***

ФАРФОРОВЫЙ МАЛЬЧИК

 После дождя дорожка под текомой усеяна умолкнувшими оранжевыми граммофончиками. Из тех, что висят над головой, пчелы извлекают сладкую жаркую музыку лета. Бутоны вьющейся розы – густо алые, распускаясь, они становятся малиновыми, увядая – бледнеют, и лепестки окаймляет белая траурная полоса.
 -Витюша, спускайся! Дождь кончился! – кричит зять.
 Ольга Дмитриевна наблюдает, как пластмассовые шлепки скользят по железным ступеням и бурчит под нос:
 -Нельзя ребенку купить нормальные сандалии, упадет – костей не соберет…
  Опасение материализуется, превращается в мокрый виноградный лист, и мальчик шлепается с предпоследней ступеньки.
 -Не реви! – приказывает зять. – Не фарфоровый.
 Зять не прав – Витюша фарфоровый: косточки хрупкие, весь беленький-беленький, глазки – васильки во ржи.
 -Ой, печет, печет! – верещит мальчик и выскакивает из летней кухни. Одна коленная чашечка зеленая, другая – красная.
 Отец выбегает следом, хватает сына за руку и тащит назад, на кухню. Теперь обе коленки веселого ярко-зеленого цвета.
 -Папа, подуй, - канючит Витя.
 -Иди сюда, подую, - кривится Ольга Дмитриевна, не вставая с плетеного кресла.
 -Мне папа подует, - кривится ей в ответ мальчик.
 И правда, папа подхватывает Витю, садит на край колодца и дует изо всех сил на бедные сдертые коленки.
 Колодец старый, пустой, накрыт железной крышкой, но Ольга Дмитриевна считает, что так садить ребенка – опасно, хочет что-то сказать, смотрит на вытянутые трубочкой губы зятя, на растянутые в мученической улыбке губы Витюши и отворачивается.
 -Папа, а когда мама приедет? – спрашивает Витя и сам спрыгивает с колодца.
 Мама! Слышать это нет никаких сил. «Какая она тебе мама?» – так и рвется наружу. Ольга  Дмитриевна встает, идет по дорожке и топчет оранжевые, как крик, цветы.
 -Сегодня вторник, сынок, мама приедет в субботу, - слышит она за спиной.
 -Долго, - разочарованно вздыхает фарфоровый мальчик и бежит играть с сидящим на цепи псом Жулькой.
 Устрашающих размеров пес время от времени обрывает цепь и душит соседских кур. «Это не собака, - объясняет Ольга Дмитриевна многочисленным гостям, - это лошадь».
 Немотивированная неприязнь к собаке (смешно ведь не любить животное за то, что оно не блещет умом) имеет теперь вполне уважительную причину: Жулька задушил котят приблудившейся кошки Мурки.
 Вот кошка была умна – решила поселиться у них на даче, произвести на свет потомство и жить здесь долго и счастливо. Увы… И котята погибли во младенчестве, и кошка ушла со двора.
 А главное – пользы от пса никакой! Он бешено рвется с цепи, облаивая все, что движется за забором, но стоит незнакомцу открыть калитку, как он тут же становится своим, и глупец Жулька ластится к нему, как к родному.
 Мальчика он обожает. Ему разрешено решительно все: и дразнить, и тянуть за хвост, и садиться верхом.
 Дни до приезда дочери тянутся невыносимо медленно. Ольгу Дмитриевну раздражает и то, что Витя ждет ее чуть ли не с большим нетерпением, чем она сама и то, что зять совершенно спокоен. Каждое утро уходит он писать этюды и всегда старается вернуться до того, как сын проснется. Но бывает и так, что Ольгу Дмитриевну будит отчаянный вопль: «Папа!»
 Она тяжело вздыхает, набрасывает халат, вставляет ноги в старые босоножки с вырезанными зятем дырками для косточек и идет в соседнюю комнату. Шторы задернуты, голубенькие глазки кажутся черными. Черный ужас одиночества. Бросили, все бросили!
 Ольга Дмитриевна пытается найти в своем сердце хоть каплю сочувствия, но обнаруживает там лишь выпавшую в сухой остаток справедливость.
