Г л а в а 14
С Сашей, совершенно уникальным «кадром», я познакомился в доме у Эркина. Так уж получилось, что его друзья постепенно стали и моими тоже. Я просто влился в их компанию, и свой досуг мы стали проводить вместе.
Саша – не медик. Он руководил бригадой маляров в одной итальянской строительной компании. Я так и не узнал, что свело их вместе и сдружило.
Его уникальность заключалась в том, что несмотря на довольно серьезную и респектабельную внешность, интеллектуально он был ребенком. Солидности ему придавало небольшое торчащее брюшко. Строгое лицо с высоким «умным» лбом и едва заметными залысинами, классически правильный прямой нос, на котором он носил очки в элегантной оправе завершали портрет «профессора».
Его мать, разведенка, была когда-то режиссером на киевской киностудии и имела маленького сына Сашу. Потом она вышла замуж за заезжего замбийца и, покончив со старой жизнью, навсегда покинула Украину, прихватив двенадцатилетнего сына с собой. Куда потом подевался этот иностранный отчим, выяснять я счел неэтичным. В доме его не было, и его имя не упоминалось в общих разговорах.
От этого брака родилась Сашина сводная сестра – Лена, которая могла произнести по-русски всего несколько слов, но понимала о чем идет речь. Она хоть и не сильно, но черная, и вместе брат и сестра выглядели довольно забавно. Как все метисы, она красивая. Ей около тридцати, и пора было определять свою личную жизнь, но выйти замуж в Африке у нее, как и у большинства женщин, не получалось. Все советовали ей ехать в Киев, где она была бы нарасхват, но мама не разрешала, ничем, правда, это не мотивируя. Мама Лариса, как звали ее абсолютно все, включая самого Сашу, была очень уважаемой личностью не только для своих детей, но и для всей русскоязычной диаспоры, и даже для многих замбийцев, которые были или соседями, или партнерами по бизнесу. Она никогда не говорила на повышенных тонах, но это не мешало ей быть очень властной особой, хотя и престарелой уже.
Саше уже за сорок. Тридцать лет он провел в Замбии безвылазно. Английским владел великолепно. Украинский помнил, но не разговаривал на нем. С нами он всегда говорил на русском, но иногда вворачивал и английские слова или целые фразы. Но уж если он «поддамши» до привычной кондиции, то с увеличением количества выпитого, начинал потихоньку, но все больше и больше, переходить на английский, а когда переставал соображать совсем, то говорил уже только по-английски, совершенно не заботясь о том, все ли понимает его собеседник.
Состояние поддатости – вторая сторона его уникальности, потому что он из него не вылезал. Вставая утром с «какой» во рту и головной болью после вчерашнего, он опохмелялся и ехал на работу. Весь день он поддерживал это состояние, а после работы приступал к «гвоздю программы». К вечеру он уже говорил на родном ему английском языке, но ходить не мог. Но зато он мог ехать! С помощью или без, он садился за руль и уезжал, сдавая в темноте машину задним ходом через узкие ворота, ни разу ее при этом даже слегка не поцарапав. Грамотно развернувшись, он «топтал железку» и уезжал. Правда, ехал он со скоростью 20 – 30 км в час. Шумахер!
Периодически его сносило в детство. Он коллекционировал старые игрушки, в основном – автомобильчики, ремонтировал их, если в этом была необходимость, и время от времени играл с ними, стараясь скрывать это от всех. А еще иногда он лепетал что-то вроде: «Саса» или «мозно». Его развитие остановилось на уровне 12 лет. А поскольку в первые свои годы в Замбии общаться он ни с кем не мог, его воспитание было на нем самом. Мама занималась разного рода бизнесами, а Саша в одиночестве играл в закрытом дворе, познавая жизнь. С прибытием в Замбию вся наша и мировая богатейшая литература стала ему недоступной, но иногда он что-то все-таки читал. Во всяком случае, несколько потрепанных детективных романчиков у него в доме я видел. Музыку он знал только западную. Наших песен он или не помнил, или не знал.
