсся ропот: «Зачем это ему понадобилось?» Но вскоре всё стало ясно. Выждав момент, он одёрнул мундир, приосанился и шагнул к строю. Свита потянулась за ним.
– Понятно, он должен произнести речь, – догадался Слава.
Полковник откашлялся и произнёс первые слова. Надо отдать ему должное – говорил он без шпаргалки. Правда, речь его не отличалась грамотностью. Такую речь мог бы произнести даже наш премьер.
«Дети! – зычным голосом начал полковник. – Наша родная коммунистическая партия отечески заботится о вас и вашем здоровье. Всё делает для советского человека, всё делает для блага детей! Это её лозунг».
«Оратор! Куда там Троцкому и Ленину до него!» – тихо шепнул мне на ухо Слава.
«Дети! – продолжал полковник, багровея от напряжения. – Этот прекрасный лагерь, расположенный, кстати, в удивительном ... чудном уголке природы, также является наглядным выражением внимания к вам со стороны партии и правительства, является выражением заботы о вашем отдыхе и здоровье. Дети! Если в нашей социалистической родине партия предоставляет вам все условия для нормального полноценного умственного и физического развития, то в странах империализма..., в капиталистических странах, например, в США, о детях совершенно никто не думает, и пионерские лагеря никто для них не строит. Я надеюсь, дети, что вы должны осознать всё то, о чём я вам говорю, и должны соответственно вести себя и отдыхать на хорошо и отлично!»
Полковник достал платок и стал вытирать им свой узкий, как у философа Канта, лоб. К своему великому удивлению, я услышал аплодисменты: в ладоши дружно хлопали сотрудники лагеря, свита и пионеры. Потом я случайно узнал, что пионеров заранее научили, как они должны выразить своё одобрение напутственным словам полковника. Сотрудники же, конечно, не нуждались в специальном инструктаже: они сами знали, что нужно делать в подобных случаях. Хотя они и не были интеллигентами, но не без основания считали себя таковыми. Поэтому не было ничего необычного в том, что они так старательно работали своими ладонями, и так умильно смотрели в глаза полковнику.
– Цицерон, да и только! – не выдержав, фыркнул физкультурник.
– Настоящий Керенский! – согласился я.
– А где же наш музыкант?
– Бориска-то? Крутится вокруг Кати. Как же, ведь она завхоз!
Полковник был заметно тронут тем, что так высоко оценили его вдохновенную речь. Он широко улыбался, глаза его светились счастьем. Прощаясь, он удостоил всех своим рукопожатием, так что каждый мог испытать удовольствие от прикосновения его пухлой потной руки.
Закончив церемонию прощания, полковник втиснулся в «Победу», которая, как выяснилось позже, была выслана в лагерь заранее с тем, чтобы предупредить хозяйственные службы, особенно поваров, о прибытии первой смены пионеров. Хлопнула дверца, шофёр привычным движением поставил ногу на газовую педаль, машина рванулась с места — пыль столбом. И не успела казённая тачка скрыться за поворотом, как на лице Пудияк появилось выражение степенности и самодовольной важности. По-видимому, Маргарита Осиповна с нетерпением ждала той минуты, когда могла почувствовать себя полновластной хозяйкой. Момент этот, наконец, настал. Не медля ни минуты, она приказала всем сотрудникам собраться в столовой для проведения инструктажа.
3
На другой день меня подняли в шесть часов. Сделала это сестра-хозяйка Тонечка, которая по распоряжению Пудияк должна была будить меня по утрам. Но не так-то просто расшевелить меня в раннюю утреннюю пору. Ленивец, я люблю по утрам понежиться в постели. Обычно, заслышав звонок будильника, я с трудом открываю глаза; ещё не проснувшись толком, инстинктивно испытываю какой-то смутный страх перед новым днём, начинаю безпричинно тревожиться. Так хочется ещё немного поспать! Глаза сами закрываются, голова сама падает на тёплую подушку. Чтобы заставить меня по-настоящему проснуться, моей матери обычно приходится прибегать к решительным мерам: сдёргивать одеяло или кричать над самым ухом. Тонечке также пришлось со мной повозиться. Сквозь сон я промычал: «Встаю!» И тут же, даже не сделав попытки открыть заспанные глаза, улёгся на другой бок. Но Тонечка не отходила от моего ложа до тех пор, пока не убедилась, что я окончательно проснулся.
– Куда такую рань? Пожар что ли? – спросил я недовольно.
– Доброе утро! – сказала Тонечка тоном воспитательницы детского сада.
– Ах, извините! Но я так хочу спать! А что, собственно, случилось? Кому я понадобился ни свет ни заря?
– Начальник лагеря приказала... Вы должны присутствовать при исполнении служебных обязанностей.
– Что?.. – засмеялся я, прогоняя остатки сна. – Прямо-таки образец изящной словесности! Это, наверное, фантазия Маргариты Осиповны... Спросонья придумала!
– Да нет, не спросонья! – не поняла меня Тонечка. – Она ещё вовсю дрыхнет; она ещё вчера вечером наказала мне поднять Вас пораньше.
– Что ж я теперь должен делать: смотреть восход Солнца?
– Припозднились, молодой доктор! – развеселилась Тонечка. – Солнце давно уже встало... Не та у Вас должность, чтобы спать до обеда! Давно пора уже идти на кухню проверять, правильно ли повара закладывают продукты.
– Закладывают в ломбарде, а ещё закладывают за воротник. Но как закладывают продукты, я просто не понимаю, – прикинулся я простаком.
– Не знаете таких простых вещей? Чему Вас только учат в высших заведениях? – обрадовалась Тонечка. – А ведь всё очень просто! Готовит повар, к примеру, мясные котлеты... Он может при этом здорово недовложить мяса.
– Что значит недовложить? – нетерпеливо остановил я поток её слов.
– Ах вы, интеллигенты! Ничего-то вы не знаете! Ведь мясные котлеты — это только название одно. В них не столько мяса, сколько хлеба и других наполнителей! А как проверишь? Нужно присутствовать и смотреть!
– Спасибо, Тонечка, за науку! Я, кажется, начинаю понимать... Встаю... Немедленно встаю!
Я сбросил с себя одеяло. Сконфуженная сестра-хозяйка тотчас удалилась. Прошло больше часа, пока я ходил за водой, умывался, брился, одевался. Тем временем повара работали. Когда, в конце концов, побритый, причёсанный и надушенный появился я на пищеблоке, ничего уже не надо было проверять. Завтрак давно был готов. Шеф-повар вежливо предложил мне снять пробу. Я взял вилку и ковырнул котлетину. Осмотрев её со всех сторон и понюхав, деловито спросил:
– Котлеты, надеюсь, мясные?
– Не сомневайтесь, доктор! Почти чистая говядина! – поспешил успокоить меня шеф-повар.
– Да, сразу видно, что закладка была настоящая, ; не то похвалил, не то съязвил я.
– А как же иначе? – актёрски воскликнул повар. – Мы не первый год сюда выезжаем. Начальство на нас пока не обижается.
– А дети довольны? – спросил я, нарочно напустив на себя строгий вид.
– С голоду не умирают! – обиделся повар.
– Всё для человека, всё для блага детей! – процитировал я слова полковника и подмигнул работникам кухни.
Я хотел уже уходить, но мне подали журнал, в котором нужно было сделать запись о качестве приготовленных блюд. Я взял ручку и написал: «Качество котлет в пределах нормы». Шеф-повар посмотрел и покачал головой.
***
После завтрака появились первые обращения за моей помощью. У одной девочки разболелась голова, у другой вздулся живот, один из мальчиков порезал себе палец. Я успокоил юных пациентов, после чего дал девчушкам по таблетке, а мальчишке обработал ранку и заклеил её бактерицидным пластырем. Позвав к себе старшую пионервожатую Селиван (я уже успел дать ей кличку «Старая Вожатая»), непререкаемым тоном сказал:
– Освободите на время этих детей от всяких хозяйственных занятий!
– Чем они хуже других? – ощетинилась Селиван. Всем своим видом она показывала, что не согласна со мной. Её мышиные глазки светились какими-то странными огоньками, бегали в разные стороны под опущенными ресницами, никак не реагируя на мой встречный взгляд. Такое странное поведение Старой Вожатой несколько озадачило меня: «Почему она ершится? Ведь нет причины злобиться и напрягаться!»
– Конечно, они ничем не хуже других, но и не лучше! Просто они не совсем здоровы... Оставьте при себе Ваши сомнения в обоснованности моих действий, – как можно спокойнее сказал я, чем ещё больше разозлил старшую вожатую.
– Вы так весь лагерь освободите! – ядовито, почти со злостью возразила она.
– У Вас есть ко мне вопросы? – поинтересовался вежливо.
– Нет, так будут! – пообещала Селиван.
– Всегда буду рад помочь Вам! – чуть ли не расшаркался.
***
Палящие лучи солнца жгли немилосердно. Было жарко и душно, как в парилке. Мы с Борисом, которого я стал звать Бориской, отправились искать лесное озеро. Пятнадцать-двадцать минут ходьбы лесом по утоптанной тропинке — и мы уже на берегу небольшого искусственного водоёма, именуемого озером. Вода в нём отливала цветом густой ржавчины. «Это от железа!» – кто-то добровольно взялся нас просветить, заметив наше разочарование лесным бассейном. – Не бойтесь, вода чистая». Тогда мы разделись и переплыли на другой берег, на котором был устроен небольшой пляж. На траве сидели и лежали женщины в возрасте тридцати-сорока лет, довольно-таки упитанные, но безформенные, навсегда утратившие обаяние молодости. «А где же хорошенькие, свеженькие, миленькие соблазнительницы? Не видно ни одной!» – констатировал я.
– Откуда столько отдыхающих? – спросил Бориска у одной приглянувшейся ему купальщицы.
– Этот пляж принадлежит дому отдыха «Красный Октябрь», – ответила та прокуренным контральто.
– Пойдём! – сказал я Бориске, потянув его за руку.
– Я, пожалуй, позагораю, – стал он упираться, любовно поглядывая на свою толстушку.
– Не опоздай на обед! – предупредил я, оставив этого похотливого сатира одного среди рубенсовских красоток.
На обратном пути я вырезал себе толстую ореховую палку, которая впоследствии исправно служила мне, но вызывала постоянное раздражение у Пудияк.
4
Внешне я выгляжу как спокойный, уравновешенный и даже несколько флегматичный молодой мужчина. Никто не догадывается, но сам-то я знаю, что моё спокойствие является всего лишь маской умудрённого опытом человека, маской типа: «всё изведал, всё испытал, ничему не удивляюсь!» Моя флегматичность, переходящая временами в нарочитое равнодушие — не больше чем стиль поведения, манера общения с людьми, своего рода нарост, кора, мозоль, а точнее сказать, панцирь, который надёжно защищает мои слишком чувствительные нервы, мою ранимую душу от агрессивного социума. «Эгоист», «жестокосердный», «циник» — вот обычные отзывы обо мне, которые доходят до моего слуха в виде сплетен и домыслов. Я привык к этим определениям и совершенно не забочусь о том, как выгляжу в глазах тех, с кем сталкивает меня судьба. Вот и в лагере начинают уже шептаться, какой я чёрствый и бездушный человек. Сегодня я ещё больше дал пищи для таких разговоров. Выбрав удобный момент, собрался я привести в порядок свои дела, как вдруг ворвалась в мои владения «Старая Вожатая». Смотрю на неё спокойно, а она, вся запыхавшаяся, возбуждённая, с тревожными нотками в голосе, истерически спешит сообщить:
– Евгений Юрьевич! Катя порезала палец, вся кровью истекает!
– Какая Катя? – спросил я и подошёл к шкафчику с перевязочным материалом.
«Старая Вожатая», поражённая моим бездушием, — так расценила она мою реакцию — молчала, как будто лишилась голоса. Опомнившись, с новой силой стала взывать:
– Катя — это наш завхоз! Вы её прекрасно знаете! Пойдёмте же быстрее!
«До чего ж глупа эта Селиван, а ещё старшая вожатая!» – с интересом разглядывал я взволнованное лицо безликой девушки. На счёт девушки я нисколько не сомневался.
; Так приведите её сюда или пусть сама придёт. Порез-то, наверное, пустяковый... Или Вы думаете, она совсем палец отрезала?
Я не двигался с места. Что значила для меня какая-то царапина или какой-то порез пальца? Спокойно ждал, что скажет или будет делать «Старая Вожатая».
– Пойдёмте же! Она там от страха ни жива, ни мертва!
– Где это там?
– Да Вы как Скорая помощь: кто? где? когда? На кухне она сидит! – по-детски взвизгнула Селиван.
– Сидит — это уже хорошо! Однако мы напрасно теряем время: ведите её сюда и, пожалуйста, не теряйте времени!
Свидетели этой сцены, конечно, не могли одобрить моего поведения. Стоявшие рядом воспитатели и пионервожатые смотрели на меня косо, но я не обращал на них внимания, словно их не было вовсе. Они меня осуждали. «Врач должен броситься на помощь по первому слову!» – читал я в их глазах. Они не знали и не могли знать, что прежде чем поспешить на помощь, врач должен расспросить о больном или пострадавшем, чтобы заранее оценить ситуацию и построить план действий. Это они из книжек советских писателей составили себе такое ложное представление об образе врача. Пока я молча раскладывал на столе стерильный материал, спирт, пинцеты, ножницы и скальпели, Селиван доставила Катю, как я и предполагал, живую и невредимую.
– Покажите-ка Ваш палец!
Катя послушно размотала грязную тряпицу. Осмотрев палец, между прочим, указательный, я сделал заключение:
– Поверхностная рана. Сейчас мы её дезинфицируем, а на палец наложим повязку. Через три-четыре дня пальчик будет как новенький.
– Ой, больно! – вскрикнула Катя, непроизвольно дёрнув рукой в тот момент, когда я коснулся края раны ватным тампоном, пропитанным спиртом.
– Да если и пожжёт немного — ничего страшного! Женщина боли не боится!
Наблюдатели по-прежнему стояли неподалёку, тихо перешёптывались между собой: вероятно, критиковали мою привычку говорить насмешливо-грубоватым тоном.
– Скажите мне, почему Вы такой? – с жаром подступила ко мне Тонечка, когда зеваки разошлись по своим углам.
– А как я смотрюсь со стороны?
– Вы черствый, грубый, безжалостный, равнодушный человек!
– Слишком много комплиментов... Вряд ли я заслужил их! – рассмеялся я. – Пожалуй, ещё зазнаюсь.
– Почему же тогда все настроены против Вас: и полковник, и начальник лагеря, и Старая..., то есть старшая вожатая?
– Вопрос трудный, но ответ на него простой. Видите ли, мой друг, я так воспитан, что не особенно считаюсь с общепринятыми правилами поведения.
– Не называйте меня «мой друг!» – воскликнула Тонечка. – Кто же Вас так воспитал?
– Не догадываетесь?
– Понятия не имею! – пожала плечами.
– Комсомол воспитал меня, кто ж ещё?! Под руководством родной и любимой... (Здесь я во время прикусил язык).
– Как комсомол? – округлила глаза Тонечка.
На простодушном лице моей собеседницы полное недоумение. После некоторого замешательства посыпались уточняющие вопросы. Я спохватился и перевёл разговор на другую тему. «Не забывай, Евгений, – шепнул я себе, – ты имеешь дело с дикаркой!»
– Друг мой, давайте лучше займёмся чем-нибудь другим, обсудим, например, вопрос дисциплины в отрядах... Хорошо бы начать водить пионеров на пруд. Погода-то, какая! Жара! Не пойти ли нам искупаться? Впрочем, это не по Вашей части. Лучше поговорим о своевременной смене постельного белья… и, вообще, о хозяйственных вопросах.
– Друг мой! Друг мой! – передразнила меня Тонечка и демонстративно удалилась.
«Ах, вот оно в чём дело! – догадался я. – Она прямо-таки влюблена в меня».
5
Оставшись один, я погрузился в воспоминания о своих детских и юношеских годах. Перед глазами проплывали, словно кинокадры, картинки из далёкого прошлого. Вот во дворе играет черноглазый мальчик, несколько угловатый, с короткой чёлкой на голове. На нём белая с расстёгнутым воротом рубашка и короткие выше колен штаны, поддерживаемые лямками крест-накрест. С родителями этот мальчик страшно застенчив и неразговорчив, скрытен и замкнут, а с ребятишками, с которыми целыми днями гонял мяч или громил белогвардейцев, наоборот, общителен и доверчив. Он отдавал своим друзьям, не задумываясь, всё, что было у него в руках или в карманах; всё, что бы у него ни попросили. Товарищи пользовались его добрым характером и постоянно выклянчивали у него игрушки, перочинные ножички, мячики и другие предметы мальчишеской страсти. Он никогда не обманывал своих товарищей по играм, никогда не подводил их в трудные минуты. Но сам он часто становился жертвой обмана и детского предательства. Ни коварство, ни обман, ни хитрость, ни лесть, ни подхалимство, ни жадность, словом, ни одно из отрицательных человеческих качеств, не прижились тогда к нему. Он был прост, как голубь, даже ещё проще. О, как больно ему было слышать обидные слова из уст родной матери, называвшей его не иначе, как простофилей! Желая направить сына на истинный путь, как понимала это сама, она жестоко избивала его и не жалела слов, ранящих детское самолюбие. Неудивительно, что он не любил свою мать (так ему казалось, по крайней мере), боялся её и никогда не делился с ней своими детскими секретами.
Особенно замкнулся он в себе после одного происшествия, которое оставило в его душе болезненный след на всю жизнь. Давно это было: ещё во время войны с нацистской Германией. Он жил тогда вместе с матерью в одном из посёлков Саратовской области, расположенном в километре от речки, впадающей прямо в Волгу. Они занимали маленькую комнатушку не в каком-нибудь доме, а в землянке, не имеющей даже окон. В двух других комнатах проживали соседи: муж с женой и двое их детей. Однажды младший из них, Витя, ходивший вместе с ним в школу (оба учились в одном классе) заявил, что никак не может найти свой кошелёк с деньгами, в котором было, как он утверждал, тридцать с лишним рублей. О пропаже денег узнали Витины папа и мама, которые, не утруждая себя доказательствами, решили, что, по всей вероятности, именно он, Женя, взял или украл деньги их сына. Мать приняла эту версию не как предположение, а как непреложный факт. Честь и достоинство мальчика в расчёт приняты не были. Когда его обвинили в краже, он горько заплакал, кажется, первый раз в жизни. Но что значили слёзы подростка? «Москва слезам не верит!» Его пристрастно допрашивали, но он, упрямый мальчишка, никак не хотел сознаться в том, в чём не был виноват. Ведь ему даже в голову не приходило, что можно присвоить чужую вещь, то есть украсть её. Но мать не отставала от него, требовала, чтобы он сказал, где спрятал деньги. Каждый день она била его ремнём. Так продолжалось около недели. Он твёрдо держался, как партизан, хотя и не понимал, за что его бьют. Тогда, посовещавшись, прибегли к дополнительному воздействию: передали дело на рассмотрение в школу.
После нескольких допросов в кабинете директора он понял наконец, что эти жестокие взрослые не отстанут от него до тех пор, пока он не сознается в мнимой краже денег. Никого не трогал его затравленный вид: ни мать, ни директора школы, ни классную учительницу. Они как будто не замечали бледного лица и воспалённых заплаканных глаз несчастного мальчишки. С синяками от побоев приходил он в школу, где одноклассники осыпали его градом насмешек. По мнению Учительского совета, это было наиболее действенной формой осуждения провинившегося ученика. Не выдержав материнских побоев и презрительного отношения к себе в школе, он, как говорят следователи, сломался и на очередном допросе у директора дал нужные показания. Наивный мальчик! Как он заблуждался, когда надеялся избавить себя ложным признанием от невыносимых страданий! Он думал, что его сразу оставят в покое, как только он оговорит себя. Но он жестоко ошибся! «Молодец! Давно нужно было сознаться!» – облегчённо вздохнул директор. – Скажи теперь, где эти деньги?»
Куда он мог спрятать деньги, которых у него не было? Ничего не придумал другого, как сказать, что истратил на карандаши. «Ты купил карандаши? У кого?» – последовал новый вопрос. В полной растерянности назвал он имя одного из одноклассников, которого тут же разыскали и привели в директорский кабинет для допроса. Ответы ученика и весь его удивлённый вид свидетельствовали о том, что он не продавал никаких карандашей. Директор с ненавистью посмотрел на «воришку». «Водит всех нас за нос. Исключить из школы!» – безапелляционно заключил он.
Его спас счастливый случай. В тот день, который мог оказаться для него роковым, Витина мама нашла кошелёк с деньгами в куче тряпья, сваленного в тёмном углу коридора. Вспомнили о домашней собаке Динге, имевшей привычку собирать всякий хлам и стаскивать его в своё любимое место. Догадались, что кошелёк утащила и припрятала Динга. «Славу богу! Сын мой — не вор!» – обрадовалась мать. Соседи извинились. Правду узнал и директор школы. Но никто из них, даже мать, горячо любившая своего единственного сына, не сделали ничего для того, чтобы окружить мальчугана заботой... отогреть... Какое дело им всем было до второклассника, когда страна переживала грозный 1943-й год! А с другой стороны, взрослые люди, в столь трагическое для них время, усердно занимались тем, что тиранили беззащитного парнишку нелепыми обвинениями. Поистине загадочна душа человеческая!
Но быстро пролетело детство! Он и сам не помнит, как стал юношей, полным смутных надежд и веры в добро, дружбу и любовь. Святая вера в правду и справедливость наполняла его душу. Он искренне верил в то, что все люди живут или, по крайней мере, должны жить, одной дружной семьёй, что он найдёт понимание и поддержку у любого человека как у самого себя. Время залечило рану, полученную им в детские годы. Конечно, его воображение не уносилось слишком далеко, не распространялось, так сказать, на всё человечество, но о своём народе, о русских, он составил себе идеальное представление как о единой спаянной семье, в которой действует закон «все за одного и каждый за всех». Разумеется, сам он строго придерживался этого правила. Но другие не хотели, возможно, просто не могли в силу своей природы быть честными и благородными. Всесильный эгоизм брал в них верх. И вот идиллически настроенный юноша вскоре испытал на себе такие удары, как многие думают, удары судьбы, от которых нелегко было оправиться и найти в себе силы продолжать жить и отстаивать своё право быть личностью. Он прозрел и увидел, наконец, настоящую жизнь с её жестокими законами. И то абстрактное и ложное представление о жизни, почерпнутое из книжек, было отвергнуто им без сожаления. Перед его взором открылась вдруг захватывающая дух панорама жизни, где правит сила и только сила, и где такие наивные и глупые юнцы, каким он был сам, юнцы с красными значками на груди и красными книжицами около сердца, могли лишь служить опорой для людей властных и целеустремлённых. Он понял, наконец, страшный смысл человеческого бытия, который заключается в вечном торжестве зла и вечном прозябании добра. Душа его была полна желанием борьбы и подвигов. Но вскоре он убедился в том, что там, где господствует зло, нет места для чести и благородства, следовательно, и для подвигов. Зло способно лишь на подлые деяния.
Таковы мои ранние впечатления о жизни. Стоит ли удивляться тому, что я перестал верить во всякую пропагандистскую чепуху? Теперь я ударился в другую крайность: смеюсь над всеми, кто верит в так называемый прогресс, смеюсь над человеческими слабостями, в том числе и над своими. Я не увлекаюсь теперь, как в золотые годы юности, никакими концепциями и системами, планами и проектами по переустройству мира и природы человека, но зато, в отличие от других, свято сохраняю в себе мальчишескую впечатлительность. В отличие от других, я ещё не умер и горжусь этим. Я знаю, что мне предстоит пережить ещё немало обманов и обольщений, но я сделал уже последний вывод и не отступлю от него. Жизнь, может быть, и стоит того, чтобы её любить, но сама она не любит и не терпит никого, особенно слабых! Перу Пушкина принадлежат слова: «Нет правды на Земле, но правды нет и выше...». Но там, где нет правды, нет и смысла. А ведь правды-то на земле Советов действительно нет. Об этом многие теперь догадываются. Многие с надеждой смотрят на Запад. Глупцы, они не знают, что на Западе построено всё на голом расчёте, на безграничном господстве денег, и сам человек измеряется там только деньгами.
Воспоминания как пришли, так и ушли. Я вернулся к прозаической действительности лагерной жизни. За окном лениво капал дождь. Я даже не заметил, когда и как он начался. Из распахнутой двери ближайшего к медчасти дома доносился приглушённый смех сотрудников, ютившихся в одной большой комнате, которая официально называлась почему-то общежитием. В некотором отдалении, обступив со всех сторон небольшую площадь, — место для общего сбора пионеров — жались друг к другу одноэтажные деревянные корпуса, где жили мальчишки и девчонки. Сейчас они должны спать и видеть сны. Подозреваю, однако, что они шалят, а при тревоге — заслышат шаги вожатого или воспитателя — мгновенно затихают и притворяются спящими... Тихий час — время сна. В лагере тишина, нарушаемая изредка негромкими голосами персонала и лаем бродячих собак.
Воображение перенесло меня в Москву: как там развлекается моя Дина? Возможно, скучает, сидя у телевизора, но, вероятнее всего, приятно проводит время с другим счастливцем, наслаждается новизной впечатлений. «Да нет, не теряется девушка, – думал я, – наверное, сидит в каком-нибудь сивушном прокуренном кафе, весело болтает со своим минутным обожателем, пьёт вино, дымит сигаретой и безумно хохочет... Временами ломается и дёргается под шумную пустую музыку... Но вот в зале гаснет свет — пора уходить. Не трудно представить, как поведёт себя дальше моя птичка: полупьяная, сядет она в машину вместе со своим дружком и поедет к нему или куда-либо ещё, где можно будет уединиться. Место, квартира или комната, для любовного свидания на языке молодёжи называется хатой. И вот она на хате, где вино, полусвет и сентиментальная радиола распаляют и без того пылающую чувственность. Девушка в объятиях торжествующего самца. Да, современные вакханки ничем не уступают древним: и жить, и чувствовать спешат! Уж больно падки они до эротического наслаждения! Уж больно они похотливы! Жаль только, что их чувственность, не отличаясь эстетичностью, проявляется в самых грубых формах. Всё это представляется мне странным. Ведь даже многие животные, может быть, за исключением обезьяны, вполне благородны в своих отношениях друг к другу. По-моему, высшие животные даже эстетическое чутьё имеют. Особенно поражают красивым ритуалом ухаживания некоторые птицы, например, лебеди и журавли. И только наши раскрепощённые эротоманки ведут себя так, что им позавидовали бы самые последние развратницы.
Вскоре я поймал себя на мысли, что слишком забиваю свою голову проблемой распутных комсомолок. «Собственно, какое мне дело до всех этих взбесившихся сексоманок?» – оборвал я поток бесплодных рассуждений. «Ты мизантроп, Евгений, а это нехорошо!» – сказал мой внутренний голос.
6
Прошло ещё несколько дней. Жизнь в лагере постепенно налаживалась в соответствии с установленным порядком. Завтраки сменялись обедами, обеды — ужинами... Один день в точности походил на другой. Размеренность и монотонность, с одной стороны, располагали к лени, а с другой — раздражали своей неподвижностью и пустотой. Никто не хотел ничем заниматься. Вожатые и воспитатели чуть ли ни спали на ходу; скучающие дети не знали, как убить остановившееся время. Необычная для Подмосковья жара напоминала о прохладе воды, но детей держали на территории лагеря, так как с «Верху» ещё не поступило разрешения на открытие купального сезона. Малыши, приехавшие в лагерь впервые, безропотно изнывали от жары, но подростки постарше постоянно задавали вопрос, когда же их поведут на пляж. Они знали, что недалеко от лагеря протекает маленькая речка, на берегу которой оборудован специальный пляж для подростков. Чтобы как-то успокоить детей, пустили слух, что вода в речке сильно загрязнена. Но невыносимый зной заставлял забывать о мнимой или действительной загрязнённости реки. Поэтому я игнорировал предупреждение об опасности и, когда один, когда вместе с Бориской и Славой уходил на озеро или речку, где с удовольствием купался и загорал. За это время Слава получил новое имя — Соловей, которое ему очень понравилось.
Вскоре мне стало ясно, что страдаю не только от жары, но и от скуки. Я понимал, что хорошенькая женщина могла бы на некоторое время занять меня. Я надеялся на то, что рано или поздно встречусь с какой-нибудь скучающей «недотрогой», местной или приезжей. Но мои надежды были тщетны. Среди любительниц загорать и купаться я не смог обнаружить ни одной привлекательной девушки или женщины... Отчаявшись, проник я однажды на территорию ближайшего дома отдыха, но и там не увидел ни одной подходящей для себя соблазнительницы. На глаза попадались всё дебёлые женщины, которых называю я кубышками, окороками, моржихами или другими не менее обидными словами.
Как-то я делал очередной обход своих территорий. Бориска сопровождал меня. Не найдя ни одной грациозной фигурки, я не выдержал и разворчался.
– Не может быть, чтобы в этих местах не водилось ни одной женщины с нормальным лицом и нормальными пропорциями тела! – сказал я.
