Мне часто снится один сон… Сквозь муть мелководья я тянусь рукой к грязно-изумрудной бутылке, завязшей в иле, и превращаюсь в штопор - такой обыкновенный, дешёвый, с пластмассовой ручкой. Вкручиваюсь в бутылочную пробку, режу стальной спиралью, проникаю всё глубже, беру в плен её плоть – как врага, преграду, дверь, за которой - внутри, на дне, в хлопьях прокисшего осадка - тайна, моя тайна…. Правда обо мне, которая даст силу или…. отберёт её.
А наяву я вязну в путанных, как грибной мицелий , рассуждениях обо всём на свете, пытаясь решить кроссворд, и надеясь , что в них, только в них - ответ на главный вопрос – как стать штопором на самом деле. Почему, например, не через музыку? Вы знаете, как она рождает эмоции? И не только у человека. Короче, об этом - горы трактатов… Только не талдычьте мне о влиянии ритма, роли гипоталамуса… Это невыносимо примитивно.
Вот она - мелодия, гармония - звуками, их вибрацией, как скальпелем по любимой душевной мозоли, и всё, о чём иногда запрещаешь себе даже думать, освобождённое и без примеси вранья, оккупирует кровь - блицкриг с «нежизнью», маршбросок к мозгу, сердцу, мышцам, к железам, и нет такой человеческой особи, которая бы не откликнулась на СВОЮ музыку. Но… всегда ли инструмент находит своё «Бородино» и выносит приговор затаившейся болячке? Не стоит питать иллюзий. Никаких гарантий! Скальпель не виноват – таков пациент. Неудачнику, который не откликается на тембр, тональность, накал, остаётся подставить шею, и может быть, после такой операции его душа освободится и почувствует. Тоже результат.
Впрочем, к чему это я? Всего лишь хотел упомянуть похоронный марш, а вышло какое-то скользкое причитание, философствование. Я уже сообщил вам, что вязну…. Муха… Будто муха в сиропе. Вернёмся к похоронному маршу.
Представьте… Вы приползаете с работы, приводите себя в расслабленный беспорядок – пиджак, брюки, белую рубашку, галстук, особенно галстук, мерзкую удавку, всё это – к черту – сами прыгают в платяной шкаф… Он такой скрытный, этот шкаф… где лавандовая темнота примеряет выходной наряд – почти смокинг с атласными лацканами. Она ждёт жратвы, и вы разрешаете потрапезничать пропитанным служебными разборками барахлом. Облачаетесь в любимый домашний хлам - уют одинокого, чокнутого раздолбая, привычка, которая свыше нам…далее по тексту.
Ужин пропустим, многое пропустим… Пока. Ещё не пришло время. И всё бы ничего - рутина умирающего дня.
Но вот, когда ваша голова касается подушки, начинается самое интересное – духота из шкафа рукавами и забрызганными штанинами, поясными ремнями и подтяжками ползёт, дышит, кашляет нафталиновыми лёгкими - к вам. Под похоронный марш. Он не имеет одного источника, извергается из стен, потолка, испаряется с ковра на полу, цепляется за люстру: Бам, бам, бам- бам…. колокольный звон, и близкое небо, и прощальный луч солнца в муаровом трауре облаков. И могильный страх… Вдруг, когда вы заснёте, музыка сожрёт дом, кровать, закусит мебелью, а потом под плач третьей части сонаты № 2 Шопена примется за вас.
Не очень-то жизнеутверждающая картина?
Вот такое случается со мной. Никакой особой трагедии в этом не вижу. Ведь всё только кажется, а не есть, но часто я путаю одно с другим. Музыка шаманом утягивает за пределы «есть»… В запределы… И я подчиняюсь. Настраивает камертоном. На что? Да на что угодно. В ней - вой ветра, пение птиц, шипение змеи, любовные стоны, скрип двери, гром, свист пули, шепот листвы, дробь дождя, биение сердца – ингредиенты для пирога, который не надо жевать. Нужно лишь прочистить уши.
Окно в спальной комнате – серо-грязное, как глина – опять не горит фонарь, а дом напротив спит, притушив глаза. Никто не заметит, как вы исчезнете, поглотитесь мраком, землёй, тоской.
….
Глаза Карины…. Они были тоже землисто-серыми, а улыбка…Она её слепила из того, что было, слепила неохотно, потому что надо.
- Прости…. Я не могу больше. Ты привязан к ней больше, чем ко всему остальному на этом свете.
- Зачем ты говоришь мне это? Хочешь оправдаться? Не надо. Не нуждаюсь. Уходи.
- Вот именно, не нуждаешься. Даже в сыне не нуждаешься, поэтому, поэтому….