У Саши была вечная невеста, замбийка. Ее звали Моника. Красивая, но уже не сразу за 30 и тоже с 11-летним сыном. Они встречались уже восемь лет. «Вечная» потому, что мама запрещала Саше на ней жениться, несмотря на то, что сама когда-то вышла замуж за замбийца, имея на руках сына. Саша любил свою невесту и тосковал в ее отсутствие, но самостоятельно принять решение не мог. Однако Моника и сама не горела желанием выходить замуж за Сашу и по этой причине, и еще потому, что не помнила его трезвым. Она и рожу ему царапала, и вещи из окна выбрасывала, выгоняя его к маме, но Саша с украинской упертостью продолжал хранить верность своему «статус кво».
Пару раз он, приехав домой глубокой ночью в той самой кондиции, хватал ружье и начинал палить в небо, доказывая всем, что он вполне самостоятельный и зрелый мужчина. Его соседи, не зная, куда он метит, сползали на всякий случай с кроватей на пол и ждали окончания «артобстрела». Но Саша был за мир во всем мире и скоро прекращал свою войну. Он отшвыривал ружье в сторону, и уткнувшись лицом в грудь любимой, тихо плакал.
За этим его и заставала вызванная соседями полиция, которая, не найдя повода для беспокойства и растрогавшись, тихо уезжала, тайком промокая выступившие слезы сострадания.
Тогда же, в одну из суббот в первых числах сентября, мы втроем неплохо «отдохнули», после чего нас потянуло «в люди». Идти по бабам я их хоть и с трудом, но отговорил. Тогда Эркин сказал, что мы пойдем по мужикам. Нет, с ориентацией у нас все в порядке. Просто он решил познакомить меня еще с одним из своих русско-замбийских друзей. У того всегда есть водка и продолжение банкета будет уже там. Мы сели «на Сашу» и поехали.
Полчаса спустя мы въехали в какой-то двор и подкатили прямо к дому. Обычному, одноэтажному, на одну семью. Прямо во дворе, недалеко от входной двери, стоял пластмассовый стол с такими же стульями, но трех видов, от разных комплектов. На столе в полном наборе были расставлены всякие вкусные закуски и бутылка водки. Как оказалось, Эркин успел позвонить своему другу и предупредить о нашем появлении.
Так я познакомился с Павлом. Даже на секунду я не мог тогда представить себе, что он сыграет в моей африканской эпопее большую и я бы даже сказал, судьбоносную роль. В тот вечер я его толком даже и не разглядел. Было темно и не очень трезво.
Африканская жена Павла несколько раз выходила во двор, но к нам не приближалась. Африканки, как и мусульманские женщины, не лезут в мужские компании, но тогда я многого еще не знал и мне это показалось слегка странным, поскольку английское влияние в Африке достаточно отчетливо. По двору бегали две очаровательные девчушки с огромными шевелюрами – их дочери, которые тоже не приставали к гостям. Как я узнал позже, одной было четыре года, другой - шесть.
Мы дружно сели за стол, и покатили новые тосты. Как и водится в таких случаях, они скоро уступили место разговорам о знакомых и незнакомых мне людях и связанных с ними событиях. Я преимущественно молчал. Заскучав вскоре, я даже слегка вздремнул, сидя на стуле. Когда я открыл глаза, они уже начали прощаться. Конца их разговора я не слышал, но Павел перед нашим уходом сказал мне, что его дом всегда открыт для меня.
Я всю жизнь прожил на Востоке, волей-неволей впитав в себя какие-то каноны тех краев, детали их этикета, поэтому эта фраза значит для меня гораздо больше, чем для любого другого европейца.
