Обращение к «Необыкновенной истории» И.А. Гончарова мотивировано спецификой жанра, обозначенного современными исследователями как «исповедь». Любая исповедь подразумевает предельную искренность, поскольку кроме реального собеседника и адресата, есть адресат мнимый, представляющийся как некий абсолют и носитель совершенного знания. Безусловно, возникает вопрос о правомерности нашего вторжения в текст, как стороннего адресата, преследующего отчасти праздный интерес.
Нашей мотивацией в изучении текста является обращение к периферийному произведению Гончарова, отражающему суть исторических взаимоотношений и механику литературного процесса. С точки зрения риторики, данное произведение интересно как образец «чистой риторики», т.е. высказывания, основанного на личном убеждении адресата. Гончаров не лукавит, не преследует цели убедить или переписать действительность.
Наличие определенной пресуппозиции, связанной с историей создания данного текста, к сожалению, подразумевает неизбежные погрешности в читательском восприятии. Свести их к минимуму невозможно, поскольку современный читатель без должного базиса не поймет и не сочтёт нужным обращаться к «Необыкновенной истории».
В детски-обиженной позиции автора, заложена потенция, располагающая нас к некоторой симпатии и доверию. Очевидно, это не связано с каким-либо языковыми стратегиями, поскольку Гончаров, напоминая своих разочарованных и обманутых персонажей, совершенно искренне потрясен случившимся событием.
В основе реализации авторского замысла лежит главная тема: «плагиат и вопрос заимствования». Однако объективная манера письма уступает Гончарову, он оказывается в сети собственных подозрений и предположений. Для этого он, не ознакомившись должным образом с содержанием романов И.С.Тургенева, пытается не только распознать его мотивы, но и стать на его место, буквально, начать думать за воображаемого Тургенева. Например, эти слова принадлежат Гончарову, но он сообщает их внутренней речи Тургенева:
«Добывши себе на весь свой век литературный капитал, чтоб распорядиться им и помешать соотечественнику и сопернику, я должен распространить, кроме того, что взято самим собой, между немецкими и французскими литераторами остальное, создать там школу, стать во главе ее, не давать переводить на французский язык соперника, быть представителем русской литературы за границей — и через тамошние трубы прославиться и у себя, став на место Пушкина, Гоголя и уничтожить Гончарова с его романами, растаскав их по клочкам!».
Гончаров приводит ряд метафор, отражающих данный процесс. Он осмысляет своё творчество как возведение монументального здания, причисляя себя к типу «вдумчивого, медлительного художника», противопоставленного типу мелочного литератора. Автор вводит сравнение литературного воровства с бытовым преступлением, в котором украденную «соболью шубу» разделяют на мелкие части для дальнейшей продажи.
Гончаров безотчетно противоречит самому себе, голословно обвиняя Тургенева, он отказывается приводить веские доказательства, находя сходство в фабулах, он жалуется, что Тургенев до неузнаваемости изменил содержание программ «Обрыва» и «Обломова».
Частный конфликт, возникший между Тургеневым и Гончаровым, вылился для последнего в полноценную манию. От предполагаемого плагиата частного лица, Гончаров приходит к убеждению в существовании обширного заговора, согласно которому Флобер, Ауэрбах, Золя всего лишь пешки в партии Тургенева, направленные на уничтожение Гончарова в русской и всемирной литературе.
Претендуя на первенство в литературном процессе и, одновременно указывая на свою пассивную роль в нем, Гончаров полемизирует с Тургеневым. Речь Тургенева на Литературном конгрессе во время Парижской выставки воспринимается автором «Необыкновенной истории» как очередной ход, направленный против него. Здесь также обнажаются противоречия позиции Гончарова, отрицающего возможность существования авторского права:
«Это безумие! Авторы всех литератур беспрестанно сходятся в идеях: как же тут разобрать и разграничить? Стало быть, если Мольер писал Лицемера, Скупого и проч., то никто не смей трогать этого сюжета! Из этого возникнут бесконечные споры!».
Сам того не подозревая, Гончаров занимает «безумную» позицию. Как было сказано выше, его мания выражается в исключительном недоверии к знакомым и друзьям, он подозревает шпионов, грабителей – целую сеть заговорщиков, раскинутую для него Тургеневым.
«А между тем цель достигнута — вот какая: когда-то еще я соберусь оканчивать роман, а он уже опередил меня, и тогда выйдет так, что не он, а я, так сказать, иду по его следам, подражаю ему! Так все и произошло и так происходит до сих пор! Интрига, как обширная сеть, раскинулась далеко и надолго».
Параллельно Гончаров, находясь практически в прустовской изоляции, успевает следить за всеми перемещениями Тургенева, и в каждом его самостоятельном шаге видит проявление злой воли, направленной против «Обрыва» и «Обломова».
Одновременно Гончаров представляет себя как человека, не желающего скандала и огласки, проигравшего в неравной борьбе. Несколько раз в тексте выражается его желание уничтожить рукопись, но начатое дело воспринимается им как необходимость.
Наша читательская симпатия, как было сказано выше, обусловлена экспрессивным оформлением, а не содержательной частью «Необыкновенной истории». Если бы сам Гончаров не создал ранее образа обманутого Ильи Ильича Обломова, чьи деньги были с поразительной легкостью присвоены «ложными помощниками» Тарантьевым, Мухояровым и Затертым, мы, вероятно, отнеслись бы строже к голословным и не всегда оправданным претензиям Гончарова. К тому же, картина некоторой апатии и лени человека, отвыкшего от общества и чтения, не способствует росту читательской симпатии.
Но становится очевидным, что высказанные опасения и обвинения в адрес значительных литературных современников - результат тяжелого психического заболевания, о предпосылках которого Гончаров подробно распространяется в своей «Необыкновенной истории». Исходя из этого, мы не можем строго осудить Гончарова за сделанные им признания, но воспринимаем «Необыкновенную историю», как несознательный творческий вымысел.
Если принять позицию И.А.Гончарова, то мы получаем сверхпродуктивный роман «Обрыв», определивший целое двадцатилетие русской и французской литератур. Обозначив только некоторые лица, Гончаров подразумевает, что цепь заимствований на этом не закончена и простирается дальше во всей мировой литературы.
Для сегодняшнего читателя-литературоведа (как мы сказали выше, данное произведение может быть интересно только специальной аудитории) текст является иллюстрацией действительности с её внутренней диалектикой, свидетельством взаимосвязанности биографических реалий и типологически однородных сюжетов, показателем интерференции художественного и публицистического стилей.
Гончаров, со свойственным ему умением, воздвигает новое литературное здание, в котором он одерживает победу, вписывая персоналии в рамку своего почти художественного текста. Многочисленные исторические параллели формируют контуры мировоззрения этого гиганта, сумевшего в одно из своих самых обличительных произведений включить множество контекстов и идей, которых бы хватило для написания ещё одного романа. Таким образом, вместе с Адуевым, Обломовым, Райским мы получаем еще одного сказочного и вместе с тем реального героя своего собственного произведения – И.А.Гончарова.