Она заплакала. Наш десятилетний сын недавно ушёл. Далеко.
Похоронный марш. Венки, поминки…. Господи, для чего он нужен, этот похоронный марш? Чтобы выжать слезу у того, кто не способен переживать? Чтобы хозяйственный сосед сверху на минуту забыл у гроба, что у него не политы огурцы на даче?
А здесь – в квартире? Чтобы голова… А что голова?
…Сегодня смылся со службы под предлогом болей в сердце. В общем-то не соврал - перепутал сердце с головой. Она не просто болит… Всё сложнее - там, внутри что-то коротит – я вижу свои мысли со стороны и даже пытаюсь поймать их, но не успеваю. И от этого назойливого внимания мысли умирают, превращаясь в вакуум. В такие минуты и даже часы мне не до общения. Люди, их разговоры, вопросы, похлопывания по плечу, телефонные звонки… Всё становится раздражителем, мешающим понять что-то очень важное.
К тому же не велика потеря, если на пару часов покину свой пост начальника отдела, который занимаю уже десять лет, и буду занимать, пока маразм не сварит из мозгов кашу-размазню.
Такой у нас забавный институт, и отдельные учёные экземпляры покидают сиё убежище лузеров только ногами вперёд. Вы спросите, почему я не даю дёру из этой помойки? Скажу честно: сам точно не знаю.
Можете не верить, но мой бывший и единственный друг - старый, похожий на миниатюрного бегемота пёс по кличке Сократ однажды на вечерней прогулке, старательно фильтруя слова, как будто рядом присутствовали изысканные дамы… На самом деле изысканных дам давно ветром сдуло, особенно после ухода жены, а я с омерзением удовлетворяюсь случайными ****ями. В общем, он поведал мне одну умную вещь:
- Слушай, а я погляжу, тебе комфортно в своём тихом омуте – знакомые стены – раз, пережёванные проблемы, автоматизм профи - два, когда уже не ломаешь голову, не психуешь, не грузишься по полной программе. Хорошо устроился, в общем, рыба в своей родной тине. Как живёте, караси? Ничего себе, мерси.
Ну и куда, как вы думаете, я его, пустомелю, отправил после подобного анализа? Так я потерял друга. Он сбежал, и я долго не мог прийти в себя, ведь наши беседы были той отдушиной, которая кое-как держит на плаву самокритики. Наши диспуты нужно было слышать. Мы хорошо ладили, и он обычно не очень зарывался, не оскорблял и не учил, а тут…. Как будто был не в курсе, сволочь беспородная.
Мне нельзя жить иначе, нельзя экспериментировать, рисковать и выписывать кренделя служебного рвения, потому что в моей жизни есть Паша и нет права наплевать на неё. Вы знаете, пять лет назад я получил предложение перейти на крутую должность в другое место – одноклассник вклинился в процесс перевоспитания своего кореша и бросился в бой за мою мобильность.
Продержался я там - кот начхал - чуть больше месяца, потому что возможности сорваться по первому звонку Паши там не было. Но она болела, болела всегда – тяжело, истерично, конечно, но по-настоящему. Носился по больницам, отвозил на анализы, рентгены, сканирования и пичкал таблетками. С тех пор возненавидел врачей. «Что поделаешь …. возраст» Исключительно гуманная фраза! Хотелось придушить всех эскулапов без разбора.
Жена мне не помогала. Почему? Это отдельный вопрос. Она до сих пор считает Пашу вампиршей и великой актрисой. Хахаха…. Особенно сейчас…. Актрису нашла…. Прима в памперсах.
Чёрт подери, а что, у меня был выбор?
Поверьте, не мог я работать, как нынешние трудоголики и герои офисных сражений за добавку к ржаной горбушке жалованья….Эти рекордсмены в беге по трупам, пошлые, как мебельная стенка в гостиной и алчущие бабла больше, чем жизни, презирающие слабаков и вялые мышцы, с мыльно- сериальными снами про белые яхты, куршавельские загулы и миллионные шале. Не мог и не хотел. Пошли они все на хрен со своими обезьяньими интригами и амбициями.
Конечно, я ушёл с новой работы и забил на престиж. Выражаясь рыбьим языком – типа, там можно было запросто угодить на крючок, запутаться в чужих водорослях, там не было знакомых лояльных коряг, под которыми так трогательно прятаться. Как вам мои откровения? Восхищают? Вот то-то же. Сам поражаюсь. Хотя …. Это ведь не причина. Главное – это Паша.
