Открой!..

      


- Открой! Открой! Это я! Я! Я!
"Никак  соседушки мои!"
Я  села на кровати и открыла глаза.
Складки занавески волнились и раздувались, с озера летел северный ветер и нес долгожданную прохладу. Теперь три дня будет дуть северяк, а если и на четвертый не прекратит, то снова – три дня. Это здорово. Жары в нашем краю не бывает без парилки, потому как влажность высокая, а если нет ветра, то дышать в городе вообще  нечем. Все окна и балконные двери открыты настежь, по квартире из угла в угол мечутся сквозняки и раздраженно хлопают створками.  И…
…слышен весь квартал. Визги детей, окрики родителей, свары автомобилистов, занявших чужую парковку, бормотание бомжей у помойки. А по утрам – вопли пьяненьких соседских супружников, последнюю запойную ноченьку проспавших в своеобычном месте: овраге под мостом, и теперь стремящихся "до дому". Парн;е овражное придонье, занавешенное с обоих краев густым ивняком – неплохая по лету ночлежка. Правда, плату овраг порою берет разной карманной мелочевкой. Например, связкой ключей от подъезда и квартиры.  А мыкаться косными почужевшими ноженьками в поисках заветного ключика запойному мужику, как Буратине, невмоготу. Вот и колотится  просыревший насквозь пьянчуга в родные спящие двери: "Открой! Это я!", пока не спустится вниз разбуженная женушка и не втолкнет мужика в темный и знобящий по утренней поре подъезд. Потом дверь – бац! Раздраженно, зло. И то, час перед восходом и любимую жену сморит, не то, что затюканную-заматюканную. Просыпаться томно, в лом – а надо! Ведь замок в подъездной двери на собственный код не отзывается, ножки надо трудить, ручками дураку пьяному отпирать. Слава Богу, минула меня чаша сия! Свалил мой гражданский на плотницкие заработки еще до рождения сына – да там с концами и женился.
…Резкий, отрывистый, жалобный голос: "Я! Я! Я!". Кого  ж это все-таки июльская роса застигла?
Двор был пустой и белесый, весь проконопаченный тополиным пухом.  За официальной полосой асфальта, где ожесточенно столпились припаркованные с вечера легковушки,   бугрился зеленый заросший двор. В нем тесно, как в горсти, притерлись друг к другу: разломанная песочница, ветхий домик, грибок без скамеек – царство, переданное в наследство моему царевичу. А что, ему пока хватает!..
Я перегнулась через подоконник и заглянула вглубь асфальтного двора.
Между разноцветными автомобильными боками  топтался неказистый пес в клочковатой шубе неопределенной масти. Хвост его, похожий на непропеченный бублик, свешивался набок. Длинная, поднятая вверх мордочка выражала нетерпение и напряженное внимание: вот-вот, говорила она, шум наверху! Это меня! Я здесь! Я! Я! Я!
Огурцом зарезаться! Собака! Это она, что ли, орала: "Открой! Открой!"? Или я  уже, насобачившись с соседями, песью молвь понимать стала?  Я заметалась взглядом по двору, высматривая любой уголок, где мог спрятаться загулявший пьянчужка, но никого похожего не обнаружила. Только один лохмушный бобик чистой двортерьерской породы доверчиво и нетерпеливо заглядывался  на окна второго этажа, призывно и отрывисто взлаивая.
- Пупик! - внезапно раздался голос моего царевича. Оказывается, он  проснулся и стоял возле окна.
- Ты что это проснулся? - строго спросила я.
- Я знаю, чей это  пупик! - радостно воскликнул сын и показал на собаку, которая снова прислушивалась к шуму наверху. - Его зовут Норик.
- Пупик еще какой-то, - Я подняла царевича на руки и понесла на его диванчик. Он между тем продолжал:
- Его хозяева выкинули. Миха говорил. Они его соседи.
- Что такое пупик? - вступила я в разговор. - Собачка?
- Собачка - с длинными ножками. А у Норика - вот такусенькие из пуза торчат.
- Ну, хорошо, пупик - это собачка с короткими лапками, не ножками. У собачек – лапки.  А теперь – спи-ка!  Можно еще вполне часа два поспать.
Мой царевич повернулся на бок и послушно закрыл глаза. Он вообще ничего себе, послушный мужичок, мой царевич.
Я забралась к себе под одеяло: все-таки как минимум два часа можно поспать, не на работу. Восход еще только намечается, еще спокойно можно вернуться в отрадный сон.
"Я! Я! - отчаянно раздалось во дворе. - Открой!" Да что за наваждение! Я с усилием вынырнула из омутного сна и сфокусировала внимание. "Ой-вой! - причитал собачий голос. - Ой-вой!"
- Мам, - окликнул сын, - а давай мы его себе возьмем? А?..
Утром я  заметила, что мой царевич прикарманил кусок колбасы и как-то очень быстро слинял во двор, но значение этому не придала. Мало ли, для каких надобностей нужна ему колбаса, вдруг у них военный поход намечается на соседний двор, провиант нужен. Утренний разговор я напрочь забыла, заспала. Перед обедом он ворвался в квартиру и спросил, можно ли ему взять яйцо. Сырое.
- Ты знаешь, сколько стоит одно яйцо? - грозно вопросила я.
- Тогда вареное, - покладисто предложил он. Не сын, а золото.
- Съешь сейчас, - потребовала я.
- Ага, - сказал он и умчался. Яйцо было у него в кармане.
И снова я не придала этому большого значения. Только подивилась, что это за привередливый маркитант у них в войске объявился.
К обеду собрались тучи и где-то на севере за старым заводом начало с затаенной злобой ворчать и погромыхивать. Двор во всех направлениях  прошили встревоженные женские голоса, кликавшие своих царевичей. Мой заявился тогда, когда я уже собиралась спускаться вниз и обыскивать все  унаследованное от меня царство.
      -    Я поем и пойду? - полуутвердительно спросил он.
- "Поем". А "пойду" после грозы.
- Ну, ма-а…
- Без комментариев.
- Подумаешь, дождик.
- Руки мыть! И нос не забудь.
- Ну, в домике пересидим…
- За стол! Ешь!
- В домике классно. Там скамейки. И мы чердак сделали, из досок. И чтобы с крыши не капало. Там все могут спрятаться. А на пол мы ящик положили, под скамейки, чтобы было удобно…
- Ешь, давай!.. Кому это  удобно в ящике? Что, по-человечески сесть нельзя?
- Он не умеет. Мы пробовали.
- Кто это "он"?
Но царевич промолчал. По-моему, он спохватился, что наболтал лишнего и углубился в уничтожение супа. Честно говоря, проблема удобного сидения в ящике меня мало волновала, и я завела разговор о близкой школе, куда идут все царевичи его возраста, и сын потихоньку переключился на более актуальные для нас обоих проблемы.
После обеда и думать было нечего о выходе из дому, потому что из-за крайнего недостроенного заводского корпуса выперлась иссиня-серая раздувшаяся туча и разъяренно сверкнула  серебряным клыком молнии. Окна мгновенно обложило густой белой пеленой – дождь вырвался из тучи на свободу, и ни одна капля не хотела ждать своей очереди.
