«Евреи – это национальность или вера?» – спрашивают меня мои дети.
***
Два вопроса докучали мне в детстве: «Зачем собаки слипаются?» и «Что такое евреи?».
На первый вопрос приблизительный ответ я нашёл в маминой книге «Уход за беременными». На второй - там ответа не было.
Папа признался, что еврей, когда мне было шесть.
Мимоходом обронив: «ведь мы евреи», он убил меня наповал.
- Мы? – задохнулся я. – Мы?!!
Впрочем, смерти моей папа не заметил. Опрокинув на меня мир, он проследовал дальше, а я остался в руинах.
«Так я не француз?!! – клокотало во мне. - А как же моё мягкое «эр»?!!»
Мама говорила, что я картавлю, как француз.
«Ты картавишь, как француз, - говорила она, - но логопед из тебя это выбьет».
Логопед был страшный. Мы ехали к нему поездом шесть часов, и он был страшный. Он разевал рот, вытаскивал язык, мычал и дразнился. Потом сунул в меня шпатель и меня стошнило.
- Что такое, мамаша! – прытко отскочил он.
- Блинчики, – призналась мама.
Сменив халат, логопед попросил повторять за ним.
Он сказал: «рак, т-р-р-рактор!» – и я повторил, рыча, как лев, и посылая ему своё клокочущее «р-р-р!» со слюной.
- И что вас не устраивает? – спросил он, отираясь.
«Стр-р-р-аивает» - повторил я.
- Вы ещё не слышали его мягкое «эр», – заторопилась мама. – Послушайте, - он картавит, как француз!.. Ну-ка, повтори: «ряба, репа, рюмка, рис». Я повторил.
«Эр» запрыгало, заметалось, сбиваясь на «эл» и булькая под языком.
- Это неисправимо, – отмахнулся логопед. - Это - национальное.
«Цэ-анальное!» - тут же повторил я.
Мама зажала мне рот ладошкой и, бормоча: «но должен же быть какой-то выход», полезла в кошелёк.
- Выход будет, когда нам откроют выезд, – усмехнулся логопед.
- А что пока?
- А пока, если вам от этого станет легче, пусть суёт в себя ложку и повторяет ваши «рябы».
- Ах, у него такой рвотный рефлекс… - вздохнула мама.
- И это национальное.
***
- Так я француз? – спросил я маму на улице.
- Француз, француз…
- А папа?
- Он - особенно, но мы ему не скажем.
Всё складывалось, как дважды два. Папа - Арон Иосифович, мама - Неха Боруховна – разумеется, французы.
И тут вдруг папа убил меня своими евреями.
Мама держалась до темноты.
- Ты тоже?! – рвал я за полы её халата. – Скажи, ты тоже?!
- Отстань или я тебя ошпарю!
Она стояла у плиты - в дыму, племени и в запахе лука.
- Но ты тоже? Тоже?!
- Ошпарю, уйди!
Призналась она лишь вечером.
- Да - я тоже!! – выкрикнула, и повалилась в кресло без сил.
Спасенья не было.
«Что такое евреи?» – стал донимать я родителей. И они отвечали: то - «хорошие люди», то - «национальность», то - «отвяжись».
Но я не отвязывался. И как положено всякому мелкому негодяю с неразрешённым вопросом - терроризировал, донимал и изводил.
- Есть русские, нерусские и евреи, – втолковывал мне папа. – Так вот мы – всегда крайние!
- А как ты знаешь, что мы не французы? – напирал я.
Мне ужасно хотелось удержать за собой французское подданство.
Рубя ответами, папа лишь множил головы гидре моего любопытства, и они его пожирали.
«А кто записал?.. А что такое - паспортистка?.. А как она знала?.. А кто такая - жидовская морда?»
Тогда к беседе подключилась мама. Перебрав весь еврейский род, мы приблизились к праотцам, и после Адама, папа сказал, что сойдёт с ума, а мама - что рехнётся. Сходились они лишь в обоюдном желании меня прибить.
На каком-то этапе между коммунистом папой и беспартийной мамой вспыхнул визгливый теологический диспут. В воздух взвились малопонятные мне: «Народ божий!.. О зохен вей!.. Дарвин… Обезьяны… Мешигане!.. Атеист!.. Гои и идн». Из всего этого я уяснил, что еврей Иисус сам себя распял.
«Ах, какие загадочные эти евреи» – подумалось мне, и я сразу перехотел быть французом.
- Я еврей! – объявил я на следующее утро во дворе. – У меня записано.
Но мне не поверили.
Именно это слово несло в себе, то проклятое мягкое «эр», что так выдавало во мне лягушатника.
- Какой же ты еврей, когда картавишь, как француз? – рассмеялись приятели, и
мы подрались.
Придя с разбитым носом, я взялся за ложку. Проклятое мягкое «эр» надо было срочно искоренять.
Упражнялся я часами. Преодолевая позывы и истекая слезами, я повторял: «ряба, репа, рюмка, рис», по капле выдавливая из себя француза. Но страшный логопед был неумолим. Национальное, действительно, оказалось неисправимо.
- Не получается! – в отчаянии жаловался я маме. – Не выходит из меня еврея!
- Не теряй надежды, – успокаивала она.
***
«Так, всё-таки, евреи – это национальность или вера?» – спрашивают меня мои дети. И я отвечаю: «Надежда».