Вот так, с головной болью и солидным портфелем в руках я побрёл домой. Расползалась по улицам чахоточно бледная, рано оттаявшая весна - заплёванными лужами, остепорозными остовами сугробов, мокрым ветром с прелой отдушкой, жирной кладбищенской глиной, выпирающей из ледяных наростов под деревьями. И не было в робкой сопливой капели даже намёка на ожидание продолжения, предвкушения будущего. Странно….С какого перепуга мы пускали в детстве кораблики? И не лень ведь было?
Мой сын не мастерил кораблики, не дрался с пацанами, он жил с компьютером под боком. Все десять лет я собирался стать ему другом, но так и не стал. Было некогда. Даже не прошу прощения, потому что оно – облегчение, а я его не достоин.
Карина уверена , что сына погубила Паша:
- От неё веет могилой. Она нас туда спихнёт прежде, чем окажется там сама. Неужели ты этого не понимаешь? Наш мальчик сгорел за полгода, и это не лейкоз, это пашиноз. Следующие – мы.
Она обвиняет меня в том, что я не убиваюсь по сыну.. Безмозглая корова! Я…. Я переел этой боли, её бы хватило для сотни изувеченных мордобоем мужиков. Но, по правде говоря, жену можно понять – она сбрендила от горя и ей нужно обвинить, всё равно кого. Я тоже сбрендил, но давно, и по-своему.
Затарившись в магазине полуфабрикатами, фруктами и овощами, я подарил себе тайм-аут на лавке перед подъездом – кособокой и засиженной бабками. Дожил, бля… Нужно было собраться с силами, чтобы потом отдать. Чем хороши сумерки? Это не конец, когда так и подмывает поставить точку, но и не начало - пыжиться и брать волю в кулак нет надобности. Безвременье - возможность отпустить поводья.
Всё-таки я неблагодарный кретин… Карина – вовсе не корова. Она красивая полуармянка с жадным ртом и крыльями вместо бровей. В постели ей нет равных, а на кухне она не просто стряпала, а творила чудеса своими пухлыми ухоженными руками, похожими на маленьких зверьков- многоножек, летающих от стола к плите и обратно – выбеленных мукой, окроплённых кровью восточных соусов, засыпанных зеленью и специями.
Я её люблю… Любил. Или нет?
Проскользнул в престарелый лифт. На стене корявыми буквами - столетняя надпись: «Колян, ты псих.» Я не знаю, кто этот несчастный Колян, но есть подозрение, что он – это я, хотя моё имя Александр, и все считают меня вполне уравновешенным мужиком. У-равно- вешенным, вешенным. Вешенным, повешенным.
Какая шиза лезет в голову!
Квартира и её , как сейчас говорят, дизайн – детище Паши. Она похожа на неприбранную антикварную лавку и одновременно на купе для дореволюционных буржуев. Знаете, такая золочёно-бархатная коробочка, из которой, однако, не стоит выпрыгивать на ходу. Иногда даже слышен перестук колёс чух-чух, чух - чух, чух-чух, а когда я заваливаюсь в постель, меня слегка покачивает. И я точно знаю: мне скоро выходить. Остановка – не за горами, а пока я – робот, который не знает, как отключить питание. Я - спам, отправленный на удаление.
Её скорбная комната меня пугает и манит. Иногда так хочется заглянуть, подсмотреть что-то тайное, никак не связанное с земным миром. Тени, призраки, шёпот душ, уже готовых к встрече. Или связанное… Может, прощание или прощение…
А что, если вообще туда не наведываться? Забыть о её существовании… Не-е-ет, чувство вины сильнее всех остальных – даже страха.
Я захожу в приоткрытую дверь и одним махом оказываюсь в склепе. Если кто-то не знает, как пахнет парализованный человек, пусть поверит мне на слово - он пахнет бедой – не мочой, не лекарством и несвежим бельём, а бедой и бессилием. Паралитики – слово, выдуманное людьми, у которых нет сердца.
Моя мать, Павлина Николаевна, которую я с детства привык звать Пашей, парализована – давно и безнадёжно. Днём с ней возится сиделка, а вечер и ночь – полностью на моих плечах. Сегодня я сварил овощное пюре из цветной капусты, моркови, сельдерея и репы.
Я целую её в пергаментную щёку и подкладываю под невесомое тело подушки так, чтобы она могла глотать. Желтая размазня неаккуратно стекает с ложки на её подбородок, синие губы почему-то не хотят разжиматься.
- Паша, ты что, не хочешь есть?
Она отрицательно мотает головой и смотрит как-то даже весело. Запавший рот старается что-то сказать.