К медицине Павел никакого отношения не имел. Он занимался бизнесом. Официально, но второстепенно, он поставлял в Замбию белорусские мотоциклы и худо-бедно «толкал» их местным жителям. Поскольку их цена была мизерной по сравнению с японскими и даже китайскими «двухколесными зверями», продавать удавалось, но быстро возникла и стала раздуваться проблема с поставкой запчастей. Дело стало медленно угасать. Ко дню нашего знакомства оно уже было при смерти.
А первостепенным был у Павла другой, неофициальный бизнес – алмазный. Но и он шел пунктиром. Там, где крутятся большие деньги, крутятся и большие «кидалы». Время от времени водились у него деньги, но периодически наступал и полный вакуум.
Все эти детали его жизни мне тогда еще были неведомы, о них я узнал гораздо позже.
За месяц, прошедший с того вечера мы с Павлом виделись всего три раза. И тоже за столом. Снова у него, потом у Эркина, а последний раз - у меня. Прошло еще какое-то время. Эркин, захламив мою квартиру своей упакованной электроникой, давно уехал домой в отпуск и уже должен был скоро вернуться. Все субботы мы проводили вдвоем с Сашей.
В один из таких дней я после работы позвонил ему и спросил о его планах на вечер. Он сказал, что Павлу необходимо со мной повидаться, поэтому они оба собираются приехать ко мне. Такому раскладу я был даже рад, потому что единственный способ для белого в Африке благополучно добраться до дома одному поздно вечером, издалека и после застолья – только такси. Но мы жили далеко друг от друга, поэтому для меня это было дорого. Саша мог от меня уехать на своей машине, а мне от него без такси - как игра в «русскую рулетку».
Я пролетел сквозь греческую «Мелиссу», накупил продуктов и, придя домой, стал готовить «обедоужин». Примерно через час они приехали, а еще через полчаса моя стряпня была готова, и мы уселись за стол.
Саша, хохоча, рассказал, что «эркинова баба» в его отсутствие наприглашала в дом своих родственников и все они живут сейчас там. Их человек пятнадцать. Так в Африке принято: если кто-то один хорошо устроился рядом с белым, он должен помогать своей семье. Судя по всему, ни в какую Америку эта корова ехать не собирается и проматывает деньги, которые Эркин дал ей на отвал.
- Эркин через две недели уже возвращается, - сказал Саша, будучи не в состоянии остановить свой смех. - Его ждет огро-омный сюрприз. Он встретится со всеми своими замбийскими «родственниками».
После второй я спросил Павла, что у него за проблемы, из-за которых я ему понадобился. Оказалось, что он в глухом прогаре, а хозяин квартиры требует уплаты. Павел уже продал все, без чего можно было обойтись, но этого все равно не хватает, поэтому ему предстоит срочно эвакуироваться.
- Мне надо перекантоваться у тебя месяц, максимум – два, пока я подправлю свои дела, - сказал он.
Я даже обрадовался. Во-первых, скрашивалось мое одиночество, и я мог общаться с кем-то на своем языке. А во-вторых, я выручал людей из беды, особенно маленьких детей, а это я всегда считал святым делом. Тем более что приближался сезон дождей. Приезд моей жены профессор давно начал «отодвигать», и в этом смысле у меня было в запасе все те же полгода.
- Нет проблем, - ответил я ему. - Можешь завтра переезжать.
На следующий день, в воскресенье, они переселились ко мне.
Павел оказался очень интересным парнем. То есть, парень-то он чисто условно, для меня. Ему тоже за сорок. Для кого-то он уже давно приобрел отчество.
Невысокий, коренастый, жгучий брюнет, физически очень крепкий, мускулистый, хотя, как он сам сказал, и располнел за последние годы. Спокойный, рассудительный, эрудит и книголюб. Разговаривал всегда очень ровно, без особых эмоций. Неплохо играл на гитаре и пел. Как-то однажды в Российском посольстве он и еще один наш знакомый, молодой парень из Киева, дали целый концерт, дуэтом или поочередно исполняя под аккомпанемент гитары наши популярные песни.