– Да... какие же тебе нужны? – удивился Бориска. – Вот посмотри направо! Какая аппетитная толстушка!
– Ничего себе Венера: мешок, набитый профсоюзными макаронами и котлетами! Хавронья хрущёвская!
– А мне кости не нужны! – обиделся Бориска.
– Берут же таких тюлених замуж! – продолжал я. – И что самое загадочное, все эти уродицы намного чаще выходят замуж, чем красавицы. Симпатяшки почему-то больше идут по рукам. Все красивые девчонки (я называю их манекенщицами или моделями), как правило, легкомысленны, добры и податливы... А эти коровы дёшево себя не продают.
– Но и манекенщицы твои тоже выходят замуж!
– Да, выходят. Но и замужем они остаются всё теми же трясогузками. Они так и смотрят, как бы поставить рога своему мужу.
– Это почему же? – спросил Бориска, ловивший каждое моё слово.
– Да потому, что они испорчены чуть ли не с пелёнок. Мужчины любят развлекаться с ними, но редко женятся на них. Вот поэтому эти пустышки и рады выскочить чуть ли ни за любого квазимошку. Выйдя же за нелюбимого, они естественно ищут себе партнёра по вкусу.
– А откуда ты всё это знаешь? – не утерпел Бориска.
– Познал! – коротко ответил я.
– А ты сам-то, на какой женишься, когда придёт время? – коварно спросил Бориска.
– Вопрос излишний... Конечно, я женюсь на такой девушке, которая придётся мне по вкусу! Но дело не в одной внешней красоте…
– А что если жена-красавица окажется глуповатой, да ещё будет смотреть на сторону. Ты ведь сам считаешь, что красивые женщины непостоянны..., часто изменяют.
– Ах ты, пескарь премудрый! – улыбнулся я снисходительно.
В самом деле, когда придёт время серьёзно подумать о женитьбе, кого выберу я себе в жёны? Девушек-то, в буквальном смысле этого слова, становится всё меньше, а скоро, может быть, вообще не будет. Теперь стало модным, престижным даже, расставаться с невинностью как можно раньше. В отношениях между мужчинами и женщинами появилась такая торопливость, что стало не такой уж большой редкостью ложиться в постель в первую же встречу. Прежний ритуал ухаживания теперь почти полностью изжил себя и за ненадобностью отменён. Современный удачливый молодой человек может смело своим девизом избрать слова полководца: veni, vidi, vici! Может быть, московские ветреницы думают, что им выгодней не терять времени даром. Но они жестоко ошибаются. Ведь чем легче мужчина добивается своего, тем быстрей улетучивается его страсть. От доступности до скотства один шаг. Неудивительно, что женщин называют теперь половыми партнёршами, а любовь — половой связью или сексом. Доступная девушка не знает, что такое любовь, да и никто её не полюбит. Один мой приятель в порыве откровенности говорил, что он чувствует к современным женщинам не столько влечение, сколько отвращение; что женщины нужны ему для удовлетворения чисто животного чувства; что любовь, по его мнению, есть простая физиология, прикрытая дымкой поэтического вымысла. А когда я спросил его, неужели он серьёзно считает, что любовь ничем не отличается от физиологического акта, то он без смущения ответил в том плане, что любовь действительно не больше, чем физиологический акт, который тем приятнее, чем проще совершается. Я попробовал пристыдить его, но он только рассмеялся. После я пришёл к выводу, что половая распущенность является знамением нашего времени. Какие времена, такие и нравы!
7
Прошло ещё несколько скучных дней. В лагере и в округе решительно не происходило ничего событийного, что могло бы меня заинтересовать, а ещё лучше, встряхнуть. Да и сам я не знал в точности, чего мне недоставало. Я скучал и не мог не скучать. Если человек успел утратить острое ощущение жизни, то никакие внешние толчки — опасные приключения, романтические истории, захватывающие зрелища и т. п. — не выведут его из состояния меланхолии и мизантропии. За полной бесполезностью разочарованному не нужна грелка для души. Гоняясь за развлечениями сомнительного свойства, такой человек только обжигается напрасно: гореть он всё равно уже не может. Он лишь обливается желчью да страдает от постоянного чувства раздражения. Так обречённому больному переливание крови не возвращает жизнь, а только оттягивает неизбежный конец, продлевая мученья.
Собственно, лишь я один по-настоящему тяготился однообразием лагерной житухи. Другие же обитатели «села Степанчикова» не только не унывали, но, наоборот, жили в своё удовольствие. Наблюдая за сотрудниками, я мог лишний раз, так сказать, на живом примере убедиться, как быстро средний советский человек приспосабливается к любым житейским условиям, какими бы они ни представлялись ужасными западному обывателю, избалованному комфортом. Вот и мои герои быстро нашли себе занятия и развлечения по вкусу. Бориска наладил интимные отношения с Катей. Соловей остановил свой выбор на Тонечке. Если судить по такому признаку, как он уверенно ухаживал за ней, и как она завлекала его своей призывной улыбкой, то легко можно было догадаться, что они находятся на полпути к общей победе. Николай, кажется, сумел завоевать сердце «Старой Вожатой». Дмитрий удачно пристроился к моложавой на вид поварихе... Всё у них шло гладко: пусть неромантично, но зато надёжно и практично. С нетерпением ждали они наступления вечера, когда можно было вознаградить себя любовью по-американски. Они «умыкали» своих дам в тёмные густые кусты, где могли чувствовать себя в безопасности. Ведь в общежитии не было никаких удобств, кроме того, железные койки предательски скрипели, полотняные же занавески свободно пропускали даже шёпот.
Но и днём умели они развлекаться. Стоило им только собраться вместе, как тут же принимались рассказывать анекдоты с бородой или отпускать пошлые шуточки в адрес женщин. Особенно весело им бывало в столовой, в те счастливые для них моменты, когда поблизости не было детских ушей и грозного ока Пудияк. Разговор мог начаться с любой пустяшной фразы. Например, кто-нибудь из них мог во всеуслышание объявить:
«Чай сластит!»
Все начинали немедленно хохотать.
«А ты уверен, что это чай? Может быть, это кофе или компот?»
«Чтобы определить вид напитка, нужно заглянуть в меню. Такие вещи надобно знать человеку нашего круга».
Если в этот момент подходила официантка, к ней сразу начинали приставать:
«Лилечка (имя официантки), а чай-то сластит!»
«Как это сластит?» – недоумевала та.
«На вкус, конечно... Ну, вроде бы как сладкий!»
«Много ты понимаешь!» – огрызалась официантка.
«Скажи, Лиличка, сегодня на второе был гуляш?»
«Гуляш, а что ж ещё?»
«Значит, в обед мы ели мясо?»
«Пошли вы к чёрту!» – отвечала наскоро официантка, которой некогда было разбираться в тонкостях глупых шуток.
Все начинали давиться от смеха, тогда как официантка шла дальше, спокойно покачивая широкими бёдрами. Они нагло смотрели ей вслед, ждали, когда она удалится на приличное расстояние. Тогда один из них небрежно цедил сквозь зубы:
«Хорошая подстилочка!»
«Что ты сказал?»
«Я говорю: хорошая подстилочка! Не слышишь, так прочисть уши!»
«Да, подстилка качественная», – лениво соглашался другой ёрник.
«Я, пожалуй, скажу ей, чтобы она подстелилась».
«Так она тебе и разбежалась!» – возражал весомо самый авторитетный из них.
«Ты на что, собственно, намёкиваешь?» (Они часто нарочно коверкали слова, чтобы выражаться как-то оригинальнее и заковыристей).
«На что намекаю? Я думаю, что эта стелька вовсе не для твоего ботинка».
«Ну, это мы ещё посмотрим! Спорим на ящик пива!»
«Считай, ящик пива ты проиграл!»
Все опять весело гоготали. Набалагурившись вдоволь, они вставали из-за стола и всей компанией шли смотреть меню, чтобы узнать, что они всё-таки ели.
8
Я так устроен, что люблю дождь не меньше солнца. Как часто люди проклинают разверзшиеся хляби небесные! Как раздражённо ворчат на мелкий спорый дождичек, который зарядит на целый день, а то и на неделю! У кого не испортится настроение, когда под ногами чавкает жижа, а сверху льют струи холодной воды как из гигантского душа? Но я, наоборот, испытываю какое-то радостное чувство, когда небо закрыто серыми облаками или свинцовыми тучами, ползущими над самой землёй; когда монотонный убаюкивающий шум дождя наполняет всё пространство. На душе становится легко и отрадно. Уж не от рыб ли я произошёл? Вот поэтому из всех времён года мне больше всего нравится осень с её затяжными ненастьями. Осенний мелкий дождик — лучшее для меня лекарство. Хандра обычно меня донимает, но и она становится безсильной, когда я вижу, как по небу не спеша, цепляясь за верхушки высотных домов, плывут хмурые облака и роняют холодные прозрачные капли небесной влаги. Тогда я оживаю: тоски как ни бывало, жизнерадостность распирает меня, понуждая к деятельности, душа и тело полны здоровья и силы!
Также и в лагере я радовался каждый раз, когда темнело небо, и на землю бурно обрушивалась или тихо опускалась живительная вода. Счастливый, садился я за стол, который сам сколотил из необструганных досок, раскрывал нараспашку окно и брал в руки одну из своих любимых книг. Хотя я и привык отправляться в дорогу налегке, но, тем не менее, никогда не забываю взять с собой Лермонтова, Тютчева и Байрона. Я настолько сжился с этими близкими мне по духу поэтами, что не расстаюсь с ними ни при каких обстоятельствах.
Я садился за стол, раскрывал томик стихов, вчитывался в знакомые чуть ли не с детства строфы и одновременно вслушивался в таинственные звуки бесконечных дождевых струн, как зачарованный слушал тревожные порывы ветра и наслаждался ощущением родства с мрачной стихией. Я читал и перечитывал чеканные строки «Еврейской мелодии» или «Silentium» и, незаметно для себя, становился критиком, с удовольствием отмечая, что никто уже не сможет создать такие прекрасные стихи. «Поэзия идёт на убыль, – сетовал я, – у нас теперь нет ни одного поэта. Находятся, конечно, наивные люди, которые принимают за поэтов каких-нибудь Бородавкиных, Исоцких, Мартыниных, Баобабиных, Тушонкиных и подобных им бумагомарателей!»
В один из таких дней я раскрыл книжку стихов Лермонтова и прочитал несколько стихотворений, особенно мне полюбившихся. Вот они эти маленькие шедевры:
«Не могу на родине томиться»,
«Я не унижусь пред тобою»,
«По небу полуночи ангел летел»,
«Не плачь, не плачь, моё дитя»,
«Белеет парус одинокий»
Это были ранние стихи поэта, которые навсегда полюбились мне своей благородной красотой. Лермонтов рано познал горькое чувство неудовлетворённости собой. Он знал, что он великий мастер, и хотел, чтобы из-под его пера выходили только чеканные строчки. Он работал, не жалея себя, лихорадочно спешил, как будто ему было известно, что смерть его близка. В свои неполные двадцать семь лет он успел прославить себя больше, чем его предшественник и учитель. Невозможно, я думаю, точно и во всей полноте изобразить в стихах сложный мир переживаний человека, особенно взрывы чувств, сравнимые по силе и мощи с взрывами звёзд. Но зато как мастерски умел Лермонтов своими стихами пробудить к жизни душу человека! Недаром он любим всеми народами России!
Так случилось, что я не спал всю ночь. Не знаю, что было причиной безсонницы: может быть, мечты о лучшем будущем прогнали мой сон, но, скорее всего, подействовало изменение атмосферного давления. Мягкая дробь дождя и лёгкие порывы ветра сладко убаюкивали, ласкали слух, навевали сказочные сны наяву, тогда как грозные сердитые раскаты грома, изредка нарушавшие гармонию тишины, будоражили воображение и вызывали страстное желание немедленно совершить какой-нибудь грандиозный подвиг. При каждой вспышке молнии я весь замирал в ожидании сильнейшей канонады и в то же время продолжал прислушиваться к частому стуку капель, ударяющих по оконному стеклу. Возбуждённый, но в то же время измученный безсонницей, я почувствовал себя не совсем здоровым. У меня разболелась голова, что означало приближение приступа мигрени. «Только не ты, проклятая!» – мысленно произнёс я как заклинание. Я хотел уже принять таблетку анальгина, но вместо этого, накинув на плечи пиджак, вышел на свежий воздух. Все ароматы трав и цветов бросились мне навстречу. Я с наслаждением вдыхал отфильтрованный дождём и грозой воздух. Через четверть часа от головной боли не осталось и следа. «Как рукой сняло! – подумал я. – Вот она целебная сила природы: никаких таблеток не надо!» Было уже раннее утро; я направился прямо на кухню. Шеф-повар уставился на меня своими хитрыми глазками: моё появление на пищеблоке в неурочный час никак не входило в его планы. Следы испуга на его лице несколько развеселили меня.
– Переложить или недовложить – вот в чём вопрос! – сказал я, многозначительно усмехнувшись.
– Здравствуйте, доктор! Не хотите ли согреться чаем или кофеем? – стал поспешно проявлять он свою услужливость.
– У вас и без того жарко! – ответил я с вежливой официальностью.
9
Известно, люди всегда чем-нибудь недовольны. Я уж не говорю о так называемом правительстве, вообще о власти, но даже погода всегда у них виновата. Ругают поочерёдно то жару, то холод; то дождь, то снег; то сушь, то слякоть... Вот и теперь у нас в лагере, когда не на шутку задождило, уже ругали не жару, а холод. Все обитатели нашего «села Степанчикова» — дети, вожатые, воспитатели, повара, хозяйственники — сидели часами в помещениях и проклинали небесную канцелярию. Бориска, не сумев ничем заняться, отпросился у Пудияк на денёк в Москву. Получив разрешение, он тут же уехал, а на другой день вернулся, довольный и повеселевший. На плече у него висела малокалиберная винтовка, в рюкзаке же, на самой глубине, притаилась бутылка дешёвого креплёного вина.
Вино мы решили оставить на вечер. Но что делать с винтовкой? Постановили испробовать её в ближайшем лесу. Сказано — сделано. Бориска снарядил свою мелкашку, Соловей вооружился зачем-то фотоаппаратом «Зоркий», я же взял с собой неизменную дубинку, поскольку ничего другого у меня не было. Мы вышли за ворота лагеря и двинулись в сторону небольшого лесочка.
Дорога вся состояла из непроходимых луж, а тропинка, на которую нам пришлось свернуть, настолько была пропитана дождевой водой, что походила на маленький ручеёк, прихотливо извивавшийся среди высокой травы. Благоразумнее было бы повернуть назад, но мы почувствовали уже запах леса, и никакие соображения не могли нас остановить. Как ни старались мы перепрыгивать с бугорка на бугорок, с кочки на кочку, всё равно наши городские полуботинки в скором времени размякли, а затем и вовсе наполнились жижей, хлюпающей и фонтанирующей при каждом шаге. Продираясь сквозь кусты, мы обрушивали на себя целые водопады. Наши куртки и штаны можно было выжимать. Каждый раз, когда преодолевали большую лужу, обходили глубокую канаву или протискивались сквозь густые заросли мелколесья, Бориска вспоминал самые крепкие выражения и спешил поделиться с нами своим знанием русского языка. Соловей, не желая отставать от товарища, в свою очередь старался вспомнить словечки из лексикона, которым охотно пользуются мужчины, когда уверены, что поблизости нет придирчивых женских ушей. Так продвигались мы вперёд, героически преодолевая все препятствия. Чертыхательства моих спутников становились всё изощрённее. Однако никто из нас не хотел признаться, что поступил опрометчиво. Все продолжали держаться молодцами, и даже то обстоятельство, что мы не обнаружили ни одной живой мишени (птицы, какие могли водиться в лесу, попрятались в укрытия), никак не повлияло на наше боевое настроение. Мы не стали унывать, а вместо жалоб и нытья подобрали несколько консервных банок, оставленных (уж не специально ли для нас?) дикими туристами, развесили их на ветках и, отступив метров на двадцать, открыли по ним огонь.
Каждый из нас стрелял до первого промаха. Промазавший стрелок безропотно передавал винтовку другому. Настоящим снайпером показал себя Бориска. Один раз он попал даже в банку на лету. Но вскоре нам надоело забавляться стрельбой по жестянкам, и нам пришло в голову испытать своё снайперское мастерство друг на друге. Все мы поочерёдно побывали в роли мишени. Задача стрелка заключалась в том, чтобы выпущенная им пуля пролетела в стороне от головы на расстоянии двадцати-тридцати сантиметров. Доброволец должен был подтвердить, что отчётливо слышал писк пули у виска. Первым пристроился у дерева Соловей, после него на линию огня встал я. Признаюсь, неприятный холодок пробежал по всему моему телу, когда Бориска прицелился и послал пулю точно мимо моей головы. Поколебавшись, передал он винтовку Соловью и занял положенное место. Соловей выстрелил неудачно: выпущенная им пуля едва не задела Борискину ушную раковину. Только после этого мы поняли, насколько опасна была наша глупая затея. Достаточно было во время выстрела случайно дёрнуть ствол, чтобы пуля угодила одному из нас прямо в голову.
В лагерь возвратились мы ближе к вечеру, уставшие и голодные. Около корпуса столовой я увидел старого знакомого — полковника Пиначука. По обе стороны и чуть сзади от него стояли запомнившийся мне капитан и начальник лагеря Пудияк. Несколько поодаль, как бы не решаясь приблизиться к основной группе, переминалась с ноги на ногу «Старая Вожатая». «Опять эта святая троица! – скривил я губы. – Эта живая скульптурная группы напоминает чем-то трёхглавого змея Горыныча». Капитан смотрел подобострастно в глаза своему шефу, ловил каждое его слово и движение, выражая беспрекословную готовность выполнить любое приказание или пожелание. В нём чувствовался такой заряд услужливости, что я не удивился бы, если бы он вдруг сорвался с места и куда-то побежал. Полковник меня заметил и ждал, когда я подойду к нему поближе, но я, не обращая ни на кого внимания, прошествовал прямо в столовую. На крашенном свежевымытом полу остались грязные следы от моих хлюпающих покрытых мокрой глиной ботинок.
– Зачем он здесь? – спросил я Катю, которая находилась в столовой с целью присмотра за девочками-пионерками, разносившими тарелки с кашей.
– Как, разве ты не в курсе? – удивлённо подняла она выщипанные брови. (Мы все давно уже как-то незаметно стали обращаться друг к другу на «ты»).
– Понятия не имею!
– Он приехал специально.
– Специально?
– Именно специально... Ведь сегодня у нас открытие лагеря!
– Как, разве лагерь до сих пор не открыт? Мы киснем здесь уже не меньше двух недель! Объясни толком...
– Да что тут объяснять?! Просто официально лагерь ещё не открыт, – пояснила Катя.
«Чудеса, да и только!» – прекратил я расспрашивать завхоза.
После ужина приступили к процедуре официального открытия лагеря. Мальчишки и девчонки, повинуясь приказанию своих вожатых, вышли во двор, построились в две шеренги и застыли в ожидании. Полковник со своей свитой остановился перед строем пионеров, нетерпеливо вперивших в него свои любопытные глаза. «Сейчас опять выдаст речь!» – шепнул мне Соловей. Прозвучала команда, шёпот в рядах «всегда готовых» затих, полковник проскрипел что-то невнятное своими ожиревшими связками, заиграл горн, красный флаг пополз вверх и вскоре затрепетал на самой верхушке мачты. Когда горнист перестал трубить, полковник откашлялся, подобрал свой живот, насколько это было в его силах, и начал, как и в первый раз, отрывисто выкрикивать слова. Он явно не умел но, по всему видно было, любил выступать перед аудиторией в роли оратора. Я зевнул и демонстративно удалился, не пожелав принуждать себя терять попусту время.
Мой демарш не остался незамеченным. Через полчаса меня разыскала Тонечка и взволнованно доверительно сообщила мне важную новость. «Учти, Евгений, будь осторожен, – сказала она, не беспокоясь о правильности речи. – Они начали собирать против тебя факты! Твой поступок расценили как пренебрежение коллективом». Я презрительно фыркнул, дав понять, что не придаю никакого значения её словам. «Какое мне дело до того, что люди злопамятны. – сказал я самому себе. – Пусть бесятся! Пусть строят козни! Пусть затевают интриги!»
10
Возвратившись в свою хижину, я сбросил с себя мокрую одежду и, надев тренировочный костюм, улёгся на противной железной кровати (кресла для отдыха у меня не было, да его и некуда было бы поставить) и занялся сонетами Шекспира. Рассеянно перелистывал я страницы тоненькой книжицы, подаренной мне одной из моих поклонниц, пока не дошёл до шестьдесят шестого сонета.
Tir’d with all these, for restful death I cry
And gilded honour shamefully misplac’d
повторял я тяжёловесные английские слова, воображая себя автором стихов. Я уже взял авторучку и хотел попробовать перевести сонет, как неожиданно передо мной появился Бориска, который, даже не удосужившись постучать предупредительно в дверь, ворвался в мой импровизированный кабинет и сходу стал приглашать меня принять участие в неофициальном празднестве по случаю официального открытия лагеря. «Пойдём скорее, нас ждут! – торопил он меня. – Там намечается пир на весь мир! Представляешь, там принесли три бутылки водки... Да ещё моя бутылка вина... Закуски наготовили... Поедим вкусненького!» Я понял, что проигнорировать приглашение было нельзя: попробуй я отказаться, меня приняли бы совсем уж за чудака, а то и за ненормального, и стали бы относиться ко мне с подозрением. Тяжело вздохнув, я закрыл книгу и обратился мысленно к Шекспиру: «Не сердись, Вилльям! Меня требует к себе сам бог Бахус!»
– А вот и мы! – воскликнул Бориска, скользнув жадным взглядом по столу, на котором стояли упомянутые бутылки и тарелки с дымящимся мясом.
«Даже горячее мясо поставили! Вот уж действительно жаждут неофициально открыть свой жалкий лагерь!» – констатировал я.
– Теперь все в сборе... Не будем терять время по-напрасному! – сквозь общий говор пробился робкий и в то же время нетерпеливо-призывный голос воспитателя Николая.
Он первым сделал пробный шаг в направлении закусок и водки. Все последовали его примеру. Загремели отодвигаемые стулья; зазвучали возбуждённые голоса; стук тарелок и вилок разбудил дремавший аппетит; стаканы наполнились с помощью ловких рук знаменитыми бульками. Сразу же поясню, к булькам прибегают каждый раз, когда необходимо разлить водку на всех поровну. Делается это очень просто: подсчитывается число булькающих пузырьков воздуха, поступающего в бутылку на смену вытекающей жидкости.
– Давайте поскорее выпьем, пока нас не накрыли! – предложил всё тот же Николай, губы которого вздрагивали от нетерпеливого ожидания.
– Давайте вздрогнем, наконец! – энергично поддержал его Бориска.
– Да тише вы! Не дай бог услышит начальница или эта крыса, «Старая Вожатая!» – не очень громко, но внятно сказала Тонечка, выпучив от испуга свои близорукие глаза.
– А как же быть со светомаскировкой? – насмешливо спросил я, раздосадованный суетой собравшихся собутыльников.
– Ну что вы все вдруг перетрусили? Кого нам бояться? Слава богу, мы не дети! – рассердился вдруг Бориска, расхрабрившись после моей реплики.
После этих слов все как по команде подняли стаканы и разом осушили их. Всякие разговоры на время прекратились; все дружно закусывали. Утолив первый приступ голода, ещё раз наполнили стаканы и осушили их, не мешкая. Минут через пять выпили ещё раз; со спиртным, таким образом, было покончено. Результат не замедлил сказаться. Знаменитый советский алкоголь быстро подействовал на слабые головы женщин. Заметно охмелев, они забыли, что находятся не в ресторане. Ещё совсем недавно дрожавшая от страха Тонечка включила радиоприёмник. «Ура! Музыка... Танцы!» – крикнула Катя.
Деревянные стены столовой не могли сдержать рёва джазовой музыки, передаваемой зарубежной (вражеской) радиостанцией. И джазовый грохот был услышан недоброжелателями. Задремавшая, но ещё не успевшая крепко уснуть «Старая Вожатая» встрепенулась от завывания саксофона и, забеспокоившись, решила выяснить, откуда в лагере взялись звуки джаза, да ещё в столь позднее время. И вот в самый разгар веселья входная дверь, которая не была заперта, неожиданно с грохотом распахнулась... И те, кого мы увидели, не слишком обрадовали нас. Медленной, но властной походкой тяжело приблизилась к нам Пудияк. Из-за её спины выглядывала хитрая плоская мордочка «Старой Вожатой».
На оплывшем лице начальника лагеря легко можно было прочесть возмущение, гнев, негодование...
«Застукали!» – испуганно шепнула Катя.
Пудияк сверлила всех нас немигающими, как у совы, глазами. Она пыталась что-то сказать, но каждый раз останавливалась, не в силах справиться с душившими её эмоциями.
– Евгений Юрьевич! – наконец обратилась она ко мне сердито. – Скажите, что здесь происходит?
– Видите ли, Маргарита Осиповна, мы празднуем открытие лагеря... Неофициально, так сказать, – ответил я с невозмутимым видом.
Брови у Пудияк грозно приподнялись, после чего сдвинулись к самой переносице. Конечно, она хотела выразить свой гнев членораздельно, но затруднялась с подбором весомых слов. Я воспользовался её медлительностью и сказал:
– Всем спокойной ночи! Не знаю, как другим, а мне давно уже пора спать. Я и забыл, что встаю вместе с поварами.
– Это Вам просто так не пройдёт! – пригрозила мне Пудияк.
Я ничего не ответил и даже не счёл нужным обернуться в её сторону, когда быстро направился к выходу. На полпути к своей «резиденции» мне пришла в голову идея прогуляться перед сном. Погода резко переменилась. Ночь выдалась тёплая и безветренная. На землю смотрели миллиарды звёзд, ковш Большой Медведицы висел так низко, что, казалось, можно было дотянуться до него рукой. С озера отчётливо доносились звонкие голоса потерявших друг друга любителей ночных прогулок. Тысячи насекомых, пиликающих на своих музыкальных инструментах, с каким-то сладострастным исступлением воспроизводили одну и ту же монотонную мелодию, которая, никак не нарушая разлившуюся кругом тишину, усиливала её гипнотическое действие. Тишина эта была необыкновенная: казалось, что она двигалась, дышала, вливалась живой волной в усталую грудь, заполняла каждый уголок земли, погружённой в сладкий сон, и обволакивала сами звёзды. Очарованный сказочным волшебством ночи, я медленно шёл по едва угадываемой мокрой тропинке и восторженно повторял про себя как гимн: «Какое непостижимое чудо! Да будь на месте богов, я не смог бы создать ничего прекраснее, чем эта таинственная ночь!»
Было далеко за полночь, когда я, насладившись музыкой тишины и надышавшись живительным воздухом, вернулся с прогулки. Спать не хотелось, не было и желания прилечь отдохнуть. Я взял сонеты Шекспира, открыл сонет № 66 и ещё раз внимательно прочитал его. «Волшебная ночь, тёплая, ласковая, льющая бальзам на раны сердца..., и этот безнадёжный сонет, угрюмый и тяжёловесный! Нет, не буду нарушать безмятежное чувство покоя! Лучше буду просто лежать с открытыми глазами, и продолжать наслаждаться опьянением, вызванным ночной жизнью природы!»
Скоро я задремал, но осторожный шорох, неизвестно откуда взявшийся в моём кабинете, заставил меня насторожиться. Внимательно всмотревшись в темноту, я увидел, как какая-то еле различимая тень медленно двигалась вдоль стены.
«Неужели какой-то воришка влез в мою комнату?» – возмутился я. Не отдавая себе ясного отчёта в том, что собираюсь сделать, схватил со стола графин и бросил его прямо в голову силуэта, сливающегося с неясными очертаниями медицинских шкафов. К счастью, опасный снаряд пролетел мимо цели и, глухо ударившись о выступ деревянной стены, разлетелся со звоном на осколки. Силуэт сочно выругался голосом Бориски. Последнее обстоятельство удивило и озадачило меня.
– Бориска, ты? А скажи мне, что ты здесь делаешь? Испугался, парень? – рассердился я не на шутку.
– Испугаешься тут... Ты мог бы запросто голову мне проломить до самых мозгов!
– Твою-то голову? Нет, брат, ничего бы ей не сделалось. А ты скажи мне лучше, как ты сюда попал? Наверное, я забыл закрыть дверь... Вот рассеянный!
– Да ничего ты не забыл: дверь была заперта... Я через окно влез с другой стороны.
– Гм... Пьяные шутки! – сладко зевнул я.
– А ведь и, правда, шутки! Мы тут хотели тебя напугать!
– Каким же образом? Что могли придумать ваши пьяные головы?
– Мы хотели стащить твою одежду, ; стал объяснять Бориска.
– Это ещё зачем? – спросил я.
– Утром мы хотели поднять ложную тревогу... Закричали бы тебе в окно: «Доктор, скорее! С Тоней плохо! «Старая Вожатая» помирает! Пудияк отравилась водкой!
– В чём же соль?
