В соавторстве с Сергеем Глянцевым
Александр Филиппович жил в Нью-Йорке на пересечении Брайтон Бич Авеню и Брайтон стрит в двухэтажном доме, отделанном под красный кирпич. Железная дорога, по которой постоянно грохотали поезда метрополитена, приходилась как раз напротив его окон. С платформы станции метро Брайтон Бич Авеню отлично просматривались нестиранные занавески на его окне, а вечером, когда вокруг темнело, и он зажигал свет в квартире, можно было увидеть и его самого, шаркающего на кухне клетчатыми тапочками.
Он любил сидеть у окна, спрятав руки под рубашкой и наблюдать за проезжающими мимо вагонами. Он мечтал о преходящести жизни и непрекращающести суеты. У него всегда были холодные руки, и он грел их, спрятав ладони подмышками.
Он жил один. Это не то, чтобы было какое-то несчастливое стечение обстоятельств, или злой рок, управляющий его жизнью, нет, это скорее был его личный, осознанный выбор, и потому одиночеством Александр Филиппович не тяготился. Надевая свое старое, коричневое пальто с лоснящимися рукавами, Александр Филиппович вываливался из подъезда, как шар вываливается из бильярдной лузы и семенил на своих коротких ногах к океану, где у него была облюбована скамейка с видом на длинный песчаный пляж и местом для кормежки голубей. Птиц старый отшельник не любил. Тем не менее, каждый раз, покидая свой дом, он совал в оттопыривающийся карман пальто несколько сухих корочек белого хлеба, и потом скармливал их голубям и чайкам, размахивающим своими крыльями, словно веерами. Когда весь хлеб был склеван и последние крохи, выпотрошенные из кармана пальто, разносились ветром по деревянному настилу набережной, старик делал отмашку рукой птицам и голосом, в котором не было ни грамма эмоций, говорил:
- А ну, кыш отсюда, дармоеды. Пора самим о себе заботиться, твари вы бессовестные.
И после опирался спиной о спинку скамейки и, сузив глаза в тонкие щелки, смотрел в бессмысленную даль океана.
Из всех занятий, Александр Филиппович предпочитал чтение газет и журналов. Он внимательно перечитывал газету от корки до корки, с наслаждением вбирая в себя терпкий запах типографской краски, и, вооружившись портняжными ножницами, вырезал из страниц особо понравившиеся статьи и сообщения. В углу его комнаты стоял старый деревянный шкаф с ужасно скрипучими дверями, и именно в этом шкафу находили свой последний приют все газетные и журнальные вырезки.
- Привет, соседушка, выручай, мне на пять минут в аптеку, а ребеночек в колясочке спит, дочь оставила, не серчай, присмотри за дитем, пока я сбегаю туда и обратно, а я тебе буду благодарна во веки веков,- скороговоркой пропела соседка Анастасия Эзоповна, которую за глаза во дворе называли тётя Азот.
- Как это, что? - от неожиданности опешил Александр Филиппович, никогда не имевший близких контактов с детьми, а потому представлявших их себе чуть ли не инопланетянами.
- Не тревожься, ребеночек у нас спокойненький, спит себе и будет спать, пока я не вернусь, а мне в аптеку надо – кровь из носа, то есть, очень, очень сильно надо, выручай,- сказала соседка и, не слушая возражений Александра Филипповича, вкатила в его квартиру низенькую колясочку с запеленатым ребенком, который, надув щеки, тихо сопел в розовый носик.
- Смотри, какая прелесть. Это ж одно удовольствие смотреть на такое и тешиться,- с нежность произнесла тётя Азот и улыбнулась, но её улыбка получилась кривой, как улыбка фотомодели на смятом пакете. У соседки на глазах очки с большими чёрными оправами.
- Ели вместо носа приложить два лезвия ножа, то издали покажется, что у неё на лице ножницы,- подумал Александр Филлипович. Соседка юрко обернулась вокруг колясочки и, заглянув в бесцветные, выпученные глаза соседа, сказала:
- Я скоро, благодарю заранее.
Уже захлопнулась дверь за ее спиной, и гулкие шаги стихли где-то в конце коридора, а Александр Филиппович все так же продолжал стоять посреди прихожей и бессмысленно моргать своими круглыми глазами, словно надеялся, что ему это все приснилось, и колясочка как появилась, так и исчезнет разом, в один миг. Но коляска не исчезала. Александр Филиппович еще с минуту-другую глупо смотрел на коляску и ребеночка, а потом, грузно развернувшись на месте, пошел к своему рабочему столу довырезать заметку о вредности овощных соков.
«Надо же,- думал старик,- уже и соки пить вредно, от них, оказывается, мокроты образуются». И эта мысль сопровождала Александра Филипповича, пока он выкраивал из газеты статью, аккуратно подклеивал ее на писчую бумагу и укладывал в синенькую папочку под названием «Еда».
«Соки пить вредно»,- удивлялся Александр Филиппович и радовался тому, что он соки никогда не любил и не пил, а значит вел здоровый образ жизни, сам того не подозревая.
