Мой путь в литературу начался с четвертого класса, когда после урока природоведения я, вдохновленный рассказом преподавателя об одной из природных зон нашей страны, написал свое первое стихотворение «Степь», которое было затем напечатано в школьной стенгазете. Потом были зимние каникулы, и из заснеженной Пряжи я поехал в не менее заснеженную родную деревню Онькулица в Олонецком районе. Это было на стыке 1968-69 годов, когда эфир сотрясали сообщения ТАСС о трагических событиях на Дальнем Востоке. Я был тогда слишком мал, чтобы понимать сложившуюся ситуацию на геополитической карте мира и притязания некогда дружественного соседа Китая, дерзнувшего напасть на Советский Союз. Тем более, что свежи были в памяти многие китайские предметы домашнего пользования, которыми снабжали нас китайские товарищи. Особенно мне запомнился китайский фонарик, подаренный мне мужем моей тетки Марии – маминой сестры. Все деревенские мальчишки тайно завидовали мне, а те, что постарше, предлагали даже неравноценный обмен. Однажды предложили за фонарик самокат, но я был непреклонен и остался верен своему фонарику. Сейчас уже нет ни фонарика того, ни самоката, и я не знаю жив ли ленинградский мальчишка Толя Степанов, каждое лето приезжавший в нашу деревню на отдых к своей бабушке Акулине. Это он-то и предлагал мне самокат в обмен на фонарик.
Каждый вечер, затаив дыхание, я слушал сводки по радио о боевых действиях на Дальнем Востоке, о зверствах китайцев, убивавших наших пограничников. И как раз тогда я находился под впечатлением некоторых басен Ивана Андреевича Крылова, которые мы успели проштудировать в школе. Разумеется, у меня в детской моей голове тогда возникла далеко не детская идея написать басню о Слоне со Львом. Со Слоном я отождествлял Советский Союз, а со Львом Китайскую Народную Республику. По сюжету получалось, что коварный Лев исподтишка нападал на Слона, но в итоге побеждал все-таки Слон. До морали, естественно, дело не дошло, потому как не получилась у меня и сама басня.
Закончился учебный год, и меня из Пряжинской санаторной школы-интернат мама перевела поближе к дому – в Олонецкую школу-интернат, где я отучился с пятого по восьмой класс. Вообще, надо заметить, до восьмого класса мне пришлось поменять четыре школы. Первый класс я закончил в Мегрегской восьмилетней, где моим первым учителем был Дмитрий Акимович Софонов, прошедший две войны – финскую и отечественную, побываший и в немецом и финском плену. Но после первого класса я заболел. Врачи признали у меня затемнение легких и направили для начала в Петрозаводскую республиканскую больницу, где я проболел практически все летние каникулы и все первое полугодие нового учебного года, а затем по истечению первого срока лечения был направлен врачами в город Сортавалу, где находилась республиканская, да наверное, и не только республиканская, но и федеральная здравница. В ней и взрослые и дети лечились от всевозможных форм туберкулеза. Здесь лечили туберкулез легких, разные кокситы, спондилиты и другие формы заболевания, имеющие статус туберкулеза, именуемого в простонародии чахоткой. Данный период сыграл в моей жизни определенно значительную роль. Во-первых, если бы со мной не случился подобного рода катаклизм, еще неизвестно кем бы я был сейчас. Достаточно вспомнить, что с детства я мечтал стать моряком дальнего плавания, и детская моя мечта осуществилась, но это, наверное, не благодаря моим странствиям по миру с детства, а вопреки, я бы сказал, болезни, которая настигла меня в восьмилетнем возрасте.
Прежде чем начать повествование об олонецком этапе школьной жизни, я должен в нескольких словах рассказать все же о периодах моей биографии в Сортавала и Пряже. Перед тем, как ехать на лечение в Сортавальский санаторий, мне дали возможность после лечения в Петрозаводской республиканской больнице с недельку отдохнуть дома, чтобы мать успела собрать все необходимые документы, получить разрешение на въезд в погранзону, поскольку город Сортавала был тогда для многих даже жителей Карелии закрытым городом. На календаре уже значился декабрь, и морозный воздух, заполняя мои еще не оправившиеся легкие, мешал дышать, и я с огромным трудом для себя преодолевал расстояние от дома Столяровых к нашему дому. Зная о том, что мне предстоит долгая разлука с родными местами, тетя Аня и дядя Леня Столяровы, а также их старшие дети Николай и Сергей, когда мы с матерью заходили к ним скоротать зимние вечера, делали все, чтобы мое расставание с домом прошло как можно безболезненнее. По вечерам мы катались на лыжах, и я, почти задыхаясь от преследующего меня кашля, но все-таки счастливый от свидания с родной природой, домой приходил с бледным и едва заметным, но все-таки румянцем на щеках. Иногда Сергей садился со мной на крыльце и подолгу рассказывал о звездах, рукой показывая на очертания Большой и Малой Медведиц, помогая среди них отыскать Полярную Звезду.