– Услышав крики, ты вскочил бы как сумасшедший и начал бы искать свою одежду... Туда, сюда, а одеться не во что! А мы продолжали бы громко кричать: «Доктор, скорее! Инфаркт! Паралич! Колика!»
Я похлопал Бориску по плечу:
– Так я вам и вскочил бы, как же! Пьяницы, ничего лучше придумать, конечно, не смогли. Эта глупая шутка чуть было не закончилась твоей разбитой башкой! Иди и скажи твоим собутыльникам, что ты чудом остался жив.
Бориска ушёл, оставив после себя тяжёлый запах винного и табачного перегара. «Вот уж действительно ложка дёгтя в бочку мёда! – подумал я. – А здорово, однако, Бориска набрался: видно, Пудияк не смогла помешать, допить им оставшуюся бормотуху».
11
К утру опять заметно похолодало. Я долго не мог согреться под своим старым, чуть ли не дырявым, одеялом. Задремал, когда уже начинало светать.
– Евгений! Пора вставать! – будит меня Тонечка пронзительным, как у Галины Вишневской, сопрано.
Пытаюсь укрыться с головой, но противный голос звучит уже над самым моим ухом. С трудом отрываю сонную голову от жёсткой подушки, капризничаю.
– Тонечка! – говорю сквозь сон. – Ты у нас, как красное солнышко: рано встаёшь, молодцу спать не даёшь!
– Не солнышко, а петушок – плохо сказки знаешь. Тебя не разбуди, до обеда проспишь!
Она продолжала стоять над моей головой, а я всё медлил покидать тёплую постель — хотел ещё немного подремать. Но на пороге уже стоял Соловей, ждал, когда я поднимусь. Согласно уговору мы с ним должны были до завтрака успеть искупаться в озере. Кряхтя по-стариковски, сбросил с себя одеяло, оделся и прямо босиком по росе побежал догонять Соловья.
Во время завтрака Катя поглядывала на меня нетерпеливо. Выбрав удобный момент, она подсела ко мне. Я приподнял левую бровь, дав тем самым понять, что готов выслушать её. Она тут же всё выложила. Оказывается, виновником затеи, из-за которой едва не пострадал Бориска, был воспитатель Николай. «Ну, очень остроумный мужчина!» – прокомментировал я Катину сплетню.
Пока она продолжала тараторить, я старался припомнить всё, что слышал о Николае. Больше всех рассказывал о нём его приятель и коллега Дмитрий. Если верить последнему, то бедняга Николай относился к числу мужских особей, которые находятся под каблуком у своих обожаемых жён. Несчастный человек! Любимая жена чуть ли не морила Николая голодом. Она отбирала у него зарплату (получку!), из которой выдавала ему по три сталинских рубля на день: на обед и папиросы, разумеется, самые дешёвые. Понятно, этой суммы не хватало ни на еду, ни на курево. Ведь на такие деньги нельзя было даже по-настоящему червяка заморить. В школе, где работал Николай физкультурником, его прозвали стрелком, да ещё Ворошиловским, за то, что у всех выпрашивал закурить. Второе прозвище, нахлебник, он получил за то, что любил поесть и выпить за чужой счёт.
«Так, значит, Николай — затейник! Нужно будет наказать его, да ещё так, чтобы наказание было примерным и безотлагательным, то есть по горячим следам!» – негодовал я, стараясь подавить в себе всякое чувство жалости к этому никчемному человеку. Память наша бывает расторопной и услужливой, когда мы замышляем что-нибудь дурное. Я вспомнил, как Николай частенько появлялся на моей территории, как он по несколько раз в день наведывался в медпункт, с жадностью поглядывая при этом на бутыль со спиртом; как умолял нередко налить ему для пробы хотя бы четверть стакана «целебной», как он выражался, жидкости.
– Ну, как твоя голова? – спросил я у него с притворной участливостью, когда он оказался рядом со мной.
– Ох, раскалывается, доктор! – чуть ли не расплакался он.
– Пойдём! Так и быть, налью тебе немного для поправки здоровья.
Лицо Николая сразу просветлело. Интересно было наблюдать за его глазами, ставшими вдруг живыми и весёлыми.
– Хороший ты у нас доктор! – искренне похвалил он меня.
– Да ладно тебе, ; лениво махнул я рукой.
– А ты знаешь, Селиван, ну, эта... «Старая Вожатая», жаловалась на тебя начальнице. Говорила, что ты ни детей не любишь, ни сотрудников не уважаешь.
«Старый ты ябедник, – подумал я, – ничего ещё не получил, а уже подлизываешься».
– Это меня не интересует! Вот, давай, выпей лучше!
Я подал ему стакан, наполненный дистиллированной водой. Он протянул трясущиеся руки и, схватив гранёный стакан, быстро выпил его двумя-тремя глотками. Горькое разочарование так ярко запечатлелось на его одутловатом лице, что не хватало лишь кисти художника, которая одна только могла бы изобразить всю глубину страдания обманутого в своих надеждах человека. Пока Николай пытался понять, что же всё-таки влил в свой желудок, я повернул его лицом к выходу и вытолкнул на улицу. Конечно, я мог бы налить бедняге и чистого спирта после того, как посмеялся над ним, но воздержался: кто знает, как бы повёл он себя после принятия столь опасного лекарства.
После обеда я вместе с другими мужчинами мылся в бане. Среди прочих был и Николай, костлявое худое тело которого вызвало у меня чувство раскаяния в своей жестокости. Надо было всё-таки пожалеть его! Надо было дать ему глоток ректификата!
12
Я люблю уединение; люблю, когда мне никто не мешает, когда можно почитать интересную книгу или самому попытаться что-нибудь сочинить. Вот почему на другой день, после упомянутых суматошных событий засел я в своём незатейливом кабинете и принялся за оформление дневниковых записей, сделанных мной в последнее время. Разнообразные мысли теснились в моей голове, и каждая требовала к себе особого внимания, но все они были тривиальны и ничтожны, и я усиленно отгонял их, чтобы не мешали сосредоточиться. И в самом деле, какие только глупости временами не занимают человека, когда он безсмысленно суетится, мечется вместе с себе подобными, совершая предопределённый судьбой круг жизни! Да, именно судьбой, а не собственным разумением предопределена вся наша бесполезная, в общем-то, деятельность. «Не знаю как другим, – писал я, – но мне страшно скучно. Я только и занят тем, что борюсь со скукой, гнетущей и отупляющей. Целыми днями гоняю бильярдные шары, хотя и плохо держу в руках кий, вечерами хожу на танцы или просто брожу по окрестностям с целью убить время. Настроение типично декадентское, мысли безотрадные. Вот если бы у меня хватило смелости сорвать с себя бесчисленные маски, с помощью которых я скрываю, подобно прячущейся за косметикой женщине, свои слабости и недостатки! Да, интересно было бы посмотреть, какой я без прикрас и румян! Но я, наверное, никогда не решусь расстаться со своими спасительными мимикриями: боюсь, что они скрывают пустоту. А между тем моя «шагреневая кожа» всё уменьшается. Отведенное мне время невидимо отсчитывается... Не правда ли, наша жизнь напоминает песочные часы? Упадёт последняя песчинка жизни во всепоглощающую бездну — и всё кончено. Как говорили в стародавние времена: «De Homine actum est». Время идёт, а я всё ещё только многообещающе шумлю, но так пока ничего и не сделал, чем можно было бы гордиться. Пожалуй, в этом виртуальном мире так и не найдётся никакого предприятия, которое могло бы увлечь меня масштабностью или важностью цели. Находясь в стороне от настоящих дел (а кто может сказать, что таковые действительно существуют?), я чувствую себя праздным бездельником. И это несмотря на постоянную занятость. Да, я отстранён от дел. Довольствоваться, а тем более восхищаться чужими подвигами я не умею. С другой стороны, мне до чёртиков надоело смеяться над глупостями человека разумного. Неужели смех моё единственное занятие?»
Теперь-то я знаю, что у меня нет надежды на какое-то особое призвание или на особую роль. Как ни тяжело, но нужно примириться с той жизнью, которая является частью жизни человеческого синпласта. Вряд ли удастся мне встать когда-либо над толпой. В своё время, по молодости да по глупости, я слишком много забирал себе в голову, но годы бесплодной борьбы отрезвили меня, научили быть более осмотрительным и скромным не только в поступках, но даже в тайных желаниях. Вот что нужно было бы мне теперь сделать: раз и навсегда расстаться с честолюбивыми планами, заставить себя жить тихо, мирно, вовсе не помышляя о невозможном, заботясь исключительно, как все маленькие люди, о своих природных потребностях. Не следует мучить себя несбыточными мечтаниями. Нужно научиться жить в мире с самим собой, нужно обуздать свои непомерные аппетиты... Оставить бы эту ненасытную Москву! Уехать бы в какое-нибудь глухое местечко, где можно было бы начать новую жизнь, например, жизнь одинокого отшельника, довольного собой, своей судьбой и милой сердцу природой.
«Мечты, мечты! Где ваша сладость? – усмехнулся я. – Да не может человек жить в одиночестве – одичает! Не может жить он и в городе – обезличится!»
– Евгений Юрьевич! Вас зовёт начальник лагеря... Маргарита Осиповна! – раздался звонкий детский голос.
Увидев пред собой стройную фигурку школьницы, я приветливо улыбнулся. Это была Людмилка, моя маленькая обожательница. Я заметил, что она стала проявлять интерес ко мне ещё в первый день нашей лагерной жизни. Осмелев, она часто приходила ко мне в медпункт, смотрела, чем я занимаюсь. Она также охотно выполняла все мои поручения. Я видел, что она по-детски влюблена в меня, и не удивлялся: у одиннадцатилетних девушек это бывает. Я делал вид, что ничего не замечаю, но в то же время не мешал ей обожать меня. Я и сам искренне полюбил её. Не знаю, о чём мечтала женщина-ребёнок, но я просто любовался юностью — чувство чисто эстетическое. Представив, что ждёт Людмилку в не таком уж далёком будущем, я печально вздохнул: «Славная девочка, как ты прекрасна! Но будущее твоё печально... Кем бы ты ни стала, верной ли женой, периодически изменяющей мужу-пьянице, красивой ли гетерой, не знающей отбоя от поклонников, или синечулочницей, например, профсоюзным работником — всё равно, не успеешь оглянуться, как уже отцветёшь, как китайская роза!»
– Что случилось? – спросил я, приласкав её взглядом.
– Там женщина приехала... Инспектор! Вас везде разыскивают?
«Вот так демонизируют неугодного начальству человека, – подумал я. – Зачем понадобилось меня искать, когда я нахожусь в лагере? Нужно было просто заглянуть в медпункт... Да, а кто, между прочим, там мог приехать? Кого там ещё принесло на мою голову? Какая-нибудь бумажная крыса..., кабинетная фурия! Сейчас будет изображать из себя фигуру. Теперь все мои планы — коту под хвост! Такой славный день! С утра можно было бы поработать над дневником... Может быть, даже вдохновение посетило бы! А потом ближе к обеду можно было бы отправиться на пляж».
– Иди и скажи тому, кто тебя послал, что я в данный момент занят.
Быстрые и ладные ножки Людмилки понесли её в сторону административного корпуса, а я остался на время на своём месте, чтобы унять злость, вдруг закипевшую во мне, и приготовиться к достойной встрече с московской чиновницей. Не зря гнев и возмущение клокотали в глубине моего Я: контролёры просто замучили меня. Уж слишком часто приезжали они в лагерь. «Никогда не соглашусь больше работать в пионерии!» – сделал я для себя вывод. Опираясь на любимую дубинку, не спеша, как будто прогуливаясь, медленно приближался я к столовой, где надеялся найти начальника лагеря. Увидев ещё издалека Маргариту Осиповну, которая стояла в почтительной позе рядом с незнакомой женщиной средних лет, я сразу догадался, с кем придётся вести мне приятную беседу. «Сразу видно: особа не простая, а имеющая инспекторские полномочия!» – сказал я себе. С виду незнакомка ничем не отличалась от других женщин-чиновниц, которые уже побывали у нас. Как и предшественницы, она была лишена каких-либо индивидуальных черт. «Что китайцы, что чиновники — все на одно лицо!» – автоматически отметил мой внутренний голос.
– Здравствуйте! – сказал я, подойдя к женщинам. – Вы из райисполкома?
– Нет, я от союза медицинских работников, – ответила незнакомка, окинув меня оценивающим взглядом.
– Это означает, что Вы действуете по линии профсоюза?
– Да, по профсоюзной линии, – подтвердила чиновница.
Трудно сказать, в каком направлении продолжался бы разговор. Не исключено, что я разразился бы сарказмами в адрес бесчисленных проверяющих и инспектирующих чиновников в юбках. Но Пудияк не дремала — ловко переключила моё внимание на другой объект.
– Евгений Юрьевич! Когда Вы расстанетесь со своей палкой? Противно смотреть! – сказала она, изобразив на своём пышном, как каравай, лице гримасу брезгливости и отвращения.
– Что делать, Маргарита Осиповна? – возразил я. – Может быть, мне также противно смотреть на некоторые биотела, но как воспитанный человек я делаю вид, что ничего не замечаю.
Пудияк молчала, тяжело дыша и кусая губы. Перехватив мой насмешливый взгляд, устремлённый на её необхватное бесформенное тело, она догадалась, что как раз сама-то и является тем самым телом, смотреть на который не очень приятно.
Не знаю, как могло это случиться, вероятно, по недосмотру, но только во время обеда женщина-инспектор сидела рядом со мной. Заметив свою оплошность, Пудияк хотела её пересадить на другое место, более почётное, но я помешал, решительно заявив, что не отпущу от себя московскую гостью... Симпатичные пионерочки, выступавшие в роли официанток, охотно демонстрировали своё умение расставлять тарелки и вовремя производить смену посуды. После овощных закусок нам подали первое блюдо, напоминавшее по виду и вкусу «борщ по-московски». Женщина осторожно попробовала варево, после чего довольно быстро заработала ложкой из нержавейки. Кто знает, может быть, она была голодна, а возможно, просто любила поесть. Ведь и среди женщин встречаются прожорливые, а по-народному, солощие, особы. Пока я возился с полупорцией борща, Николай два раза добавлял ей из кастрюли, которую он предусмотрительно поставил рядом с собой. Всё шло гладко. Нам уже начали подавать второе блюдо, как вдруг инспектору пришла охота оживить трапезу своим голосом-словом.
– А в прошлом году здесь работала врачом одна милая девушка, – сказала она, обратившись ко мне.
– Девушка? – отозвался я. – Надеюсь, симпатичная... Но здесь, надо полагать, многие девушки работали и ещё будут работать.
– Я вот что хочу отметить: за хорошую работу мы наградили её грамотой! – пояснила она.
«Какая проза, – подумал я, с трудом удержавшись от зевотного рефлекса. – Уж не желает ли она и меня поощрить грамотой за добросовестный труд?»
– Ну, и что? – с трудом выдавил я из себя.
– Как это «ну и что»? – обиделась женщина. – Я говорю всё это к тому, что Вы также можете получить почётную грамоту или благодарность за хорошую работу в пионерском лагере.
– А Вы не скажете, зачем нужна мне ваша грамота? – обострил я тему.
Бедная женщина смутилась и замолчала: она не могла вразумительно ответить на мой вопрос.
– Но разве Вы не будете тронуты..., не будете более высокого мнения о себе, если Ваш труд оценят так высоко? – спросила она, преодолев замешательство. И голос, и весь её вид выражали крайнюю степень удивления.
Все, кто слышал наш разговор, насторожились, с нетерпением ожидая моей реакции. Николай прекратил даже работу своих челюстей. Пудияк заметно напряглась и так тяжеловесно дёрнулась всей своей многопудовой массой, что стул под ней жалобно заскрипел.
– Я и сам в состоянии оценить свой труд! – вызывающе отчеканил я, насмешливо посмотрев на оппонента.
Женщина приготовилась к тому, чтобы возразить мне веско и авторитетно. По крайней мере, я именно таким образом прочитал выражение её лица. Не дожидаясь, когда она соберётся с мыслями, я продолжил:
– Но у меня есть предложение, вполне конкретное... Вставьте в свою справку о результатах проверки моей деятельности несколько слов о том, что в лагере фактически отсутствует помещение для развёртывания настоящего медпункта. Грамотами делу не поможешь, если даже заклеить ими всю стену.
– Странная пошла молодёжь, однако! – сухо отозвалась женщина-инспектор. – Всё чего-то требуют... Вынь им да положь!
Никто даже не обратил внимания на слово «положь».
– А Вы не поощрили ту девушку, о которой упоминали, хотя бы символической премией? – вставил я ещё одну шпильку.
– Нет, – процедила женщина.
– Жаль! Премия обрадовала бы её больше, чем грамота.
– О! Да Вы, я вижу, материалист! – тут же был нанесён мне удар.
– А Вы, сами, что предпочли бы: благодарность или премию? – резко парировал я.
– Евгений Юрьевич, как Вам только не стыдно? – по-медвежьи рявкнула Пудияк, и поднялась с трудом со стула, шумно выдохнув воздух из своей могучей груди.
Женщина-инспектор демонстративно бросила вилку и решительно встала из-за стола.
– А как же рубленый бифштекс? – с издевательской вежливостью напомнил я.
Ничего не ответив, женщина, устремилась к выходу. Пудияк поспешила за ней следом. Перед порогом она остановилась, медленно развернулась вполоборота и посмотрела на меня немигающим совиным взглядом.
– За что ты нагрубил ей? – подбежала ко мне взволнованная Тонечка.
– Успокойся! Я вовсе не собирался грубить ей. Так уж получилось. Но она сама во всём виновата. Если бы она не вела себя так вызывающе и высокомерно, то ничего и не было бы... И доела бы свою котлету.
13
Вот уже сколько дней подряд Бориска уговаривал меня поехать к нему на дачу. Чем он только не соблазнял: и самой лучшей в мире клубникой, и рыбалкой, и ни с чем не сравнимым наслаждением от ночного сна на сеновале. Глупец! Клубника меня не интересует, да и сеновал мне не нужен. Внутренний голос подсказывал мне: «Откажись от ненужной поездки. Ничего нового ты не увидишь… Ты ведь хорошо знаешь эти убогие подмосковные дачки: домики на курьих ножках, теснящиеся на крохотных участках земли!» Но вопреки внутреннему голосу я согласился, в конце концов, составить Бориске компанию. Мы выбрали удобный для себя день и попросили начальника лагеря дать нам краткосрочный (однодневный) отпуск за свой счёт. Сразу после ужина собрали кое-какие вещи и отправились пешком на станцию, от которой добрались до нужного нам места на электричке. Была уже поздняя ночь, когда мы, изрядно поблуждав по закоулкам, уткнулись в какой-то невзрачный домик. Бориска сказал: «Кажется, здесь!» Несмотря на дачный сезон, никого не было видно, вероятно, все давно уже спали. Не без труда открыл он дверь, и мы проникли в помещение. Зажгли керосиновую лампу и поставили её на середину стола. Тусклый свет едва достигал до тёмных углов комнаты, откуда, как мне мерещилось, свисала паутина и доносились подозрительные шорохи. «Неужели крысы?» – подумал я и вздрогнул от страха.
– А где же клубника? – требовательно спросил Бориска у женщины, которая совершенно неожиданно появилась откуда-то из темноты.
Женщина усиленно протирала глаза и в то же время подозрительно всматривалась в мою физиономию, пытаясь понять, кто я и откуда меня принесло. Сообразив, что я не вор и не бандит, а всего лишь очередной приятель её беспутного сыночка, она с облегчением вздохнула. «Уж не она ли производила шум, напомнивший мне о мерзких крысах? – предположил я. – Настоящая бесовка... Встретишься с такой в лесу, да ещё ночью, так не обрадуешься!»
Потоптавшись на месте и не проронив ни слова, женщина-привидение повернулась к нам спиной и быстро исчезла в темноте.
– Кто это? – шепнул я Бориске на ухо.
– Мать! – буркнул он.
Чтобы сбросить с себя оцепенение, вызванное встречей с Борискиной матушкой, похожей на Бабу-ягу, я пустил в ход свой бас.
– Да, не во время мы нагрянули! – громко сказал я. – На ночь глядя тащиться в этакую Таракань! И для чего, чтобы безпокоить добрых людей?
– Ничего страшного! – флегматично отозвался Бориска.
Минут через пять Борискина мамаша вынырнула из темноты и поставила на стол внушительных размеров миску с клубникой. Бориска со звериной жадностью набросился на вожделенное лакомство. «Наверное, немытая!» – подумал я брезгливо и положил уже поднесённую ко рту ягоду на место. Расправившись с клубникой быстро и решительно, а самое главное, с большим наслаждением, любитель вкусненького повёл меня на чердак, где мне был обещан сладкий сон на сеновале. Но, оглядевшись, я не обнаружил ничего похожего на сеновал. Правда, в углу виднелись две-три охапки слежавшейся грубой травы, плохо просушенной, пахнущей гнилью и плесенью.
«Вот салага! – мысленно обругал я Бориску. – Да он и представления не имеет о деревенской жизни! Не знает даже как выглядит сено!»
И в памяти моей ожили далёкие довоенные годы. Я был тогда ещё пятилетним мальчиком. Это было самое счастливое время в моей жизни. Я жил тогда в деревне у своей бабушки, которая, к сожалению, давно уже покоится в земле тихого сельского кладбища. Целыми днями пропадал я на улице вместе с ватагой сорванцов. Время тогда текло так медленно, что дни тянулись как вечность. Нескончаемым летним днём успевал я побывать всюду: в поле, где мы строили неприступную для врагов крепость; на речке, где купались и заодно ловили рыбёшку и раков прямо руками; в лесочке, начинавшемся в какой-то сотне метров от околицы, в котором на солнечных полянах алели россыпи земляники, так что я не только сам успевал полакомиться вдосталь, но и ухитрялся принести несколько веток с сочными ягодами любимой бабушке; и, наконец, в чужом огороде, где смородина, вишни и даже огурцы были почему-то вкуснее, чем в собственном. А вечером, когда солнце готово было скрыться за горизонтом, возвращался с поля мой дядя, весь грязный, в чёрном от масла комбинезоне, пахнущий керосином. Он работал трактористом и часто катал меня на своём колёсном тракторе и даже разрешал мне сидеть за рулём. Все ребятишки тогда мне завидовали, я же чувствовал себя героем. Я обожал своего дядю. С радостью хватал я ведро с водой и, спотыкаясь, тащил его на лужайку, черпал воду кружкой и поливал ею подставленные широкие ладони своего любимца. Дядя мылся, весело фыркал, брызгался. Потом мы шли в избу, где на столе уже был накрыт ужин. С гордостью садился я на своё место рядом с дядей и брал по его примеру большой ломоть душистого чёрного хлеба и старался съесть столько же, сколько съедал он. После ужина отправлялись на сеновал. Аромат свежего сена начинал щекотать ноздри и кружить голову ещё шагов за тридцать до сенного сарая. Я первым брался за деревянную ручку и тянул её на себя изо всех сил — дверь со скрипом отворялась. Я пропускал дядю и, обогнав его, первым бросался к лестнице, приставленной к стогу, и ловко взбирался наверх под самую крышу, где были устроены наши постели. Пара старых ватных одеял служила нам матрасом, а накрывались мы шерстяными пледами. Сено, не успевшее ещё спрессоваться, пружинило при каждом движении. Внизу, над головой и по сторонам слышались таинственные шорохи: то мышь пробежит, то осторожно пробирается к месту засады наша кошка. Наохотившись, она приходила к нам и устраивалась у нас в ногах. Я всегда испытывал желание сразу взять её под одеяло, но дядя был против. Но рано утром, когда только начинала бледнеть заря, приходила бабушка и будила дядю. Сонный, спускался он вниз. Тогда кошка, громко мурлыкая, напоминала о себе; я подзывал её, гладил и снова засыпал.
Быстро мелькнуло детство, много воды утекло с той счастливой поры. Как большинство изнеженных москвичей, я сплю теперь на мягкой кровати, кладу под голову удобную подушку, заправленную в белоснежную наволочку, греюсь под тёплым пуховым одеялом. Но разве можно весь этот стерильный городской комфорт с его мучительной бессонницей сравнить с безмятежным сладким сном на настоящем деревенском сеновале?! Какое это блаженство дышать прохладным вечерним воздухом, пьянеть от дурманящих запахов только что привезённого с поля сена, смотреть на ползущий по реке туман, глядеть на звёзды, заглядывающие через щели крыши! Дивная сказка детства, ты одна наполняешь мне душу теплом и светом!
«Жёлторотый, знал бы ты хоть что-нибудь о русской деревне, в частности, о знаменитом русском сенокосе, о сушке и уборке сена, о добротных деревянных сенных сараях!» – оторвался я от нахлынувших воспоминаний.
– Интересно, где мы будем спать? – грубо спросил я Бориску, даже не пытаясь скрыть своего раздражения.
– А вот здесь, на сене! – показал он рукой куда-то в угол.
«Жалкий недоносок, ты называешь сеном эту полусгнившую прошлогоднюю труху?!»
– И ты сможешь спать на куче трухи, обгаженной мышами?
– Захраплю уже через минуту! – сказал Бориска и зевнул в предвкушении сладкого сна.
Обменявшись крепкими выражениями, мы улеглись. Ночь выдалась сырая и холодная. Меня трясло от озноба. Старое дырявое одеяло, к тому же дурно пахнущее, совершенно не согревало моё изнеженное тело. Опасаясь простуды, я непрерывно ворочался. Не мог я уснуть и по другой причине: приходилось отбиваться от назойливых мошек и настырных блох. Бориска же храпел себе, как какой-нибудь пьяный мужик. «Вот кормлёное животное!» – удивлялся я бесчувственности приятеля.
– Как спалось? – спросил меня Бориска поутру.
– Не дурно! – соврал я. – А ты?
– Спал-то я как убитый, да вот беда…
– Не понимаю…
– Какие-то насекомые искусали всё тело!
– Вполне интеллектуальные животные. Знали, кого выбирать. Что им мои кожа да кости?
После завтрака (ели клубнику с молоком) накопали червей, взяли удочки и отправились на пруд ловить рыбу, большую и маленькую. Выбрали затенённый кустами омуток, в котором рыбы, по моему предположению, было не меньше, чем жильцов в коммунальной квартире в центре Москвы. Наживив крючки, взмахнули удилищами и закинули лески подальше от берега. Настроившись на удачу, стали терпеливо ждать клёва. Но не тут-то было. Рыба, если она вообще водилась в отравленном пруду, не подавала никаких признаков жизни.
Ранним утром
на рыбалке
постоял:
ни щурёнка,
ни плотвички
не поймал!
Ни леща,
ни карася…
Песня вся!
После столь удачной рыбалки, вместо того чтобы вернуться в лагерь, мы сели на электричку и укатили в Москву. Я понимал, что не должен был поступать так легкомысленно. Наоборот, мне нужно было бы в первую очередь подумать о своих обязанностях, представить меру своей ответственности перед детьми, которых нельзя было надолго оставлять без присмотра. Но живёт во мне пока ещё что-то дикое, стихийное, не подчиняющееся разумной воле, толкающее на необдуманные выходки. Сильна во мне склонность к асоциальному поведению. Силён во мне необузданный эгоцентризм.
14
И какими же наиважнейшими делами мог бы я оправдать свой неожиданный приезд в Столицу? Пообедав, я взял деньги и поехал по магазинам: хотел купить зимние ботинки, тёплые перчатки, меховую шапку и шерстяной свитер. Но я только напрасно потерял время и силы. Прилавки в универмагах были пусты, да и под прилавками, наверное, ничего не было припрятано. Настроение моё было далеко не мажорное. Я был зол, как голодный волк, упустивший верную добычу. Магазин «Подарки» на улице Горького был последним пунктом в моём затянувшемся путешествии по торговым точкам Москвы. Не отоварившись и в «Подарках», медленно побрёл я в сторону метро, рассеянно посматривая на прохожих... И вдруг неожиданная встреча! И с кем?! Я остановился в изумление. Ещё несколько шагов, и я столкнулся бы с моей Диной, яркая внешность которой властно притягивала взоры проходящих мимо мужчин. Быстро спрятавшись за широкой спиной какого-то неестественно беременного мужчины, я повернул назад и пошёл следом за красавицей, чтобы проследить, что она будет делать. Увы, Дина была не одна; её сопровождал какой-то кавказец. На ней было её любимое красное платье, из чего я мог заключить, что новый кавалер появился у неё недавно. Ведь и ко мне она приходила на первые свиданья в этом модном платье. С интересом наблюдал я за счастливой парой. Кавказец показался мне не таким уж молодым. Он беспрестанно наклонялся к уху моей любовницы — вероятно, рассказывал ей забавные анекдоты. Она явно к нему благоволила. Её плечи сотрясались от смеха. Конский хвост (такая у неё была причёска) дёргался из стороны в сторону в такт движениям головы.
«Видно, кавалер-ухажёр — большой шутник: девчонка-то как хохочет — себя не помнит! Глупышка!» – отметил я.