Сын подошел к окну и стал обеспокоенно вглядываться в силуэт домика.
- Так идем завтра рюкзачок покупать? - спросила я, удивленная его отрешенным видом. - А то я куплю, а тебе не понравится…
- Купим, купим, - протянул сын и отошел от окна. - А во двор уже можно?
- Какой двор! Там воды тебе по пояс!
Царевич просиял:
- Так я пойду, смеряю!
- На место! Займись лучше своими книжками. Что это там из-под дивана выглядывает?
- Это "Хоббит".
Он принялся вытаскивать книжки из-под диванчика, рассматривать их и помаленьку разыгрался: стал разговаривать на разные голоса, отвечая то за маленького и смекалистого хоббита, то за грубого великана тролля, то за мудрого волшебника.
Гроза давила на меня каменным грузом, я легла на кровать и подумала: "Окаменеваю как  тролль, только тот  при утреннем свете, а я – при  первых признаках дождя".  Я едва раздвинула свои базальтовые веки и вприщур посмотрела на белый свет.  Седобрюхая туча отползала к югу, дождь, торопливо дохватывая крохи своей свободы, струился по стеклам, сбегая в очнувшуюся на миг городскую убитую землю. Сын сидел на подоконнике, прилипнув рожицей к стеклу, и снова рассматривал двор. Затем он слез и принялся расхаживать по комнате, хозяйственно оглядывая углы и бубня что-то под нос. "Ему будет хорошо, - услышала я. - Здесь как раз".
- Ты что, перестановку задумал, солнышко?
- Мам, - он залез ко мне на кровать и сел по-турецки. - Скажи, мам… А вот если тебе кого-нибудь подбросили, ты бы взяла?
- Смотря кого.
- Ну вот если ребенка бы подбросили?
- Ты опять о брате? - "Братская" тема его давно волновала, и он не раз приступал к разговору о различных методах добывания брата.
- Нет, не то… Ты бы взяла? Ну, ответь!
- Сам посуди, мы едва концы с концами сводим. Вдвоем. А тут еще целый ребенок. Это же все заново. Денег втрое больше уйдет. А откуда я их возьму?
- Мам, погоди, мам. Ну, ты это… там одежда, пеленки, коляска. Еда специальная. Да?… А если бы всего этого не надо было? Ни одежды, ни коляски, ни еды такой? А, взяла бы?
- Погоди, погоди… Как это - не надо было? Ты, вообще, о чем говоришь?
- Нет, ты скажи.
- Заладил.  Нет, не взяла бы. Отнесла  бы в милицию, а там бы его в приют устроили. У нас подкидышами занимается государство.
Сын задумался и как-то  по-новому, внимательно, взглянул на меня.
- А если для него нет приюта?
- Ну, хватит! - Я рассердилась. Разговор  какой-то бессмысленный. - Для кого - нет?
- Для него. Для пупика Норика.
- Для пупика?! - Я рывком поднялась и стала поправлять постель. Вот еще фишка!
Сын тоже вскочил на ноги и заторопился:
- Понимаешь, он совсем один, он маленький, почти щеночек!.. У него пузо голое! Он плачет! И нос розовый, и рот тоже, и губы! Это значит, что он добрый…  И для него ведь совсем не нужно всяких пеленок и подгузников, и еды специальной! Просто чтобы дом был, и защита. А есть он все будет! И места много не займет! Мама! Он не будет тебе мешать!
- Не будет? – «Да что он понимает, мелочь пузатая!» - Никаких собак, ты понял! Никаких Нориков! Тебе в этом году в школу! Учиться надо, а не с собаками гонять! Я целый день на работе и так с ума схожу, как ты здесь без меня, и еще собака будет?!
- Так мы же вдвоем будем!
- Ни за что! Ты понял? Ни за что!
- Мама… - У него дрожали губы, но он сдерживался: он еще надеялся договориться по-хорошему. - Мама… Я все буду сам.  Ты только скажешь мне, чем его покормить. И все!
- Свежо предание!
- Я буду с ним гулять, и подметать. И посуду мыть. Мам… Я учить его буду. Я ничего не буду без спросу…
Он таращил глаза, стараясь не сморгнуть слезу, знал: если заревет – все кончено, с плаксами  никто всерьез не говорит. И держался. На мгновение мне стало совестно за свое родительское мучительство, но тут я представила собаку в нашей однокомнатной квартире – и мне сразу расхотелось жить.
- Сын! - произнесла я, четко выговаривая каждый звук – чтобы дошло легче. - Мы – бедные люди, у нас – не хоромы. Моя задача – выучить тебя так, чтобы ты когда-нибудь смог зарабатывать сам и мне помочь, когда я буду старая. Через месяц ты приступаешь к выполнению первичной части своей задачи – к учебе. Присутствие собаки будет мешать нам обоим.
- Но он пропадет один! - отчаянно выкрикнул сын. Он стоял набычившись, весь красный и уже не боялся слез.
- Это меня не касается, - отчеканила я. Он яростно посмотрел на меня:
- Ты – как его хозяева!..
Это прозвучало как ругательство.
- Пойдем пить чай, - предложила я, давая понять, что дискуссия окончена. - После грозы всегда хорошо попить чайку.
Но он неловко, волоча ноги, добрел до своего диванчика и сел ко мне спиной.
- Не хочешь – как хочешь, - сказала я и пошла в кухню. На душе было муторно: мы редко с ним ссорились, с моим царевичем. Однако иначе поступить было нельзя. Ну, в самом деле, куда нам собака?..
День прошел, как сон пустой. Сын  вернулся вечером с прогулки, поел и, не говоря ни слова, не прося почитать на ночь, свернулся калачиком на своем диване. Я убрала в нашей однокомнатной конурке и легла тоже, пытаясь придумать себе веселые мысли. 
Сон так долго не приходил, что радостный образ царевича в праздничном чистом костюмчике, с цветами и в новеньком ранце, тешивший меня всю весну и пол-лета, неожиданно померк и сменился видом хмурого ребенка, идущего в школу как на голгофу. Я вдруг испугалась мысли, что мой единственный царевич встретится там с чем-то таким, чему я не смогу найти объяснение, и главное, не смогу ему помочь Я поднялась и подошла к диванчику сына. Мой царевич спал, запрокинув голову назад, разметавшись, одеяло отброшено в ноги. Я потянулась прикрыть сына, спрятать в детскую одеяльную норку, но услышала явственное: "Не трогай!".  "Сынок", - позвала я, но он не откликнулся, я увидела, что он спит и во сне шевелит губами. "Норик, - разобрала я. - Норик". И словно в ответ со двора донеслось: "Ой-вой! Ой-вой!" Снова этот Норик! Как же мне избавиться от этого пса! К собаколовам, что ли, позвонить?…
…Каждое второе утро начинается с похода за молоком. Это самый настоящий поход на несколько часов. Собираться надо серьезно. Плотно поесть, взять вымытый бидон и зонтик, на всякий случай. Обычно со мной всегда ходит мой царевич, для охраны неся с собой длинный  деревянный меч, который сам и выстругал. Но сегодня я иду одна. Сын остается во дворе, его больше не соблазняет путешествие через овраг к центру города.