Он совсем забыл о малыше, и вдруг почувствовав голод, направился на кухню. В углу, возле раковины стояла метла с искусственной щетиной, грязно-пепельного цвета. Каждый раз, замечая эту метлу, он вспоминал о бороде деда Евстигнея, соседа, что живет на первом этаже. Его подбородочная поросль была такого же цвета как щетина метлы
- Сейчас будем кушать…Так как я готовлю – ни одна женщина не умеет готовить. Да ну их…Сдались эти женщины,- сказал он вслух, достав из холодильника тушу курицы.
С глазами навыкате, широким ртом и лицом, на котором от старости то тут, то там начали пробиваться жесткие бородавки и темные пятна, Александр Филиппович скорее походил на жабу, чем на жениха-любовника, а потому все его размышления о женщинах касались далекого прошлого и то – с сослагательным наклонением.
Сходство с жабой усиливалось во время готовки еды, когда узкие губы Александра Филипповича шевелились в предчувствии вкусного обеда и глаза еще сильнее выкатывались вперед, а лицо и голова покрывались тонкой испариной, блестящей под светом кухонной лампы как шкурка лягушки. И как лягушка Александр Филиппович замирал неподвижно над кастрюлькой с кипящим борщом и водил глазами по бурлящей поверхности бордовой жидкости, словно ожидая появления оттуда какого-то чуда или знамения. Но, какой бы грубой и неприятной ни была внешность Александра Филипповича, натурой он обладал доброй, не завистливой, и если случалось побурчать, бурчал Филипп Александрович без злобы и раздражения.
Едва он снял пенку с бульона, послышался плач.
- Гляди сюда, я тебе сейчас что-то покажу,- Александр Филиппович с воодушевлением кривил лицо в улыбке над коляской с малышом и вертел руками, как фокусник, силящийся продемонстрировать публике что-то необычайное.
Ребёнок на миг притих и побежал глазами за руками Александра Филипповича, но так как старик продолжал перебирать пальцами, и ничего не менялось – не исчезало и не появлялось, малыш вновь начал плакать на этот раз ещё громче.
- Подожди, подожди ты плакать,- обратился Александр Филиппович по-взрослому к малышу.
- Ты видишь, я же не плачу, а мне, поверь, ты, плакать хочется не меньше, чем тебе.
От этих слов малыш застыл с перекошенным ртом и только замахал откровенно ручками, будто пытался отогнать Александра Филипповича от коляски.
- Вот видишь, ты меня понимаешь,- обрадовался Александр Филиппович.
- Ты знаешь, что я тут случайный человек и не моя вина, что твоя бабушка куда-то запропастилась и оставила нас вдвоем так надолго…
Малыш разразился громким плачем и Александр Филиппович начал его покачивать в разные стороны, вспомнив, как это делают женщины во дворе, но тот не успокаивался и начал кричать так громко, что старик испугался.
- Маленький такой, а хуже сирены твой плач, по нервам бьёшь,- недовольно произнёс Александр Филиппович и правой рукой легонько похлопал его по попе думая, что может быть, таким образом, ребёнок успокоится. На малыше были ползунки, которые застёгивались на плечах и на бёдрах, а из-за памперса образовалась вокруг живота вздутая округлость, выпирающая как половинка мяча. Александр Филиппович почувствовал под своей ладонью что-то мягкое и скользящее прикрытое тканью. Содержимое памперса напомнило ему как неделю назад, он очистил дыню от кожуры и положил её в целлофановый пакет, думая то так мякоть лучше сохранится. Забыв положить этот «запас» в холодильник, через несколько часов он обнаружил согретую солнцем мякоть, которая скользила внутри пакета. Малыш от похлопываний перестал кричать, но всёравно плакал и на его щеке появились слёзы. Шапочка из хлопка с его головки скатилась в сторону, и Александр Филиппович снял её, положив на диван.
- Ну? Успокаивайся, пожалуйста. Сейчас я тебе спою. Вот слушай: баю-баюшки баю, не ложися на краю,- пропел Александр Филиппович и вдруг остановился.
- А что там дальше? Какие слова? Забыл. Да и не помнил. Никому ведь не пел,- признался он и посмотрел в глаза малыша. Тот скривил губы продолжая хныкать и задёргал ножками. Александр Филиппович прижал его к своей груди и почувствовал запах кислого молока и детского крема, от которого его пошатнуло в сторону. Боясь упасть, вместе с малышом на руках он присел на диван и на его лбу появились капельки пота. Малыш перестал плакать и то закрывал, то открывал веки, от лёгкого покачивая.
Александр Филиппович закрыл глаза, чтобы лучше услышать себя. А точнее свои воспоминания, которые стёрлись из его памяти за давностью лет, и вдруг, именно в этот момент приобрели свои очертания, обмакнувшись в запах этого чужого малыша. Когда Александру Филипповичу, а тогда просто Сашеньке первому сыну своих родителей исполнилось шесть лет, он стал замечать растущий шар под маминой грудью. Мама с нежностью поглаживала свой живот, и всё время просила сладкое. Бывало, что они вместе кушали конфеты перед сном, запивая их остывшим чаем.