Как ни жестоко было уязвлено моё самолюбие, я всё же не поддался искушению уличить ветреницу в измене. Ведь она не давала мне клятвы верности! Не связанная никакими узами, абсолютно свободная, она могла позволить себе выбрать любого мужчину, спрашиваясь только у своей совести. В принципе все девушки и женщины одинаковы в том смысле, что все они любвеобильны. Никогда они не упустят своего шанса. В отличие от мужчин, они природные обольстительницы. Посмотрите, как они гипнотизируют приглянувшегося парня или мужчину жадными взглядами, многообещающими улыбками и бесстыдством движений! Женщина по-настоящему знает только одно желание — удовлетворить своё сладострастие. Глазами женщины смотрит на мужчину сама природа, великая соблазнительница и обманщица. Обещая наслаждение, природа бросает мужчину к ногам женщины. Наслаждение сомнительно, зато результат вполне определённый — немалая вероятность продолжения жизни!
К тому, что уже было сказано о моей Дине раньше, я должен добавить ещё несколько слов. Правда, теперь я никак не могу называть глупышку моей. Теперь она для меня не должна существовать. Конечно, какое-то время она будет жить в моей памяти, но и только. Дина! Она первая призналась мне в своих чувствах. Однажды, когда мы ещё только присматривались друг к другу, она мне сказала вдруг, что давно мечтала встретить на своём пути такого молодого человека, как я, и вот, наконец, дождалась счастливого дня. Несколько засмущавшись, она потупилась, но быстро овладела собой и взглянула на меня вопросительно. Не сомневаюсь в том, что на моём лице она прочитала выражение сдержанного удивления и даже лёгкой растерянности. Всякие попадались мне девушки, были среди них и экстравагантные, но даже для меня было совершенно неожиданным услышать признания юной грации, с которой едва успел познакомиться. «Уж не сумасшедшая ли?» – засомневался я. Опытным взглядом прошёлся я по фигурке и стройным ногам девушки и убедился, что она обладает всеми качествами куртизанки. «Тебе покажется странным, – снова обратилась Дина ко мне, – если я скажу, что…» – и тут же замолчала, как будто застыдившись чего-то. Густой румянец заиграл на её щеках. Была ли это краска стыда или смущения, не знаю. Она не отводила от меня пытливого взора. «Так говори же! Не стесняйся!» – попросил я, догадываясь, что она хотела сказать о своём самом сокровенном желании, но в последний момент испугалась своей смелости и замолчала. «Хочу тебя!» – тихо произнесла она, проведя языком по пересохшим губам. Щёки её пылали, глаза лихорадочно горели. Не успел я протянуть руки, как она уже была в моих объятиях
«Не подумай, что я какая-нибудь потаскуха!» – стала оправдываться Дина после того, как вполне удовлетворила свою страсть.
Я приготовился слушать, но она, как и часом раньше, опять замялась. Вероятно, ей хотелось облегчить свою душу исповедью перед человеком, которому только что отдалась по собственной инициативе. Несколько раз она порывалась говорить, и каждый раз останавливалась на полуслове.
«Дай-ка мне выпить! – наконец попросила она и, улыбнувшись, пояснила. – Для смелости».
В тот вечер у меня не нашлось ни капли вина или коньяка — пришлось предложить пищевой спирт. Решительно отказавшись поначалу от варварского напитка, минутой позже она всё-таки выпила вместе со мной — за компанию! — две стопки разведённого спирта. Алкоголь развязал ей язык. Она честно призналась, что от полной свободы в отношениях с мужчинами её удерживают два великих страха: первый — заразиться какой-нибудь венерией и второй — забеременеть.
«Меня крайне удивляют молодые девчонки, от пятнадцати лет и старше, которые спят с кем попало, даже с неграми! – сказала она, – Наверное, они поступают так по глупости».
Я ответил ей, что никакие страхи не смогут удержать женщину от соблазна; что не страх, а любовь вместе с целомудрием и добродетелью могут обуздать похоть женщины. Она недовольно передёрнула оголёнными мраморными плечами.
«Да, только любовь и добродетель могут сделать женщину чистой душой и телом!» – продолжал я убеждать Дину, хотя сам вовсе не был уверен в истинности слов мудреца. – Ведь уважающая себя женщина, то есть та, которая понимает и ценит своё достоинство, вряд ли захочет стать подстилкой для каждого самца».
Дина внимательно слушала, а потом взорвалась:
«Я думала, что ты настоящий мужчина, а ты всего-навсего жалкий моралист!»
Она быстро оделась и ушла, не попрощавшись. Но уже через день мы снова были вместе.
«Прочь воспоминания!» – приказал я себе, поскольку пора уже было подумать о том, как скорее возвратиться в лагерь.
15
В семь часов вечера мы с Бориской уже были далеко от Москвы, на станции, в двух километрах от которой находился наш лагерь. Если даже двигаться со скоростью улитки, такое расстояние можно было бы одолеть за полчаса. Но по дороге мы решили заглянуть на танцплощадку, чтобы полюбоваться на местных девчонок. Пока немного потанцевали, то есть подёргались, как дикари, под грубое завывание джаза, пока «закидывали удочки» на блондинок и брюнеток, прошло время, так что в лагере мы появились только в десять часов вечера. У ворот нас поджидала сама Пудияк, набыченный вид которой не предвещал ничего хорошего.
– Сейчас она прочтёт нам свои нотации! – шепнул Бориска и пропустил меня вперёд.
«Какая несносная противная баба!» – удивился я злости, вдруг накатившей на меня горячей волной.
– Сейчас мы услышим её приятный голосок! – тихо прерывающимся от страха голосом пролепетал Бориска.
Я задержал шаг, обернулся назад и похлопал Бориску по плечу:
– Не трусь, парень! Тебе-то чего бояться? Подумаешь, не сыграл на баяне! Никто, наверное, не умер без твоей музыки.
Воинственная поза Пудияк вызвала у Бориски медвежью болезнь; он поспешил укрыться в туалете. Выставив вперёд свой бочкообразный живот, Маргарита Осиповна злобно сверлила меня жёлтыми совиными глазами. Из-за её мощного торса выглядывала голова «Старой Вожатой». Стояла мёртвая тишина. Дети давно уже спали. На территории лагеря не видно было ни души.
«Входящий сюда, оставь надежды!» – вспомнил я слова средневекового итальянского поэта.
Я был уже в нескольких шагах от начальника лагеря. «Вряд ли слова эти принадлежат именно Данте, – засомневался я. – Вероятно, их произносили ещё в античные времена, а может быть, и ещё раньше».
– Что ж это за безобразие такое творится? – грозно приступила ко мне Пудияк. Сложив богатырские руки на груди, она встала на моём пути непреодолимым препятствием. Казалось, она готова была растерзать меня на месте.
Я пожал плечами, показав этим характерным движением, что не ведаю, о каком безобразии идёт речь.
– Мне интересно знать, по какой причине Вы отсутствовали целый день и весь вечер? – повысила она до крика свой зычный голос.
– Не слишком ли громко мы разговариваем? Не разбудить бы детей? – спокойно осадил я бедную женщину, находящуюся на грани нервного срыва.
«Зачем же переходить на крик? Зачем трубить как слон?» – могла бы прочесть она в моих глазах.
– Вы забываете о своих обязанностях! В ваших руках, можно сказать, жизнь детей. И каких детей — советских пионеров! Почему Вы не проявляете о детях никакой заботы? Почему Вы ведёте себя спустя рукава?
– Вы хотели, наверное, напомнить мне о профессиональной ответственности? Всему виной моя молодость! – попытался я спокойной интонацией умерить её эмоции.
Пудияк дышала часто и неровно; хватая воздух полуоткрытым ртом. Вдруг схватившись рукой за сердце, она с трудом прохрипела:
– Я говорю о Ваших обязанностях! Слышите ли Вы? Об обязанностях!
– А я думаю, что Вы имеете в виду мою ответственность! – нарочно возразил я.
– Да это одно и то же — не понимаете, что ли? – совсем уже вышла из берегов Пудияк.
– Смею заверить Вас, обязанности и ответственность далеко не одно и то же! – продолжал настаивать я, стараясь заставить разъярённую женщину полностью переключиться на пустые словопрения и тем самым истощить её агрессивный заряд.
Лицо Пудияк напоминало в этот момент картину неба во время грозы: глаза сверкали молниями, а тяжёлые морщины на лбу и щеках громоздились облаками и тучами. Но недолго пришлось мне наблюдать это прекрасное в своём роде явление. Через секунду-другую морщины, обозначившись ещё больше, вдруг странным образом разгладились, и лицо исказила гримаса боли. Пудияк замолчала. Наклонившись вперёд и опустив голову, осторожно массировала она левую половину груди. Вероятно, у неё развился спазм сердечных сосудов. «Если это приступ стенокардии, – подумал я, – то несчастная женщина должна испытывать острые болезненные ощущения в области сердца».
В народе такие сердечные приступы называют грудной жабой. Большого труда стоило ей распрямиться. Я взял её руку и стал исследовать пульс.
– Принесите стул! – приказал я «Старой Вожатой». – Маргарите Осиповне плохо!
Селиван всё поняла и быстро побежала к ближайшему корпусу. Через минут пять она вернулась вместе с табуреткой и двумя воспитателями, Дмитрием и Николаем.
– Осторожно!.. Пожалуйста, успокойтесь! Сейчас я схожу в медпункт за лекарством, ; сказал я.
Сообща, толкаясь и мешая друг другу, опустили мы начальника лагеря на табуретку, жалобно скрипнувшую под тяжестью массивного тела. «Только выдержала бы!» – мелькнуло у меня.
– Всё равно, – сказала Пудияк, отдышавшись, – голос её дрожал и прерывался, – я это дело так не оставлю! Я вынуждена буду написать на Вас докладную.
«Пиши, пиши! – мрачно одобрил я. – Только дай кому-нибудь проверить своё сочинение, может быть, хотя бы запятые правильно расставят! Да только вряд ли во всём лагере найдётся хоть один грамотей. Но всё это не больше, чем производственные дрязги. Главное — не дошло бы до чего серьёзного, до инфаркта, например!»
Положение врача обязывало меня к решительным действиям. Доверившись воле богов, дал я Дмитрию и Николаю указание доставить Пудияк в её собственные покои. С некоторой робостью и опаской взялись они за исполнение столь трудной для них роли. Подхватили, как могли, Маргариту Осиповну с двух сторон и двинулись медленной процессией в сторону административного особнячка. «Старая Вожатая» преданно сопровождала любимого начальника. По всему было видно, что она страшно волновалась. Большое облегчение почувствовал я, когда, наконец, Пудияк с нашей помощью смогла перебраться на свою кровать и улечься в более или менее удобном положении. Убедившись, что её жизни и здоровью ничего не угрожает, я удалился, оставив Селиван в качестве сиделки.
Истина… Что такое истина? Нелегко, – да что там нелегко! – вообще невозможно вразумительно ответить на этот, казалось бы, простой вопрос. Вот и Пудияк могла бы задуматься кое о чём: ведь истина, под видом сердечного приступа, посмотрела ей прямо в лицо, пригрозив холодным дыханием смертельного страха! Нет, не задумается, конечно. Слишком грубая и примитивная, слишком закоснела она в своей твёрдолобости. Так и проживёт простым агрегатом по перевариванию пищевых продуктов и накоплению жира, который по истечении времени будет или бессмысленно сожжён или отдан в пищу могильным демонам.
В разыгравшемся трагико-комическом эпизоде как в зеркале отразилась сущность характера Пудияк, мелочного и мстительного. Недаром она пронизывала меня непримиримым взглядом даже тогда, когда я оказывал ей посильную помощь. В критические моменты не только характер, но обнаруживается часто и сама личность человека. Спрашиваю, однако, стоит ли искать эту сложную духовную субстанцию у людей, подобных Пудияк? Неужели пищеварительная трубка может быть настолько индивидуальной, что позволяла бы характеризовать её как духовное существо? Но как бы ни было, истина и меня не обошла стороной — дала почувствовать себя жалостью и болью по отношению к страдающему человеку.
P.S. Живые драматические сцены нужно фиксировать (записывать) сразу по горячим следам, при этом нужно стремиться к точности и объективности. Ведь фантазия бессильна создавать живую ткань реальности. Что фантазия? Она годится только для построения сюжета. Содержание же нужно брать прямо из реального мира.
Погружённый в невесёлые мысли, медленно вышел я во двор. Поборовший медвежью болезнь Бориска предстал перед моими глазами. «Хорош гусь! – подумал я. – Прятался, а теперь, когда гроза миновала, выполз, как мышь из норы!» Из окна корпуса-общежития выглянула Катя. Она весь вечер ждала своего милёнка и поэтому не спала. Пока я возился с ключом, она успела набросить халат и выйти на улицу.
– Ты чего? – бесцеремонно спросил Бориска.
– Так, увидела вас! – отозвалась она, даже не почувствовав Борискиной грубости.
– Ещё бы не увидеть! Приклеилась к окну, как занавеска!
– Дурак! На то и глаза, чтобы смотреть!
И опять никакой обиды не было ни с той, ни с другой стороны. Я терпеливо ждал, когда им надоест препираться, как вдруг Катя без видимой причины набросилась на меня:
– А ты?! Как тебе только не совестно? Здесь дети больные тебя ждут, а ты разгуливаешь по Москве!
Я покосился на неё с любопытством: «Что с ней могло случиться? Ох, уж эти женщины — загадка природы! Наверное, не знает, как меня кольнуть. Не может простить, что отверг в самом начале её притязания на нежные чувства!»
– Ну, не злись, наш любимый Котеночек! Лечить детей — не твоя забота. Бориска голодный — принесла бы хоть хлеба с солью! – дружелюбно отреагировал я.
– Не моя забота, говоришь? Пока ты развлекался, я таскала в изолятор еду с кухни твоим детям!
– Да говори прямо! – прикрикнул я на неё, почувствовав, как забилось моё сердце. – Когда уезжал, все дети были здоровы. Непонятно, откуда взялись больные! Уж не Пудияк ли поставила им диагноз и назначила лечение? А может быть, «Старая Вожатая» подсуетилась?
– Откуда взялись? – передразнила меня Катя. – Заболели — вот откуда! А врача нам пришлось вызывать из другого лагеря! Между прочим, должна тебе сказать, полковник просил меня докладывать ему лично о твоём поведении. Вот я и доложу, какой ты замечательный врач!
«Да что ж это с людьми делается? – пронеслось у меня. – Как быстро приучили их всех следить, наблюдать, подсматривать, подслушивать и, главное, сообщать, передавать, докладывать кому нужно.
– Будешь стучать, – предложил я, – не забудь рассказать, как ты с Бориской проводила ночи в изоляторе, где теперь лежат дети.
– Ну, такого хамства я тебе не прощу! – взвизгнула Катя.
– Напугала! – засмеялся я и захлопнул дверь прямо перед её носом.
Надев халат, быстро прошёл я в изолятор к больным детям. Ночник тускло освещал комнату-палату. Три девочки, не собиравшиеся пока ещё спать, лежали на кроватях, укрывшись затхлыми одеялами, заправленными в дырявые пододеяльники. Вид у них был совершенно здоровый. Это сразу подняло моё настроение. Одна из девочек смотрела на меня особенно внимательно.
– Людмилка, и ты здесь! Неужели заболела?
– Что-то такое было, но сейчас я хорошо себя чувствую! – бодро отрапортовала она.
– И мы чувствуем себя хорошо! – почти в один голос поддержали её другие две девочки.
– Посмотрим! – сказал я, взял термометры и сунул их подмышки мнимым больным.
– Нет у нас температуры! Нет! – дружно заверещали они.
– Проверим — вы же больные!
– Нет, мы не больные! Мы здоровые!
– Завтра же выпишу!
– Ура! – (в голосах неподдельная радость)
Температура у девочек оказалась нормальной. Что ж у них было? Наверное, была реакция на некачественную пищу. Вот и вся болезнь.
На другой день утром на полпути к столовой я встретился с Пудияк. Вопреки моим прогнозам выглядела она свежо и бодро. Первое, что я от неё услышал, было жёсткое и твёрдое заявление.
– Я доложу обо всём случившемся полковнику Пиначуку! – сказала она глухо, но внятно, сказала, как отрезала.
В душе я давно уже осудил себя за легковесный поступок. Глупо и аморально было бы с моей стороны доказывать, что я ни в чём не виноват. Но и признать свою вину я не хотел. Вместо слов оправдания, которые Пудияк, может быть, ждала, чтобы иметь повод «помиловать» меня, я коротко бросил:
– Докладываете! Пусть это доставит Вам удовольствие!
– Меня возмущает Ваше отношение к своим обязанностям! – перешла она на повышенный тон.
– А я думаю, что Вас не устраивает моя независимость! – уточнил я.
– Должна заметить Вам, что Вы совершенно не умеете разговаривать с начальством.
– Вы хотели сказать, со старшими?
– Ну да, со старшими... Не понимаю, какая разница.
– Вы правы! – согласился я. – Но Вы должны знать самое главное – Вам нельзя волноваться.
– Побыли бы в моей шкуре, узнали бы — как не волноваться!
День выдался жаркий и знойный. Солнце буквально обжигало кожу лица и пекло голову так, что без шляпы или кепки опасно было долго оставаться на солнцепёке. Даже неприхотливые воробьи, и те предпочитали находиться в тени. Всем ужасно хотелось пойти на озеро, но никто, за исключением меня, не смог отважиться на это. Бориска и Соловей только покачали головами, когда я предложил им пойти искупаться. «Старая Вожатая» грозным часовым стояла у ворот и никого не выпускала. Она пыталась задержать даже меня. «Ах ты, несчастная! – улыбнулся я. – Не собираешься ли ты грудью загородить мне дорогу?»
– Маргарита Осиповна строго запретила ходить на озеро! – взъершилась она.
– А я запрещаю тебе стоять на солнцепёке. Ещё не хватает мне солнечного удара! Марш в тень! – приказал я.
16
Шеф-повару исполнилось пятьдесят. Событие рядовое, на мировое значение не тянет, но тот, кто прожил полсотни лет, по праву считает, что его юбилейный день должен быть днём всеобщего внимания и хмельного веселья. В десять часов вечера, когда пионеры находились уже в своих постелях и видели первые сны, все приглашённые на «пир» собрались в столовой, где уже были приготовлены столы с выпивкой и закуской.
Каждый день тысячи людей отмечают своё пятидесятилетие. Каждый юбиляр собирает вокруг себя родственников и друзей. Каждый вечер сотни тысяч людей произносят поздравительные тосты, усердно пьют и закусывают, пожалуй, даже больше пьют, причём делают это с таким видом, как будто совершают благородный подвиг.
Одни юбиляры угощают гостей коньяком, отборными винами и шампанским, другие — родной советской водкой, а третьи — самогоном. Там, где щедро разливают коньяк, гости закусывают осетриной, сёмгой, икрой и нежным мясом дальневосточных крабов, шашлыками, бифштексами, цыплятами…, на дорогой посуде красуются лимоны, апельсины, ананасы, груши, яблоки и виноград. Там, где хозяином стола является водка (столичная, московская, кубанская, лимонная, зубровка, зверобой, перцовка), закуску предлагают куда более скромную. Гости довольно равнодушно смотрят на эрзацколбасы и сыры, отличающиеся друг от друга больше по названиям, чем по качеству и вкусу. Нет, не набрасываются гости на дешёвую колбасу, которую покупают в обычных городских магазинах, теряя драгоценное время в очередях. Даже желудки советских людей, переваривающие иной раз опилки, нередко приходят в полное расстройство от всех этих ультрасовременных колбас, сосисок и сарделек. Нет, не могут похвастаться юбиляры, угощающие гостей водкой, редкими деликатесами. Целый вечер стоит у них на столе картошка-кормилица, отварная или жареная, подаваемая, как правило, с огурцами или квашеной капустой, селёдкой или грибами; сохнет на тарелках колбаса, — любительская, докторская, отдельная, ветчинно-рубленная, одесская, краковская, армавирская — и маячит перед глазами холодец, который не каждый осмелится отправить в рот. Впрочем, гостям нет никакого дела до вида и качества закусок и блюд. Лишь изредка, для порядка или, может быть, для разнообразия, ковырнут они разок-другой шпроты десятилетней давности, или ткнут вилку куда попало: в колбасу, в сыр, в треску — всё равно. И в то время как закуски, поставленные с самого вечера, киснут и портятся, бутылки едва успевают откупоривать. Таков уж всякий человек, живущий на бескрайних пространствах России (СССР) — пьёт, не признавая никакой научной нормы: дай бутылку, дай две — выпьет и глазом не моргнёт, да ещё и мало покажется.
Юбиляры третьей категории, я уверен в этом, составляют самую многочисленную и самую приспособленную к жизни часть населения. Они угощают своих именитых гостей чистейшим самогоном: хлебным, фруктовым, свекольным или сахарным. Самый лучший самогон, конечно, хлебный. Делается он только в деревнях. А сахарный самогон — изобретение города. Самогон бывает такой крепости — 70 градусов и выше, что от одного его боевого духа гости заметно вдохновляются, а от стакана пьянеют уже по-настоящему. А какая экзотическая, экстравагантная закуска — чисто бедняцкая — подаётся под этот самый народный напиток! Тут и солёный огурец, так свято чтимый простым советским человеком, тут и ржаной второсортный хлеб, который редко кладётся в рот, но больше подносится к носу и обнюхивается с превеликим удовольствием!..
Наш повар по своему положению в обществе и житейским воззрениям относился ко второй категории юбиляров. Соответственно на столах стояли бутылки с наклейками «Водка особая» и «Водка кубанская. За неимением рюмок и стопок водку наливали в чашки, из которых пионеры пили чай, компот или кисель. А вот закуска была самая никудышная. Хлеб да остатки пионерского ужина скромно прятались между запотевшими бутылками. Но все понимали, что они в гостях, а не у себя дома, и никому не приходило в голову требовать жареных фазанов и шашлыков «по-карски».
Я стал разглядывать гостей, приехавших из Москвы. Это были ничем не примечательные девушки, племянницы повара. Я призадумался…, и было над чем. Я много отдал бы, чтобы узнать, есть ли душа, и если есть, то какова она, с чем её можно сравнить, у всех этих многомиллионных, бесцветных, невзрачных, а подчас, даже уродливых девушек, которых мы называем серыми уточками или гусынями. «Горемычные несчастные создания! – терзался я, – Какой смысл заключён в вашем прозябании?» У одной из племянниц были кривые ноги (следствие рахита), у другой — гнилые зубы, а у третьей — лицо сплошь в прыщах.
В самый разгар вечеринки свет вдруг погас: кто-то из романтиков решил, что в темноте танцевать гораздо приятней, и щёлкнул выключателем. Осмелевшие женщины бросились приглашать мужчин. Николай же ловко уклонился от ненужного ему занятия; воспользовавшись темнотой, налил себе полный бокал водки и жадно опустошил его. Никто бы и не узнал никогда об этом, но на другой день он сам хвастливо рассказывал всем о своём подвиге.
«Тоска, а не юбилейный вечер! – сказал я себе. – Кутить умеют только студенты». И воображение перенесло меня в общежитие на Пироговке, где недели за три до моего отъезда в лагерь мы устроили грандиозную пирушку. «Женщины сегодня нам не нужны! Вот что, гусары, давайте заделаем мальчишник!» – предложил я больше в шутку, чем всерьёз. Мужская половина компании дружно поддержала меня, может быть, просто ради розыгрыша, но этого было достаточно, чтобы студентки почувствовали себя обиженными и оскорблёнными. Они демонстративно покинули комнату. Правда, одна из них, Ругана, не захотела уйти, и осталась с нами, как мы её ни высмеивали. «Считайте меня мужчиной!» – нагло заявила она. – Можете даже выражаться». Мы вняли её совету и не утруждали себя в выборе слов, но даже самые изысканные мужские словечки нисколько не смущали её. На столе стояли бутылки с водкой и фруктовой водой. Одна деталь меня поразила: стаканов было меньше, чем бутылок. Была и закуска: два кружка колбасы и полбуханки ржаного хлеба. Позже кто-то положил на стол несколько салак пряного посола и французскую булочку. Одно время на тарелке лежал даже кусок сыра. Но каждый раз, как только что-нибудь появлялось, протягивался десяток рук и быстро расхватывал скудную еду. Мне так ни разу ничего существенного и не досталось. Бутылки откупоривали одну за другой. Водки было много, но пили с таким усердием и в таком бешеном темпе, что запасы её быстро иссякли. Остановиться же на полпути не могли. Несколько раз снаряжали в магазин охотников с «ответственным партийным заданием» купить ещё, чего бы это ни стоило, революционного напитка. Постепенно мужчин вокруг стола становилось всё меньше. Когда мы взялись, наконец, за последнюю бутылку, нас оставалось только двое: я и Ругана. Остальные герои пирушки давно уже преславно отдыхали: кто под столом, кто на койках, кто на стульях. Одного героя, развалившегося картинно на матрасе, мы ещё раньше перенесли на кухню, где он, сам того не ведая, приводил в ужас молоденьких, ещё не обстрелянных первокурсниц своим могучим храпом.
«Ответь мне, поле, кто тебя
Засеял пьяными телами?» –
приступил я к декламации, но оставшаяся боле или менее трезвой Ругана во время зажала мне рот. Услышав рёв джазовой музыки и топот ног, мы поднялись на пятый этаж, где по неизвестному нам поводу были организованы танцульки. Я хотел непременно выбрать самую красивую девушку, но все они казались мне на одно лицо. Перед глазами у меня всё плыло, всё сливалось в одно изображение. Смертельно пьяный, я не мог контролировать своих движений, не мог видеть себя со стороны. А поучительно было бы полюбоваться на свою пьяную физиономию — может быть, навсегда отвернулся бы от рабоче-крестьянского божка. После мне рассказывали, что я просто висел на своей партнёрше. Я весьма смутно помню, что было после танцев. Помню только, как гнался за какой-то флюидной девчонкой; как она, убегая, потеряла одну из туфель со сломанным каблуком. «Вот ещё нашлась Золушка!» – выругался я. Как ходил на кухню испить холодной воды и как нечаянно разбил раковину. Как съехал на детской коляске с пятого этажа на первый. Как написал на стене фразу «Долой Никиту!» Как около трёх часов ночи ввалился в женскую комнату, которую мы называли кабачком «Не грусти – развеселим!» Как в темноте искал место для сна, споткнулся и упал на кровать, невольно придавив спавшую на ней студентку. И как успел заснуть, пока она из-под меня выбиралась.
Да, всякие бывали приключения. По молодости да по глупости немало мы проказили, хулиганили, безобразничали. Пьянство в СССР, особенно среди русских, давно уже стало опасной, если не роковой, болезнью. Мало того что пьют мужчины, от них не отстают и женщины. Глядя на взрослых, к бутылке всё больше тянутся и зелёные юнцы. Напившийся студент или пьяная школьница — не такая уж редкая диковина. Но это — актёры, но где же дирижёры? Ясно, что нас целенаправленно спаивают. Спаивание населения может проводиться с целью увеличения дохода государства. Заодно может преследоваться и другая важная цель — уменьшение роста народонаселения и даже уничтожение целых этносов. Кроме того, пьянство является одним из самых эффективных средств одурманивания и низведения людей до положения бездумных и безвольных скотов. Тем самым решается проблема управления народными массами, именуемыми правителями «толпой».
А можно ли ослушаться закулисного дирижёра? Увы, сделать это почти невозможно. Но если мы хотим, чтобы нас по-прежнему называли великим народом, мы должны решительно бороться с зелёным змием. Пьяницу мы должны клеймить как предателя нации.
Да, что и говорить, народ наш любит выпить — крепко и в полную силу. Смею предположить, что алкоголь пробуждает в душе русского человека память о героической поре в жизни его соплеменников, память о славных походах на греков и хазар, память о великих героях и богатырях; память о тех годах, когда вся жизнь славян проходила в непрерывных битвах с врагами. Героическая эпоха осталась позади, но душа героическая не умерла. Вздумается русскому человеку иной раз разгуляться, да как это сделать, когда жизнь стала совсем другой: серой, будничной, сонной, скучной? А хочется ведь временами встряхнуться! Водки выпить с друзьями — всё какой-то подвиг! Чтобы не захиреть, не заплесневеть и не скукожиться, русский мужик должен воевать, должен с оружием в руках совершать подвиги. Русские снова должны стать военным сословием. Настоящее призвание русских — священная война.
Между тем празднование дня рождения повара продолжалось. Но мне уже надоело скучать, и я решил оставить душное помещение и скопище людей, которые извивались, корчились, прыгали, размахивали руками, то есть танцевали по-западному. Я нашёл удобный предлог и вышел на свежий воздух. У ворот лагеря заметил лёгкий изящный силуэт. «А не посмотреть ли, что за птичка разгуливает в такое позднее время?» – озадачил я себя и поспешил к незнакомке.
– Привет! – смело шагнула она мне навстречу.
Голос показался мне знакомым. У меня просто феноменальная память на голоса.
– Здравствуй! – ответил я.
– Да ты никак не узнаёшь меня? – больше возмутилась, чем удивилась незнакомка.
– Не совсем… Темно всё-таки.
– Тоже мне кавалер! Назначает девушке свидание..., доверчивая девушка приходит к нему, а он делает вид, что незнаком!
– Лена! – обрадовался я. – Вот это встреча!