Павел из Краснодарского края. Когда-то, еще в советские времена, он воевал в Эфиопии. После армии закончил институт физкультуры, потом преподавал в школе, организовывал спортивные секции.
После «большого развала» он пытался заниматься типичным для того времени бизнесом: вагонами и КамАЗами что-то закупал, продавал, перекупал и перепродавал. Потом имел аптеку. А потом бросил все это к «бениной маме» и уехал делать бизнес в Африку. Там осталась семья – жена и двое детей в подростковом возрасте. За несколько лет он объездил все, что мог. Побывал чуть ли не во всех странах Европы и Латинской Америки. В южной Африке тоже почти не осталось стран, в которых он не был. Знал в совершенстве английский, французский и испанский языки. С последним вообще мог работать переводчиком.
В Конго он встретил очень красивую женщину по имени Элеонора, очень долго - целый месяц* - за ней ухаживал и только после знакомства с родителями ее добился.
--------------------------------------------------------
* - Для Африки – немыслимо долгий срок.
Она стала его второй, но гражданской женой, потому что за нее он должен был заплатить ее родителям десять коз, но денег для этого не нашлось. Так и ходил в должниках. Постепенно они обзавелись двумя дочерьми, и семья приобрела законченный вид. Обе жены знали друг о друге, но никогда не виделись. Уже шесть лет он не был дома, но контакт со своей первой семьей не потерял. Его первые дети к тому времени уже повзрослели и определились. Они с отцом постоянно перебрасывались СМС-ками, а иногда и перезванивались.
Поскольку Павел жил в Африке уже очень долго и знал всю африканскую конъюнктуру, до тонкостей изучив их жизнь, я воспринимал его, как своего рода гида. Он сделал для меня очень много всяких открытий.
Не нравилось мне в нем только то, что он никогда не смеялся. Юмор он понимал, но сам не рассказывал анекдотов, а в ответ и на них, и на какие-то шутки, от которых другие покатывались и долго не могли успокоиться, только улыбался или в лучшем случае коротко похохатывал, после чего у него просто улучшалось настроение. Видимо, война крепко наследила.
Днем, пока я был на работе, Павел тоже отлучался по своим делам, но к вечеру, чаще всего, был уже дома. Когда я приходил с работы, мы с ним начинали готовить обед, а потом садились за стол. До этого Павел всю жизнь считал стряпню сугубо женским занятием и мог приготовить только яичницу или превратить отварную картошку в пюре – толченку, как он это называл. Но с течением времени он, понаблюдав за мной, научился готовить самостоятельно, и к моему появлению еда уже была готова. У Элеоноры с детьми был другой пищевой режим. Только по праздничным случаям за стол садились все одновременно.
Постепенно обе его очаровательные малышки-дочери стали моими подружками. У меня вообще слабость к детям. Особенно после того, как у меня стали появляться собственные внуки.
Но дело известное: там, где обитают дети, порядка не бывает. Элеонора, как могла, но не выматываясь до предела, боролась с ними с переменным успехом. Детских садов в Замбии нет. Их заменяют учреждения, которые они называют первичными школами. Там их учат основам математики, чтения и правописания. Но школы платные, и позволить себе такую роскошь в тот момент они не могли. Элеонора взвалила на себя непосильное бремя педагогической деятельности. В результате к концу дня стол был завален исписанными и изрисованными листами бумаги, тетрадями, огрызками карандашей, изжеванными на концах ручками и прочими продуктами легкой промышленности.
Однажды, не выдержав, Павел упрекнул Элеонору:
- На столе бардак. Ты весь день дома. Неужели трудно убрать здесь все к нашему приходу? Или ты считаешь, что это наша работа – убирать за вами?
На следующий день стол сиял чистотой. А бесформенная груда канцелярского барахла была свалена на пол в углу комнаты. Теперь бардак был там.