Узенькая тропинка вела по кущам двора. Возле щелястого домика суетилась ребятня, среди них был мой царевич. Он что-то отрывисто командовал и показывал на крышу. Двое мальчишек притащили широкую доску, сын сноровисто вскарабкался на верх домика. "Гвозди! Где гвозди?" - услышала я его командный голос. "Сейчас!" - ответил какой-то мелкий пацаненок и кинулся бежать к подъезду. Я схватила его за плечо, он отпрянул, вырываясь, потом узнал меня и остановился. Это был Миха, соседский мальчик и друг моего царевича.
- Вы что это там делаете? - спросила я.
-  Домик ремонтируем, - громко дыша, ответил Миха. - Крыша течет. Жить мокро…
Он захлопнул рот и бросился дальше - за гвоздями, видимо. Странно, обычно мы с ним долго беседуем. Растет…
Я пошла дальше, тропинка шла к оврагу. Там, за оврагом начиналась улица, ведущая на центральную площадь, куда обычно по утрам приезжала цистерна, и где собирались обычные покупатели разливного молока:  тетки с бидонами и банками. Все они, так или иначе, были мне знакомы: по работе, по старой школе,  по ближайшему магазину. Они рассказывали новости, случившиеся в городе за последние двое суток, и им верили больше, чем городскому радио. Я порою думала, что когда-нибудь мне предстоит тоже влиться в это бидонное сообщество, полноправно сообщив  что-то вроде: "А вчера-то на нашей улице…" Но пока  я всего лишь слушала, что говорят другие.
От раздумий о  будущем меня отвлек собачий скулеж. Я подняла глаза от тропинки и увидела, что впереди возле зарослей рябинника стоит небольшой песик. У него была длинная мордочка и короткие лапки. Хвост, загнутый в неумелую баранку, робко пошевеливался над клочкастым  серым боком. Темно-серая бахрома свешивалась у него с боков, подметая тропинку. «Пупик!». Пес осторожно заглядывал мне в лицо и втягивал воздух розовым носом. Твой запах мне знаком, говорила его заинтересованная морда. 
- Давай, давай, иди отсюда! - сказала я ему и махнула бидоном. Пес отступил в сторону.  Пройдя вперед, я обнаружила, что коротколапый семенит сзади, принюхиваясь к бидону.  Морда у него при этом была самая мечтательная. Я остановилась и грозно посмотрела на пса:
- И не мечтай!
Он вдруг упал на бок и перекатился на спину, открыв розовое безволосое щенячье пузо.
-  Не подлизываться! - рассердилась я, отвернулась и пошла своей дорогой. У меня и так настроение никуда, а тут еще пупики разные!
 Я представила их вместе, моего царевича и этого пупика, их взаимную радость и беготню… А потом увидела наш домашний скарб, перевернутый и местами прогрызенный, клочья шерсти в углах, следы грязных лап на подушке, услышала запах мокрой псины, посчитала деньги на прививки и собачий обиход – и сделалось мне так нехорошо, что пришлось снова остановиться и даже сделать пару резких вдохов-выдохов. Может, и негодная из меня воспитательница, но собак я в доме не потерплю, вот что! Это пусть великие Корчаки и Макаренки заводят для своих воспитанников собак и коров, а я завела сына и выращу его, понятно?! И он вырастет  у меня человеком безо всяких собак! А если кто-нибудь против, то пусть покупает нам квартиру побольше и работу пусть даст подоходнее!  Вот тогда посмотрим… И я, в конце концов не старуха еще, пожить хочу, а не тратить последние силы на лишнюю уборку квартиры, вместо того, чтобы хотя бы в парикмахерскую сходить!..
...Этим утром мне посчастливилось урвать не только два литра цельного молока, но и отличного домашнего творогу. Да и разной снеди по мелочам. Поэтому крутая ненадежная  тропинка сквозь глубокий овраг осталась где-то там, в диком, нецивилизованном мире, а домой меня вез городской автобус, древний, пятидесятых лет выпуска, чудом доживший до начала двадцать первого века.  В автобусе мне тоже повезло – я села,  и даже возле узкого, словно прищуренного окна, и поэтому могла вовсю наслаждаться видом пропыленной июльской листвы на обочине  выщербленного асфальта и – далекими новостройками.
Их розовые и желтые бока тускло подмигивали мне  в промоинах придорожного осинника… Надо же, сколько их успели понастроить, пока деньги не кончились у государства! Говорили, что в дальних из них прямо в квартирах на нижних этажах вырастает колючий рябинник и дикий шиповник, проломившийся сквозь полузасыпанные подвалы. А еще говорили, что  в самых дальних, самых западных, совершенно недостроенных домах, просто коробках с оскалами лестниц, живут бродячие собаки-людоеды... Хотя это уж точно чепуха! Просто люди в дальние новостройки не успели заселиться, потому что никто не приехал: новый заводской корпус  не был пущен, нерентабельно стало столько слюды обрабатывать. Вот старыми кадрами и обошлись, а они уже все при квартирах. А раз место людьми незаселенное – оно ветшает, старится быстро, проваливается, звуки всякие издает, словно прощается или зовет кого-то… Вот откуда и сказки всякие, страшно ведь! А как закатник задует, у-уу…. Нам-то ничего, мы к востоку живем, а вот те, в западном центре, в коттеджах – им вольно причины страху сочинять! Это чтобы дети туда играться не ходили! А у города руки не доходят эти будки с землей сравнять. Так что на древние новостройки просто соваться не надо, а так там ничего запредельного нет!..   
Автобус все катился и дребезжал, как будто гнали его на край света злые люди и видеть не хотели его старости и ржавой немощи.  Осинник кончился, и автобус пристроился в хвост автомобильной шеренги, ждущей очереди  на мост через обрыв. Когда-то под мостом бурлила речка. Она и сейчас есть, роет себе ложбинку на самом дне оврага, снулая сизая змейка. Просто раньше ее мутные взвихренные воды можно было видеть с шоссе, но с тех пор как местная гидростанция начала работать нерегулярно, а  потом и вовсе в один прекрасный день стала, вода вся куда-то делась. Не сразу, конечно, но в течение месяца. Городу, правда, от этого было ни жарко ни холодно, электричество идет теперь от центрального источника. Правда, зелень вокруг малость поблекла... Но долгое время местная гидроэлектростанция была достопримечательностью,  к ней возили редких туристов и свадебные поезда.
И к тому же там проходили места боевой славы, гидроэлектростанция была последним объектом, за который несколько дней дрались наши и потом подорвали, когда пришел приказ об отступлении. Помню, в школе мы учили наизусть рассказ местного писателя "Гибель станции". А один восьмиклассник нам рассказывал, как по заросшим траншеям бродит сумасшедший старик. Это безумный боец, который все еще защищает гидроэлектростанцию от немцев и не знает, что война кончилась. Мы тогда его даже искали... А недавно я смотрела какой-то американский боевик, и там был такой же сдвинутый японец, правда, на острове… Смотреть было страшно и смешно и – все! А когда про нашего бойца слушали – плакать хотелось, так было жалко… Детство!..  После войны станция была восстановлена в первую очередь и долго работала. Мост был тоже восстановлен. Мама рассказывала, что они детьми бегали на мост, смотрели вниз на ярившуюся реку и думали: «Мы – цари!». Все как в песне. Как обещано!