Я познакомился с ней на танцплощадке в тот злополучный вечер, когда возвращался вместе с Бориской из Москвы. Она заинтересовала меня приятными очертаниями молодого тела, лёгкой фигуркой, будто вырезанной искусным мастером из благородного камня. Из-под короткого платья бесстыдно выглядывали и просматривались почти до самой глубины стройные ноги. «Какой богатый объект!» – шепнул я тогда Бориске. – «Это не для меня — костями гремит!» – презрительно фыркнул он. — «Да, много ты разбираешься в женщинах!» – посмеялся я над его пристрастием к толстушкам.
– Ты что, пил? От тебя несёт, как от пивной!
– Это шеф-повар нас накачал: у него день рождения. А не хочешь ли и ты выпить? У меня есть бутылка вполне приличного вина.
– Коньячку бы глоток! – пожелала Лена.
– Вот размечталась! Пойдём!
Я привёл её в свою хижину, убогость которой могла ей не понравиться. И действительно, она презрительно фыркнула и нахмурилась. Но после того как я угостил её вином, она перестала обращать внимание на бедную походную обстановку. В результате я получил без особого труда всё, что только может дать мужчине современная девушка.
17
Я привык после завтрака отдыхать в беседке. Занятие это было настолько приятным, что даже теперь, по прошествии нескольких лет, я нередко вспоминаю те блаженные часы, когда солнце ещё только набирало силу, приятно лаская нежным теплом озябшее за ночь тело; когда прохладный воздух бодряще вливался в грудь; когда дышалось легко; когда наслаждался покоем умиротворённой души. Вот и в то памятное утро, после бессонной ночи, проведённой в обществе юной комсомолки Лены, слегка подкрепившись пионерской кашей, поспешил я в свою беседку — хотел придти в себя, понежиться, отдохнуть, восстановить в прежней крепости силы изрядно потрёпанного организма. Попойка у повара и бурное рандеву с молодой жрицей любви не остались без последствий. Только я расслабился, как припёрся Бориска с шахматной доской, а за ним следом потянулись болельщики — знатоки шахматной игры, и среди них самый главный знаток шахмат и подсказчик хитрых ходов воспитатель Дмитрий. Дошли уже до миттельшпиля. Бориска стал прислушиваться к советам Дмитрия. Вижу: бежит стройная, худенькая светловолосая девочка. Это была моя славная Людмилка.
– Евгений Юрьевич! Комиссия приехала! – стала кричать она ещё издалека.
Я никак не отреагировал на столь «благую» весть, продолжал спокойно обдумывать ход игры. Хотя голова моя была тяжелей казана с жирным пловом, я тщательно взвешивал ситуацию на доске. Мои фигуры развили мощное наступление. Я настойчиво искал тот единственный ход, который усилил бы натиск моих фигур и в то же время не дал бы возможности противнику нанести контрудар.
– Евгений Юрьевич, комиссия приехала! – тревожно пискнула Людмилка чуть ли не в самое моё ухо.
– Комиссия? – отозвался я, подняв глаза на свою любимицу.
Девочка часто дышала. На личике было выражение испуга, а в глазах можно было легко прочесть тревогу и сочувствие.
«Переживает за своего обожаемого доктора!» – машинально отметил я.
– Комиссия? – переспросил я. – Да что же ты так испугалась?
– Я не испугалась, я просто быстро бежала, чтобы предупредить Вас!
– Ты умница! Спасибо тебе... Сейчас я их встречу.
И я снова склонился над шахматной доской.
«Комиссия… Кто теперь мог бы к нам пожаловать в гости? Кого, интересно, теперь прислали нагонять на меня страху?»
– Угрожаю твоей девочке! – предупредил я Бориску.
Он взял королеву и хотел её передвинуть, но оставил своё намерение, увидев, что оголяет короля.
– Эх! – судорожно вздохнул Дмитрий, болевший за Бориску.
– Что же Вы не идёте? – забеспокоилась Людмилка. – Там и полковник, и майор... Там их шесть человек приехали!
– Ладно, после доиграем! – сказал я Бориске.
Тем временем комиссия сама решила пойти в мою сторону, и пока я прикидывал, как мне лучше поступить, уже была в десяти метрах от беседки.
«Ба…, да их целая компания! Куда столько? И Коган, наш институтский секретарь, тоже здесь?! Что за наваждение?»
Я надел одну из своих масок — спокойную улыбку. Члены комиссии также непринуждённо улыбались. Один лишь полковник Пиначук изображал на заплывшем лице какое-то малопонятное сморщивание. «Как же, груз ответственности…, заботы!» – позлорадничал я. Мы начали, не спеша, здороваться. Чувствительно, почти грубо, тряхнул я руку полковника; после чего нежно пожал ручку ещё не очень старой женщины, главного врача детской поликлиники, шефствующей над нашим лагерем; дружески тиснул волосатую лапу Когана, нашего секретаря, вожака и организатора студенческой молодёжи, молодого вождя; энергично обменялся рукопожатием с другими членами комиссии.
После процедуры знакомства и объяснения цели приезда визитёры приступили к осмотру лагеря. Мы с полковником несколько отстали от основной группы проверщиков. Я ждал вопросов.
– Интересно, что тут у вас происходит? Пудияк завалила меня докладными! – спросил он наконец.
– Да она и писать-то не умеет, насколько мне известно! – сказал я как бы в шутку.
Такой ответ полковнику явно не понравился.
– Вы напрасно обижаете Маргариту Осиповну: она прекрасная женщина, опытная, не первый год выезжает начальником лагеря, – встал он на защиту своей подопечной.
– Вы хотели сказать, что она хороший человек и опытный администратор? Вы это серьёзно? – чуть ли не засмеялся я.
Однако собеседник не уловил подтекста, а может быть, нарочно пропустил мимо ушей мои слова. Старательно, настойчиво, даже с некоторой живостью продолжал он отечески мне внушать:
– Ведь вот Вы, наверное, думаете о ней, что она полуграмотная, наполовину деревенская женщина. На самом же деле она умнейший человек, член партии!
– Конечно, – с важным видом поддакнул я, – в партию дураков не принимают!
Полковник ничего не понял. «От меня до следующего дуба шагом марш!» – вспомнилась мне карикатура на одного нашего институтского офицера с военной кафедры, карикатура, которую нам удалось поместить в институтской малотиражке. Правда, редактора после этого попросили оставить насиженное место. «Недаром об армейской толстокожести ходят анекдоты, – грустно подумал я. – Окаменелость, окостенелость и заскорузлость делают военных, с одной стороны, приспособленными к тяготам военной службы, а с другой — к самодурству вышестоящего начальства».
Возникшая в нашем диалоге пауза была воспринята полковником как осмысливание допущенных мною промахов в работе. Он посмотрел на меня вопросительно: не начну ли я признаваться в собственных ошибках? Но как изменилось выражение его генеральского лица, как расширились глаза и как отвисла челюсть, когда я, сам того не желая, вдруг громко расхохотался! Пиначук в испуге смотрел на меня как на ненормального. Откуда ему было знать, что он сам же и послужил причиной моего безудержного смеха; что его огромное, как у моржа, тело, состоящее из мощных жировых отложений на щеках, шее, груди и животе, которое он таскал с пыхтеньем антикварного паровоза, напомнило мне басню о наказуемости порока, получившего в медицине название «гиперфагия», а в народе — «обжорство»?!
«Один волк, бедный и всегда голодный, возроптал на свою судьбу и решил разбогатеть любыми способами. Не придумав ничего другого, решил заняться грабежом. Поселился в лесу недалеко от дороги и стал нападать на зверушек и отбирать у них всякое добро. Сколотив разбоем состояние, приобрёл себе большой дом, завёл повара-француза, мастера готовить вкусные блюда. Волк объедался каждый день и по этой причине страшно растолстел. И вот однажды, прогуливаясь по лесу, он повстречался с голодным медведем. Пустился серый, было, наутёк, но тучность подвела. Косолапый без труда догнал незадачливого беглеца и тут же растерзал его».
Я никак не мог справиться с собой — продолжал громко смеяться. С моей стороны это было крайне неприлично, но зато я отделался от навязчивого полковника. Однако свято место пусто не бывает. Только я отдышался и немного успокоился, как ко мне пристроились Коган, наш молодой вождь, и главный врач детской поликлиники. Полковник успел им что-то доверительно шепнуть.
– Слушай, что ты здесь натворил? – дружеским тоном спросил Коган.
– Не понимаю твоего вопроса! – ответил ему. – Говори прямо и без обиняков.
– По-твоему я приехал сюда просто так, прогуляться? Так знай же, мне поручено разобраться на месте со всеми твоими выходками!
; Я смотрю, вы там совсем оторвались от жизни! Из-за чего вселенский шум подняли? Ведь здесь, то есть в лагере, ровным счётом ничего не случилось. Если не считать, конечно, некоторых мелочей, амбиций, например.
Я был зол, но не показывал вида. Признаться, меня всегда раздражала способность чиновников разных ведомств видеть, когда им бывает выгодно, в маленькой мухе огромного слона. «Вот и здесь, – кипел я, – в лагере, эти деятели занимаются тем же самым — создают для себя событие союзного значения. Как же, врач-студент не очень почтительно относится к начальнику — нужно пресечь!»
– Мы-то пока ещё в своём уме, а вот ты, кажется, забываешься. Ты здесь находишься в роли врача. Ты на работе…, на службе, отсюда и танцуй!
– Не говори загадками... Лучше объясни толком, в чём заключается суть дела? Что заставило вас нагрянуть сюда целой командой? Ты ведь секретарь института, и вдруг ты здесь! Ты что же, будешь экзаменовать меня по медицинским дисциплинам? А сможешь ли, ведь ты известный хвостист?
Коган покусал губы, повертел головой и, устыдившись своей нерешительности, по пунктам перечислил мои грехи:
– Не подчиняешься начальнику лагеря, раз; ведёшь себя вызывающе, два, — одна только дубинка твоя чего стоит; выпиваешь, три; превратил в бордель медицинский изолятор, четыре; своими анархистскими замашками разлагаешь весь коллектив лагеря, пять!
Я не сразу ответил: смех душил меня. Взяв себя в руки, коротко пояснил:
– Маргарита Осиповна, между нами, просто комплексующая женщина, мстительная и деспотичная. Она борется за чистоту идеалов, но не брезгует, однако, никакими средствами, даже самыми грязными. Разве не клевета с её стороны обвинять меня в пьянстве и разврате, когда ни в том, ни в другом я не был уличён? Кутежей я не устраивал и девушек не соблазнял. Если с кем и встречался, так что ж из этого следует? Я не давал подписки не интересоваться противоположным полом? Что там ещё, дубинка? Ну, это просто детский лепет. Что ещё, порчу коллектив? А не поставить ли вопрос по-другому: как они умудрились сколотить такой славный коллектив? Кто бы из сотрудников, на твой взгляд, мне был интересен? Вот и получается, что все обвинения в мой адрес похожи больше на клевету, чем на правду.
Но все мои аргументы повисли в воздухе. Сработал принцип: кто первый наговорит, донесёт, то и прав. Английский философ Френсис Бэкон в своё время много рассуждал на эту тему. Как повествует наш великий историк Карамзин, клеветники и льстецы, имея прямой доступ к государеву уху, часто пользовались этим приёмом с большой пользой для себя. Вот и у Когана точно таким же образом заранее сложилось представление обо мне как о человеке, который, спасаясь от праздности и скуки, гоняется за сомнительными приключениями. Молодой вождь вообразил, что видит меня насквозь.
– Я понимаю, – сказал он с загадочной миной на лице, – звёздная тоска…, апатия до чего угодно доведут. Вспомни, как ты куролесил в прошлом году!
– Тоска? – пожал я плечами. – Ты за кого принимаешь меня? Я не Гамлет, не Гарольд и не Печорин! Я вполне современный человек, причём советского замеса.
– Да, я знаю, что ты по своему мировоззрению далёк от этих псевдогероев! – нехотя согласился Коган. – Но с другой стороны…, ты сам, как врач, не хуже меня должен знать, что после нервного перенапряжения часто развивается состояние депрессии.
– Какое напряжение? – перебил я. – К чему ты клонишь?
– Экзамены весной и летом были трудные и ответственные…
– Ну, хватит об этом! – оборвал я секретаря. – Приехал проверять, правда, неизвестно что, проверяй! Но в душу не лезь! Не надо путать службу с дружбой.
– Всё-таки ты должен понять главное: ты сюда приехал работать, а не отдыхать и развлекаться! – гнул своё комсомольский вожак.
– Я работаю! – отрезал я. – И если бы мне не мешали, у меня было бы больше времени для исполнения служебных обязанностей.
Коган нахохлился, хотел что-то возразить, но замолчал, не найдя нужных слов. Пока он жевал челюстями, главный врач, женщина довольно юркая, воспользовалась паузой и, мило улыбнувшись, спросила:
– Евгений Юрьевич, скажите, пожалуйста, Вы ничего такого особенного не чувствуете?
– Вопрос, конечно, интересный, но неопределённый, как принято говорить в науке, некорректный! – спокойно ответил я, догадавшись о причине, казалось бы, невинного, но в действительности сугубо профессионального интереса.
«Вот оно что… Они думают, что у меня нервный срыв и что я нахожусь в состоянии депрессии. Этим они хотят объяснить моё ненормальное, с их точки зрения, поведение» – мысленно произнёс я.
– Не чувствуете ли Вы какого-нибудь страха? Нет ли у Вас какой-нибудь навязчивой идеи? – обрадовалась женщина.
– Но Вы не психиатр! – не очень вежливо оборвал я энтузиазм собеседницы.
– Я, конечно, не психиатр, – сконфузилась она, – но мне показалось странным, что Вы такой весь негативный…
– Мне тоже показалось странным, что Ваше любопытство не относится к делу! – холодно сказал я.
Она подняла глаза и, встретив мой презрительный взгляд, вспыхнула, побагровела и отошла в сторону.
Когда приехала комиссия, начальник лагеря собирала грибы в ближнем лесу. «Старая Вожатая» быстро разыскала её. Пудияк присоединилась к нашей компании как раз в тот момент, когда мы выходили из столовой. Она тяжело дышала: вероятно, установила свой личный рекорд спортивной ходьбы. «Только бы не отразилось на её больном сердце!» – взмолился я. Один из членов комиссии, мужчина с чертами дегенеративного вырождения, в очках и с шарообразной головой, сходу предъявил ей претензии по пищеблоку.
– Там у вас слишком много грязи! – сухо заметил он.
И что же Пудияк? Нисколько не смутившись, показала рукой в мою сторону, заявив:
– Вот врач, с него и спрашивайте!
Все тут же уставились на меня, некоторые даже с нескрываемым злорадством.
– Позвольте! – заступился я за самого себя. – Посмотрите журнал проверок пищеблока, и вы увидите в нём мои рекомендации навести чистоту на кухне. Я даже просил Маргариту Осиповну помочь мне в этом вопросе.
– Я не желаю с ним работать! Он грубиян! Его поведение не входит ни в какие рамки. Профилактическую работу среди детей не проводит. Только и смотрит, как бы уйти на озеро!
В таком беспорядочном стиле Пудияк говорила минуты две, а может быть, и больше. Злобной фурией набросилась она на меня. Даже скандальная базарная торговка выглядела бы по сравнению с ней скромным ангелом. Я слушал, не возражая и не возмущаясь. «Женщины… женщины, как мне знакомы ваши истерические припадки, во время которых вы предстаёте во всей своей истинной красе!» – горестно констатировал я.
– Да, Маргарита Осиповна действительно недолюбливает меня. Мы с ней далеко не идеальная пара! – коротко прокомментировал я малоприятный монолог начальника.
Кажется, никто из членов комиссии не ожидал, что Пудияк поведёт себя слишком по-женски. Все примолкли. Главный врач неловким движением, робко даже, вручила мне листок бумаги, на котором были изложены результаты работы комиссии. Это был проект акта проверки...
– Вот, ознакомьтесь! – неуверенно предложила она, не глядя мне в глаза.
«Уже успели написать, умники-разумники!» Я скользнул взглядом по испещрённому письменами листу: все замечания были пронумерованы, всего их было десять. С формальной точки зрения некоторые из них были справедливы. Да, мне приходилось, и не один раз, нарушать устаревшие инструкции, но я исходил из убеждения, что любая инструкция есть жалкий плод бюрократической мысли, тогда как в реальных условиях часто нужно иметь смелость принять конкретное решение на свой страх и риск. Мне с самого начала было ясно, что в задачу комиссии вовсе не входило провести настоящую, а не бумажную, проверку моей работы. Поэтому я не стал обсуждать с комиссией ни одного пункта из акта проверки и со своей стороны не сделал никакого предложения. «Зачем всё это? – подвёл я итог воображаемой дискуссии. – Ясно ведь, что всё равно они считают себя самыми умными; всё равно, что касается дела, их абсолютно ничего не интересует».
– Хорошо! – обратился я к комиссии, сложил вчетверо лист бумаги с умными замечаниями и сунул его в карман халата.
Распрощались мы друг с другом весьма холодно. Я даже не счёл нужным подать кому-либо руку. Вечером я хладнокровно отдал творение комиссии Бориске, когда он, собираясь в кусты, попросил у меня листочек не учтённой государством бумаги.
18
В первые дни после визита комиссии Пудияк стала ревностно следить за чистотой в жилых помещениях и на территории лагеря. Такое рвение никак не находилось в согласии с её характером, барственно-ленивым и чиновничье-высокомерным. Вероятно, ей строго посоветовали навести в лагере образцовый порядок. Однажды во время санитарного обхода спальных корпусов я нашёл её заглядывающей в тумбочки, из которых она старательно и энергично, даже с остервенением, выгребала залежи мусора.
«Вот это картинка! Начальник лагеря лично наводит чистоту в детских комнатах… Может быть, предложить ей помыть полы? Неужели она не догадалась приказать выполнить эту грязную работу своим любимым пионервожатым? Просто можно было вызвать на ковёр «Старую Вожатую» и напомнить ей, грубо говоря, о ловле блох; напомнить о том, чтобы не забывала ловить мышей!»
– Маргарита Осиповна! – обратился я к ней как можно приветливей. – Напрасно тратите время: здесь уже давно всё проверено.
– Не проверять, а требовать нужно! – по-деревенски грубо огрызнулась она.
– Я только что закончил проверку всех помещений – везде грязь! Вот я и требую, как Вы сами советуете, требую от Вас, начальника лагеря, распорядиться вычистить Авгиевы конюшни. Поверьте, меня мало интересует, как Вы это сделаете: Геракл Вам поможет или Вы сами вместе с воспитателями и вожатыми возьмёте в руки тряпки и щётки.
– Какой Геракул? ; вздрогнула Пудияк. – Уж не Геру ли Вы имеете в виду? Он у нас оформлен на ставку разнорабочего…
– Гера, говорите? А почему же я ни разу не видел его за всё время? – быстро спросил я, догадавшись, что какой-то Гера числится в штатном расписании для того, чтобы можно было законно запустить руку в фонд заработной платы. Я хорошо знал об этой уловке руководителей, не отличающихся особой щепетильностью.
Пудияк молчала. Можно было подумать, что она не слышала моего голоса. Она упорно продолжала извлекать мух и паутину из-за тумбочек, из-под кроватей и из других хранилищ этого народного добра.
– Погода-то! Жара… Хорошо бы пойти на озеро или речку! Купание в прохладной воде пошло бы на пользу Вашему здоровью! – дружески предложил я, с трудом удержав себя от соблазна задать ей щекотливые вопросы.
Она не отозвалась ни звуком, дав понять нервными движениями головы и плеч, что её волнует в данный момент только беспорядок в детских тумбочках.
– Ну что ж, я тогда пойду один, – (Выдерживаю значительную паузу – Пудияк упорно молчит). – Возьму с собой детей; конечно, тех, кто постарше и кто умеет хорошо плавать.
При этих словах она обрела сразу и слух, и дар речи.
– Я запрещаю Вам брать с собой детей! – тигрицей рявкнула она, подняв голову и сверкнув злобно глазами. Мне почудилось: не глаза, пусть и злые, а острые осколки бутылочного стекла ярко блеснули и нацелились прямо в мою сторону. – Ещё не хватает, чтобы кто-нибудь утонул! И так Вы здесь успели отличиться!
– Успокойтесь! Ради бога успокойтесь! – голосом испуганного Германа воскликнул я. – Вам же нельзя волноваться! Неужели Вы не поняли, что я пошутил?
Пудияк облегчённо вздохнула и занялась осмотром стен и окон. Я направился к выходу. «Мальчишка!» – послала она мне вдогонку своё напутствие.
.
Несколько дообеденных часов провёл я на озере. Купался, загорал, просто отдыхал на горячем песке, но больше всего развлекался тем, что учил плаванию мою ночную гостью – Лену. Нахлебалась она у меня воды, натерпелась страху, но всё без толку. Каждый раз, стоило мне отпустить её, как она начинала тонуть и истошно кричать на весь берег. Намучился я с ней порядочно. Зато все мужчины завидовали мне: они никогда не держали в руках такой красивой, белой, трепещущей рыбины, как моя синеглазая светловолосая Елена.
Проголодавшись, пришёл я в урочный час в столовую. Помыв руки, сел на своё место. Бориска уже ждал нетерпеливо, когда же можно, наконец, жадно наброситься на еду. Дежурные пионерки подали нам первое — каждодневный («фирменный!») овощной суп. Только я взялся за ложку, как грянул джаз-банд: это Бориска включил стоявшую неподалёку от него радиолу. Советские дети оказались большими любителями джаза. Они тут же позабыли про суп, надоевший им до чёртиков, и принялись дружно ударять ложками по алюминиевым мискам, подражая ударным инструментам. Некоторые, увлёкшись больше, чем позволяли условия, колотили кулаками по столу. Столовая наполнилась ритмическим грохотом. Бориска, отложив ложку в сторону, задёргался на своём стуле. Соловей стал притоптывать по гулкому деревянному полу. Дмитрий, сидевший за соседним столом, также оживился, начал прихлопывать в ладони. Как бы вступив в соревнование, пионеры стали бить в свои ладошки изо всей силы. Шум нарастал с каждой секундой. Николай, уже успевший расправиться с кашей, настойчиво просил добавки, но только напрасно рвал голосовые связки: дежурные его не слышали. И всё-таки нашёлся человек, который смог пересилить звуковую стихию.
– Прекратить сейчас же это безобразие!.. Эту анархию! Кто нарушил порядок?! – на пороге стояла Пудияк. От дряблых щёк её, покрывшихся румянцем негодования, исходил почти физически ощутимый жар, а из глаз, как из грозовой тучи, прямо-таки вылетали молнии.
Стук ложек о миски, топанье, хлопанье немедленно прекратились. Казалось, наступила мёртвая тишина, хотя радиола продолжала свои повизгивания, похрипывания, позванивания и буханья. Все вспомнили вдруг об обеде и склонились над тарелками и мисками.
– Я разобью этот приёмник! Кто его притащил сюда? – ещё раз прорычала начальник лагеря. Тяжело переваливаясь с ноги на ногу, будто неуклюжий американский танк, она стала приближаться к нашему столу. Бориска, побледнев, поспешил выключить радиолу.
– А Вы сидите рядом и хоть бы что! – с укором во взгляде и голосе обратилась она ко мне. – Книжечки во время обеда читаете! Какой пример детям подаёте?
Первым моим движением было отшутиться, но неожиданно для себя, будто кто-то нашептал мне на ухо, я сказал:
– Маргарита Осиповна, так это же Гера сюда заходил, тот самый разнорабочий… Может быть, он и включил музыку.
Я внимательно следил за выражением лица начальника. Эффект от моих слов был просто потрясающий. Пудияк как-то странно засуетилась, съёжилась и, шепнув что-то «Старой Вожатой», удалилась, даже не пожелав вместе со всеми потрапезничать. Проглотив кусочек, если верить меню, свиной котлеты, я продолжил прерванное чтение повести Гёте «Страдания молодого Вертера». Несколько дней назад я взял её у миловидной вожатой, скучающей и меланхоличной. Я давно был наслышан о знаменитом произведении, но всё было как-то недосуг самому разобраться в его достоинствах, и вот теперь с удовольствием навёрстывал упущенное. Не успел я, однако, прочитать и пару страниц, как Пудияк вернулась и прошла к своему месту. Возможно, она вспомнила о самом любимом своём занятии — поглощать пищу. Думаю, голодные спазмы в желудке заставили её забыть обо всём, кроме желания плотно поесть.
– Маргарита Осиповна! – обратился я к ней как можно мягче, после того как она с аппетитом съела полную тарелку первого. – Я прошу Вас осторожнее пользоваться своим голосом. Дети могут испугаться, да и сотрудники, насколько мне известно, не выносят Вашего фортиссимо.
Она побледнела, насупилась, стала нервно перебирать толстыми пальцами край грязной клеёнки, которая по идее должна была украшать обеденный стол, а в действительности портила его вид.
– Но и Вы не должны слушать музыку и читать книги за столом во время обеда. Дети очень восприимчивы, быстро всё перенимают, особенно плохое… Вы уже подали им пример ходить по территории с палками и дубинками.
Мы сидели недалеко друг от друга. Зал уже почти полностью опустел. Дежурные собирали грязную посуду и уносили на кухню. У раздаточной стояла официантка, нервно поглядывая в нашу сторону.
– Людмилка! – ласково позвал я свою любимицу, возившуюся с чашкой компота. – Пойди-ка, скажи официантке, чтобы она принесла Маргарите Осиповне второе!
Девочка резво побежала к раздаточному окну, а я, улыбаясь, обратился к Пудияк. Шутливо-спокойная манера несколько озадачила её.
– Маргарита Осиповна! Разрешите обратиться к Вам с жалобой на Вас! Вы меня просто замучили своими придирками! Не знаю, что мне делать…
Я собирался сказать ещё кое-что о своём отношении к поучениям и нотациям начальника, хотел ненавязчивым словом или хотя бы тёплой интонацией смягчить её жестокосердность, но меня остановила вошедшая в столовую Тонечка.
– Евгений Юрьевич! – весело сказала она. – Пляши!
– Вот ещё... Давай скорей письмо! Интересно, от кого?
Письмо было от матери. «Странно, подумал я, ; откуда она узнала мой адрес? Когда я покидал Москву, я и сам не имел представления о местонахождении лагеря».
«Здравствуй, Евгений, сын мой! – писала мама. – От тебя ни слуху, ни духу. Не знаю, жив ли ты и здоров ли? Как тебе работается? Я здесь кое-что узнала о твоих причудах. Нехорошо ты поступаешь… Я тебе прямо скажу, по-матерински. Я всё надеялась, что с годами ты немного поумнеешь, образумишься, но, кажется, ошибалась. Ты вбил себе в голову, что лучше тебя нет никого на свете… Заблуждаешься. Ты не лучше, ты — хуже других; твёрдо помни об этом всегда. Напрасно ты возомнил о себе как о великом человеке! Жил бы как все нормальные люди и не наводил бы, как говорится, тень на плетень. Ты мне скажи, чего ты, собственно, добиваешься?
И как тебе только не стыдно?! Ты обижаешь женщину, под началом которой работаешь, и которая тебе в матери годится. Ты студент, старшекурсник, учишься на врача, а ведёшь себя как невоспитанный избалованный мальчишка. Ни с чьим мнением ты не считаешься, к добрым советам не прислушиваешься, одно только и знаешь — подражать своим дружкам, пьяницам Лютикову и Костину, и другим многочисленным приятелям, да перенимать от них всё самое дурное. Выходит, что откликаться на любовь, стремиться к собственному совершенствованию ты просто не способен. Мне давно уже ясно, что твоё окружение, поэты, как ты говоришь, оказывают на тебя дурное влияние.
Будет ли предел твоему легкомыслию и твоей беспечной бездумности? В последний раз прошу тебя: угомонись, возьмись за ум! Спрашивается, как же ты будешь жить дальше? Ты уже давно разменял второй десяток, старик, можно сказать, по старым меркам, но у тебя до сих пор нет настоящих друзей, которые были бы тебе опорой в трудные минуты жизни. У тебя нет никаких идеалов и нет надежды на светлое будущее.
Я до глубины души оскорблена твоими дурацкими поступками. Как мать, я больше всего возмущена тем, что мои труды ты совершенно не ценишь. И как только тебе самому себя не жалко?! Проучиться столько лет в Институте, проявить столько целеустремлённости и настойчивости для того только, чтобы потерять всё в один миг! Ведь опять ставится вопрос о твоём отчислении из Института! Вот какую кашу ты заварил… Я тебе раньше не раз говорила и теперь скажу: хорошая способная голова на плечах твоих, да только, жаль, владеет ею сущий бес.
Подумай крепко о себе, сынок. Встань, пока ещё не поздно, на правильный путь. Твоя любящая мать».
Слёзы невольно подступили к моим глазам, но я сумел подавить их. «Бедная мама! С какой болью переживаешь ты все мои синяки и ушибы! Понятно, кто-то уже успел, скорее всего, из команды Когана, сообщить тебе о моих служебных коллизиях, постарался очернить меня в твоих глазах. И ты, мама, поверила им на слово?! Неужели ты так плохо знаешь своего сына? Право же, не такой уж я хулиган и не такой уж опасный для общества человек! Как бы мне хотелось тебя успокоить, попросить у тебя прощения за то, что приношу тебе одно только горе, одни страдания!»