- Е...твою мать! - спокойно сказал Павел. – Ну до чего ж они все тупые.
- Ну зачем ты так, - говорю. - Может быть это разновидность менталитета? Мне, например, нравится, как они умеют шутить и разыгрывать, сами при этом даже не улыбаясь. У нас в госпитале...
- Да какой там менталитет? Просто все они - уроды на голову. Ни хера не соображают. Могу тебя заверить, что это не шутки. В твоем госпитале тебя не разыгрывали, для них это было глубоко всерьез.
- Да нет, что ты. Всерьез такое быть не может!
- Поверь, что это так. Ты потом сам не раз убедишься. Они все просто врожденно недогонючие. Я с ними постоянно связан по бизнесу. Чтобы их на что-то разогнать, надо всякий раз кверху жопой становиться. И все равно что-то сделают не так.
Тут он разразился длинной нелитературной тирадой, которую я передать не решусь. Я тоже неплохо владею этой разновидностью нашей лексики, но все же никогда не позволяю себе произносить такие слова при женщинах. Даже при тех, кто понять что-нибудь с рождения не в состоянии или тех, кто кроме жалости и брезгливости никаких других чувств во мне не вызывают. Я посмотрел на Элеонору и детей. Девчонки были заняты своими играми, не замечая ничего вокруг, а лицо Элеоноры выражало полную безмятежность. Она просто смотрела на мужа своими большими черными миндалевидными глазами с легкой загадочной улыбкой Джоконды.
- Она что, ничего не понимает? - спросил я с удивлением.
В таком духе Павел высказывался уже далеко не в первый раз даже при мне, а уж за шесть лет совместной жизни можно было и наизусть выучить.
- Не знаю, - ответил он. – Может, и понимает что-то, но пока не говорила. Но если это не касается лично ее, она ничего и не скажет. А насчет их менталитета, я могу рассказать одну очень показательную историю.
По его рассказу, это произошло несколько лет назад, когда он жил в Конго. Однажды там во всем городе погас свет. Богатые фирмы и госучреждения быстро приобрели дизельные генераторы, но включали их только в рабочее время. По вечерам для освещения использовались свечи. Поскольку природного газа в Африке нет, в любой кухне установлены электроплитки, которые в возникшей ситуации дружно «вымерли». Еду стали готовить на кострах. Вода в Африке тоже подается электромоторами из артезианских скважин, поэтому не стало и ее. И вот это было уже катастрофой, потому что воду стали брать где попало. По городу начались отравления и эпидемии. Засрали все, что было еще не засранным. Кроме того, возросла преступность. Все это продолжалось целый месяц.
А причиной этого «стихийного» бедствия оказалось то, что жители какой-то деревни потихоньку отпиливали куски железа от ножки одной из ближайших опор высоковольтной линии электропередач для того, чтобы делать себе мебель и прочие домашние навороты. Когда эта громадина рухнула, кого-то пришибло, еще кого-то сожгло током, но это было мелочью, только лишним поводом попеть да поплясать на похоронах. В отчаянии им просто задали вопрос: почему они пилили только одну ножку и только от одной опоры? Объяснение было гениально простым. От одной ножки потому, что у опоры оставалось еще три, а это устойчиво. Тем более, что сама она еще и удерживалась проводами. А от одной опоры, поскольку до других очень далеко - метров 200.
- Вот тебе и весь их менталитет. - закончил Павел свой рассказ.
Два месяца пролетели быстро. Но поскольку дела Павла не выправлялись, и «встать на ноги» не получалось, я не стал ничего говорить ему о сроках, и наша совместная жизнь, в основном за мой счет, продолжалась. К тому же, мой профессор совсем прекратил заговаривать со мной на тему приезда моей жены, а на мои робкие вопросы об этом стал как-то странно суетиться, что-то мямлить, а потом и вовсе намекнул мне, что денег на это у него не найдется. А поскольку их теперь не стало и у меня, вопрос о ее приезде обледенел.