- Ага, хочешь поговорить, - догадываюсь я, подразумевая, конечно, собственный монолог с выдуманными подробностями прошедшего дня. Она любит послушать. За все годы абсолютного равнодушия к речам сына. После смерти отца она вкалывала на трёх работах, кормила меня и образовывала в вузе, сыграла нам с Кариной свадьбу, подкидывала на отдых и всякие глупости, вроде модных прикидов. но ни разу, ни разу не выслушала. Ей было некогда. А я всегда боялся её взгляда, в котором чудилась брезгливость.
Начинается мой обыденный вечерний словесный понос, но на карниз окна садится странная облезлая ворона, которая…. Которая прилетала и тогда….
Подушка на кресле улыбается кривозубым Владькиным ртом. Я хватаю её и начинаю душить, душить так, что самому не хватает воздуха. Бью правой прямо в рыжий Владькин чуб, а левой - в чуть расплющенный нос и весёлые глаза. Кидаю его на пол и топчу, пинаю, пинаю и топчу. Придурок,почему я не сделал этого раньше? Нужно было уничтожить его. Изгадил мне жизнь, превратил её в больничную палату. Отец был прав. Но не надо было ему говорить тех слов, а мне подслушивать.
- Почемуууу? – кричу я прямо ей в лицо, чувствуя, как пахнет у неё изо рта, и трясу за костлявые плечи. - Паша, почему ты тогда не бросила жарить картошку? А? Не объяснила, не наказала Владьку? Могла бы просто обнять меня. Ведь я на всю жизнь, во всём, со всеми….тобой…. Обоссанный. Ты понимаешь? И почему ты запретила называть тебя мамой?
Показалось, что Паша снисходительно улыбается, а из её живота льётся в комнату похоронный марш.
- Хочешь, я залаю и оближу тебе руки? Ты об этом мечтала? Ты довольна!
Она молчит, всегда молчит.
- Я следующий?- спрашиваю я и закрываю глаза.- Хреновая перспектива.
****
Сашке было шесть лет, когда он узнал, что такое горе. После летнего дождя он гулял на улице в новых резиновых сапожках и очень гордился ими. А потом решил обследовать огромную лужу, шагнул в неё, провалился ногой в какую-то неглубокую, но скрытую водой колдобину и упал прямо в грязную жижу. И всё бы ничего – велика ли беда, но в эту самую минуту к месту аварии подбежал восьмилетний пацан со второго этажа по имени Владик и, быстро покопавшись в старых, клетчатых штанах, помочился на Сашку. Струя была теплая и немного солёная – она пролилась прямо на голову, попала на глаза и даже в рот. Владик довольно тряхнул бледным стручком и засмеялся:
- Теперь ты обоссанный, обоссанный, обоссанный…
Саша сидел в луже и улыбался. Он видел кривой зуб во рту Владика и его рыжий чуб, и весёлые глаза. Больше он ничего не видел, а потом понял, что тоже писает – прямо в лужу.
Паша жарила картошку и пела песню « Калина красная, калина вызрела», когда он, мокрый и зарёванный, заявился на кухню
- Господи, на кого ты похож? Марш в ванную.
Тогда он первый и единственный раз назвал её мамой и зарыдал в голос:
- На меня Владик написал!
Она бросила в рот поджаристый ломтик и отвернулась:
- Ну, и фиг с ним. Ты знаешь, сегодня в космос полетела женщина – Валентина Терешкова её зовут. Вот! А ты….
Сашка пошёл в комнату, снял вонючую курточку, штаны и увидел на оконном карнизе ворону с лысиной на голове. Ворона постучала клювом в стекло и улыбнулась, а Сашка, как был голым, так и подошёл к окну и долго, долго рассказывал птице, как это противно и обидно быть обоссанным, и никакие Валентины Терешковы не могут помочь в этом горе, и даже Паша, которая жарит картошку и поёт «Калину красную»
Через неделю приехал папа и сильно ругал Пашу за то, что она так легкомысленно отнеслась к происшествию. Он даже сказал, думая, что сын не слышит:
- Ты не задумалась, как это может аукнуться? И сам случай и твоё равнодушие. Дай Бог, чтобы забыл… А, если нет? Хреновая перспектива. Это я тебе как врач говорю. Могу целую лекцию прочитать, но вижу, что тебе это неинтересно. Может даже удобнее так вот… легче сделать из сына свою собачку? Как из меня… Ладно, завтра я проведу с ним беседу.
Саша не совсем понял, как это может аукнуться, но запомнил отцовские слова на всю жизнь и лет пять мочился в штаны при одном только упоминании имени великого космонавта – Валентины Терешковой.
А беседы…. беседы никакой не было.
На следующий день после приезда папа умер. Было много венков, поминки и похоронный марш.