19
Письмо от матери заставило меня вспомнить о цели, ради которой я живу. Да, у меня есть цель, есть программа действий. Правда, я не успел ещё перебеситься, много времени и сил трачу на забавы и развлечения. Но, несмотря на пробуксовки и задержки, я всегда помню о главном и стараюсь не отклоняться от намеченного курса. В целом, всё совершается по плану, и мой путь, хотя и нелёгкий, напоминает движение поезда по расписанию. Если в Мире не произойдёт никакой катастрофы, то я, несомненно, добьюсь своего, то есть стану знаменитым человеком. Мама ещё будет гордиться своим «непутёвым» сыном.
Ночь я провёл без сна. Мне не давал покоя образ старой матери, посвятившей себя воспитанию единственного сына, мечтающей увидеть его если не в лучах славы, то, по крайней мере, преуспевающим и богатым, но вместо этого безсильно наблюдающей, как её любимый сын сам себя губит. Я ворочался, вздыхал, напрягал воображение, стараясь представить, кто именно из членов комитета комсомола или из сотрудников Института побывал у моей матери и рассказал ей о грозящей мне опасности. А может быть, никто к ней и не приезжал, а просто отправили письмо, в котором предлагали повлиять на заблудшего сына. Могли сделать ещё проще: переговорить по телефону. Перед восходом солнца я всё-таки задремал, а когда открыл глаза, было уже десять часов.
«Долго же ты спал!» – удивился Бориска, встретив меня в столовой, куда я зашёл подкрепиться «хлебом насущным».
Вышедши из столовой, я посмотрел на небо: белые кудрявые облака чередой пробегали по тёмно-синей тверди. Все приметы указывали на то, что день будет неустойчиво-капризным: то ласково-нежным, то удушливо-знойным, то облачно-грозным. Солнце весело смотрело на землю, украшенную зеленью лесов и лугов. Свежий ветерок раскачивал вершины деревьев и с мягким шелестом пробегал по густой высокой траве. Нагретый влажный воздух обдавал тело горячей волной.
«Ну и жара! – вздыхали и дети, и взрослые. – Небывалая жара!»
Макушка лета полностью оправдывала своё название.
Мы с Бориской без сожаления оставили лагерь. Проходя мимо лесного массива, углубились в заросли молодой берёзовой рощицы, за краем которой начинался отлогий спуск к озеру. Выбираясь из кустов, мы набрели на опушку, окружённую стройными деревцами, кудрявые головы которых наполовину задерживали жгучие солнечные лучи. Казалось, на поляну набросили маскировочную сетку: так причудливо чередовались на ней пятна света с кусками тени. Посередине этого укромного островка красовались копны свежего сена, от которых исходил дурманящий запах. Мы вдруг почувствовали приятную истому и, не сговариваясь, развалили наполовину одну копну и прилегли отдохнуть, блаженно закрыв глаза. Бориска несколько раз удовлетворённо хрюкнул и скоро громко захрапел. Я посмотрел на его полуоткрытый рот, на спокойное без единой морщинки лицо, на широко раскинутые руки… «Счастливчик!» – позавидовал я. И мне самому сделалось легко и спокойно. Я бездумно смотрел на облака, белыми яхтами проносившиеся через всю синь неба, и грезил как ребёнок:
«Ах, как хорошо быть белым облаком, греться у самого солнца и играть с буйным ветром!»
Веки мои налились тяжестью, сладкая дрёма овладела моим сознанием. Мне стало представляться, что я лежу не на сене, а на большом облаке, и сам, подобно облаку, плыву неизвестно куда и зачем и, как облако, не думаю ни о чём.
«Ах, как счастливы те люди, которые никогда ни о чём не думают, а только чувствуют всем существом, всем нутром или хотя бы кожей (у кого она не особенно толстая), как хороша эта земная жизнь! Какая гармония в душе этих людей! Как органически слиты они с природой! Да они просто растворены в ней, составляют с ней одно целое!»
Природа всегда распахнута перед взглядом и мыслью человека, но не перестаёт от этого быть для него загадкой. Только природе доверяет человек, только ей одной отдаётся до конца, не испытывая неловкости или стыда перед своим несовершенством. Да, всё это так… Нетрудно представить, какое счастье, какое блаженство испытывает мужчина, если любимая им женщина отдаётся ему с такой же наивной доверчивостью, как он сам может отдаваться только природе! Но была ли у меня такая женщина? Может быть, и была, но я сам не захотел разглядеть её, ведь я знал только одно — гоняться за новизной ощущений. Что все эти громкие победы над легкомысленными созданиями? Вот полюбить бы так, как любил Вертер красавицу Лоту! Ах, Вертер, твоя любовь в наше время большинству мужчин и женщин показалась бы надуманной, неестественной. В наше время о тебе презрительно заключили бы: «Вот, ненормальный, прицепился к одной юбке и хнычет! Разве Лота единственная женщина на свете?» Но я не разделил бы общего мнения. Ведь во мне самом есть что-то от Вертера. Увеличивая счёт побывавших в моих объятиях девушек и женщин, я только всё больше убеждаюсь, что один чистый поцелуй любимой мог бы заменить мне бесчисленные мгновенья сладострастья, опустошающего душу.
Над головой громыхнуло. Я открыл глаза: чёрная туча надвигалась медленно, мрачно и грозно, но ещё была далеко от нас. «Пройдёт стороной!» – лениво прошептал я. Бориска продолжал себе храпеть. Мысли мои потекли в другую сторону.
«Странное дело… Я в деревне, дышу по утрам живительным воздухом, днём ласково обогревает меня солнце, прохладное озеро спасает от жары и зноя… Я здоров душой и телом. Перо моё должно было бы едва успевать за полётом творческой мысли. Но какая апатия, какая непобедимая лень вливаются в меня вместе с медовым воздухом полей и золотыми лучами летнего солнца! Я даже ни разу не почувствовал полёта вдохновения».
Ещё раз ударил гром, теперь уже значительно ближе и громче. Первые капли дождя упали на моё лицо. Грозовая туча облегала уже полнеба, её передовые клубящиеся облака плыли над нашими головами. «Не буду поднимать Бориску! Пусть его помочит, этого хомяка!» Решив так, я надёжно укрылся под соседней копной и стал наблюдать за приятелем. Молния ослепила глаза, гром ударил с такой силой, что испуганно вздрогнула роща. В ушах у меня зазвенело, но Бориска не подскочил, как я ожидал, и даже не шевельнулся. Но вот налетел шквал ветра, смял верхушки берёз, будто тяжело наступил на них незримой пятой, и следом за ним на землю обрушились потоки ливневой воды. Встрепенувшись, Бориска беспомощно задёргался, дико озираясь по сторонам. Весь его вид показывал растерянность и страх.
– Иди сюда! Забирайся скорей под копну! – крикнул я ему из своего убежища.
20
На другой день сразу после завтрака устроился я в своей беседке и, выбрав удобное положение тела, погрузился в чтение Лермонтова.
– Евгений Юрьевич! Евгений! – окликнула меня Тонечка.
Я оторвал глаза от книги.
– Можно с тобой посидеть?
Я молча подвинулся, освободив часть лавочки.
– Не пойму, что с тобой: заболел или просто не выспался? – не унималась Тонечка.
– Не выдумывай! – отмахнулся я как от назойливой мухи.
– Женский глаз как рентген — насквозь видит!
– Женский глаз — недобрый глаз. Действительно, я не выспался.
– Что, поздно лёг? – спросила Тонечка, понимающе улыбнувшись.
– Если честно, поздновато.
– Принимал кого-нибудь?
– Мне и одному хорошо.
– Ой!? Так я тебе и поверила!
– А что в этом удивительного? И без вас можно обойтись.
– Что бы вы без нас делали, донжуаны?
– Представь, у мужчин есть интересы, которые заставляют их забывать даже о женщинах!
– Вот поэтому ты и гоняешься за каждой юбкой! – не удержалась Тонечка от колкости.
«За тобой-то я не гоняюсь!» – отметил я, а вслух:
– Настоящий мужчина вовсе не гоняется, а просто выбирает партнёршу по своему вкусу.
– Настоящий мужчина не хамит женщине!
– Полностью с тобой согласен: женщине — не хамит.
Я хотел добавить что-нибудь лестное, приятное для слуха страдающей женщины, хотел исправить свою бестактность, но Тонечка меня опередила:
– Какой же ты всё-таки злой! Настоящий злюка! За что тебя только любят девчонки?
Я облегчённо вздохнул, увидев, что она уходит. Оставшись в одиночестве, я снова открыл книгу, на этот раз не Лермонтова, а сборник французских средневековых новелл, случайно оставленный раздосадованной Тонечкой. «Рассказ о том, как один монах, съедаемый похотливым желанием…» – начал, было, я читать новеллу, зевнул и выпустил книжку из рук. «Вот гнилой Запад! Помешался на половом инстинкте! Любят, однако, женщины сладострастное чтиво!» – усмехнулся я.
Впереди был целый день, да не простой, а воскресный. «Не съездить ли в Москву – подумал я. И сразу засомневался: «Но зачем? Какая радость ждёт меня в Столице? Смогу ли я выдержать слёзы и упрёки матери? Может быть, лучше остаться в лагере? Да, но что здесь буду делать? С кем и как убью время? Местные мечтательницы так мне надоели, что я видеть их не могу! Может быть, не полениться сходить на пляж — посмотреть, не появятся ли новенькие бабочки-однодневки? Да, но знакомиться…, ухаживать! Как всё это надоело! Как я устал от этого однообразия, от повторения одного и того же!» И вдруг ко мне пришла спасительная идея. «А ведь Тонечка была права!– Я действительно не выспался! Пойду-ка я к себе и задам храповицкого!»
Я аккуратно положил в угол книгу средневековых французских новелл, решительно поднялся и направился в свои покои. Разделся и нырнул под одеяло. Сон навалился на меня сразу. Во сне я видел себя дельфином, то весело прыгающим над водой, то вдруг ныряющим так глубоко, что вокруг было темно как в ненастную осеннюю ночь. Мне становилось страшно, и я спешил вырваться из царства тьмы. Изо всех сил работал я мощным хвостом, стараясь как можно быстрей выплыть из глубины, оказаться на поверхности воды, чтобы увидеть над головой ослепительный солнечный диск. Я рвался наверх… к солнцу. Ракетой взмывал я из толщи воды, хватал ртом солёный воздух и смело плюхался опять в толщу океана…
– Да проснись же ты, наконец! Замёрзнешь! – услышал я сквозь сон бодрый голос Бориски. Он тряс меня за плечо. Я с трудом поднял отяжелевшие веки: Бориска был побрит, причёсан; от него пахло «Свободой» и «Новой Зарёй» одновременно.
– Давай… вставай! – гремел он. – Уже двенадцать часов!
– Ты в Москву собрался? – спросил я, сладко потянувшись. – Счастливый путь! Я же никуда не поеду — не хочу.
– Что ты здесь будешь делать? Воевать с Пудиякой?
– Что мне Пудияк? Что мне Москва?
– Москва — это большой красивый бордель! Москва переплюнет даже Париж! – продолжал соблазнять Бориска.
– Нашёл, чем заинтересовать? – засмеялся я. – Да к чёрту эту Москву вместе с её немытыми девчонками!
– О, да ты, я вижу, не в духе! Как хочешь… Я поеду один.
– Проветрись… Вот, возьми деньги на вино и сигареты. Купи мне бутылку коньяку и несколько пачек «Джебела».
Бориска положил деньги в боковой карман брюк, пожал мне руку и вышел. Я решил ещё немного понежиться, повернулся на живот и неожиданно для самого себя ещё раз погрузился в глубокий сон. Проснулся я от детских голосов, призывающих замешкавшихся пионеров к обеду. Повалявшись, насладившись вдоволь ленью, я пружинистым движением поднялся с кровати, вышел в сени, облился холодной водой, побрился. Свежий, отдохнувший, появился я в столовой, где проглотил, стараясь не жевать, «мясную» котлету, после чего отправился в лес, прихватив с собой любимую дубинку. «Пригодится! – сказал я себе. – Можно защититься и от собак, и от людей».
И вот опять я лежу на копне сена. Опять свежий ветерок гуляет по вершинам деревьев, плавно раскачивая их из стороны в сторону, а до меня доходит лишь слабое дуновение, несущее приятную прохладу и истому, похожую на чувство лёгкого опьянения. «Уж не добрая ли фея обмахивает меня веером?» – улыбаюсь, счастливый. Опять яркое солнце льёт на землю свои жгучие лучи.
«Буду лежать лицом кверху и смотреть, как грациозно скользят по небу кучевые облака, будто яхты по синему морю!» – сказал я себе, повернулся на спину и стал созерцать, как в разных точках небесного купола зарождались маленькие облачка, как они постепенно росли, превращались в гигантов и, медленно набирая скорость, проплывали перед моими глазами, на ходу меняя цвет и форму. Только недолго пришлось мне любоваться плавным бегом облаков: ветер-пастух угнал за горизонт своё кудрявое стадо.
Плывут облака и тают,
Как вздохи о счастье летают,
Печали и горя не знают,
Не любят – не изменяют.
Я погрузился в гипнотическое состояние ни сна, ни бодрствования. Веки отяжелели, сознание затуманилось, но в вместе с тем яркие образы и красочные картины рисовались в моём воображении. Трудно сказать, что это было: грёзы или воспоминания?
«Он с трудом вспомнил её имя — так много лет прошло с тех пор. Он познакомился с ней совершенно случайно, когда тёплым летним вечером прогуливался по бульвару. По распространённой у москвичей привычке назвал себя другим именем — Геннадием. Не прошло и недели после их знакомства, как она предложила ему поехать за город.
«Куда именно?» – поинтересовался он. В глазах его было любопытство и удивление: ведь был уже вечер, солнце катилось к горизонту, значит, речь шла о поездке с ночёвкой.
«Знаешь, Подмосковье славится природой, красивыми местами… Не так далеко, под Подольском, например, есть сказочные уголки».
Были уже глубокие сумерки, когда они вышли из вагона электрички. На привокзальной площади сели в местный автобус, который, несмотря на то, что страшно скрипел и прямо-таки разваливался на ходу, через полчаса благополучно доставил их до посёлка «Дубровицы». Было уже совсем темно, но это не помешало им увидеть, правда, в размытых очертаниях, памятник архитектуры — красивую церковь, построенную ещё при Петре Первом. Но они об этом не знали. И кто из молодёжи обращал внимание на церкви?
«Странная девушка, – подумал он. – Зачем понадобилось ей затащить меня на ночь глядя в такую глухомань? Ещё два часа назад мы были в шумной столице, а теперь находимся неизвестно где: то ли в лесу, то ли в поле, погружённые во мрак и тишину. Всё это наводит на подозрения… Уж не собирается ли она сыграть со мной злую шутку? Ведь я не знаю, кто она: порядочная ли девушка свободного поведения, или преступница, а то и вовсе бесовка?
Тут он со страхом почувствовал, как она взяла его за руку и повела за собой, даже не спросив, желает ли он за ней следовать.
«Так она хорошо знает дорогу, – отметил он. – Куда она ведёт меня? Нужно быть настороже».
Сначала они шли по просёлку, потом свернули на тропинку. Пахнуло сыростью земли и запахом хвои.
«Лес!» – догадался он.
«Тише! Осторожнее! Левее! Правее! – предупреждала она поминутно.
Вскоре лес кончился. Тропика пошла резко под уклон.
«Осторожно! Местами здесь очень крутой берег: можем свалиться прямо в воду!» – прижалась она к нему, крепко обхватив его за талию.
Перебрались в полной темноте по шатким мосткам через речку и двинулись дальше в непроглядную темень, то и дело ощупывая ногами неровности почвы. Метров через двести или триста наткнулись на большие копны сена.
«А вот и место для отдыха!» – сказал он, присев на сухое пахучее сено. – Больше ни шагу не сделаю».
Расположившись, достали из рюкзаков съестные припасы и вино.
«Забыла фонарик!» – сказала она. – Придётся ужинать в темноте..., на ощупь!»
Всё-таки они изловчились и выпить, и закусить.
«Ты будешь спать здесь, а я в соседней копне!» – предложила она.
Геннадий промолчал. Она продолжала сидеть рядом с ним и не собиралась никуда уходить.
«Женская тактика!» – усмехнулся он, поймав себя на мысли, что зря заподозрил девушку в недобрых намерениях.
Она изменила положение тела так, чтобы придвинуться к нему поближе, пожаловалась вдруг на то, что ей холодно. Он обо всём догадался, сделал вид, что замёрз не меньше и потянул на себя плед, которым она накрыла свои плечи. Воспользовавшись удобным моментом, осмелев, обнял её. Она прижалась к нему плотнее, совсем позабыв, что собиралась идти спать в другое место.
«Холодно! Вдвоём спать будет теплее!» – сказал он.
«Ты думаешь, будет теплее»? – глупо спросила она.
«Да, теплее!» – подтвердил он.
После небольшой паузы, означавшей раздумье и колебание с её стороны, они принялись за устройство ночлега. Вырыли в копне углубление, в котором можно было безбедно провести ночь. Легли прямо в одежде. Снизу и со всех сторон их надёжно защищало сено, а сверху пригревал плед. Но ей как будто всё ещё было холодно. Она явно дрожала. Он чувствовал, как она мучается…, страдает. В конце концов, он не вытерпел и приступил к решительным действиям.
«Лучше мне уйти!» – сказала она не очень твёрдо.
«Зачем? Ты всегда можешь остановить меня, если я перейду границу!»
Граница была нарушена, причём довольно быстро, но она не обратила на это никакого внимания, Наоборот, она приветствовала, она одобрила его поведение. Если бы он замешкался или промедлил по причине робости или неопытности, она сумела бы взять себя в руки и охладить его пыл. Он ещё не знал, что в отношениях с женщинами важно уловить момент, когда они позволяют мужчине владеть их душой и телом.
Чуть позже, когда она успокоилась, он, довольный результатом, прислушивался к ночным шорохам и тихонько посмеивался. «Она меня так и не остановила… Что ж, значит, я был не таким уж опасным нарушителем границы, которому нужно было дать заслуженный отпор».
«Если бы я послушался тебя, и мы спали бы в разных местах, что тогда было бы?» – спросил он утром.
«Всё равно или я сама пришла бы к тебе, или ты перебрался бы ко мне!» – покраснев, ответила она. Голос её звучал ласково и нежно, а зелёные глаза весело смеялись.
«Именно так и было бы!» – согласился он, хотя и не был уверен в том, что осмелился бы воспользоваться её слабостью».
Небо очистилось от облаков и ядовитых шлейфов, оставленных реактивными самолётами. Космос приблизился вплотную к самой земле, пугая её своей страшной бездной. Я лежал с полузакрытыми глазами, разнеженный, расслабившийся, абсолютно спокойный.
«Какой же я всё-таки счастливый! В России, которая теперь называется СССР, не найти человека счастливее меня!»
Между тем потревоженные мной муравьи, заползли на одеяло и стали пребольно кусаться. Иначе и быть не могло: ведь это я вторгся в муравьиное царство, а не муравьи приползли и нарушили порядок в моём жилище. Прилетела откуда-то пчела, стала кружить надо мной, сердито гудя, с явным намерением ужалить. Откуда-то прискакали блохи, повели себя совершенно бесцеремонно, норовя запрыгнуть мне под рубашку. Через какое-то время я был изрядно искусан, но всё ещё продолжал глупо улыбаться, стараясь не замечать всех этих настырных насекомых. «Намечается перемена погоды!» – подумал я, вспомнив о прочитанной в юности книге, в которой один учёный рассуждал о том, что насекомые становятся особенно агрессивными перед дождём.
«А что я гоняюсь за всеми этими человеческими призраками: никому неведомым счастьем, выдуманной любовью, возвышенными идеалами? Благородные порывы души, романтические мечты, чистые, как эта синь неба, чувства и светлые помыслы поэта — всё это не больше, чем игра воображения праздного духа. А всякая игра, даже самая захватывающая, — мгновенна, временна, случайна. Не потому ли всё прекрасное равнодушно втаптывается в грязь самодовольной толпой, состоящей в основном из ублюдков и дураков всех видов и мастей?! А интеллигенция, получившая в своё время определение «гнилая»? А прислуживание властям? Нет, это всё не для меня! Я хочу быть свободным человеком. Хочу жить сам по себе, в себе и для себя, но только не для других. Отвернуться от враждебной мне среды, отгородиться от неё — вот мечта! А другого мне ничего не нужно».
Но другая часть моего Я тут же возразила мне: «Ну, хорошо… Тебе ничего не нужно. Скажи, чем же ты тогда недоволен? Почему твой взор устремлён на человеческий муравейник? Чего ты в нём хочешь найти? Почему ты, помимо своей воли, болеешь за свой народ? Почему ты не хочешь походить на ручей, спокойно бегущий по равнине, а мечешься душой подобно горному потоку, прыгающему по кручам?»
«О, эти проклятые «почему» и «отчего»! Нет на них ответа, не было и никогда не будет!»
«Но всё-таки скажи, почему ты так печален?»
«Потому, что я давно вырос из детских штанов, мысль моя окрепла, я сам могу быть творцом, а меня держат в оковах и заставляют, как и других, признать величие и непогрешимость некоего индивида, поставленного господином случаем на пьедестал власти!»
Недовольный собой, я встал, отряхнулся от кровожадных насекомых и зашагал обратной дорогой, помахивая своей дубинкой.
Слетел откуда-то и стал зудеть, будто чесотка, ещё один противный вопрос: «Как же всё-таки живут люди, не любя и не понимая друг друга?» — «Очень просто, ; отвечал я. – Они с детства привыкают к себе подобным. Они ходят по улицам, работают, отдыхают, но каждый из них думает только о себе, дорожит только собой и любит только себя. Точно также как и я сам».
21
Я давно заметил, что пионерам опротивело сидеть в лагере. Примерно за неделю до конца смены я настоял на том, чтобы организовать для детей небольшой поход. Мне хотелось, чтобы они взглянули на раскинувшиеся кругом поля и леса. Когда объявили о походе, то все прыгали и визжали от радости. И вот настал час, когда мы с рюкзаками за спиной вышли из ворот лагеря. Настроение у всех было приподнятое и весёлое. Глядя на воодушевлённые лица участников похода, можно было предположить, что их ждут только радости да приятные сюрпризы. Но уже на втором километре пути лица пионеров стали темнеть. Радостное возбуждение, которое испытывали они на старте, постепенно сменялось неприятным чувством усталости. Дети послабее стали хныкать и отставать от отряда. Нужно было что-то предпринять. Я приказал сделать привал для короткой передышки.
После отдыха одолели ещё километра два. Некоторые дети буквально падали от изнеможения. Я ещё раз дал команду остановиться. «Всем укрыться в тени!» ; приказал я. К счастью, нам повезло: поблизости находился большой пруд, похожий на озеро средних размеров. Берега пруда поросли ивами и тополями. Кое-где выглядывали кудрявые берёзки. Лягушки при нашем приближении к берегу с шумом плюхались в воду, глубоко ныряли и тут же выплывали к поверхности, выставляя свои мордочки на всеобщее обозрение. Домашние гуси, дремавшие в тени деревьев, заволновались и отплыли подальше от берега. По всему было видно, что пруд в своё время принадлежал какому-нибудь богатому барину. Он представлял, наверное, превосходный водоём с островом и беседкой на нём. Остров, наполовину оплывший, был, конечно, рукотворный. Вероятно, пруд был когда-то местной достопримечательностью и славился своей красотой и чистой водой. Я потому всё это с уверенностью утверждаю, что видел уже много раз в сельской местности остатки барской роскоши в виде искусственных прудов с островками посередине и с непременными беседками на них, в которых бывшие хозяева любили пить чай из самовара в жаркую летнюю пору.
В полукилометре от пруда рассыпались дома небольшой деревни.
– Мы старый мир разрушим до основанья!.. – процитировал Соловей, показав на остров, где можно было различить поваленные деревья и заросли дикого кустарника.
– Ломать – не строить! – прогнусавил Бориска. Он содрал с себя потемневшую от пота рубашку и спустился к воде проверить дно и измерить глубину.
– Какое нам, собственно, дело до обломков самовластья? Нам, построившим новый мир?! Потомки будут говорить о нас как о героях! Будут завидовать нам! – насмешливо произнёс я целую тираду.
Все посмотрели на меня с некоторым удивлением и тихой настороженностью. Даже Николай, не отличающийся чувством юмора, как-то странно дёрнулся и застыл в ожидании: не скажу ли я чего-нибудь ещё, что помогло бы рассеять ему сомнения относительно искренности моих слов. «Нет, ещё не совсем закоснели люди! – отметил я с удовлетворением. – Не могут власть имущие тешить своё самолюбие полной победой над человеком!»
Осмотревшись, Дмитрий и Соловей стали наводить порядок среди непослушных пионеров с помощью уговоров и властных приказаний. Николай погрузился в работу по приготовлению обеда. Переодевшись по-пляжному, я вошёл в воду, окунулся и поплыл на противоположный берег. Минут через пять я уже был у намеченной цели. Не найдя другого занятия, не спеша побрёл я в сторону заросшей травой косы, где раньше, то есть до нашей эры, могла быть устроена барская купальня. Может быть, купальни никогда и не было, но мне хотелось, чтобы она непременно была, удобная и чистая, а потом, после наступления новой эры, безжалостно разрушена. Подойдя поближе к косе, я увидел молодую купальщицу, которая старалась подставить солнцу труднодоступные для загара места. Я предупредительно кашлянул — девушка быстрым движением поправила бюстгальтер и плавки.
«Как тихо и спокойно в деревне! Как мало здесь нужно для счастливой жизни! Уютный домик, небольшой ухоженный участок с садом и огородом, солнце, лес, речка или озеро, крепкий желудок, девчонка с длинными косами, тайком поглядывающая на возлюбленного — вот, пожалуй, в основном всё, о чём может мечтать сельский житель». Так или примерно так внушал я себе.
«Может быть, действительно в деревне русскому человеку живётся спокойней и веселей? По сравнению с городом, в деревне идеальные условия для устройства счастливого бытия: мирный труд, здоровая натуральная пища, красота природы! Какие счастливцы, эти сельские жители!»
Размышляя таким образом, подобно Вольтеровскому идеалисту, я не сразу услышал шум и гам, доносившиеся с просёлочной дороги. Я обернулся с любопытством и увидел живую картину: с поля возвращались колхозники. Они сидели на громыхающих телегах. Скрип колёс напомнил мне гармонию современной музыки. Дорога проходила рядом, метрах в пятидесяти, так что я хорошо мог рассмотреть тех, кому минуту назад искренне завидовал. Внешний вид героев социалистического труда подействовал на меня угнетающе. На лицах у них было выражение усталости и тупого безразличия. Мне сразу стало ясно, что для этих сельских тружеников не существует ни покоя, ни тишины. Я сурово хмурился, глядя на грубые обветренные лица мужиков и баб, на пыльные выцветшие телогрейки и покрытые несмываемой грязью резиновые сапоги. «Да, вот он этот новый мир! Вот он новый человек!»
Не успел я проводить взглядом удаляющиеся телеги, как моё внимание привлекли дачники, которые небольшими группами подходили к косе, держа в руках увесистые сумки, набитые всяким добром, необходимым для дикого отдыха. В сумках могли быть подстилки, продукты, вода, пиво и даже водка. Некоторые несли акваланги и теннисные ракетки. Один дачник тащил на плече заблаговременно надутый резиновый матрас. Моё любопытство получило новую пищу. «Вот они, любимцы судьбы!» Но меня опять ждало разочарование. Дачники были упитаны, покрыты загаром, но, как и колхозники, равнодушны и апатичны. Они не только никак не украшали и не оживляли живописную местность, а, наоборот, на фоне цветущей природы казались уродливыми манекенами.
Я тяжело вздохнул и опустил глаза в землю. В это время в нашем лагере поднялся крик и послышался стук ложек и звяканье мисок.
– Доктор! Обед готов! – рупор донёс до меня утробный голос Николая.
Русалка, сообразив, что я не намерен с ней знакомиться, стала собирать потихоньку свои вещи. Я прыгнул в воду и поплыл к лагерю, держа курс на красный флажок, прикреплённый кем-то к стволу ивы...