Через неделю, как и положено, мы были в Сортавала. В одном из фойе, где меня оставила мать дожидаться ее, а сама ушла куда-то к врачам с моими документами, в аквариуме плавали различные рыбки. Я отвлекся от мрачных мыслей, нахлынувших на меня и загляделся на рыбок. Такое чудо я видел впервые. Также, как и впервые увидел паровоз, который из Олонца, следуя в Питер на Финляндский вокзал, притащил наши вагоны в старинный карельский город Сортавалу.
Как и полагается в подобных случаях, по поступлению в санаторий, меня для начала поместили в изолятор, где я сдружился с Колькой Рыжим, не помню, к сожалению, его фамилии. Он очень хорошо пел и знал много песен. Частенько, сидя напротив него, я сидел и завороженно слушал его звонкий приятный голос, которым он распевал для меня свои веселые пионерские песни. Из изолятора мы вышли закадычными друзьями и еще долго оставались друзьями не разлей вода.
В санатории я закончил два класса – второй и третий. Классов как таковых у нас не было, и мы занимались когда где, иногда даже в палате, где лежали больные с туберкулезом тазо-бедренного сустава и без посторонней помощи не могли передвигаться. Помню двоих таких ребят из нашего класса – Вадика Пинчука и Ваню Сысоева из Олонца. Мы же, способные к передвижениям, зимними вечерами, разобрав весь ружейный арсенал детского оружия и разделившись на две противоборствующие команды, играли между собой в войнушку, представляя, что длинные подвальные и полуподвальные коридоры и помещения санаторного здания – это ничто иное, как какой-нибудь старинный замок средневекого феодала. Впрочем, здание санатория и на самом деле напоминало своего рода замок, правда уже относительно более поздней застройки. В разные годы город Сортавала принадлежал то Финляндии, то России, то потом уже Советскому Союзу, возвратившему в свое лоно во время зимней компании 1939-40 годов Карельский перешеек.
Летом же, в ясную погоду, стены санатория едва могли нас удерживать. Вокруг рос хвойный, преимущественно сосновый лес, и мы шумными ватагами отправлялись на природу поиграть в Чапаева. Разделившись между собой на два противоборствующих отряда, «разъезжались» в разные стороны, набрав поболее еловых шишек, ибо они больнее «стреляли», лавинами шли друг против друга в лобовую атаку. В любом из отрядов, куда бы я ни попадал поматавшись, мне всегда доставалась роль лидера, и я, впрочем как и мой соперник-лидер, сделав из рубашки или курточки подобие бурки, мнил из себя легендарного начдива времен гражданской войны.
Другой аналогичной забавой для нас была игра в «Генералиссимуса». Перед игрой на ромбиках-бумажках парами расписывались все воинские звания начиная от рядового и заканчивая генералиссимусом. Пары делились между собой на противоборствующие армии, на одном ромбике рисовалась фашистская свастика, на другом пятиконечная звезда. Затем эти атрибуты для игры перемешивались между собой и кем-нибудь из игроков подбрасывались в воздух. Разобрав ромбики, все разбегались по территории санатория и начиналась охота. Тот мальчишка, кому доставался ромбик с написанным на нем званием постарше, имел право пленить того, кто был рангом пониже. Побеждала та армия, у кого оказывался в плену сам генералиссимус или же армия, у которой на финальную часть сражения оказывалось большее количество ромбиков. А генералиссимуса мог пленить только другой генералиссимус, который в своем активе имел пленных рангом не ниже генерала или маршала.
Из всех преподавателей Сортавальского санатория я запомнил, да и то только по имени-отчеству Петра Дмитриевича. Фамилии его, к сожалению, я не знал и тогда, хотя, как и Дмитрий Акимович Софонов из Мегреги и Михаил Николаевич Яковлев из Олонца, (это я уже вперед забежал), оставили в моей жизни очень добрые и самые лучшие впечатления и воспоминания. Петр Дмитриевич вел у нас начальные классы, учил играть на балалайке и мандолине. Для меня уроки на этих музыкальных инструментах впрок не пошли, поскольку учеником я оказался неусидчивым и непоседливым, хотя, спустя несколько лет, самостоятельно освоил другой музыкальный инструмент – гитару.
