ДОРАЛЕКСАНДР
КЕМБРИЙСКИЕ СНЫ
I.
СОН…
Город…
Кембрий.
Мой окаменелый ландшафт!
Жесть крыш раскрасил закат, а я, выбравшись из метро, любуюсь перепончатым птеродонтом, рвущим двадцатиметровым размахом зыбкие фантомы шпилей, колонн и дворцов.
Сегодня я убил муху… обыденно машинально; изумрудную, в перламутровых блёстках, огромную и, на мой взгляд, красивую... Там где помойка, рядом с метро.
Муха ползла вдоль края мусорного бачка, волоча сломанное крыло (к тому же слабость её усугублялась холодом осени!)… и надо же! - но эта картинка напомнила смутный нескончаемый путь по длинному сахарному коридору из белого рафинадного кирпича. Вот только не помню - её или мой?..
Странно, но когда сладкого слишком много, во рту возникает отвратительный вяжущий привкус.
Дежа вю…
Я знаю: эта муха – мой безжалостный враг, но сейчас она подаёт настойчиво знаки, пытаясь что-то сказать, а я не понимаю язык, хотя чувствую - знал его, знаю… и делаю всё, чтобы не-по-ни-мать.
Не хочется вспоминать – ничего!
Золотая холодная осень… Бушующий листопад! А муха, меж тем, всё ползла, а я вспоминал.
...Поля, озёра, сенокосы, леса – это живое зелёно-сине-золотистое одеяло накрывало меня холодным колющим бархатом с незапамятных лет.
Так бывает во снах: кажется, что ландшафт, в своей простоте очевиден, но именно в незатейливой очевидности он недоступен и ускользает из зыбкой суеты сновидений, которые с годами теряют острые очертания и границы. Они размыты с детства… давно!
Но муха! Может, эта муха искала милости, понимания, ласки?.. Она жаждала мира… а я убил её кулаком, пока мочился на бак.
Конечно, я вспомнил: как забыть её цвет, запах и звук – Изумрудный навозник, Litta «Весикаторий», у которого с глубокого детства подвизаюсь в рабах.
Тем не менее, нынче – это обычный помойный мухарь, замерзающий в холоде осени, и, кто знает, может быть, вместе с ним навечно засыпаю и я.
Между тем память напоминает, что Litta – отморозок древний, и для меня он особо коварен. Конечно, я мог уйти и забыть о нём, как о миллионах растоптанных и убитых существ – случайно или не очень, или разбивая очередной камень (моё кровожадное хобби) в поисках кварцитовых друз; как ни странно, но образы привели меня к морю.
Зачем это мне? – море, изумрудная муха и друза с таинственным блеском или мерцающей тайной внутри?.. Что я ищу и пытаюсь вспомнить (а может забыть?) – может это назойливый Litta, или осевший ядовитым блеском в памяти кварц, - розовый перламутр рапанов? А может это окаменелости птеродонтов на бабушкином огороде, рассыпанные между клубнями картофеля, моркови и чеснока?
Одно понятно наверняка: всё, что вспоминается – бессмысленный сон. И в небе Белых ночей, птеродонт тому знак: спасибо, житель далёкого рая, что растворяешь иллюзию сна среди чрезмерно размножившихся людей. Они заселили даже непригодный для жизни болотный ландшафт, на котором мой северный город, сковав гранитом дельту реки, причудливо рассыпан дворцами и в его недружелюбном ландшафте имеется некая тайна, так необходимая мне – метро и пласты кембрийской изумрудно-серой глиняной массы. Именно неведомый кембрий – эпоха и мир динозавров привели (позвали) меня из детства в северный город с его паутиной метро.
Короста окаменелой брусчатки, кроет дельту болот, а я брожу во снах, неприкаянный, словно Улисс.
Видимо те рваные впечатления памяти и есть путеводные маячки, зовущие... вызволяющие мою робкую тень из цепкой тьмы сновидений. Я бы вышел, но не знаю – куда и зачем. И что там у них наверху? И мне проще (перед закрытием переходов) вернуться в метро и раствориться в его ночной тишине. Вагон снова пуст… кажется, еду под Невским и жадно, лихорадочно сплю; надо мной старуха - она нависла, хармсовская карга, и сквозь военный бинокль кусается взглядом, нагло сгоняя с согретого одиночеством места.