Я посмотрел на воспитателей и пионеров: все жадно поглощали пищу. Николай уже насытился, лежал под кустом, выставив к верху переполненный желудок. Бориска орудовал ложкой и челюстями, глотал, почти не пережёвывая, тушёнку. И в самом деле, ничего нет на свете вкуснее, чем нехитрый обед в деревне, да ещё на воздухе, на берегу озера. Самые изысканные блюда, приготовленные в лучших ресторанах Москвы, уверен, никогда не поедались с таким волчьим аппетитом, как наши сваренные наспех супы, каши и кофе. Обед в общей сложности растянулся на полтора часа. Пока дежурные мыли тарелки и ложки, мы приняли решение возвращаться в лагерь другой дорогой, пролегающей через рощи и перелески. Наконец, прозвучала команда строиться. С весёлой песней двинулись в обратный путь. Первые полчаса шли плотной колонной, но затем рассыпались по кустам. Случилось это потому, что петлявшая между деревьями узкая колея — укатанная телегами полоса — вдруг оборвалась, уступив место разбегающимся в разные стороны тропкам, проделанным дикими туристами и местными грибниками. Мальчишки терялись среди густых зарослей. Поминутно останавливаясь, свистом и криком собирали детвору. Перед тем как сделать последний переход, ещё раз протрубили общий сбор. Построив пионеров, проверили каждого по списку — не потерялся ли кто-нибудь в лесных чащобах? Все были налицо, но многие сорванцы стояли в строю с палками и дубинками. Напрасно вожатые и воспитатели пытались отнять у них это первобытное оружие. «Евгению Юрьевичу можно, а почему нам нельзя?» – было их резонное возражение. Тогда я решил подействовать на ребят силой примера: размахнулся и забросил свою дубинку за тридевять земель. Лишь после этого ребятишки нехотя расстались со своими палицами.
Солнце уже приближалось к горизонту, когда мы вернулись в лагерь. Помыв руки, поспешили в столовую, где поужинали с не меньшим аппетитом, чем на озере. Приятная усталость овладела мной. Веки начали наливаться свинцом. Полусонный, побрёл я к себе, спотыкаясь на каждом шагу. Разоблачившись, улёгся на скрипучей кровати и готов был уже отдаться сладким объятиям Морфея. На мгновение почувствовал я себя неловко: вспомнил, что Лена давно ждёт меня в условленном месте. Но я быстро успокоился: «Пусть себе подождёт… Ничего с ней не случится!»
22
На другой день после похода все, и взрослые, и дети, не столько отдыхали, сколько готовились к предстоящему спортивному празднику, о проведении которого начали говорить ещё недели две назад. Многие пионеры, превозмогая боль в мышцах, мучили себя на тренировках. Строгий взгляд и повелевающий голос Соловья заставили бы двигаться даже самого ленивого. Пионеры должны были показать себя в беге на короткие и средние дистанции, в прыжках в длину и высоту, в метании гранаты и в гимнастических упражнениях. И вот, наконец, наступил день спортивного праздника. Воспитатели и вожатые равнодушно позёвывали, дети же с нетерпением ждали начала соревнований. К одиннадцати часам приехали столичные гости. Были корреспонденты из газеты «Пионерская Правда». Был заместитель председателя райисполкома. Были многочисленные сопровождающие лица. Были даже симпатичные девушки и женщины. Лично мне приглянулась одна молоденькая блондинка, правда, не настоящая, а крашеная, стройная, подтянутая, задумчивая и молчаливая, легко и красиво передвигающаяся на маленьких быстрых ножках. Но, несмотря на привлекательную внешность, она была простая девушка-комсомолка, а вовсе не принцесса крови, и работала, как многие простые девушки, секретарём-машинисткой в одном из бюрократических ведомств. Приехала ли она отдохнуть или была взята шефом для какого-то важного дела, для вдохновения, может быть, осталось для меня неизвестным.
Я быстро вошёл в свою роль: произносил комплименты, бросал пламенные взгляды, вздыхал, всюду сопровождал свою даму как куртуазный рыцарь. Девушка скучала, казалось даже, что она чем-то раздосадована. Я изо всех сил старался развлечь и развеселить её. Но она была настоящая царевна Несмеяна. К счастью, спортивная программа не была перегружена. Через два часа все выступления закончились. Стадион опустел и затих. Высоких гостей вместе с их свитой сначала отвели на озеро, где они с удовольствием искупались. Я получил редкую возможность полюбоваться почти полностью обнажённым телом моей спутницы. «Такое прекрасное тело заслуживает головы Василисы премудрой, но только никак не анатомического театра!!» ; не замедлил высказаться я, представив своим собеседником нигилиста Базарова. После купания мы сделали марш-бросок в столовую, накормили гостей сытным обедом, может быть, даже за счёт недонакормления пионеров. Сразу после обеда я почувствовал сильные боли в животе. Кишечные колики терзали мою плоть. Наверное, я съел лишнюю, какую-то особенно вредную, макаронину. Не без сожаления оставил я блондинку для того, чтобы поспешить в свою хижину, где мне пришлось долго, чуть ли не до позднего вечера, терпеть режущие боли в кишках. Хотя крашеные блондинки с карими глазами давно уже меня перестали интересовать, всё-таки было обидно остановиться на полпути.
Ближе к ночи мне стало легче. Я закрылся в своём кабинете: решил продолжить работу над поэмой о любви. Много раз пытался я завершить давний замысел, но по разным причинам откладывал трудную работу на неопределённое время. Вот и вчера несколько часов подряд потел я над фрагментом, в котором должны быть показаны страдания обманутой девушки, но так и не родил ни одной строчки. Очередная неудачная попытка настолько обескуражила меня, что решил никогда больше не возвращаться к злополучной теме. Я спрятал в стол черновики, едва удержавшись от соблазна уничтожить их. Но сегодня опять потянуло вдруг взяться за перо.
Странные отношения сложились у меня с музой. Я всегда испытываю чувство напряжения, даже панического страха, когда, ободрённый вдохновением, должен, наконец, приступить к нелёгкому труду. Зато, вооружившись пером, не останавливаюсь до тех пор, пока не почувствую, что достиг определённого совершенства. Безусловно, талант мой крепнет с каждым годом, и по этой причине он всё больше требует к себе серьёзного внимания. Муза деспотична и ревнива, стремится полностью завладеть душой поэта, сделать его своим рабом. В будущем придётся мне вести наполовину аскетический образ жизни.
Молодым поэтам не хватает часто специальных знаний и техники (искусства, навыков стихосложения), а старикам-профессионалам — чувства, настроения, воображения. Бессильно вдохновение, не подкреплённое мастерством. Бесполезны технические приёмы без живого творческого огня. Есенин, например, чувствуя свою техническую слабость, иногда отдавал свои стихи на редакторскую доработку. Клюев был вполне техничен, но не мог дать стихам живую плоть. Истинные поэты встречаются крайне редко. Подавляющее большинство из тех, кто сочиняет стихи — скучные технари.
Мои стихи по форме кажутся простыми. Но в этой, простой, на первый взгляд, форме как раз и заключается сложность, о которой мечтают великие поэты и которая совершенно неведома неискушённому читателю. Читатели, однако, не в счёт. Ведь поэты пишут для поэтов, а не для читателей. Забавными бывают рассуждения критиков о скрытых механизмах выразительности стихотворной речи. Многие толкуют о том, что надо раскрепостить стих и расковать синтаксис. Советские поэты — правда, неизвестно, кого из наших литераторов можно назвать поэтами — поверили в этот рецепт и, вместо того, чтобы оттачивать профессиональное мастерство, сделались вдруг все новаторами. В результате стихи современных авторов, потеряв присущую им форму, стали походить на скучную прозу. Стремление расковать русский язык и расшатать жанровые границы привело к тому, что стихи стали рыхлыми, бесформенными. Забыли о том, что раскованность синтаксиса не означает вольного обращения с законами языка, граничащего с элементарной безграмотностью. Богатство содержания, смысловая, эмоциональная и интонационная насыщенность, динамизм и звуковая палитра — вот что создаёт впечатление живой речи, не стеснённой строгими правилами. Например, Байрон или Лермонтов, часто бывают в своих стихах подобны грозе или вулкану… Но разве обвинишь их в безграмотности? Поэт должен чувствовать свой талант, своё призвание. Он должен спокойно заниматься своим делом, трудиться, как пчела, не думая об известности и славе и тем более о гонораре. Радость и муки творчества — вот единственная награда гению.
23
Через несколько дней после спортивного праздника Пудияк срочно вызвали в Москву. Сразу после завтрака она уехала, оставив вместо себя «Старую Вожатую». Все с облегчением вздохнули. «Обычное дело, – прокомментировал Бориска. – Решили собрать всех начальников для очередного инструктажа». — «А может быть, вызывают на ковёр» – предположил Соловей. «Полетела за премией!» – проворчал Николай.
Дисциплина, которая постоянно портила настроение и взрослым, и детям, была на время позабыта. «Старая Вожатая» хотела, было, испытать на деле свои командирские способности, но, убедившись в неэффективности приказов, укрылась в кабинете начальника, где и просидела до возвращения Пудияк. Изнывающие от скуки пионеры, воспользовавшись свободой, попросили разрешить им сыграть в войну. Мы не возражали.
Без проволочек выбрали двух полководцев и сформировали две бригады бойцов. Одна бригада, русские, должна была наступать, а другая, французы — обороняться. Театром военных действий послужил лес, раскинувшийся на склонах небольших отлогих холмов, изреженный местными заготовителями дров. Враждующие стороны расположились на исходных позициях, наблюдатели заняли свои места, трубачи подали сигнал — военная игра началась.
Я должен был оказывать помощь всем раненым, к какому бы знамени они ни принадлежали. В силу этого условия я мог совершенно спокойно передвигаться по местности, мог даже пересекать линию фронта неограниченное число раз. Я только должен был соблюдать нейтралитет, то есть не заниматься шпионажем в чью бы то ни было пользу. Я выбрал местом своего местонахождения арьергард русских, преодолевал вместе с русской «пехотой» водную преграду — ручей, который на карте значился как «великая» река, — переправлялся через «огромное» болото и продирался сквозь «непроходимые» заросли и завалы. Довольно быстро храбрые русские солдаты прорвали оборонительные рубежи французов и бросились в рукопашную схватку.
Выбравшись из колючих кустов, я оказался на просеке, отдалённо напоминающей аллею городского парка. Просека привела меня на берег ручейка, не того, что мы называли великой рекой, а другого, о существовании которого даже не подозревали. Ручеёк был настолько мал, что выглядел игрушечным, и когда я, лёжа на животе, вдоволь напился студёной влагой, мне почудилось, что воды в нём заметно поубавилось. Утолив жажду, я неспешно побрёл по берегу ручья, раздвигая палкой стебли крапивы и ветки ивняка и орешника. Через каждые десять-двадцать метров попадались крохотные, величиной не больше чем с ладонь, полянки, покрытые мягкой шелковистой травой. Поляны эти действительно были крохотные, так что вздумай я прилечь, я не смог бы вытянуться ни на одной из них во весь рост. Скромные голубоглазые незабудки сами тянулись к моим рукам, но я, тронутой их нежной красотой, не сорвал ни одного стебелька. Какие-то маленькие, даже малюсенькие, белые цветы, названия которых я не знал, живым ковром устилали полутенистые прогалины.
Счастливые воспоминания нахлынули на меня. Я вспомнил время золотое, вспомнил, как однажды уже любовался этими неизвестными мне цветами в подмосковном одичавшем парке. Они так скромно выглядывали из густой травы, что я не сразу их заметил. Казалось, они хотели спрятаться от жадных глаз человека. Но какой нежный аромат они источали! Моя задумчивая спутница, прелестная шестнадцатилетняя девушка, беспрестанно погружала в них свой греческий нос, приговаривая: «Ах, какой божественный запах!».
Тронутый сентиментальными воспоминаниями, я не удержался и сорвал несколько цветиков… Не склонный к излишней чувствительности, я всё же почувствовал, как слёзы умиления затуманили мне глаза. Я стал тихо напевать известный романс:
«Кто возвратит умчавшиеся годы?
Кто оживит увядшие цветы?»
Примерно через полчаса набрёл я на место отгремевшей «баталии». Сражение давно уже было закончено. Бориска и Соловей (а они-то как раз и были полководцами воюющих сторон), голые, с бронзовой от загара кожей, лежали на старом списанном одеяле, а их воинство смешалось и разбрелось по разным углам уютной поляны, которая была, пожалуй, наиболее подходящим местом для отдыха уставших «солдат». «Старая Вожатая» сидела в стороне ото всех, свесив ноги в ручей, тихо и нежно журчащий. Кофта её пропиталась потом, но она не осмеливалась раздеться, так как стеснялась своих физических недостатков. Посередине поляны ручей замедлял бег, чтобы образовать омут, напоминающий большую глубокую ванну. Солнце палило с такой силой, что можно было подумать, уж не задалось ли оно целью сжечь всё живое. Я разделся и подошёл поближе к омуту. Убедившись, что дно его свободно от коряг, я смело бросился в воду. Я предвкушал получить удовольствие, больше того — райское наслаждение от нежного прикосновения прохладных русалочьих рук, но, почувствовав вдруг обжигающий холод и судороги в ногах, молниеносно выскочил на берег. Вода была холодна, как в горной реке. «То-то Старая Вожатая смачивала осторожно одни только ступни!» – догадался я. Долго растирал я одеревеневшие мышцы голеней и бёдер. Но при втором и третьем заходе я несколько притерпелся и мог находиться в ледяной купели уже гораздо больше времени. Но всё равно более трёх минут я не мог выдержать. Чувствуя, как сводит ноги и замирает сердце, я спешил оставить ласки наяд, выскакивал из воды и подставлял тело солнцу, жгучие лучи которого после ледяной ванны казались такими нежными и ласковыми.
Вскоре Соловей последовал моему примеру. Так же как и я, он буквально выпрыгнул из воды, едва успев окунуться. Бориска всё это видел и, конечно же, не собирался подвергать себя испытанию холодом. Тогда мы взяли его за руки и за ноги и силой затащили в ручей. Он кричал и визжал, как истеричная женщина, но, очутившись снова на берегу, почувствовал себя настолько комфортно, что сам с удовольствием несколько раз повторил водную процедуру.
Среди детей и сам невольно становишься ребёнком. Вообще, детство по временам возвращается к нам. Может быть, по этой причине на обратном пути в лагерь на нас нашло дурашливое настроение. Мы пели, шутили, затевали на ходу игры. Особенно увлекла нас совсем уж детская забава — срывать стебли крапивы и со смехом и визгом гоняться друг за другом. Во время этой весёлой беготни мне и пришла идея поставить у себя на столе вместо цветов жгучую крапиву. И вот мы все, и взрослые, и пионеры, с серьёзным видом расхаживали по крапивным зарослям и срывали свежие пахучие стебли грозного растения. Когда столь необычный букет был готов, мы принесли его ко мне, поместили в банку с водой и торжественно поставили на стол, где он и красовался почти двое суток. Теперь я понимаю, что всё это было глупым ребячеством, но тогда я был почти счастлив от своей выдумки. Когда вернувшаяся из Москвы Пудияк, тяжело дыша, пришла ко мне за «таблетками от сердца», она долго разглядывала странные ни на что непохожие цветы, принюхивалась осторожно к острому крапивному запаху. Истинное удовольствие доставила она мне тем, что никак не хотела поверить своим глазам. Легко можно было понять её растерянность: ведь раньше ей никогда не приходилось видеть, чтобы крапиву ставили в вазу. Пока она мучилась сомнениями, я взял банку с крапивой и сунул ей под нос, промолвив убедительно:
; Не правда ли, какой оригинальный запах?»
Она втянула шумно воздух, приблизив нос к букету, и сказала неуверенно:
; По-моему, пахнет крапивой!
Я усмехнулся:
; Эти цветы и есть самая настоящая крапива!
Пудияк возмущённо проворчала:
; Ну, знаете ли, шуточки у Вас!
Держа высоко голову, гневно посверкивая глазами, она величественно удалилась. На прощанье громко хлопнула дверью.
Я был не менее счастлив, когда очередной столичный визитёр, заглянувший в медпункт то ли по службе, то ли из-за любопытства, также глупо попался на крапиве, как и начальник лагеря.
; Да никак у Вас на столе крапива? – был адресован мне вопрос.
Я вежливо пояснил:
; Вы ошибаетесь! Это новый сорт цветов, который недавно вывели советские селекционеры с помощью методики, разработанной не кем-нибудь, а самим академиком Лысенко.
Визитёр вытянул свой и без того длинный нос и слегка нюхнул букет.
; Оригинально! – сказал он и поспешно удалился.
24
Я горяч, вспыльчив, задирист, напорист, несдержан, нетерпелив, неукротим… Но все эти проявления живого темперамента надёжно скрыты от любопытных глаз маской спокойствия и хладнокровия. Я до такой степени оледенил, но только снаружи, свою душу, что все, кто хоть как-то знал или знает меня, отзывались и отзываются обо мне как о флегматичном, даже равнодушном и безчувственном человеке. Да, я действительно равнодушен, правда, не всегда и не во всём. Но это ещё не всё: я разочарован, опустошён и озлоблен. Сколько себя помню, меня никогда не волновали всякого рода глупости и пошлости, предписания, «обязаловки» и «тошниловки», которые спускают сверху простолюдинам в виде собраний, конференций, съездов, совещаний, кампаний, движений, борьбы и тому подобное. Все эти балаганы и балаганчики с их клоунами и фокусниками никогда не находили во мне никакого отклика. Единственное, к чему я всегда прислушивался и приглядывался с живым интересом — это судьба России. Мог ли я быть спокойным и притворяться равнодушным, когда видел, как спешат наши извечные враги уничтожить русскую культуру, а из русских людей сделать послушных рабов? Мог ли я не содрогаться, когда был свидетелем уничтожения русского языка, русской литературы, нашего искусства и самого русского духа?
А что же моя любимая Россия? У неё теперь нет даже собственного имени. Ей дали новое имя — СССР. Пролеткульты, рабфакультеты, товарищеские суды, народные дружины, субботники, парткомы и профкомы — всё это звучит на мой слух дико и грубо. Каждый день я слышу глупые заклинания о социалистическом соревновании, о перевыполнении планов, о всепобеждающем марксизме-ленинизме. Но умалчивают о нищете и голоде, о пустых продовольственных магазинах. Никто не замечает грозного симптома народного бедствия — глубокой апатии.
Россия — это хроника правительственных приёмов, заседаний Политбюро, это театральные речи первого ленинца, его неуклюжее актёрство и замашки на политическую значимость. Он мнит себя великим коммунистом, вождём пролетариата, властителем мира, вершителем народных судеб… Он, наверное, искренне думает, что без его воли и Земля перестала бы вращаться. Так он раздувает свой зоб! А в народе давно уже дали ему клички «кукурузник» и «турист». Продажная официоза набрасывает розовое покрывало на безотрадные картины жизни, но провидцы и просто проницательные умы давно уже догадываются о надвигающейся катастрофе. Над страной сгущается мрак, а нам напевают старую песенку: «Всё хорошо, прекрасная маркиза!» Молодёжь отводит душу в водке и грязном сексе, превращает свою жизнь в сплошной кайф.
Россия всегда держалась на славянских народах. Славяне, прежде всего русские, были её оплотом во все времена. Но мы, славяне, теперь постепенно вымираем. Лучшая, самая здоровая и самая талантливая часть нашего народа, которая была опорой, надеждой и гордостью России, почти полностью была истреблена ещё в последнюю гражданскую войну, причём сделано это было вполне сознательно и со злым умыслом. Правда, два-три миллиона русских успели эмигрировать во Францию, Югославию, США и другие страны, но они оказались отрезанным куском. Миллионы жизней унесли голод и насильственная коллективизация крестьян. Следовавшие затем друг за другом войны — с Японией, с Финляндией, с Германией и её европейскими сателлитами — стоили нам двадцать или даже больше миллионов погибших. Русские солдаты усеяли своими телами просторы Родины и поля Западной Европы. Понёсши громадные потери, наш народ после 1945 года уже не смог восстановить себя как целое. Всё больше и больше стали теснить нас другие народы, проживающие на Кавказе и в Средней Азии, но особенно выходцы из «святой» земли.
Русская культура погибла на наших глазах. Пятидесяти лет было достаточно, чтобы не только уничтожить самобытную культуру, которая создавалась в течение, по крайней мере, целого тысячелетия, но и погубить сам дух русский, вытравить в русском человеке чувство национального самосознания. Слово «русский» произносится теперь многими нашими недоброжелателями с оттенком брезгливого пренебрежения.
Как диковинную редкость можно встретить русских на ведущих ролях в газетах и журналах, на радио и телевидении, в музыкальных учреждениях, в кино и театре, в организациях и заведениях художников, скульпторов и архитекторов, в литературе и даже в спорте. Русских вытеснили даже из сельских райисполкомов и райкомов.
Что же оставлено на долю русских и других славянских народов? Русским позволено выполнять самые чёрные и тяжёлые виды работ. В качестве награды им разрешается неограниченно пить водку.
Однако новые хозяева не хотят терпеть даже то жалкое положение, в котором мы оказались вследствие собственной недальновидности. Новые хозяева поставили перед собой цель уничтожить нас полностью, вычеркнуть нас из Книги Жизни. И эта цель успешно осуществляется с помощью различных форм геноцида и навязывания вредных привычек, таких как алкоголь, наркотики и никотин. Мощнейшим оружием уничтожения остатков русского народа является разрушение семьи, проституция и разврат во всех его видах. Тайный лозунг наших врагов таков: «Наше торжество есть советская власть плюс алкоголизация и наркотизация всего русского народа!» Новые хозяева хорошо сыграли на природной склонности славян к дружелюбию и гостеприимству, на их наивной вере в братство народов.
Что ждёт Россию в будущем? Как только русский народ ослабеет настолько, что с ним можно будет вообще не считаться, так сразу начнётся делёж территорий между соперничающими между собой националистическими группировками. Захотят урвать лакомые куски и недремлющие враги России: США, Япония, Китай, Германия, Англия, Польша, Турция, Румыния и другие. В результате могучая держава, пройдя стадию СССР, распадётся на множество мелких государств — квази-государств. На географических картах замелькают новые названия: Армения, Грузия, Латвия, Литва, Казахстан, Украина, Татарстан, Узбекистан, Таджикистан, Туркестан…, может быть, даже Московия, Великий Новгород. Не исключено появление таких государств-княжеств, как Тверское, Рязанское, Смоленское и других.
Больно видеть закат России! Но такова логика исторического развития. Государства так же, как и человек, рождаются, расширяются, становятся сильными и богатыми и рано ли поздно ли умирают. Полдень России миновал, теперь ждут её мрачные сумерки. И мало ли могучих царств и великих империй безследно исчезли с лица земли?! Давно ли поражал воображение современников своей державной мощью непобедимый Рим? Могли разве Август или Троян представить, какой будет ужасной судьба империи? Могли разве они подумать, что гордый Рим падёт к ногам варваров, а от его сильного народа останется один лишь отзвук — мёртвый язык?
Спрятав в укромное место дневник, вышел я на крыльцо. «Ничто так не успокаивает нервы как свежий воздух!» – вспомнил я слова своего друга-наставника, семидесятилетнего старца. Да, есть у меня такой друг и учитель, он же советник, к словам которого я нередко прислушиваюсь. Но чаще всего я просто пользуюсь его энциклопедическими знаниями. Метрах в пятидесяти от моего домика показалась лёгкая фигурка девушки. Я узнал её по походке, как у кошки, неторопливой и мягкой. Да, это была Лена. Я никак не мог понять, откуда она взялась: настолько неожиданным было для меня её появление. Она улыбалась, приветливо махала мне рукой. Но я, погружённый в невесёлые мысли, сделал неопределённый безучастный жест, который при желании можно было расценить, как приглашение зайти.
«Заглянет сейчас ко мне или, всё ещё тая недавнюю обиду, пройдёт мимо?» – встрепенулся я.
Лишь на мгновенье поддался я чувству нетерпения. Поймав себя на том, что в душе моей что-то дрогнуло, что в ней зашевелилось что-то похожее на угрызение совести, я моментально принял суровый и неприступный вид.
«Я был бы не особенно убит горем, если бы она действительно по-настоящему рассердилась, и с гордым видом прошла мимо!» – прошептал я.
И когда она поступила именно так, как будто услышала мои слова, я вздохнул с облегчением.
«Наверное, ждала, что я, как пылкий юноша, поспешу ей навстречу… Конечно, обиделась, бедняжка. Да ничего, найдёт себе дружка по своему полёту!»
Отдохнув на воздухе, вернулся я в свою хибару. Без стука, неслышно вошла Катя, молча села на табуретку. Я вопросительно поднял глаза, но она вместо ответа вдруг заплакала: тихо, почти беззвучно, только нервно вздрагивали её полные плечи. Горячие женские слёзы покатились вдогонку одна за другой, смывая краску на ресницах и щеках. Шмыгнув раза два носом, она достала платок и приложила его к лицу.
«Борискина работа!» – догадался я.
Как было не понять её горя? И как было можно не почувствовать, как тяжело ей в данную минуту? Сердце моё больно сжималось, но я не решался о чём-либо спрашивать её. Несмотря на свой эгоизм, я никогда не был равнодушен к человеку, попавшему в беду. Я понимал, что предо мной сидела глупенькая наивная женщина, ставшая жертвой собственной беспечности или обмана легкомысленного партнёра. Бориска же как раз и был таким охотником за юбками, который никогда не задумывается о последствиях. Подобно похотливому козлу он думал только об одном — получить удовольствие. Любовь он понимал только на уровне животной страсти.
«Борискина работа… Такой шалопай! Не умеет ещё обращаться с женщинами. Вот она, голубушка, и попалась, как они сами говорят, влипла. Сейчас она поплачет и начнёт просить помощи».
Однако я ошибся в отношении её намерений. Она так ни о чём и не попросила. Облегчив своё горе слезами, она успокоилась, перестала плакать и даже попыталась улыбнуться. Прежде чем уйти, взяла с меня слово никому не рассказывать о том, как глупо ревела у меня в кабинете.
; Хорошо! – твёрдо пообещал я.
Она тут же выскользнула на улицу, проходя мимо открытого окна, выдохнула:
; Вот мне и легче!
Вероятно, она приняла для себя какое-то решение и по этой причине отказалась от мысли просить меня о помощи.
Слёзы женщины — неотъемлемая часть её сущности. Слёзы помогают женщине переносить удары судьбы. В слезах находит она нередко и утешение, и опору. Плачущий мужчина, конечно, редкость. И сам я не раз плакал, когда был ребёнком, и после, когда был подростком. Плакал от боли или от обиды. Но, повзрослев, я стал смотреть на слёзы как на признак слабости. Но чувствую, что не мешало бы и нам мужчинам, иногда давать волю эмоциям, чтобы очистить душу, чтобы почувствовать, как утихает боль и, просветлённому и умиротворённому, сказать: «Вот мне и легче!»
25
Дверь распахнулась, визгливо скрипнув: на пороге — юные лица с сияющими глазами. «Не лица, а распускающиеся розы!» ; отметил я свежесть девичьих мордашек. Это Людмилка, моя фаворитка, со своими подружками прибежала на меня взглянуть. Я ласково посмотрел на девочек. Они дружно стали уговаривать меня пойти вместе с ними на территорию лагеря во что-нибудь поиграть. Я оставил свои записки. Весёлой гурьбой отправились мы на центральную площадь. Санитарка, проще сказать, уборщица, которая убирала в это время помещение перевязочного пункта (маленький, малюсенький, домик, прислонившийся, чтобы не упасть, к старой берёзе), подбежала ко мне с испуганным лицом. Я спросил, что случилось. Она многословно объяснила причину своего страха: в санитарной сумке (куда она заглянула, конечно же, по чистой случайности), было устроено мышиное гнездо, а в гнезде находились маленькие мышата.
– Пойдёмте, посмотрим! – предложил я.
Людмилка и ещё некоторые девочки увязались за мной. Я взял сумку и вынес её на свет. Дождавшись, когда нетерпение пионерок возьмет верх над их страхом, я осторожно открыл сумку. Действительно, в глубине её, на самом дне, было свито гнездо, в котором, прижавшись друг к другу, лежали прелестные мышки. Они были ещё совсем маленькие. Кожа их только ещё начинала покрываться нежной темно-серой шёрсткой. Заботливые родители, устроившие для своих детишек уютную квартирку, успели благополучно сбежать. Увидев крохотных детёнышей, пионерки радостно завизжали. Несмышлёные мышата хотели спрятаться, но я их всех переловил и посадил в стеклянную банку, откуда они уже не могли выбраться.
– Не знаю даже, что с ними делать, – сказал я.
– Евгений Юрьевич, отдайте их нам! Ну, пожалуйста! – подступила ко мне Людмилка.
– Мы будем с ними играть! – поддержала Людмилку её ближайшая подруга.
– Да разве вам у вас мало занятий?
– Евгений Юрьевич, ну, пожалуйста! – ещё раз попросила Людмилка, устремив на меня умоляющий взгляд.
Против своей воли я согласился отдать мышиное семейство на попечение шустрых девчонок. Не смог бы видеть я печаль в глазах Людмилки. Я надеялся на то, что будущие мамы, повозившись какое-то время с забавными малышками, выпустят их на свободу. «Какие глупости лезут в голову, – пристыдил я себя. – Ведь свобода для беспомощных существ обернётся их верной гибелью». В течение всего дня думал я о зверьках, а вечером Людмилка сообщила мне, что мышки «не захотели больше жить и умерли».
– Мы похоронили их под забором» – сказала она, опустив голову.
– Вот видишь, что вы наделали! – покачал я головой. – Теперь всё мышиное царство будет находиться в глубоком трауре.
Я нарочно сделал грустное лицо, нарочно тяжело вздохнул. Людмилка смотрела на меня глазами, полными слёз.
– Разве есть мышиное царство? Разве мыши могут думать и чувствовать? – спросила она, показав себя смешной незнайкой.