Гидростанция была выше по течению, с моста ее не увидать. Наш автобус в свой черед  пробрался по мосту и свернул вправо: мимо новостроек, к западным коттеджам, где селились наши новые русские. Моя подруга – она живет в соседнем городе, чуть побольше нашего –  описывала   как-то дома  их новых русских. Точь-в-точь. Пожалуй, было бы обидно, если бы у нас такого не было. Почему мы должны отличаться от всех остальных?
Еще несколько лет назад, царевич был совсем крохотный, в новорусские усадьбы можно было заглянуть. Да только ничего особенного там не было, кроме красивых домиков, конечно. Россия – и Россия! Может, внутри и здорово, а снаружи – серость,  и зелень отдельными клочками. Где радующие взор богатые лужайки, где брызжущие фонтаны прозрачной воды, где ухоженные клумбы?.. Может, в заводе и были, да повывелись. Не приживалась у нас глянцевая красота с открытки. Все дело, думала я тогда, в земле. Ей ведь не объяснишь, что пашешь ее не под картошку, а  под фиалковые куртины. Ей это все равно. Хочешь чего-то добиться – всаживай в нее удобрения, перекапывай, поли, поливай… А на нашей бедной земелюшке – всего этого в десять раз  больше надо. Спящая она у нас красавица, живительного поцелуя ждет. А пригодного Елисея все нет как нет…
Теперь же совсем другое дело! Огородилась мечта новорусская заборами – ни в сказке сказать, ни пером описать. Что там делается, Европа ли проросла, Россия ли дремлет, Америка ли гостюет – земли вообще не видно. Красные заборы крепко стиснули свои кирпичные челюсти – и ни гу-гу. Автобус едет, словно по глухому коридору, ни одной остановки несколько километров. Говорят, что здешние протестуют против автобусного маршрута, да городу иначе не развернуться: нет у нас другой дороги в эту сторону. И строить не на что.
Автобус стал притормаживать. Видно, автомобильная очередь впереди обо что-то запнулась. Глянцевая легковушка прямо перед носом автобуса поморгала разными глазами и свернула на обочину. Из машины вышел осанистый хозяин и, морщась, стал осматривать невидимый мне бок своей иномарки. Со своего места через мутное узенькое стекло я видела только его зеркальную макушку. Рядом с ним, словно из-под земли, вынырнула чья-то детская вихрастая голова. Судя по углам поворота макушек, их обладатели общались.
... - Так вот взял ножом и пырнул?!  Ах, зверье, падлы недоросшие, недопески!… 
            Автобус между тем обсуждал то же, что и тетки в очереди за молоком. Внук-подросток явился к бабушке и попросил денежек, дело обычное. Старуха не дала, тоже понятно. Однако внук пригостевал не один, а со-товарищи. Один из них вынул ножичек и продемонстрировал бабушке. Она попыталась их выгнать, поскольку думала, что они еще дети, а она – взрослая, старая женщина, и они послушаются. Но они думали, что уже выросли – и не послушались: ткнули ее ножом, забрали деньги и убежали. Бабушка потеряла сознание и истекла кровью до того, как соседи догадались посмотреть, отчего это у старухи дверь нараспах с утра стоит.
             – Ведь кормят, поят, одевают, комнаты свои, компьютеры эти! Все в шоколаде! Что им не хватает!
 – Свободы не хватает!
 – Это от чего же?
– От родителей, надо полагать. От школы. От взрослых.
– Если уж убивают, то, стало быть, уже выросли. Сами взрослые. Отвечать пора.
– Да нет им еще четырнадцати. Не будут они отвечать по строгости закона.
– Нет, не понимаю я, чего им не хватает? Ведь из сил выбиваемся, чтобы в шоколаде были...
– Да вот этим вот – чего не хватает?! Вы посмотрите, там...  Машины моют за деньги. Зачем этим малолетками деньги? По одежде видно, что родители – не бомжи!
Я оглянулась. Автобус осторожно объезжал красную иномарку, стоявшую на обочине. Возле нее суетились двое пацанят с тряпками в руках. Один тащил мокрое и, видимо, тяжелое ведро. Мальчишки окунали тряпки в ведро и старательно терли крыло автомобиля. Тот, что с ведром, неловко подтянул к груди за вихляющуюся дужку ведро, и оно вдруг опрокинулось, обдавая мутной водой и парнишку, и борт, и стекло машины. Осанистый хозяин резво развернулся и, ярко сверкнув макушкой, отвесил неуклюжему такую затрещину, что тот повалился на обочину и совсем пропал из виду. У меня екнуло и куда-то провалилось сердце.
- Он его ударил! – Моя соседка забарабанила ладонью по стеклу. – Эй ты, не бей ребенка! Урод бритый!
- А не берись за то, что не умеешь! – громко сказал мужчина, который раньше требовал объяснить, чего детям не достает.
- Он же ему машину испортил! – поддержала мужчину девушка с огромным спортивным рюкзаком. Она тоже была из очереди за молоком. Я ее часто там встречала, и мы даже кивали друг другу. – Я бы за такое недомерку еще не так врезала... Будь у меня машина!... Да еще такая...
Сквозь толстое стекло до меня донесся раздраженный рев хозяина залитой машины. Он размахивал руками и, по-видимому, собирался выполнить пожелание девушки с рюкзаком. К нему бросился тот мальчишка, чья вихрастая макушка нарисовалась первой. Он повис на руке владельца залитой машины и стал что-то горячо доказывать. Сквозь мутное стекло я вдруг узнала своего царевича!.. А там из-за крыла яркой иномарки поднимался с обочины не кто иной, как Миха...
...Не помню, как выскочила из автобуса. Не хочу помнить, как смотрели на меня пассажиры. Может быть, они даже что-то говорили... если б было время вздохнуть, я бы, может, что-то и ответила... Автобус заскрежетал дверями, выпуская меня, и я вывалилась, едва удерживая неповоротливую сумку. Владелец иномарки вдруг обернулся, быстро влез в свою залитую машину и дал по газам. Не знаю, что он там решил!.. Не мог же он испугаться какой-то одинокой бабы с кошелкой наперевес.
Задыхаясь, я подбежала к мальчишкам. Чего я тогда думала – спасти, обнять, самой измолотить идиотов! О, Господи!.. Они обернулись ко мне, красные, взъерошенные, с налившейся обидой в глазах, у Михи во всю щеку температурно пунцовел будущий синяк – мужское украшение. Я потащила из кармана платок.
- Миха, как ты? – я стала ощупывать его голову. – Не кружится? Тут болит?
- Не-а, - Миха осторожно высвободился. – Не кружится.
Царевич узнал меня и попятился.
- Чего ты тут?  - пробурчал он. – Чего тебе?
Чего мне! Он еще разговаривает!.. Он еще интересуется!.. Я поставила сумку на землю. Осторожно поставила, потому что там – молоко, ему на завтра. Разогнулась, потирая спину. Он покосился на меня и опять отступил назад на пару шагов.
- Ну, чего ты?..
- Сейчас же идем домой, - отчеканила я. – Оба.