…Станция […Прочь!] Сенная; «Дуэльная» – под гору упал вагон по восходящей волне.
[…Вставай, засранец, и проваливай прочь!.. Надави и разбей окуляр (при изгнании) молотком!]
У старухи фасетовый взгляд – её бы хлопушкой… прибить. Но где найти выход для бегства? Мой – аварийный, и этот мифологический молоток?
«При надавливании - все надписи (и писатели) врут?..»
Я удручён и озадачен сквозь сон: с мухами и помойками впору кончать. Потому что сегодня, сейчас я опять убил Море… детство и бабушкин дом.
Мне снится потерянный рай... И почему я опять убиваю? Потому ли, что всё это сон?.. Во мне алкоголь, я опускаюсь в метро, а сзади холодным туманом стелется грусть.
Морок прессует мечту до лазерной точки, гаснущую в его лабиринте, по которому странствовал ещё на карачках, а звенящее одиночество детства выдавливает маленький разум (жаждущий лишь колыбельных) в места неведомые, опасные, но живые.
Эти страшные для меня неведомые места не что иное, как окружающий нашу деревню потусторонний ландшафт, что разлит в пространстве, местном воздухе и земле очень давно - многие миллионы лет. И я, помалу, привык к ночным приливам неизвестных картин и сбегал в те места… с каждым сном.
У меня есть свой персональный ландшафт – это Море, моё Кембрийское дно, когда-то бывшее раем. Но со временем оно высохло и превратилось в болото. Всё изменчиво… и море вытекло в другой океан по новым руслам изменчивых рек.
Так сталось, и я забыл волшебный ландшафт, как забываю всё, кроме «сахарных» мух – даже там, на пустынном берегу древних вод, что шумели морем за миллионы тающих лет. На том побережье горизонт всегда чист и нет ни одного корабля, самолёта или женщины без одежд… Боттичеллевской Афро-ди-иты!
И не потому, что – вне мифа - купается в пористой пене, а оттого лишь, что нет в этом сне ещё никого, кроме бесчисленных диплодоков, стрифлоров и архиоптеров. Только я (маленький и во сне) - сижу, скрестив ножки на тёплом песке, и ищу вдали место, где отрезано влажное небо от моря.
Вначале, я воспринимал их словно чудовищ, но даже ад к тебе привыкает, если каждую ночь посещаешь его очевидный, но банальный ландшафт.
Таково и моё Кембрийское море, а его берег – узкая полоса гравия, под самым домом моих дедов, в глубину метра три.… И море это легко отыскать: нужно лишь заглянуть под днище Хрустальной деревни, что надаивает молоко, отделяя от сливок абрат, где-то далеко-далеко на задворках империи, которую, перманентно, отслаивает от своего боди вечно меняющийся ландшафт.
...Деревня прямо над морем! – Дух захватило… вниз не смотрю. В детских же моих снах слишком шумно, красиво и страшно, потому мир для меня – безумствующий океан. Если такое увидеть – на душе будет захватывающе ново и страшно. Но, проснувшись, обнаруживаешь, что некому сбросить увиденный страх. Просто даже не с кем поговорить: у Ба – хронический недосып, Пра-Ба - в «коматозе», деду - смешно, а родителей – «нет»!
Я гукаю… гукаю, а мне бы поговори-и-ить!.. Прокричать словами свой страх, - иначе ему не уйти. Однако если всё время молчать, то становится видно, как вокруг двигается и стонет ландшафт. Холмы, вода, лес – они текут, ворочаются и движутся медленно и незаметно, но я, сквозь детскую скуку, смог увидеть их путь. А дальше вниз, под этим шумным движением тяжёлых природных вещей был другой, более древний, остановившийся в своём движении шум морского прибоя и гул.
Сначала, когда впервые услышал этот оглушающий гул - подумал, будто мой ум поглощает мрачный Аид – Ох, уж это невежество детства! Впоследствии я понял, что ад, скорее, далёкое прошлое - седое, отвергнутое и забытое. То, что невозможно усвоить, страшно вспомнить и трудно переварить. Это там, где время не движется и оттого старожилы тех мест не способны стареть. И однажды, устав от вечного детства, дикие варвары островов и горных ущелий, «девятым валом» врываются в благополучный, искусственно созданный мир.