– Животные мало чем отличаются от человека… Неужели в школе вам ничего не рассказывали о животных?
– Нет, пока ещё по-настоящему не рассказывали. Ведь я только перешла в пятый класс!
– Тогда слушай, – сказал я. – Конечно, в мышиной стране узнали о смерти своих маленьких крошек. Думаю, что в их газетах было напечатано, да и по радио передано, о трагической гибели мышек-принцесс. Наверное, был и телерепортаж.
– Они были принцессами? – оживилась Людмилка, перенёсшись воображением в неведомую мышиную страну.
– Как же ты сразу не догадалась? Ведь они были такие красивые, такие чистенькие!
– А где это мышиное царство?
– Никто точно не знает… Думаю, это царство находится не так уж далеко, его надо искать в каких-нибудь укромных местечках.
– И что же у них там сейчас происходит?
– То же самое, что и у нас, когда кто-нибудь умирает. Повсюду звучит траурная музыка, проходят митинги, произносятся речи…
Людмилка помрачнела, на лицо её легла тень тревоги, непонятной для неё самой, но уже гнетущей и пугающей. Помолчав, она спросила:
– Евгений Юрьевич, а как же люди? Разве Вы умрёте когда-нибудь?
– Умру! – подтвердил я её догадки.
– И Вам не страшно будет?
– Страшно, но я не боюсь
– Как это так: Вам будет страшно, и Вы не будете бояться? – встала в тупик Людмилка.
– Да всё очень просто! Страшно, конечно, расставаться с самим собой, а не боюсь потому, что всё равно я никуда не исчезну. Просто я снова буду солнцем, ветром, водой, травой… А вместо меня будет ходить по земле другой человек, только я не буду об этом знать. Вот и всё.
Людмилка смотрела на меня почти с ужасом.
– Так значит, и мышки никуда не делись... остались здесь?
– Да, но об этом они не знают.
– Никогда больше не буду мучить животных! – воскликнула Людмилка и доверчиво прижалась ко мне.
Людмилка ещё совсем глупенькая. Как все дети, она пока ещё бессмертная. Она живёт, как живут боги, то есть постоянно, вечно, навсегда. Все её чувства и мысли, радости и печали — истинные, хотя иной раз могут не оставить и следа в её душе. Она многого ещё не знает, она пока ещё бог. Но когда переполнится знаниями, тогда она из бога превратится в смертного человека и тогда-то и вспомнит, может быть, наш разговор о жизни и смерти. Тогда она поймёт, что наша судьба определяется чаще всего волей слепого случая.
Человек — это звучит гордо! – сказал самовлюблённый Homo. Но чем может или должен гордиться человек? Уж не тем ли, что создан, как и все живые существа, силой природных стихий или, как врут ретивые богословы, волей всемогущего Творца? Не тем ли, что приходит в уготованный мир и должен играть в нём предписанную ему роль? Но возразят иные: не все люди одинаковы; бывают люди посредственные — большинство, бывают гениальные — меньшинство. Да, это так. Приходят к нам откуда-то люди-гиганты, люди-титаны. И многое они могут сделать. Но тщетны их потуги, ибо всё исчезает во всепоглощающей бездне времени и пространства. Жизнь индивида коротка и в то же время обременена тяготами труда и болезнями. Никто из смертных не в силах изменить эту раз навсегда данную нам жизнь с её вечными, не подвластными нам законами.
Вот и я живу, радуюсь жизни, люблю жизнь. Но как противен мне этот закостеневший уклад жизни! Я отчаянно борюсь против вечной рутины. Борьба эта надорвала мои силы. Я болен. И когда моя болезнь становится чрезмерной, я ищу спасения в том, что стараюсь не жить, стараюсь уклониться от жизни. И только природный инстинкт заставляет меня вместе с другими совершать «свой подвиг бесполезный». Но бесполезный ли? – вот в чём вопрос.
26
Занятый досужими мыслями о жизни и смерти, вышел я во двор подышать перед сном свежим воздухом. Моя любимая беседка была пуста. Пионеры уже спали. Те же из них, немногие, которым не спалось, были построены Дмитрием в шеренгу. Я сходу оценил ситуацию. Воспитатель решил показать свою власть и, вознамерившись примерно наказать шалунов, не только поставил их в строй, но и держал по команде «смирно». Повинуясь старшему, ребятишки стояли в строю, подняв головы и опустив руки по швам. Вид у них был смиренный, но не подавленный. Они не выглядели сломленными. «Молодцы! Герои!» – восхитился я мужеством маленьких беззащитных мужчин и захотел за них заступиться. Я отозвал Дмитрия в сторону для мужского разговора. Он заартачился, («закусил удила»), но я добродушно улыбнулся, дружески похлопал его по плечу и сказал ещё несколько обезоруживающих, волшебных, слов. В конце концов, он осознал свою неоправданную жестокость и понял, что лучше всего не применять грубую силу по отношению к подросткам. «Ведь они совсем не похожи на нас, они носят в душе другой мир, у них другие законы и правила!»– старался я донести до воспитателя заповедь любви к детям.
Ободрив мальчишек своим заступничеством и пожелав им спокойной ночи, я возобновил свой путь к беседке, но, пройдя несколько шагов, остановился, услышав лошадиное фырканье. Оглянувшись, я увидел нашу старую лошадь, которая с вечера паслась за домом, а теперь в поисках лучшего корма прискакала на лужайку, где ещё оставалась сочная трава. Рабочий, присматривавший за несчастной клячей и запрягавший её по утрам в повозку, давно уже спал в своей грязной каморке.
– Прокатимся! – предложил я Бориске, который, терзаемый желанием закурить, специально разыскал Дмитрия, чтобы стрельнуть у него сигарету.
– Да он не только ни разу не садился на лошадь, но и не видел никогда такого зверя! – съязвил присоединившийся к нам Соловей.
– Я не садился на лошадь?! А ты сам-то залезал когда-нибудь на лошадиный хребет? – возмутился Бориска и вызывающе посмотрел на физкультурника.
– Так показал бы нам класс верховой езды! – растянув губы в презрительной улыбке, засмеялся Соловей.
– И покажу! Думаешь, одни физкультурники ловкие и сильные? – разгорячившись, сказал Бориска, не собираясь, однако, ничего показывать.
– А не побоишься, музыкант? – присоединился я к игре.
– А вот и не побоюсь! – с запальчивостью ответил Бориска.
– Смотрю, ты совсем расхрабрился, – продолжал смеяться над приятелем Соловей. – Покажи, на что ты способен!
Но Бориска не двигался с места, со страхом поглядывая на кобылу, мирно щипавшую траву. Тогда Соловей и Дмитрий взяли его под руки и силой потащили к лошади. Бориска отчаянно сопротивлялся, так что двум здоровым мужчинам удалось справиться с ним лишь наполовину: они измучились, но так и не смогли посадить его верхом. Старая кобыла, вероятно, много повидавшая на своём веку, даже не оторвала морду от земли и не покосила глазом в нашу сторону.
– Лошадка-то стреножена! – подсказал я шутникам.
– Давай развязывай ей ноги! – подтолкнул Соловей Бориску.
– Путы распутывают, а не развязывают, – спокойно пояснил я.
– Распутывай же! – приказал Соловей.
Бориска, может быть, и хотел освободить лошадь от пут, но не знал, как это делается. Он только дико вращал глазами, безуспешно пытаясь вырваться из цепких рук воспитателя и физкультурника. Убедившись, что без моей помощи им не обойтись, я подошёл спокойно к лошади, присел на корточки, снял путы и закрепил их на шее животного.
– Ты сам-то коня в первый раз видишь! – обратился к Соловью Бориска.
Услышав о коне, мы покатились со смеху. Но Бориска, который не смог бы отличить кобылу от жеребца и даже не слышал таких слов, стал горячо доказывать, что мы сами боимся этого мустанга.
– А ты, парень, конечно, ковбой из Техаса! – простонал Соловей и упал на траву, сражённый приступом смеха.
– Этот старый травяной мешок – мустанг?! – захохотал Дмитрий, схватившись за живот.
Пока они смеялись, я занимался лошадью. Потрепав бедную кобылу по шее, положил руки на холку и, подпрыгнув, вскочил на костлявую спину. К моему немалому удивлению, лошадь продолжала спокойно щипать траву.
– Дай мне хоть какой-нибудь прут! – попросил я Бориску.
– Боюсь! Ещё лягнёт! – отказался он.
– Где ему – дрожит от страха! – сказал Соловей, подавая мне прут.
Я легонько ударил кобылу по крупу. Тут только она, почувствовав на своей спине седока, удивлённо повела ушами. Я ударил её ещё раз – она нехотя пошла крупным шагом. Я слегка хлестнул её по морде слева, и она, повернув направо, двинулась прямо на Бориску. Тот дико закричал и бросился наутёк. (Потом он всем рассказывал, как едва не попал под копыта бешеному коню, но в последний момент успел увернуться).
– Евгений, дави его! Копытами его! – нарочно пугал Соловей своего дружка.
– Оставьте парня в покое: он уже и так в штаны наложимши! – вступился за Бориску Дмитрий. – Попадётся ещё сдуру под жеребца!
– Жеребца?! – с новой силой захохотал Соловей. – Это, оказывается, жеребец!
Вконец оскорблённый Бориска решил постоять за свою честь.
– Дайте мне этого жеребца! – решительно потребовал он. Правда, в его решимости проглядывало нечто истерическое.
Мы так дружно и громко засмеялись, что даже кобыла прянула ушами и шарахнулась в сторону, едва не сбросив меня на землю. Увидев эту картину, Бориска страшно побледнел. Я спрыгнул с лошади, чтобы уступить её неустрашимому ковбою. На этот раз он не сопротивлялся, но если судить по его обречённому виду, можно было подумать, что он собрался на смертный подвиг. Мы помогли ему сесть на лошадь. Оказавшись седоком, он судорожно ухватился за гриву.
– Ну, давай, трогай! – крикнул нетерпеливо Соловей. – Не подведи: на тебя смотрит вся страна! Давай, наездник, казак лихой, кавалерист!
– Пошла! Пошла! Чего стоишь как вкопанная? – надрывался Дмитрий, размахивая руками перед мордой животного.
Старая кляча сделала шаг..., другой, и вдруг пошла вялой рысцой. Бориска стал потихоньку съезжать набок. Мы с интересом наблюдали за ним.
– Тут держаться не за что! – завопил он.
– Обхвати шею руками! – посоветовал Дмитрий.
А Соловей подбежал и хлестнул клячу ремнём, но та не почувствовала удара и не прибавила резвости шага... Казак же наш, намертво вцепившись в гриву, высоко подбрасывал задом, больно ударяясь им по жёсткому хребту.
– Тпру! Тпру! – кричал он истошно.
Мы от души потешались над лихим ковбоем. Кульминационный момент наступил, когда Бориска свалился, в конце концов, в заросли крапивы, откуда мы его и вытащили полуживого.
Пока мы приводили в чувство Бориску, прибежал рабочий, проснувшийся от нашего гама, и разразился грубой бранью. Он так громко выражал своё отношение к нашей забаве, что разбудил половину лагеря. И тут мы увидели Пудияк, медленно приближающуюся к нашей компании. Одного грозного вида Маргариты Осиповны было достаточно, чтобы произвести должный эффект. Все быстро разбрелись по углам, оставив, как всегда, меня одного объясняться с разгневанной женщиной.
27
Хотя, по утверждению некоторых философов, в мире, в масштабах вселенной, время как таковое отсутствует, на Земле оно, однако, существует, да ещё и не стоит на месте. Оставалось всего несколько дней до конца лагерной смены. Не надеясь на благожелательное отношение к себе полковника и начальника лагеря, я всё чаще подумывал о возвращении в Москву. Но если бы даже и предложили, я всё равно не согласился бы остаться ещё на несколько недель в злополучном для меня лагере. Мелькание одних и тех же лиц, привязанность к одному и тому же месту и отсутствие условий для работы и отдыха — всё это вызывало у меня чувство отторжения. Но и Москва, эта злая мачеха, совсем не казалась мне раем.
Москву я люблю страстно, но и ненавижу точно так же. Я считаю её самым красивым городом в мире. Люблю её, когда ищу развлечений. Где ещё найдёшь столько театров, парков, ресторанов и кафе? Ненавижу её, когда во мне просыпается гражданин. Нигде больше не увидишь столько подлости, жестокости, обмана и лицемерия; нигде больше не столкнёшься с таким унижением; нигде не почувствуешь себя таким изгоем, как в столице мира — Москве.
Сама мысль о возвращении в Москву мне была противна. И всё-таки в скором времени я должен был стать частичкой этого гигантского человеческого муравейника. Как бы в противовес картине прозаических каменных джунглей воображение рисовало мне живописное захолустье, забытый богом и людьми уголок земли, где доживает свои последние годы одна из русских деревенек — родина моего счастливого детства.
Размечтавшись, я представил, как вхожу в деревенский домик, удивляю всех своим неожиданным появлением, кладу вещи и прямо с дороги иду на речку, где купаюсь и загораю, а передохнув, начинаю ловить голыми руками глупую плотву, которая прячется под корягами и кустами, нависающими над самой водой.
– Евгений Юрьевич! – вернул меня к действительности нежный голосок Людмилки. – Там из Москвы опять полковник приехал.
– Он-то мне и нужен! Где он? Пойдём!
Я знал, где мог находиться полковник. Вошедши в столовую, увидел его за работой, от которой никто никогда ещё не отлынивал. Он трудился над тем, что доставлял себе невинное удовольствие путём наполнения своего проголодавшегося желудка кулинарными произведениями, изготовленными нашим шеф-поваром из так называемых недовложений, то есть из лучших кусков мяса. Он сидел лицом ко входу. Заметив меня, нахмурился, но не на секунду не прекратил процесса заправки своего объёмного всепоглощающего нутра. В проёме раздаточного окна громоздилась спина Пудияк.
«Понятно, – отметил я, – даёт ценные указания повару и в то же время прислуживает полковнику».
Не желая заглядывать в рот человеку в тот момент, когда он занят, можно сказать, государственным делом, я дождался полковника у выхода. Ждать пришлось не так уж долго: каких-нибудь полчаса.
– Товарищ полковник! – обратил я на себя внимание. – Смена заканчивается..., могу ли я считать себя свободным? Будет ли мне замена?
– Ах, да… Мы Вас увольняем! – ответил он, облизнув предварительно жирные губы и слегка отрыгнув воздух из переполненного желудка. Он по привычке протянул мне свою пухлую руку, которую я постарался не заметить. Рука полковника на мгновенье повисла в воздухе.
Эту стандартную фразу он произнёс механически, не задумываясь о заключённом в ней смысле. Что ж, мне ещё не раз придётся услышать бюрократические обороты речи, бездушные штампы, вежливые по форме, но оскорбительные по содержанию. Вот они эти штампы: «мы вас принимаем», «мы вас увольняем», «вы нам подходите», «мы вас берём», «ставим на вид», «выносим предупреждение», «делаем замечание!»...
Да разве возможно перечислить все перлы бюрократического языка!»
– Ничего, мир не стоит на месте… Время всё изгладит и выправит! ; не удержался я.
– Что Вы сказали? – не понял полковник.
– Тempora mutantur! – коротко пояснил я.
Но полковник в ответ только вытаращил глаза и многозначительно кашлянул.
После объяснения с полковником я вернулся в свою хижину и начал готовиться к отъезду. Как ни хотелось мне поскорей покинуть лагерь, но нужно было ещё передать сестре-хозяйке Тонечке своё медицинское хозяйство.
Так получилось, что едва ли не в день моего отъезда нагрянули официальные гости из Москвы — как всегда с важной миссией. В соседнем лагере, который отличался от нашего лишь тем, что принадлежал Высшей партийной школе и носил имя ЦК ВЛКСМ, начиналась олимпиада, ради которой, собственно, они и прибыли. В их задачу входило наблюдать за уровнем организации соревнований. Это им нужно было для того, чтобы потом подготовить рекомендации для какого-то комитета или подкомитета. Это была их работа, их хлеб с маслом и икрой. Вряд ли я обратил бы внимание на такое незначительное событие, если бы не кареглазая блондинка, которой ещё совсем недавно говорил банальные комплименты, когда сидел рядом с ней на трибуне нашего стадиона. Подойдя ко мне, она приветливо улыбнулась, после чего достала из сумочки две пачки «Казбека». Хотя папиросы мне были не нужны — я курю сигареты — мне пришлось учтиво поблагодарить милую девушку за внимание. Она порывалась что-то сказать важное, недаром же густо покраснела, но вдруг заторопилась: заместитель председателя, тот самый, которого я уже видел раньше, громко позвал её. Я пожал нежно и признательно протянутую мне руку. Это была наша последняя встреча. И хорошо! Судьба избавила девушку от боли и разочарования. В самом деле, что мог я дать ей? Несколько интимных встреч вряд ли составили бы её счастье на всю жизнь.
В последние часы перед отъездом Людмилка не отходила от меня, придумывала разные предлоги, чтобы только быть рядом со мной. Зная, что я люблю книги, притащила откуда-то кучу старых журналов. Взяв наугад один из них, меньше других потрёпанный, я сделал вид, что внимательно читаю. Не знаю, что творилось в её детской душе. Но по всему было видно, что ей не хотелось расставаться со мной. Не знаю, может быть, она видела во мне отца или брата. Она была неестественно возбуждена. Лицо её то вспыхивало, то бледнело; глаза то светились ярко, то тускнели...
Снаружи послышались грубые мужские голоса и тяжёлые шаги на ступенях крыльца. Это Бориска и Соловей пришли сказать, что пора уже идти на станцию, чтобы успеть к прибытию электрички.
– До свиданья, Людмилка! – ласково и нежно посмотрел я на девочку долгим неотрывным взглядом.
– До свиданья, Евгений Юрьевич! – с чувством произнесла она, не решившись, однако, подойти ко мне поближе. В глазах её стояли слёзы.
28
В Москве мы кутили два дня подряд. Мало того, что мы спустили все деньги, которые получили за работу в лагере, но ещё залезли в нешуточные долги… Бориска и Соловей предавались пьянству из-за любви к алкоголю, а я просто хотел заглушить в себе тоску, сильно досаждавшую мне. Никто не может сказать, как и когда привязалась к русскому человеку тоска, только она срослась с его душой, не даёт ему покоя, гнетёт болью и тревогой. Лишь хмельное питьё облегчает на время её тяжкое бремя.
На третий день нашего пребывания в столице, полностью ещё не протрезвев, отправились мы в лагерь забрать оставшиеся в нём наши вещи. День выдался солнечный и жаркий. Был уже тихий (мёртвый) час, когда мы добрались до лагеря. Забрав свои пожитки, пошли мы на озеро — решили, пользуясь случаем, искупаться и позагорать. После купания устроились на удобной полянке недалеко от берега, раскинули на ней скатерть-самобранку. Извлекли из рюкзаков бутылки со спиртными напитками и закуску. Не по одной рюмке, конечно, мы выпили. Развеселились и стали дурачиться. Соловей поставил бутылки из-под пива в ряд, удалился в сторону шагов на десять и, подбоченившись, начал давать команды, подражая голосу полковника.
– Смирно! Направо равняйсь! – гремел он. – Как стоите, салаги? Отставить… Смирно! Товарищ генерал, почётный караул для встречи высоких гостей построен!
– Здрасте, тварищи! – стал подыгрывать Бориска, с трудом ворочая языком.
– Здравья жлаем, тварищ гнерал! – гаркнул Соловей натуральным полковничьим голосом.
– А ну-ка, я их щёлкну! – сказал Бориска, ухмыльнувшись, и поднялся не без труда на ноги. Весьма довольный пришедшей к нему идеей, взял за горлышко пустую бутылку.
– На спор… Промажешь! – подзадорил Соловей.
Бориска самодовольно осклабился, медленно размахнулся и метнул бутылку в цель.
«Дзинь-дзинь-дзень!» – зазвенели осколки.
– А ведь попал, гад! А я думал, промажешь, – засмеялся Соловей одобрительно. – Да ты настоящий снайпер! Тебе полагается награда… Дай-ка, я тебе плесну!
Бориска, гордо вскинув голову, с важным видом прошёлся по поляне, осмотрев результаты своих ратных подвигов. Был он чем-то похож на чиновника гоголевского времени, проснувшегося утром в своей неприбранной квартире после попойки по случаю получения ордена и с важным видом примеряющего награду перед осколком зеркала. Как известно, эта типичная сцена мастерски изображена художником Павлом Федотовым в знаменитой картине «Утро чиновника получившего первый орден».
– Ах, ты дрянь! Суковина с морковиной! – вдруг заорал он так, что пробегавшая мимо бездомная собака мгновенно скрылась в кустах, не осмелившись даже оглянуться в нашу сторону.
Мы поспешили к Бориске, который прыгал на одной ноге, схватившись для сохранения равновесия за ветку ивняка. Что же случилось? Просто он наступил на острый осколок стекла, спрятавшийся в траве. Коварный осколок впился ему в пятку. Я посадил Бориску на полусгнивший ствол сосны, поваленный когда-то ветром, и стал осматривать рану. Он жалобно скулил, правда, не столько от боли, сколько от страха. Соловей стоял рядом, переваливаясь с ноги на ногу, и ворчал:
– Ну, вот… За что боролись, на то и напоролись!
– Да завяжи ты свой язык! – простонал Бориска. – Только бы не заражение крови… Евгений, сделай же что-нибудь!
Я извлёк из раны стекло: волна тёмной венозной крови хлынула наружу. Соловей побледнел и отвернулся.
– Осталась ли водка? – спросил я у него. – Неси быстро бутылку!
Я обмыл Борискину рану остатками водки и сделал повязку, использовав для этого два носовых платка.
Подождав, когда Бориска успокоится, мы собрали вещи и поковыляли на станцию. Подойдя к кассе, чтобы взять билеты, мы, сами того не желая, до смерти напугали кассиршу. Это была идиотская импровизация. Соловей постучал в окошечко, и как только оно приоткрылось, Бориска сунул в него свою малокалиберку. Бедная женщина сползла со стула. Откуда ей было знать, что винтовка не заряжена и что Бориска всего лишь соизволил пошутить. Глупая шутка могла иметь самые серьёзные последствия. К счастью, подоспела электричка, и мы быстро вошли в вагон.
Собутыльники мои, усевшись на свободных местах, заклевали носом, закрыли глаза и вскоре захрапели. Я же в электричках никогда не сплю: просто не переношу стука колёс и тряски. Устроившись у окна, я развлекался тем, что обозревал, насколько это было возможно в моём положении, проплывавшие мимо поля, перелески, деревеньки с их захудалыми домишками, дачные посёлки, станции и платформы. Равнодушно смотрел я на людей, которые шли по дорогам и тропинкам или копались в земле, уткнувшись головой в грядки, на своих крохотных участках.
«Как всё это глупо! – думал я. – Ведь все эти кутежи и вакханалии губят в человеке самое главное – его душу. Все эти безсмысленные подвиги совершаются ради удовлетворения мелкого самолюбия и сумасбродного тщеславия. Нам кажется, что мы совершаем таким образом подвиги, тогда как всего лишь показываем себя варварами..., дикарями. А покорение женских сердец, погоня за юбками – разве украшают, облагораживают нас? Всё, что мы делаем в повседневной жизни, недостойно человека. Но ведь вот что интересно: глупостью-то являются не только гримасы недоносков и придурков, каковыми мы в большинстве своём являемся, но и сама жизнь, и история, и, конечно, как часть истории, революции и человеческие утопии. Ведь в этом старом мире ничего нельзя изменить ни реформами, ни кровавыми насилиями. Этот старый мир, как его не переустраивай, остаётся вечно-неизменным. Этот старый мир похож на шар, который, как ни переворачивай, всё равно останется шаром. В самом деле, богатые и бедные, сильные и слабые, гении и глупцы, рабочие и трутни — всё это было и останется по сути своей неизменным навсегда. Нет, ничего нельзя изменить в этом муравейнике, называемом человеческим обществом, как ничего не было и никогда не будет в нём нового. И вот ещё один интересный аспект… Гордый человек никогда не захочет примириться с этой безнадёжной истиной и всегда, наперекор судьбе, будет стремиться к тому, чтобы переделать на свой лад этот несовершенный и несправедливый мир. И пусть никогда не достигнет он цели, но зато всегда найдёт счастье и наслаждение в вечной борьбе с силами природы, с самим собой и себе подобными.
Вот и я бросил вызов нашим кащеям и драконам…, змеям-горыночам. И пусть рассудительные мудрецы-обыватели судачат обо мне: «Посмотрите-ка на этого героя! Он хочет плетью перешибить обух!». Конечно, куда спокойнее просто жить, то есть жить инстинктами. Но человек, если только он человек, должен быть подобен героям Тютчева, бросившим вызов безсмертным богам.
Пускай олимпийцы Завистливым оком
Глядят на борьбу непреклонных сердец.
Кто, ратуя, пал, побеждённый лишь роком,
Тот вырвал из рук их победный венец.
Мы уже подъезжали к Москве, когда Бориска так заклевал носом, что потерял равновесие и свалился на пол. Я разбудил Соловья, чтобы он помог мне поднять музыканта. На вокзале мы распрощались и больше никогда не виделись.
29
После тяжёлого объяснения с матерью и короткой передышки в Москве, взял я билет на автобус дальнего следования, собрал свой нехитрый багаж и поехал посмотреть, как живут в наше время в деревенской глуши. Поглядывая в окошко на деревенские виды, вспоминал я, как давным-давно, гордясь прозвищем атамана, водил ватаги ребятишек на «войны в дальние страны», «брал вместе с ними города и крепости», а страдали от всего этого огороды да сады, взлелеянные мозолистыми крестьянскими руками. И чем ближе приближался я к родным местам, тем сильнее билось моё сердце, тем скорее хотелось мне увидеть синее небо с белыми облаками, старый княжеский парк и необозримые поля, среди которых мерно вздымаются древние холмы. Да, уж так устроен человек: родина его там, где протекли детские годы. Как никогда раньше чувствовал я, что никакая другая страна, какой бы она ни была прекрасной, не будет мне так близка, как моя бедная неухоженная Россия; что ничего для меня не будет дороже подмосковных и тверских далей. Я настолько слился с русской землёй, что воспринимаю её как часть самого себя. Если рассуждать отвлечённо, то можно утверждать, что нет на земле такого места, которое можно было бы назвать самым красивым. Но что бы мне ни предлагали, для себя ничего я не пожелал бы кроме задумчивого уголка леса рядом с озером или речкой где-нибудь в Тверской глухомани.
***
Я вернулся в Москву к началу занятий в институте. Отучившись месяц или даже чуть больше, встретился я случайно на лестнице санитарно-гигиенического корпуса с нашим комсомольским вожаком. Холодно поздоровавшись, даже не протянув друг другу рук для пожатия, мы уже разминулись, как вдруг Коган окликнул меня. Я остановился. Он подошёл ко мне и сказал:
– Тебе, наверное, интересно будет кое-что узнать!
И вот что он мне рассказал. Вторая смена подошла к концу... На территорию лагеря въехали автобусы. Пионеры уже были готовы: стояли в строю и ждали команды садиться. Посадка прошла быстро и организованно. Была дана команда трогаться. Ехали быстро…, с ветерком. На одном из крутых поворотов водитель головного автобуса не справился с управлением. В результате автобус на большой скорости съехал в придорожный кювет и перевернулся. Не обошлось без переломов и ушибов. Пострадавшие дети были отправлены в больницу. К сожалению, одна девочка, не приходя в сознание, скончалась. Работала комиссия. Полковник Пиначук и начальник лагеря Пудияк получили по строгому выговору. Но это ещё не всё. Спустя некоторое время почти в один и тот же день они были госпитализированы: полковник с диагнозом «инсульт головного мозга», а начальник лагеря — «инфаркт миокарда». Сейчас оба они не работают. Баянист Борис (Бориска), лечился длительное время по поводу гангрены стопы, развившейся после пореза подошвы. К счастью, ногу удалось спасти. Завхоз Катя была у него сиделкой. Она не только выходила своего возлюбленного, но и сумела женить его на себе. Зина Селиван, которую ты прозвал «Старой Вожатой», находится в психиатрической больнице в отделении для пограничных состояний, по-другому, для тихопомешанных. Вероятно, она очень сильно перепугалась, когда ударилась головой во время автобусной катастрофы.
– Да, всё это ужасно. Я искренне сочувствую всем пострадавшим, в том числе Пиначуку и Пудияк. Как же, никогда не забуду материнской заботы обо мне Маргариты Осиповны…Она желала мне только добра. Бедная женщина!
– Тебе повезло… Ведь ты уехал из лагеря на целую смену раньше. Если бы ты был вместе со всеми, то находился бы, конечно, в головном автобусе, и тогда...
– А не можешь ли ты сказать, сколько пострадало детей?
– Мне говорили о двадцати пионерах, получивших переломы и ушибы… У некоторых было сотрясение мозга. Пострадали в основном девочки.
«А не случилось ли что с Людмилкой?» – встревожился я. Сердце моё больно сжалось.
– Как звали девочку, которая умерла в больнице? – крикнул я вслед сбегающему вниз по лестнице Когану.
– Я не знаю! – обернувшись, ответил он.