- У нас тут еще дела, - отрезал царевич.
- Машины грязной водой обливать? – это вырвалось прямо само.
Царевич сузил глаза и стал похож на моего отца, своего деда, которого никогда не видел:
- А хоть так!
- Немедленно в автобус! – скомандовала я. – Живо! Пока он не уехал.
- А он уже уехал, - вдруг отозвался Миха. Он придерживал возле лица мой платок, осторожно, сквозь ткань, проверяя пальцами  щеку – как она там. 
...Я оглянулась. По обе стороны от нас плавилась от жары бесконечная лента асфальта – и ни одной машины, будто мир обезлюдел. И справа, и слева от дороги стояли красные заборы, яркие, как пасхальные яйца. И снова меня посетила странная, ни с чем не связанная мысль: красного ведь теперь не меньше, чем раньше – только что этот цвет обозначает сейчас?
- Все равно нужно домой, - уже тихо сказала я. – Здесь оставаться нельзя. Можно получить солнечный удар.
- Ты иди, - велел царевич. –  А мы еще останемся. Дела у нас тут.
- Какие такие дела? – снова стала заводиться я. – Никаких дел у маленьких детей на дороге быть не может. Где-нибудь, но не у нас. Понятно?
Царевич набычился и приготовился упираться. Но Миха пнул ведро и сказал:
- Пошли. Все равно воды достать уже негде.
В общем, пошли мы. Солнце стояло прямо над нами. Полдень, подумала я, двадцать первый век. Где-то над нами летел, посвистывая, северик, но заборы не пропускали его к дороге. Улица из красных подвысотных заборов была похожа на желоб. По нему тек пустой полуденный жар, и еще – мы: впереди я, с сумкой в руках, сзади, чуть отставая – мальчишки. Старое ведро позвякивало, а молоко в сумке медленно превращалось в простоквашу. Боже, из чего же завтра я сварю ему кашу, этому недоумку? Что же он натворил!.. что же он здесь делал? Только не заводиться, не кричать... Начать издалека. Может, пронесет? Может, это просто игра?
- Родной, - повернулась я на ходу к сыну, - что ты здесь делал? Зачем тебе эти чужие машины? Это что, игра такая? Ты с кем-нибудь поспорил?
- На что? – удивился он.
- Ну, на то, что машину остановишь... «Крутейший автобус»... ну, что-нибудь в этом роде?
- Ну, что-то в этом роде, - пожал он плечами.
Они с Михой обменялись каким-то странным снисходительно-облегченным взглядом, и я поняла: на мой счет. С одной стороны, я их не понимаю, не котируюсь, как понимающий человек, с другой – они рады, что не понимаю.
- Миха, - беспомощно спросила я, - у тебя голова не кружится?
-  Не-а... Маме только не говорите – откуда синяк, хорошо?
- Весь автобус видел, что он тебя ударил. И так дойдет.
- Ну дойдет, так дойдет! – с досадой отмахнулся Миха. – А вы не говорите.
- Миха, сколько он пообещал вам заплатить?
Они  молчали. Мы некоторое время шли рядом, с трудом отдирая подошвы от мягкого асфальта.
- Мы больше не будем, - наконец сказал сын.
- А как? Как вы теперь будете?... Сын!
Я плюхнула сумку на землю и присела на корточки перед царевичем.
- Родной! Зачем тебе деньги? Ты хочешь что-то купить? Тебе не хватает? Ты с кем-то познакомился? От тебя кто-то что-то требует? Скажи мне! Я не буду тебя ругать! Просто скажи! Откройся мне!.. Миха, скажи хоть ты!
Они снова смотрели на меня одинаковыми глазами. Это были глаза вовсе не играющих мальчиков. В них была усталость и напряженно вызревающее решение.
- Мам, - наконец сказал мой сын, – нам нужны деньги на Норика. На его еду.
...Злоба сдавила мне горло. Как, все эти мучительства: и пустой день вчера, и этот ужас на дороге сегодня, и унижение в автобусе, и завтрашнее утро без каши на молоке, все это – из-за блохастого кабыздоха?! Уже кем-то выброшенного, никому не нужного?!.. Все «царские» правила воспитания вылетели у меня из головы. И я заорала на сына.
- Как ты смел! Как ты смел рисковать собой из-за глупой собаки, которая и так не пропадет! Как ты смел своей жизнью, своим будущим, моим будущим рисковать из-за дурацкого каприза! Ты – мальчишка, никто... я из сил выбиваюсь, чтобы его на ноги поставить... я надеюсь на тебя, как на взрослого, а ты!..
Я орала и трясла своего царевича за плечи, его голова болталась, как привязанная. Миха отбежал от нас и присел на корточки, словно готовясь взять низкий старт.
- Ты обещала! – вдруг гневно крикнул сын. – Ты обещала не ругаться! Я тебе поверил!
Он оттолкнул меня и вырвался. В его глазах мелькнула ненависть. От толчка я пошатнулась и села на свою сумку. «Кранты бидону!» - юркнула окольная мысль. И это меня почему-то отрезвило. Ну что же, если он не понимает? Я так стараюсь, и все впустую... Я поднялась, проверила помятую сумку и бидон. Как ни странно, он оказался цел, но ощутимо нагрелся.
- Останешься без каши, - спокойно сообщила я сыну.
- Ну и прекрасно, - буркнул он.
Я пошла по дороге, стремясь дойти до остановки еще до наступления солнечного удара. И уже не звала, не оглядывалась. Значит, такой у меня сын. Значит, рассчитывать на него нельзя.
Они тащились за мной, я слышала их легкий топот и ведерный звяк. Потом они стали шушукаться и, наконец, Миха меня окликнул:
- Тетя Лиза, а вам не жарко?
- Жарко, - бросила я за плечо.
- А тогда чего мы здесь идем?
- Мы идем на остановку. Ехать в город.
- Не, это понятно... А чего посюда-то?
- Миха, автобус ходит только здесь.
- Так пешком же можно!
- Миха, - я остановилась. – Ну, что ты, как маленький?
- Теть Лиза, есть ведь другая дорога к дому!.. Там короче. И люди все ходят...
Они снова молча таращились на меня. В их глазах жила недавняя обида – у каждого своя. И еще что-то такое по отношению к нам, к родителям вообще – привычное, повседневное, скучное... Я не распознала – что именно, но от этого чего-то на миг стало непривычно тоскливо...
- Показывайте вашу дорогу. Где люди ходят, - бодро велела я.
Это оказалась очередная тропинка через овраг. Как только мы стали спускаться, тут же обнаружилось, что по поросшему склону в разные стороны бежали десятки тропинок. По степени протоптанности моя узенькая тропочка за молоком была просто сельским шоссе рядом с этими магистралями. По ним шли люди, разные. Кто-то спускался, как мы, а потом сворачивал в сторону и пропадал в густых зарослях, кто-то поднимался нам навстречу. А кто-то шел вдоль оврага, направляясь куда-то в сторону старой электростанции. Все они шли по своим делам так же, как шли бы по тротуару какой-нибудь улицы. Пустой наверху город жил здесь, в овраге.