Одно слово - Исчадия дна!.. Они - окаменелые динозавры, которых я вытащил из своего Кембрийского сна… на легкомысленном и наивном своём детском «хвосте». Говорят, что я впускаю в мир древних чудовищ и монстров, хотя, в сущности – это просто древние дети, или совсем ещё юные старцы. Время динозавров застыло, поскольку перевёрнутая пирамида их срока из седого песка, песчинкой упала вверх, оторвавшись на ускорении от рухнувшей вниз горы.
Несмотря на постиндустриальный стресс и растущую суету больших скоплений людей многие видят, как гора из первозданного, седого песка стремительно падает с неба.
Она прямо над головой.
Это похоже на всемирный песочный потоп. Я в ужасе зарываюсь в помойку, – мне стыдно и страшно и мнится, как в кровавом закате с неба спускается Полое тело… с чем-то мутным и страшным внутри.
[Троянский Конь?!] – жуткое детище Одиссея… или это египетский Гор?
Что, опять гибнет Троя?! Да нет, - это всего лишь на бабушкином огороде среди картошки сверкает янтарь с реликтовым инклюзом внутри.
[ДЕЖА ВЮ…] - (Дежа вю…) - Де-жа-вю…
Троянцы, не ведали мусорных баков и потому не сохранили свой мир... а ведь в баках можно всё переждать, даже самый последний Конец. Но время смещает зыбучий ландшафт, и меня выгружают на свалку. На свалке нас много… и здесь же царит – старее, чем кембрий - бессмертное царство мух. Их жалящие укусы печалят, однако, скоро морозы. Им нужен город, с его отоплением, теплотрассами и метро - ведь только в городе (и зимой) могут выжить не спящие мумии–мухи.
Теплотрасса… помойка… Метро - Цивилизация… Мегаполис…Абсцесс.
Яростно, одержимо я вгрызаюсь всё глубже, но на исходную высоту и загородную черту меня неизменно выдавливает и смещает всё тот же текучий ландшафт. Так я оказываюсь опять за чертой, на окраине – теперь уже города, враждебного, словно мачеха и родного - как мать; он сдвигает меня новостройками за обод воспалённой черты, а дом мой врастает в забытые могилы и склепы, вросшие в забытые свалки забытых времён.
Динозавры покинули мир так внезапно, что их было некому хоронить, поэтому мой сумрачный город задуман, как самый северный пантеон. Здесь доживают привидения всех времён и эпох, и я вдыхаю их смысл и погибель… во сне.
Тени… тени – Город полон теней. Каких только нет – камни, здания… и мумии с капельками жизни внутри. Сдвинутый временем и человеческим весом кембрийский шельт обнажает миазм – так горожане начинают мечтать о забытом... и они тоскуют о Море! Но люди всё глубже входят в ущелье разрастающихся линий метро. А варвары (я сам впустил их в мир на «хвосте») оторвут разбухшие мегаполисы от бисексуальности новых времён - они утопят город в природе.
Так, природа-мать поглотила дом моей Ба, затянув крапивой, клёном и коноплёй.
Так, Ба рвала засохший бинт с моих лишаёв, когда (самовнушаясь во сне) покрылся паршой в наивной попытке любой ценой вернуть из города маму.
Глянь-ка на этот лишай: Сущий город, вкруг которого красный обод - вот погань… и в нём твоя мать.
В круглых ущельях метро всё как всегда – тихо, однообразно и лишь шум колёс намекает на временные потоки, да штрих-линия ламп, обгоняющая ежедневно внутритуннельный сквозняк.
Так сталось, что в ущельях моего ума солнца нет. Но «солярис» его туманов протыкает гора из песка - белая, как рафинад. За годы сахар окаменел, и давит, пирамидой, грудную детскую клеть.
...ПЛЕН!
Ещё есть сумрак… и запах - Болото древней воды.
Как бы там ни было - это запахи детства; дикое сочетание урины и мазута на шпалах, засохших грибков и цветущего в бочке моря.
Это море шумит из земли и в уме! Оно - моя детская жуть! Но, поначалу, я не воспринимал тот шум отвлечённо, полагая, будто гул в голове - преддверие гибели мира. В обыденности же – это просто шумит море, далеко, далеко за толщей времён... под землёй. Хотя, Ба, выгребая из моих снов кристаллы урины, воспринимала метафору проще: эти детские всплески не шум далёких морей, а просто внучёк опять обоссал, протухший за годы прабабкин матрац, отчего тот был сожжён на задках, в огороде…
Пра-Ба тут же хватил удар, ведь забытая смертью циклопка (годами) прятала пенсию в этом матраце: чтоб никому… никогда… ничего. Она пыталась искать «пензион», но, забредя в мои сны, нашла безумный и бушующий мир… и взбал-мученная этим «торнадо», ухая да ойкая – отошла.