Выписался из санатория я в июле 1968 года. Отсюда меня направили в Пряжинскую санаторную школу-интернат, в которой я отучился ровно год. Почти весь оставшийся июль и август перед школой я заново привыкал к своей матери. За более чем два года нахождения на лечении я, можно сказать, отвык от нее и какое-то время называл ее исключительно на Вы. Первое время, разумеется, скучал, но тоска по материнской ласке и материнскому слову оказались непродолжительными. Наверное, потому что до первого класса моим непосредственным воспитанием занималась бабушка – Сидорова Ольга Степановна. Бывало, мать я не видел дома целыми неделями. После того, как колхозы стали преобразовываться в совхозы, на работу она перешла в Олонецкий РСУ, а работа на стройке оказалась сопряжена с частыми командировками по селам Олонецкого района.
Во время одной из таких командировок, когда мне было пять лет, случилось нечто из ряда вон выходящее. Был июнь. Я тогда играл на улице рядом с домом. Вдруг из него разразились женские крики, из комнаты первой выскочила мать и стремглав убежала на чердак. За ней, с кухонным ножом в руке, крича проклятия и ругаясь сразу на двух языках, бежала ее мать – моя бабушка. Потом все как-то стихло, через некоторое время приехала Скорая помощь и мать мою увезли в больницу рожать для меня брата, а для бабушки еще одного внука. Это бабушка, узнав о беременности своей дочери и не вынеся позора, загнала ее на чердак, и у матери начались преждевременные схватки и ей пришлось разродиться семимесячным сыном, которого затем нарекли Геннадием. Рос он мальчиком болезненным, лет до семи не вылезал из больницы, хотя в итоге вымахал выше меня на целую голову. А мама, чего греха таить, дело молодое, будучи женщиной молодой и одинокой, в одной из командировок не удержалась и сладко согрешила. А в результате этого греха появился мой брат, которому присвоили такое же отчество, как и мне – это для того, чтобы у людей меньше возникало вопросов. Впрочем, я тоже никогда не видел своего отца, знал о нем только по рассказам матери и некоторых односельчан, его знавших. Оказывается, в середине пятидесятых годов после хрущевской «оттепели» в нашей деревне жили заключенные, строившие в Мегреге скотный двор. Лагерь, где они до этого находились, был расформирован, а зеки частично амнистированы, а частично переведены кто на вольное поселение, кто на стройки объектов народного хозяйства. Так или иначе, но мой будущий папаша оказался своевременно в нужном месте, а дальше, как говорится, кровь, любовь, морковь, носки, а потом уже появился я, которому никто и никогда не вдалбливал, что принес его будто бы откуда-то аист, или, что нашли его где-то в капусте.
Безотцовщина – дело, конечно же, хреновое. Я, например, долгое время не знал даже того, кем по национальности был мой отец. Звали его Савелием, но мама рассказывала, что он не любил это имя и предпочитал ему другое – Александр. Она говорила, что отец был украинцем, хотя много лет спустя, когда матери моей уже не было на этом свете, тетя Аня Столярова, которая была уроженкой Белоруссии, а в Карелию завербовалась на лесосплав, где и вышла замуж за дядю Леню из нашей деревни, сказала мне, что отец мой был самый настоящий бульбаш – белорус то бишь. Это для карелов все одно, украинец ли – белорус ли – все равно хохол, а бульбаш бульбаша, как и рыбак рыбака, видит издалека. И я через почти сорок с лишним лет после своего рождения из карела украинского превратился в карела белорусского. А в детстве до слез бывало обидно, когда деревенские мальчишки на свой же вопрос «А где твой отец?», сами тут же отвечали: «Собакам сено косит!». Мама мне потом рассказывала, когда я приходил домой в слезах, что отца моего освободили в 57-ом, он долго потом еще писал ей письма, а потом, будто в воду канул. Переписка оборвалась, и она не знает, жив ли он теперь. Попыток отыскать его она никаких не делала. Однажды, работая в архивах МВД Республики Карелия, где собирал материалы для очерка «Наследник престола или самозванец?», я попросил найти досье моего отца. Но досье этого так там и не отыскалось, и я сделал вывод, что искать его надо в архивах КГБ, поскольку был отец мой не уголовником, а политическим заключенным.
Бабушка моя, Ольга Степановна, на всю округу считалась знатной плакальщицей. Редкая свадьба или похороны обходились без ее участия. Сейчас плакальщиц, способных певческим голосом рассказывать о ком-то или же оплакивать чью-то жизнь, днем с огнем не отыщешь, а тогда это не считалось даже искусством. Умеет человек плакать голосом, да и ладно. Это теперь плакальщиц стали почитать, но поздно уже, наверное, пора их в Красную Книгу заносить, как вымирающий вид. Увы, слишком запоздало мы разводим теперь руками, ищем среди населения плакальщиц, собираем по крупицам фольклор. Космонавтов в стране, наверное, больше, нежели плакальщиц. Как говорится, что имеем – не храним, потерявши – плачем. А пела бабушка замечательно. Бывало, как затянет свою любимую «Ой туманы мои растуманы» или грустную «Мамашеньку» - на другом конце деревни люди слушают...