И еще я заметила: исчез одуряющий жар, и появился воздух. Запахло влагой, свежей зеленью, сырой землей. Мир вокруг понежнел. Идущие впереди мальчишки вдруг, не оглядываясь, припустились бегом и быстро исчезли за поворотом. Я поторопилась за ними, испугавшись, что они снова влипнут во что-нибудь.
 В небольшой излучине речушки, поодаль от овражных магистралей, сидели на камнях несколько ребятишек и мыли бутылки. Из старого железного бака уже посверкивали чистыми горлышками несколько разноцветных, отдраенных стекляшек. Я вспомнила, что раньше, в моем детстве, тоже был такой промысел: мы сдавали бутылки и собирали деньги, на батончик вожделенного тогда «Марса» или для похода на новинку – видеофильм. Видеоточек тогда было!.. Как лягушачьей икры по весне в овраге...
Мои парни обнаружились по колено в воде: Миха полоскал рабочие тряпки, а сын окунал ведро поглубже, стараясь захватить побольше воды. Миха выпрямился и приложил мокрую тряпку, которой он тер машинный бок, к своей щеке. Вот дурачок, заразы ему не хватало!
- А платок где? – крикнула я.
Все дети излучины разом оглянулись на меня. Они были серьезны и спокойны, как зверята возле родной берлоги, на миг оторванные от своих важных дел. Наконец одна девочка сказала: «Здрасьте, тетя Лиза!» и отвернулась. Дети, как по команде, опустили головы и снова занялись мытьем бутылок.  Я узнала девочку. Это была внучка моей соседки, они жили в доме напротив нас, через двор. Все ее звали странно – Ветка.  Говорили, что полное имя – Иветта, так захотел ее отец.
Я подошла поближе. Ветка не мыла бутылки, она их сортировала. Пивные, водочные и стандартные винные стояли шеренгой по четыре, нестандартные и из-под шампанского кучковались поодаль. Рядом лежали пустые школьные рюкзачки с облезшими утятами и микки-маусами. Среди них, уже изрядно помятый жизнью, был родной брат того рюкзачка, что я присмотрела для своего сына.
- Раньше у нас еще из-под минералки бутылки были, - сказала я Ветке.
Она подняла аккуратную голову и, помолчав, ответила:
- И сейчас попадаются. Но редко.
- Минералка же вся в баллонах! – громко фыркнул мальчишка, вынимавший подсыхающие бутылки из бака.
 - Молчи, Антон. Ты еще мелкий. Не знаешь, - спокойно обрезала его Ветка.
- Нате... – подошел Миха и протянул мне платок, мокрый и мятый. Я взяла платок и запихала ему в нагрудный карман: не потеряй, понадобится.
- Потом вернешь.
Ветка перевела взгляд на дружка моего сына.
- Что, среди буратин потусовались?.. Прикольный видок...
- Да пошла ты, ****ь! – вдруг по-мужицки огрызнулся Миха. Я онемела, воздух оврага застрял поперек горла.
- Ты что это сказал! Миха!.. Девочке?! – Оплеуха так и просилась у меня с ладони! Но ему уже сегодня попало, дураку...
Мальчик Антон хмыкнул над своим баком и стал разглядывать нашу живописную группу через толстое брюхо зеленой бутылки. Вот забавными мы, должно быть, ему казались!
- Не волнуйтесь, тетя Лиза, - Ветка снисходительно смотрела на дружка моего сына. – Мне совершенно...
Тут она подумала, видимо, подбирая понятное мне выражение, и продолжила:
-... По барабану, что там болтают эти мальки. А что до слов – так ведь они уже ничего не значат! Все так говорят...
Миха мотнул головой и отошел от нас. Царевич уже выволакивал на берег почти полное ведро. Миха подхватил дужку, и они, перегибаясь в разные стороны, понесли ведро к тропинке. Никак собираются снова-здорово?!
- Вы куда это намылились? Мы идем домой!.. Чье это ведро?..
...Ведро оказалось соседское. Они потащили его с собой. С водой. Вот дурачки. Я сказала, что помогать им не буду, у меня и так тяжелая сумка. И не надо, пропыхтел Миха. Вода плескалась им на ноги, один раз они его чуть не перевернули.
- Да вылейте вы его! – где-то на половине дороги не выдержала я. – Не могу больше смотреть на ваши мучения! Зачем вам эта вода в городе? Водопровод же у нас!
- Мы выльем, - сказал Миха. – Потом.
Похоже, он теперь толмачил между нами, мной и моим царевичем: тот упорно молчал. Они и правда вылили воду потом. Мы выбрались на широкий выступ, величиной с хорошую кухню – четыре шага в поперечнике. Невдалеке от края было что-то вроде ограждения: несколько веточек, воткнутых в ряд. Мальчишки стали осторожно поливать их. Это было так похоже на картинку «Октябрята поливают сад» из старых советских учебников, что я фыркнула. Царевич на секунду замер.
- И вы думаете, что это прирастет? – поинтересовалась я с дружелюбной улыбкой. Ну пора, пора им уже перестать дуться!.. Миха, помедлив, кивнул, а царевич снова промолчал.
- А эти дети внизу, Ветка и другие... - снова завела я разговор. – Они что, тоже собирают деньги на этого... вашего?
Впервые за последний час царевич обернулся ко мне.
- Она? – переспросил он и снова по-дедовски прищурил глаза. – Так она же его и выбросила!.. 
По-моему, он мысленно повторил то самое слово.
Царевич вылил из ведра последние капли – бережно, чтобы досталось каждому чахлому прутику (мне показалось, что  посвежевшая тоненькая кора словно бы розовато засветилась), и они с Михой двинулись вперед. Шли они спокойно и гордо, независимо сунув руки в карманы. Так идут взрослые люди, которые пытались доделать свое дело до конца, и не их вина, что вышло не так, как надо.
Ведро, правда, они милостиво оставили мне. Свободной рукой я подхватила его и потащилась следом, раздумывая над очередной странной мыслью, посетившей меня в этот день. Я думала о словах, которые что-то значили, потому что их говорили редко, и о словах, которые ничего не значили, потому что их говорили все время. Кое в чем Ветка была, конечно, права. Часто произносимое теряло собственный смысл. Но в одном она ошибалась: то слово было произнесено сознательно, с выбором.  Интонация и выражение лица моего сына подсказали мне это. Миха выразил то, что они с царевичем думали по поводу Ветки. Это был их суд. И это было тревожно. Еще вчера вечером я укрывала своего маленького сына детским одеялом, и тихонько тетешкала его, боясь потревожить напрасно. А сейчас – и суток не прошло! – я иду и раздумываю, почему же мой сын-дошкольник решает, как взрослый, зарабатывать деньги, по-взрослому осуждает других и говорит взрослые слова?.. Да, я хочу, чтобы он вырос, я все силы трачу на это!.. Но ведь взрослый он будет когда-нибудь, не сейчас... Когда я стану старухой. Когда я по-настоящему, не по-воспитательному не смогу без его взрослой помощи. Только тогда. Только тогда!.. А сейчас же он просто хочет не слушаться... Хочет перехитрить меня, хочет просто сделать по-своему!
- А ну-ка, тащите сами свое ведро, - сердито сказала я мальчишкам.