Как-то, по осени, киклопическая пра-баобабистая Пра-Ба, подобрала с пола квёлую муху, взяла в рот и, пососав, плюнула ею в меня. Она всегда совала в рот что ни попадя, но предпочитала, как правило, заглотить.
А вот и он – магия притяжения - порождённый детством Мухарь!
Не помню: было то - до, или после утраты матраца, но, по наитию, я уверился - причина моей вселенской тоски, это мухи… и упавший откуда-то с неба Кембрийский ландшафт. Ещё, я воспринимал грохот волн из недр подполья и глубин моего обнажённого «я», как единственный колыбельный релакс, нашёптанный не матерью, но домовым? - или бормотанием предков на почерневших, заупокойных фотках отгремевших сороковых… И гул не упокоенных временем мух. А просыпался, опять же от гула и назойливого их жужжания поутру. Эти чёртовы мухи, да в жаркое лето, набивались в бабушкину избу в таких множествах, что падали с матицы в суп.
Баобабковый суп – кипит на печи в чугуне. Я дую… дую, но он пузырится бушуя, как море.
Море… Оно шумит в пропасти моего ума, и чтобы выдавить его эхом из детства - я погружаюсь в метро.
Метро – моё одиночество... Сладкое, как рафинад… в нём я - дома и могу спокойно уснуть.
«Люди добри, ми мухи ни местные! Где-то тут кемарит наш Дом»
Я вжимаюсь в скамью и делаю вид, будто мне «до звезды».
Зима – она заморозила мир, но не Дно… и запах коллекторов (бурлящих стоками большими, чем бесконечные норы метро), заставляет проснуться и ненавидеть мой Город, что испражняется и грохочет Зелёным всадником… сверху и вниз.
Но солнцу не проникнуть без помощи моря в метро.
Метро затягивает в свои порталы властно и глубоко - туда, где уже нет поездов, а лишь кембрийская, зелёная глина, или (с равнодушными друзами и сталактитами) карстовая пустота.
В моём метро я катаюсь по кругу – всю ночь до утра, созерцая Кембрийские сны. Там, я всегда один, на пустом берегу – сижу, всматриваюсь в горизонт и жду заблудшего облака, паруса или мечты.
Дом моей Ба стоит на древнем кладбище ракушек, а мои детские сны – бесконечный и беспросветный Кембрийский ландшафт.
Я попадаю в стёртое временем детство, где был слышен пульс бьющей воды в темноте дальней комнаты выстуженной за ночь избы… зимней, пустынной и страшной. Там, в тайнах памяти, спрятавшись под одеяло и зажмурив глаза, я начинал отчётливо слышать…
Волна медленно надвигается - огромная… изумрудная. Неумолимо увеличиваясь в размерах и выбросив далеко в «завтра» сполохи пены - режущие стеклянные крылья – она, на предельной скорости сшибается с моим криком, вонзаясь жалом в хрупкую грудь и, врываясь в малиново-пресные лёгкие, растворяет в солёной данности мира мой детский ужас, слёзы и гнев.
Я видел море! - и изумрудную муху… и опять, от страха, обоссал Пра-Бабкин матрац.
…Да заглохнешь ты, - ща прибью! (Это Дед, и он не любит бояк)
Во сне, наш маленький ном продолжает бурлить: Дед храпит и сквозь храп материт весь белый свет; Пра-Ба охает и сопит; я же – тщедушный мертвяк не дышу, но кричу пронзительно, словно выпь, и только Ба – пока спит – неслышима, будто никто.
Её будто нет в доме вовсе... и во снах не живёт, но в свете луны, зачем-то, плачет безмолвно на лавке - окаменелая, как бревно!
Пока не привык, я сбегал в страхе из одиночества Кембрийского сна и лежал в лунном свете до петуха - а за столом сидел домовой и нагло раскуривал самокрут.
...А на улице бродят тени и шипят на домового в окно.
Такая жуть не по мне – я давлю на глаза и снова погружаюсь в солёный кембрийский прибой.