 -Витя, ты прекрасно знаешь, что папа скоро придет, - говорит она бесцветным голосом.
 Ухватившись фарфоровыми ручонками за тонкую нить человеческой речи, мальчик вытаскивает себя из тьмы и со всех ног мчится навстречу ослепительному свету летнего утра.
 -Зубы почисть! – кричит ему вслед Ольга Дмитриевна.
 Она идет на летнюю кухню и в зависимости от того, свежее молоко или прокисшее, жарит на старой чугунной сковороде либо налистники, либо блинчики.
 Молоко покупается у соседки тети Шуры, бывшей телятницы, живущей на нищенскую колхозную пенсию. Тетя Шура – перпетуум мобиле советского производства. Ни минуты не сидит она на месте, то сапает огород, ревниво поглядывая на соседскую картошку, не дай Бог кусты выше или цветут пышнее, то косит траву, разбрасывает на склонах лимана, после превращения в сено – скирдует, то делает в хатах ремонты. Все у тети Шуры хорошо, не везет ей только с левой ногой. Она ее и подворачивала, и ломала, а совсем недавно кипятком обварила.
 -Ну, куда вы все спешите, Шура? – с мягкой укоризной спрашивает Ольга Дмитриевна, принимая из рук соседки теплый бидончик утреннего молока.
 -Ось і чоловік покійний мені так само казав. Чого це ти біжиш, Шуро, як голий на є…лю?
 Смех у Ольги Дмитриевны густой, солдатский. Она не ханжа. Отнюдь.
 -Після дощу трава на городі так пре, аж пердить, - жалуется тетя Шура и шустро ковыляет к себе во двор.
 Уже и колхоза нет, и коровник теплый, механизированный, до последнего камешка растащили, а несгибаемая тетя Шура цепко ухватила жизнь за хвост, и костлявой долго еще придется за ней побегать. Она не только себя кормит, но и собачку Пусика и кота Масика, единственного уцелевшего Муркиного котенка, и дочке в город торбы неподъемные собирает.
 -Иди кушать! – зовет Ольга Дмитриевна фарфорового мальчика, но тот не отзывается.
 Она отправляется на поиски и находит его на заднем дворе, возле сетки, отгораживающей их усадьбу от тети Шуриной. За сеткой распустивший хвост индюк прицеливается к скромно семенящей перед ним индюшке. Исполнить намеченное мешает кривляющийся и клекочущий по-птичьи мальчик.
 -Опять индюков дразнишь? Умнее дела не нашел? – задает риторический вопрос Ольга Дмитриевна. Ее тон не нравится ей самой, а уж Вите и подавно.
 Помыв руки и почистив зубы (она наблюдает за процессом, поджав губы), ребенок садится за стол под орехом и начинает ковырять блинчик. Блинчики он называет оладушками, а налистники – блинами.
 Ольга Дмитриевна кладет на тарелку чайную ложку сметаны. Тети Шурина сметана могла бы получить главный приз любого международного сметанного фестиваля. Ложка в ней стоит, как часовой у Мавзолея, из перевернутой банки не вытекает ни капли, масло сбивается вилкой за пять минут.
 -Еще хочу, - просит забывший про капризы Витя.
 -Больше нельзя. Сметана слишком жирная, объясняет Ольга Дмитриевна. – Когда Света была маленькая, дедушка дал ей выпить стакан сливок, и у нее целую неделю было расстройство желудка.
 -У мамы был понос? – смеется мальчик. – А дедушка – это кто?
 -Дедушка – это мой папа.
 -У вас был папа?
 Глазки распахиваются, бровки ползут вверх, и фарфоровый лобик перерезает едва заметная горизонтальная трещинка.
 -Откуда? Меня в капусте нашли.
 Стрела, отравленная ядом иронии, пролетает совсем рядом с тщательно вылепленным розовым на просвет ушком и вонзается в крохотное тельце воробья, ворующего Жулькину кашу. Воробей падает замертво.
 Мальчику восемь лет. Он давно знает, что дети появляются из маминого живота, но мысль о том, что старики были когда-то детьми приходит ему в голову впервые. Так значит… значит и дети… значит и он…
 -А ваш папа где? На небе? Как мама Галя?