...С улицы наш дом подставлял солнцу облупленный веснушчатый фасад, двор же постепенно скрадывала тень.  Лишь увидев наш двор в тени, я поняла, что полдень давно прошел – а царевич до сих пор не обедал!
Они уже уныривали в густой кустарник. Но я их успела поймать и потребовала, чтобы сын немедленно шел есть – уже четвертый час!
- А можно, Миха пойдет к нам? – спросил царевич. Я посмотрела на Миху: его синяк отчетливо темнел.
- Ладно, пойдем. Нужно приложить бодягу.
Они прыснули оба:
- Бодягу!? Бодягу, ха-ха-ха!..
Они хохотали, держась за животики, и скакали по асфальту. Ах, вы мои дурачки... мои маленькие, глупые мальчишки... Как хорошо, что вы смеетесь!.. Как хорошо вы смеетесь... Общий смех растворил обиду, стоявшую между нами, и я снова видела доверчивые, ясные глаза мои царевича. В светлую крапочку, как глаза моего отца.
На шум из сиреневых кустов полезла ребятня. Они окружили царевича и Миху и обнаружили причину смеха. Сразу же разговоры и смех смолкли. Дети стояли вокруг Михи и сосредоточенно разглядывали его синяк. Конечно же, синяки не были им в новинку, но это был первый синяк, появившийся от похода в чужую, недворовую взрослую жизнь. Над этим, вероятно, стоило призадуматься. Но для меня их сочувственное молчание стало поражением, потому что наши отношения с  царевичем опять вернулись к безнадежной причине ссоры. Забыть, тихонечко съехать на тормозах не получалось. Я увидела, как взгляд царевича, только что направленный на меня, отодвинулся, как солнечный луч, и пошел, поплыл по двору и замер где-то там высоко, почти в небе. Там, где смыкались с облаками кроны тополей.
Эта гряда тополей защищала мое царство с востока. Северный ветер налетал на них нахальной ладонью, но тополя не клонились: они словно бы уклонялись от его небрежной ласки. Когда-то еще до моего рождения мои молодые будущие родители вместе с будущими дедушками и бабушками нынешней ребятни посадили эту ровную тополиную заставу, чтобы она затворяла двор от сквозного ветра. И еще – эти сиреневые кусты, чтобы двор был уютнее, и чтобы детворе было, где водить секреты... 
Из сирени вышел на асфальт клочкастый пес с розовым носом и остановился, помахивая хвостом-бубликом. Царевич подошел к нему, присел и обнял за шею. И я поняла, что медлить нельзя!.. Нужно действовать. Мысль о собаколовах была очень неплоха, но мне не хотелось, чтобы они делали свое мерзкое, хотя и нужное дело на глазах у детей. И, в конце концов, это последняя инстанция. Поэтому я решила: вначале поговорю с его хозяевами.
Я знала, где живет Марина Ивановна, бабушка Ветки. Она когда-то работала в моей школе, секретарем. Мы с ней часто встречались возле дома, утром. Но ее подвозили на машинах знакомые. Однажды, правда, мы шли домой вместе. Это когда я в шестом классе опять потеряла ключ от дома. Тогда она пригласила меня к себе, напоила чаем, и мы разговаривали, пока не пришли мои родители. Ее сын, Вадька, тогда жил у своей бабушки, и, наверное, Марина Ивановна скучала по нему. Потому что разговаривали мы с ней, в основном, о мальчишках, о том, какими они вырастают...
В нашем дворе Марина Ивановна была особенной женщиной, она так выделялась среди наших обыкновенных мам... «Георгина, - непонятно говорил отец, провожая ее взглядом, - просто пунцовая георгина!». Она всегда любила сочные, дышащие и густые цвета и комбинировала их немыслимым для среднестатистического восприятия образом.  Она когда-то первой в нашем городе натянула лосины и прошлась в них вечером по местному бродвею. Говорят, тогда движение остановилось, и тогда же возникла первая в нашем городе дорожная пробка. Я никогда не видела, чтобы ей дарили белые или бледно-розовые цветы: нет, только бархатно-бордовые, сочно-чайные, пронзительно-лимонные, влажно-алые. И густым, кровавым блеском сверкали ее отполированные ногти в темной свежей зелени очередного букета...
Совсем недавно, кажется, зимой или в конце зимы, я ее видела. Нет, время ее не пощадило, но вкус к жизни она не потеряла. И осанка у нее была молодая. Она гуляла тогда среди сугробов, заложив руки в красивую полосатую муфточку. Правда,  весь остальной зимний убор не очень-то соответствовал обновке, но, может быть, так и задумано? Я сказала тогда Вадьке, который шел мимо меня к подъезду, что он молодец, не оставляет мать без внимания, и муфточка ей идет. Он кивнул, потом переспросил: «Муфточка?» и стал оглядываться. В это время Марина Ивановна повернулась к нам спиной и вошла в подъезд. Вадька снова кивнул мне и пошел следом. Днями позже я увидела, что во дворе гуляет Ветка, одетая в новехонький меховой полосатый гарнитур. Муфточка была привязана к рукаву шелковым шнурочком. А, так она давала бабушке ее поносить, догадалась я, вот какая внучка....
И вот теперь я шла к Марине Ивановне... зачем? Чтобы призвать к порядку. Так уж получается! «Если уж не можете держать собаку, - придумывала я речь, - так не сваливайте свои проблемы на соседей: отдайте, усыпите, наконец! Почему мы должны решать ваши проблемы? Почему дети должны из-за вас страдать? Почему мой ребенок должен из-за ваших капризов – хотим: взяли, не хотим: выкинули – пропускать свой обед? Или оставаться без утренней каши?..»
Дверь мне открыл Вадька, отец Ветки. Он был в майке и растянутых тренировочных штанах.
- О, Лизка! – сказал он приветливо. – Ты, что ли? Зачем пришла?
- Марина Ивановна дома?
- Бабанька-то?  - он удивленно хмыкнул. – Куда ей деваться-то с подводной лодки?..
- Бабанька! – заорал он в глубину квартиры. – Тут к тебе посетители явились!.. Ты, Лизка, проходи, что ли... Че-то поздно с базара ты, я смотрю...
Дверь в комнату стала открываться.
- Марина Ивановна, - начала я приготовленную речь – и осеклась.
Это, конечно, была Марина Ивановна. Это были черты ее лица, крылатый размах бровей, пунцово очерченный рот, даже ногти в маникюре, прежнем, ядовито-красном... Она словно бы стала меньше ростом, но это нормально, так бывает в старости... Я глядела на нее во все глаза, пытаясь понять, что же такое в ней неузнаваемое, не ее... Это было, как в кошмарном сне: вроде тот человек – а вроде и не тот. Вот, например, хала на голове: такая, как раньше, пышная, тугая. А вот цвет другой – перекрашенный, жестко-медный, металлический... Очки поблескивают колючей искоркой... И сквозь стекла глаза видятся другими...
- Бабанька наша изменилась, - с усмешкой проговорил Вадька. Он наблюдал за мной.– Старость не радость.
- Лизочка, деточка, - ласково сказала Марина Ивановна, - Ты ко мне?