Море – это соль детских слёз: по маме, которой «будто бы» нет, по единственной Ба, что всё ж таки умерла и по прошлому, которое заперто в сундуке.
Ещё море – это изумрудная муха из стираемого поутру сна. Мои детские сны чисты и невинны, но их катарсис неизменно окрашен красным, когда уже с первыми петухами (на границе миров), я обнаруживал себя распотрошённым и мёртвым, а изумрудное нечто откатывалось в толщу прошлого - сытое и довольное, подчищая задними лапками бритвы глазуревых крыльев, что заляпались кровью моего разбитого носа.
Иногда Оно не откатывалось, и тогда подполье до самого байдака наполнялось тёмной водой, которую невозможно было вычерпать за день.
Я залезаю под дом и черпаю… черпаю кембрий ведром.
А однажды проснулся и понял, что меня больше нет.
Утонул… умер - В сне?!
Я бы выжил, если б Ма была рядом… а Отец не давил бы с неба горой.
Со временем, ум свыкся с грохочущим сном, и когда деревню над морем поглотило болото и лес, я вынужден был искать нечто тождественное, а этим оказалось только метро - там, где север и сфинксы, и зелёный всадник, напоминающий изумрудный Мухарь. Он - хозяин ландшафта - гонит меня в подземное царство Анубиса, где исчезаю дальше - во тьму, запрыгнув в зелёный вагон.
Теперь-то мне ясно – мир пойман незримым ландшафтом: он плодит во времени окаменелые фотки, и клеймит ими всё живое вокруг.
А ещё, я сбежал от полчищ назойливых мух.
Мухи, видимо, несли особую миссию в искривлении ума - меня, ещё маленького человечка, почему-то слышащего обвальный прибой и нюхающего вонючую подмирную водоросль вперемежку с навозом, да постоянно ёрзающего по кухонной лавке, как если б уселся на режущие кварциты хтонического песка. Но Ба говорила, что это глисты, а её Изидовый смех вызывал по утру ядовитую Сепу - многоножку, созданную питаться личинками мух, что множатся мириадами за ночь в ущельях моего детского «я». Они (мухи) мешали слушать шум волн – и все эти Ocean dreams, в которые, в конечном итоге, перекочевали страшные сны, наспех спеленатые исчезающим детством.
С тех пор я мщу мухам, за первичное нарушение гармонии и тишины моих сновидений... и осквернение ими бриза, что плещет в подполе пятихатки. Ох, мухи - они были и здесь - и там…в Кембрии, где не бывало и никогда не будет людей… помимо атлантов, лемуриев, динозавров, млекусов и меня – владыки Кембрийских песков.
Так я решил: засыпая ли в вагоне метро, или на уссатых пра-бао-бабкиных деньгах – я вознамерился стать демиургом виртуального мира, где нет, и не бывало людей.
Потерявшись во временах - иначе не выжить: но как выжили эти твари?..
Позже, я придумал им множество казней, наказаний и дел. Одно из списка – путешествие в пирамиде.
Моя пирамида – это перевёрнутый город, в котором я, неизменно, гуляю по лабиринтам метро… и пирамида эта из сахарного песка.
Ба любила меня, хотя внешне не скажешь и, даже, наоборот… Замешав эликсир из оторванных жёпок мух-паутов я типа, как «врач», пропоил им невменяемую Пра-Ба...
А-А-А-А-А!..
Ба рвала прозрачные детские уши, как сорняки, но затем купила мешок рафинада и я возвожу на столе пирамиду – белую, сладкую… и с метро.
Империя чахла… и село постепенно заглатывал лес, а наш старый дом разрушил равнодушный ландшафт.
Моя Ба – богиня Изида из моих Кембрийских лесов.
С того дня, наш маленький «ном» зажил, кушая лишь на узенькой полоске клеёнки притуляясь с тарелками у самой пропасти лета.
Пирамида была высокой - с полметра, от глади стола – детского горизонта и выше, до самого Амон Ра - обгаженной мухами двадцати-пяти ватки. Внутри пирамиды запутанные ходы, тупики, переходы с одного уровня на другой… и выход, сделанный где-то на самом верху. Вход замуровывался после того, как внутрь отправлялись собранные с окон мухи – крылатые… или без. Мухи блуждали по коридорам; кто-то терял надежду и прижимался к стене, кто-то агонически бегал в бесконечности тупиков, а я – торжествующий демиург, подглядывал в специальные щелки.