... Не каждого учителя можно называть учителем. Как когда-то говорил Лихтенберг, «В слове Ученый заключается то, что человека долго учили, но это еще не значит, что он чему-то научился». Также, наверное, можно сказать и об учителях. Но есть такие учителя, которые преподадут один-единственный урок, и он, урок этот, запомнится на всю жизнь. Одним из таких учителей для меня была Эмма Константиновна Щербакова, с пятого по восьмой классы преподававшая у нас немецкий язык. Гуманитарные науки мне всегда давались достаточно легко, в том числе и иностранные языки, а потому в классе у Эммы Константиновны я был одним из любимых ее учеников. Один урок, никоим образом не относящийся к самому предмету, запомнился мне на всю жизнь.Воспитанная в Советском Союзе, Эмма Константиновна по национальности была все-таки немка. Как-то после войны она приехала на историческую свою родину в Берлин. В атобус, в котором она ехала по своим делам, поднялся немец-инвалид. Помня о том, что в Союзе положено уступать места для инвалидов и стариков, Эмма Константиновна встала и предложила свое место ветерану второй мировой войны. Он посмотрел на нее строго и спросил: «Вы что же, меня за мужчину не счиаете?». Невзначай обидевшая фронтовика-германца, учительница наша вынуждена была ретироваться и на следующей остановке выйти. Помня этот рассказ, я, как правило, с тех пор в любом транспорте уступаю место женщинам, независимо от их возраста. Однако, я отвлекся.
После восьмого класса, который я заканчивал в Олонецкой школе-интернат №10, где директором был герой социалистического труда Иван Петрович Кузьмин, я сделал слабую попытку поступить в Петрозаводское Речное училище. Для прохождения медицинской комиссии нужно было взять у участкого педиатра спаравку «Форма-286». Когда же я пришел за этой справкой, мне естественно в ее выдаче было отказано. Врач-педиатр свой отказ мотивировала тем, что я в детстве переболел затемнением легких и, дескать, в Речное училище путь мне заказан. Был бы я постарше, я конечно, настоял бы на своем, какое дело врачу, примут меня или нет?! Но тогда я смирился с участью болезного малого и вместе с основной массой наших выпускников поехал поступать в Ленинградское профтехучилище №101 на монтажника стальных и железобетонных конструкций. На первой же своей практике, проходившей на объектах Автовского ДСК-3, я не взлюбил стройку с ее сквозняками и пылью. Но ПТУ я все же закончил, получил среднее образование и корочки монтажника-высотника третьего разряда. Вместе с Васей Андрюшиным и Сашей Зобниным получил потом направление в ПМК-17, контора которого находилась на Васильевском острове. Работа наша была сопряжена с командировками по Ленинградской области, хотя были объекты и в самом городе. Время близилось к армии, времена для выпускнилов-пэтэушников были достаточно гуманные, и я, зная о том, что меня никто до призыва не уволит, большую часть времени проводил в Карелии, прогуливая работу. С Сашей Мирошниченко из Олонца мы организовали вокально-инструментальный ансамбль, который в шутку назвали «ВИА «Койвун вастат», что перводится как «Березовые веники». Играли мы на танцах в Юргельском сельском доме культуры. Иногда выезжали в район с концертами.
В армию я призывался из Питера – на Выборгской стороне. Подполковник Краснобрижин как-то вызвал меня в военкомат и предложил поступить на курсы операторов радиолокационных станций. Поначалу я согласился. Когда же приехал к себе в общагу на Зеленогорскую, глянул на карту – боже ж мой(!) – туда ехать два часа, оттуда два часа, там сидеть неизвестно сколько времени – да когда же я отдыхать-то буду?! И, короче, не поехал я на учебу, а на следующий день приперся в военкомат, где и предстал пред ясные очи подполковника Краснобрижина. Узнав о том, что я решил не посещать эти курсы, он от досады чуть было ногами не затопал и заорал свирепо на меня: «Да ты у меня на флот служить пойдешь!», на что я спокойно и даже с некоторой радостью отреагировал: «Спасибо! С детства мечтаю!». Вот таким образом судьба распорядилась хотя бы частично осуществить мою детскую мечту. Нас, эдак человек сто с лишним 11 мая 1977 года загрузили на самолет в Пулково и переправили в Симферополь, откуда электропоездом отвезли в Севастополь, где и началась моя десятилетняя морская эпопея.