Маленький Саша любил смотреть на лицо матери. У нее были выщипаны брови и местами торчали обрубленные волоски.
-Комариные пеньки,- думал он, наблюдая за тем, как шевелятся её брови от разных эмоций. Морщины у её губ были такие же ровные, как края фантика в том месте, где заворачивается.
Через некоторое время мама исчезла, предупредив, что вернётся с «лялькой». Саша ждал её дома с отцом чуть больше недели и наконец, она появилась с тряпочным конвертом в руках.
- Это твой братик. Его зовут Володя,- сообщил папа, разворачивая конверт. Чуть позже Володю раздели догола и собрались купать. На кухне поставили кипятиться воду сразу в трёх кастрюлях. Саша помнил, что из живота братика торчало что-то похожее на кончик спелого арбуза. С тех пор как мама вернулась в дом с Володей, она перестала кушать с ним конфеты, и у неё куда-то исчез шар под платьем. Братик постоянно плакал, и Саша часто просыпался среди ночи от его пронзительного голоса. Когда Володе исполнился годик, у него несколько дней была высокая температура. Эту фразу «высокая температура» часто повторяла мама кому-то в телефонную трубку. Однажды Саша подошёл к братику и приложил руку на его лоб. Под его ладошкой стало горячо, будто он прикоснулся к чашке с теплым чаем. Через несколько дней в доме закрыли чёрной тканью зеркала. Стали приходить знакомые и чужие люди. Они обнимали маму, которая громко плакала. Сашу постоянно оставляли одного в комнате, время от времени принося на подносе еду. Через некоторое время он заметил, что мать часами сидит на своей кровати и качает на руках подушку. Отец отбирал у неё подушку, и в этот момент она начинала рыдать так громко, что содрогались засушенные в вазе цветы. Саше было жаль свою мать, но он не знал чем ей помочь. Однажды когда мать очередной раз схватила подушку, и отец вырвал её из рук, Саша подбежал к матери и обнял её. Мать посадила его на свои колени и, закрыв глаза начала его убаюкивать. Саша смотрел на успокаивающуюся мать и на его лицо капали слёзы. Держа на руках своего старшего сына, она будто раскачивала саму себя. В эти минуты Саша захотелось стать сильным и взрослым, чтобы качать на руках свою несчастную мать. Она прожила всю свою жизнь, с таким выражением лица: глядя на людей как на сына – с нежностью из которой как из глаз слёзы вытекает дикое отчаяние и боль.
- Ой! Соседушка! Прости меня старую. Подругу юности встретила и сама не заметила, как заболталась,- запыхаясь, произнесла соседка, забежав в комнату. Александр Филиппович очнулся от своих видений и увидел спящего на своих руках малыша. Соседка осторожно взяла его на свои руки и положила в коляску.
- Где же его шапочка была? – спросила соседка, роясь в коляске. Александр Филиппович нащупал рядом с собой шапочку и тут же засунул её под диванную подушку.
- Да вроде как с открытой головой ты его принесла. Жарко ведь очень,- произнёс Александр Филиппович медленно и от волнения даже заикнулся на первых словах.
- Была шапочка, я же помню,- сказала уверенно соседка, оглянулась вокруг и тут же предположила:
- Может в подъезде выронила?
- Ну, конечно! - подтвердил Александр Филиппович в надежде, что соседка скорее уйдёт. Когда он закрыл за ней дверь, то быстрыми шагами направился к дивану. Он вытащил из-под подушки шапочку малыша, закрыл глаза и, упившись в неё носом.
Запах шапочки был таким же, как запах матери исходившей от её груди. Это было вернувшееся к нему горькое тепло. Это было. И это теперь снова оживало в нём. Он вспомнил, как однажды, будучи ребёнком, услышал стук соприкоснувшихся друг с другом хрустальных бокалов. Он стоял посреди комнаты босиком, и вдруг почувствовал, как под его пятками двигаются доски старого пола. Он поднял голову и увидел, как покачивается люстра. Но больше всего его удивила покачивающаяся тень от люстры. Он думал, что шевелятся тени только людские….
- Землетрясение! – крикнул кто-то за окном. В этот момент выбежала из кухни мать и, упав перед сыном на колени, крепко обняла его.
- Никто и никогда не обнимал меня, так как мать,- признался сам себе Александр Филлипович и горько заплакал сидя на своём старом диване. Он вытирал слёзы шапочкой малыша, и ему казалось, что он маленький Саша, который стоит босиком посреди комнаты в момент землетрясения и его крепко прижимает к себе мать. Он не вырос и не возмужал. Не хоронил свою мать. Не прожил эти семьдесят лет. Не терял друзей. От него не уходили женщины. Он так и остался маленьким Сашей, и над его головой до сих пор покачивается тень от люстры…