В пирамиде тихо… и там невозможно летать.
Мёртвая – белая жуть!..
Потому что, сахарная пирамида – это ущелье и мрак моего ума.
Собственно, суть - не то, что я убивал или насиловал мух, но прерывание их полёта, дающего, этим бессмысленным тварям буйство свободы и врождённый кураж – вот мотив, побуждающий месть. Я мстил им за то, что они – есть, а я – где-то во снах, а попутно мечтал о внутреннем блеске и сверкании кварцитовых друз, о нежном прибое, что шумит в кембрийских рапанах и о жемчуге. И - янтаре.
Вокруг давно тишина, а меня, по-прежнему – Нет!
…А Мухарь обещал, что научит летать.
Он лгал и рос, а я спал - в Хрустальной деревне, на полоске прибоя древнего моря, пролитого через дыру котлована, в детский скукоженный мир… И я не сразу промок и понял, что на меня пролился бескрайний Потоп.
Моряк, одержимо лезет на остриё мачты тонущего корабля - а я опускаюсь в метро.
Потому что моя Троя рушится, как пирамида из сахарного песка, а варвары потрошат мой мусорный бак.
Но в том-то и дело, что мир, если вслушаться – перевёрнутый океан, а суша – изнанка его первичного дна. Я же, в этом подземном шуме, обрёл не только утеху, но и тропу – видимую лишь в одиночестве и тиши - на перламутровый берег, где вечное солнце и бриз, а динозавры не желают кусать…
Только мухи.
Всё в прошлом! Но мухи – они украли море, звуки и мать, а вернее - я решил, что виноваты именно мухи… и стал безжалостно их истреблять. И запирать в пирамиде.
Изида шепчет, что зря - убивать! Хотя, всё одно - убивают: из отвращенья, ужаса, страха.
…НЕНАВИСТЬ - Всё одно!
«А где же любовь?..»
Так началась моя первая в жизни война. Но причём тут мухи и мать?..
Ба говорит, что Ма ненавидела мух - её рвёт до коликов, если они падают с лампочки в суп.
Благодаря бегству от коровы, огорода и мух, моя мать - заслуженный педагог.
А я, благодаря её бегству, услышал шум Кембрия и увидел его дикий ландшафт.
Я убиваю мух от обиды, потому что – я в том убеждён - из-за них мать уехала без меня, пока спал. А так же из-за их осенних укусов, из обыденной зависти к тому, что им дозволена вечность и вне-гравитационный полёт в пространствах и временах. Мне же, как существу изощрённому, приходится оправдываться тем, что мухи, чрезмерно шумливы - они жужжат и гадят везде так щедро и много, что даже зеркала перестают улавливать мысли и свет.
Да и сама жизнь – незаметно – обретает мутные очертания снов.
Преждевременность эта - окаменела!.. за лето.
«Ба, а Ба, почему мухи тебя не кусают… и комары, и дикие пчёлы? А меня и деда – на сенокосе, едят поедом».
«О-й, «мать твою» - малость: позвать муху в руку и, как бы, её приласкать - Всем надо тепло!.. А дед – кобель, да вот, состарился и желчь то лупит в самые мозги. Поэтому – злой. Сладкая она, кровушка у людёв.
…Вот ты – хоть малец, а тратишь день, чтобы назавтра блуждать по подпольям метро, в которое гонишь свой сон».
Тебя не вернуть - ты исчез! Навсегда!!! Но тут – наверху (пока спрятался в сне), проплывает мимочко Лодка… Огромная! Она ищет тебя, чтоб забрать туда, куда бы и я, без спросу - не прочь. Да! Вот давеча, - пока спал, к тебе приехала мать и долго, долго гундела, чтоб вернуть тебя ей. А как я могу? - ведь она дала тебя пошти навсегда и, пока спал, сбежала, ну так торопливо, что, проснувшись, ты аж узнал её запах и даже подумал, будто видел этот её сраный Город во сне.
Жизнь – она может быть даже чудом? (А я всё проспал!) - Ландшафт дышит, движется и уходит! (Пока я во сне!)…
Мать уехала, Ладья уплыла, а я убил другую тысячу мух. Мне больше не хочется спать, но чтоб не заснуть, нужно как-то проснуться. А хотя, может быть – пронесло! Что-то эта Вечная лодка больно похожа на Смерть.