 Ольге Дмитриевне очень хочется надеяться, что папа на небе, но точно ей не известно. Зато ей доподлинно известно место пребывания мамы Гали – город Лос Анжелес, штат Калифорния. Город ангелов.
 Родная бросила, чужая подобрала. Она поворачивается и идет на кухню. Четыре задушенных котенка скребут своими острыми коготками ее больное старое сердце.
 Возвращается припозднившийся зять.
 -Извините, увлекся. Дивное было утро. Какие оладушки вкусные! Витюша, ты сказал бабушке «спасибо»?
 «Я ему не бабушка», - думает Ольга Дмитриевна.
 -Она мне не бабушка, - озвучивает ее мысль мальчик.
 -Ви-и-тя, - хмурит брови зять. – Немедленно проси прощения!
 В голосе укоризна, в глазах насмешка.
 -В этом нет ни малейшей необходимости, Алексей, покажите мне лучше, что вы написали сегодня.
 Зять – человек талантливый. Никто и не спорит. Но работы его, мрачные и тревожные, совсем не нравятся Ольге Дмитриевне. «Художник имеет право на поиск», - говорит Света. У нее тоже есть, что сказать по этому поводу, но разумнее всего промолчать.
 Однако этим летом манера его совершенно переменилась. «У меня серый период, - смеется зять, - я пишу тишину». Вот полоска зари над пшеничным полем, вот зеркало лимана, с черточками рыбацких лодок, вот тетя Шура гонит в череду Марточку и Апрельку, вот мелко-мелко дрожат листья маслин, выросших у источника, вот оползень в кручах, вот бледнофиолетовая поляна васильков…
 -Даже васильки у вас другие, - говорит зять.
 Взглянув на сегодняшний этюд, Ольга Дмитриевна замирает.
 Сельское кладбище над лиманом, туман между могилами, светится только вросший в землю каменный казацкий крест, милосердно побеленный кем-то на Проводы. Раньше таких крестов было около десятка, но люди мрут и мрут, и надо же их где-то хоронить.
 -Над вечным покоем, - говорит Ольга Дмитриевна.
 -Да, ваш вариант, - говорит зять.
 -Может и мой. Я еще не решила.
 Она действительно еще не решила, то ли лежать на Втором христианском с родителями, то ли на Третьем еврейском с мужем. А может и вправду лучше здесь? Над вечным покоем. А уж насколько дешевле!
 В субботу приезжает дочь. Черный джип вполне соответствует ее статусу коммерческого директора крупной фирмы. Это чудище Ольга Дмитриевна называет про себя «гроб на колесиках».
 -Мамочка, мамочка приехала! – вопит фарфоровый мальчик и сверкая расписными коленками мчится в распахнутые объятья.
 -Ну, как вы тут? – спрашивает Света. – Ты где это упал?
 -С лестницы свалился. Папа мазал зеленкой, а я терпел, - гордо заявляет Витя. – А бабушка сказала, что ее в капусте нашли.
 -А ты сказал, что я тебе не бабушка, - вылетает изо рта Ольги Дмитриевны, ревниво наблюдающей за прилипшим к дочери чужим фарфоровым мальчиком.
 -Мама! – вскрикивает, как от боли, Света и обхватывает руками свой плоский тренированный живот.
 Двадцать лет назад, точно так же обхватив живот, сидела она в кабинете доктора Турнера.
 -Вы хорошо подумали, мадам Коган? – спросил Ольгу Дмитриевну старый доктор – золотые руки и золотое сердце.
 -Что вы такое спрашиваете, Александр Яковлевич! Домашняя, совсем домашняя девочка! Что скажут соседи? Что скажет двор? Я этого не переживу!
 Где те соседи? Где тот двор?
 «Сама, сама во всем виновата», - шепчет Ольга Дмитриевна и, ослепнув от слез, бредет к калитке.
 На дорожку падают первые крупные капли дождя. Музыка лета смолкает, чтобы, когда выглянет солнце, зазвучать еще громче, еще победнее.