Со своими старыми друзьями, не считая Эркина и Саши, я виделся редко. С Шухратом мы изредка встречались, когда он приезжал в «Хиллтоп» помогать мне на операциях или привозил больных и делал все сам, взяв в помощники меня. Профессор не хотел, чтобы операции я делал в одиночку. Только в присутствии кого-то еще. Таким способом он защищал меня на случай каких-то серьезных неудач и весьма возможных в таких ситуациях конфликтов с законом. Своих неудач я что-то не припоминаю, но спорить я не стал, сочтя его рассуждения резонными: с замбийским законодательством я знаком не был.
Ко мне в гости Шухрат не приходил, но и меня к себе не звал. Все-таки годы делают свое дело, тем более в тех случаях, когда меняется и стиль жизни. Замбия – не Узбекистан.
Файзулла продолжал иногда приезжать и давать наркозы, если Каюм был занят. Мы поддерживали прежние приятельские отношения, но к себе в гости он не звал меня тоже. Из-за своей жены. По ее глубокому убеждению, в обычные дни муж принадлежал только ей. Гостей у себя в доме, или самих себя в качестве гостей у кого-то она признавала только по большим праздникам. Каждый день к концу рабочего времени она начинала звонить мужу чуть ли не каждые пять минут и строго следила, чтобы он не завернул куда-нибудь по дороге домой. Но он все равно умудрялся подсовывать ей дезу, звоня из кафе и убеждая в том, что в данный момент непредвиденно дает экстренный наркоз, и поэтому отвлекать его сейчас никак нельзя.
Как-то однажды мы разговорились с Абдухамидом. На его вопрос о том, есть ли у меня в Замбии друзья, с которыми мы постоянно общаемся, я «ничтоже сумняшеся» сказал, что в моей квартире проживает семья. Совершенно забыв при этом, что здесь никто никому и ничего не рассказывает.
Через несколько дней приехал на очередной наркоз Каюм. И налетел на меня с гримасой гнева на лице. Его реакция была на удивление бурной.
- Кто у вас живет!?
- Павел со своей семьей. Ты их знаешь.
- Почему вы их впустили!? Они теперь никогда не уйдут.
- Уйдут, и очень скоро. А что, собственно, в этом особенного? Людям негде жить. У меня места навалом. Почему я не могу приютить кого-то? Когда я жил у тебя, никто же не предъявлял тебе каких-то претензий.
- Моя квартира государственная, от университетской клиники, а ваша частная. Она арендована профессором, и он за нее платит! Вы не имеете права пускать кого-то в дом без его разрешения! Скажите им, пусть немедленно уходят!
- Государственная или частная, разницы в таких случаях нет. Сейчас я там живу, поэтому мне решать, одному или с кем-то. И ничего я им говорить не буду. Там двое маленьких детей. Сезон дождей в разгаре. Я не стану выгонять их на улицу. Профессор – верующий человек, он меня поймет.
Каюм поиграл желваками, все еще сердито глядя на меня.
- Как хотите, - в конце концов, сказал он. - Но он может вас за это выселить.
- Бог даст, не выселит.
Каюм повернулся и ушел по своим делам. С этого дня, приезжая в госпиталь и на мои операции, и на наркозы для гинеколога или ЛОР-врача, ко мне в офис он больше ни разу не заглянул. Отрабатывал и по-английски удалялся.
А еще через несколько дней после того разговора, прямо перед Новым годом, уже сам профессор как-то задал мне вопрос:
- Кого вы к себе поселили?
- Семью с двумя маленькими детьми. Им негде было жить, и я временно приютил их. Я не мог оставить детей на улице, извините. Но они скоро уйдут.
Он пристально посмотрел мне в глаза, но больше ничего не сказал. Вопросом – как он об этом узнал – задаваться было глупо.