Она выдвинулась из двери и встала передо мной, как прежде, пестрая и яркая. Плотный махровый халат с черными и белыми цветами по малиновому полю укрывал ее от ушей до ступней, складчато, как широкая портьера. В глазах зарябило и на миг даже показалось, что на меня шагнул ствол дерева, опутанный цветами, в глубоких складках грубой коры... Да, видимо, проход по солнцепеку не прошел для меня даром...
-  Здрасьте, Марина Ивановна... Я, собственно, насчет собаки... Дети сказали, что это ваша собака. Там, во дворе.
- Собака? – глаза Марины Ивановны метнулись в сторону сына. Тот рассмеялся:
- А, ты из-за собаки!.. Что, погавкивает? Да, надо позвонить, пусть вышлют бригаду... Это наша бабанька учудила! Не хватает ей, видишь, цацек! Завела сучонку! И хоть бы породистая какая была! Так нет... А куда нам собака? У бабаньки нашей одна внучка есть, второго ждем. Есть о ком позаботиться! Тут людей кормить нужно, правильно я говорю?
Он слегка хлопнул ладонью по спине матери, словно прибил комара, и, наклонившись, заглянул в ее очки.
- А, бабанька?..
Та вздрогнула и подняла к сыну лицо.
- Вадичек, - прошептала она, но сын уже не смотрел на нее. Он повернулся ко мне и, широко улыбаясь, открывал дверь. Я спросила его:
- Так ты решишь эту проблему сам? Мне не нужно будет колготиться?
- Да уж придется!  - он снова рассмеялся. – Если уж прекрасная соседка сама зашла...
Выходя, я оглянулась: за широкой спиной своего сына, вжавшись в мутноватый пластик комнатной двери, стояла Марина Ивановна. Разноцветный халат ее словно померк. В сумраке передней очечные дужки были не видны, а стекла, наоборот, поблескивали, и казалось: глазницы старухи доверху налиты слезами. Потом дверь закрылась, и я тут же услышала раздраженный голос Вадьки:
- Видишь, что вытворила: соседи приходят, жалуются... Я тебе что, плохой сын? Не кормлю? Не одеваю? В дом престарелых отправляю? За что ты меня позоришь? Всю жизнь делала, что хотела!.. Что?!..  Ладно, потом... Потом, я сказал... Иди уже в свою комнату!..
Голос отдалился от двери и пропал в глубине квартиры. А я стояла на лестничной площадке и  думала: проблема решилась – или что? Вадька, может, и позвонит на санэпидемстанцию, но когда? А мне-то что сейчас делать? Внешне понятно: идти кормить мальчишек, лечить Миху. А вот внутренне? Как мы будем с царевичем? Спустившись на один пролет, я выглянула в пыльное окно. Ребятня стояла возле подъезда, между ними бродила серая коротколапая собачка. Из глубины двора, по тропинке к ним вышел мой царевич. Они стали переговариваться, и это был очень сосредоточенный разговор. Никто не размахивал руками, не подпрыгивал, не таращил глаза, как это делают дети, когда отстаивают свои слова. Мне на миг показалось, что я стою не на втором этаже чужой лестницы, а на десятом, и внизу обсуждают свои дела не дошкольная детвора, а взрослые люди, уже не раз побившиеся об углы взрослой жизни. Словно почувствовав мой взгляд, царевич поднял голову и посмотрел на меня. Вслед за ним подняли головы остальные мальчишки.
Из глубины своего седого от тополиного пуха двора они спокойно смотрели на меня, стоявшую так высоко над ними, за пыльным стеклом.  И я вдруг поняла: мои дети сейчас повернутся и уйдут делать свои взрослые и навсегда чужие для меня дела. И я никогда не буду знать – какие это дела, для чего они нужны и что теперь ожидать. И люди скажут: «Взрослеют ребятки!», а я буду  знать, что меня просто исключили из круга своих. Но все получится, так как я планировала:  сын вырастет, а  я состарюсь, и он все-таки будет меня кормить, он же не плохой сын, в конце концов... А когда я начну ему надоедать, прося участия и доброго слова, он будет отсылать меня в мою комнату, как капризного ребенка...
Мне показалось, что стекло вдруг раздалось, разбухло и замкнуло меня в плотный  и тесный кокон. Мир вокруг был виден, но он стал неполон и искажен. Из него вдруг вынулось то, что составляло пронзительную радость моего существования: ощущения жизни, одушевленности всего, что было вокруг. То, что вот уже восемь лет было моей сутью, частью меня – с тех самых пор, как я впервые ощутила присутствие в себе моего царевича – все это вдруг свернулось, как боязливый цветок, превратилось в почку и ушло куда-то, вон из меня. Бессвязный мир предстал передо мной. Гнутся верхушки деревьев – значит, ветер. Люди без шуб и светит солнце – значит, лето. У меня в руке сумка, значит, там молоко для каши. Несет кислым – значит, утро без каши, что же он будет есть?.. Запах прокисшего будущего наполнил вдруг всю лестничную площадку. И мне стало невмоготу в этой тесноте.
...Я схватилась за рукоятку окна, пытаясь открыть раму, но та была замкнута намертво, видимо, еще с зимы. Яростно застонав, я затрясла оконную створку и там, в плотно стиснутом кулаке шпингалета, вдруг ощутилась слабина и что-то поддалось мне. Я повисла всем телом – и затвор щелкнул, а рама, опутанная пыльной блеклой зимней бумагой, медленно отошла, впуская чистый свет и воздух. Я высунулась наружу, как из клетки. Дети продолжали смотреть на меня, и на меня смотрел мой царевич. Но в его глазах не было закрытой отрешенности. И молчания не было. Они говорили со мной, эти глаза, они спрашивали, они доверяли мне свой вопрос. Главный на сегодняшний день.
И я ответила:
- Чем утром буду кормить вас с Нориком? Молоко-то скисло.
Он отрывается от круга ребят и подбегает под самое окно. Его запрокинутое ко мне лицо полно такого света, что мне хочется зажмуриться. Он спрашивает серьезно:
- А рисовую кашу можно варить без молока?
Я киваю.
- Тогда мы будет кормиться рисовой кашей! – заключает он.
- А кучу скисшего молока куда денем?
- Так простокваша же будет!
Я спускаюсь вниз и, как река, впадаю в их бурливое детское море. Я не успеваю оглянуться, как сын с Михой выхватывают у меня из рук сумку и волокут ее домой. Царевич на ходу свободной рукой ерошит  бахромчатый загривок Норика, доверчиво семенящего рядом. (Бедная моя однушка... что там сейчас будет!?..) 
...Придерживая дверь и пропуская их в наш подъезд, я оглянулась. Почему я решила, что двор седой и белесый? Двор голубел асфальтом. По нему бродили, подлетывая, тополиные цветы, похожие на пушистых белых цыплят. Сквозь дышащую зелень сирени выглядывали нарядные разноцветные заплаты на крыше отремонтированного домика. Купы тополей сияли золотым предвечерним солнцем. Сверху с востока и запада, с севера и юга на меня отовсюду смотрело чисто промытое небо. В светлую крапочку перистых облаков...
Утром у нас будет рис и простокваша. А правда, почему я зациклилась на одном молоке?..