Я маленький испугавшийся плут: устранившись - вырастил грех. Я ничего и никого не хочу, и поэтому сбегаю в метро, так похожее на детскую пирамиду для мух.
Снова боли в спине – с хрустом режутся крылья, острые, как тоска. Кто-нибудь, оборвите мне их… поскоре-е-е-ей!
Ненавистный хитин мумифицирует сны, а пирамида и рафинад – мой единственный детский ландшафт. Он весь в мухах… в нём черно изнутри.
Как соль… как сахар… как снег.
На дворе яркий день, а в деревенском подполе опять Кембрийский разлив.
…О, Амон Ра, палящий и вездесущий: спаси от разъедающей соли потопа льющегося сквозь матрац; сожги мои слёзы и окутай мой маленький гнев раскалённым песком, который повсюду, куда бы ни ступила нога, и не смотрели б глаза. Солёное море пусть испарится в белую пыль; снег - в океан, а сахарная пирамида в сладостную дыру или липкую реку, по которой, как говорит прозорливая Ба, придётся вскорости плыть. Сахар фокусирует в завтра, соль – затягивает во вчера, а снежный ком прожигает стылую форму, прямо сейчас… мумифицируя без укусов и пеленания мух.
Жадно глотаю обжигающий снег в надежде воспаления лёгких: пусть Мать вернётся, пусть бросит город, чтобы прижать к себе и спасти от детских напастей и бед! Но холодное солнце сушит влагу глазного колодца до самого дна и – полуослепший – я снова сбегаю в метро.
Я вошёл в метро, чтобы вычерпать бездну... езд-н…зд-ну…
У-У-У!!!
Зачем я здесь (или - там)?..
Тишина!
Причина – одна: я прячусь от домогательства мух; они ищут меня на запах и страх. Но я, даже здесь, ищу неведомый Город, который поглотили детские сны, соединившие шум Кембрийского моря и острые друзы, с хрустом сырых груздей и сладостным дымом махры.
А ещё болото, мошка, паут… и, конечно, Комар берегов – Всадник медный… или Мухарь?!
Сидя на гравии распотрошённого бульдозером котлована, я впервые сдвигал створки окаменелых моллюсков: вот они, раздвижные мосты моей Кембрийской тоски, разорвавшей империю острой чертой пополам, от линзы озера, где притулился с земляной крышей дом, - до тающего предела мечты, в сладком тупике пирамиды.
Сейчас там лес, а на месте избы растёт земляника.
Я ем… ем отчую ягоду и натыкаюсь на чайник, в котором когда-то, давно, Ба кипятила мой грех и тоску.
Лес растёт для того, чтобы - разорвав небо и землю – заселить пустующий мир, но мой солнечный лес срезан ледником, что нарос в материнской груди. С годами она сама будет медленно замерзать, но до того - ледник затирает меня в инклюз, и я тону в глубинах и хаосе детства.
И пусть – Я привык: Эдипов комплекс для всех. Но, всё же, я хочу слышать море, шум волн, ощущать уколы кварцитов и лезвия ракушек, вместо нескончаемых укусов и жужжания мух.
Однажды мне повезло, и я нашёл на берегу моря прозрачный янтарь. Янтарь оказался - инклюз, с огромной мухой внутри; для кого-то - это слеза, обронённая божеством, а для меня – как плевок.
Но есть у меня огромный камень или рапан - Северная Пальмира, и я слушаю в его спирали тот же таинственный шум; а иногда целую Пальмиру в засос. Она, сразу же, издаёт трубный и видимый звук. Сначала я думал, что это «Иерихонский конец», когда - под звучный аккорд - русло северной дельты, обнажится дождём и упадёт на древнее дно – сквозь метро и ниже… в пустоты карстовых шхер.
Но прекрасный камень Пальмира – просто вывернутая в плоскость друза (или рапан). Не смотря на сумрак ландшафта, она излучает свет. Так же вывернут бульдозером Берег Кембрия - гравиевый котлован моих Хрусталей: чтобы росли в империи стометровые трубы и дамбы, разрубающие моря…
И чтобы я нашёл свой природный ландшафт.
Пальмира сера и пуста, а по трезубцу параллельности улиц - само время несёт нестареющий жемчуг.
Жемчуг, янтарь, перламутр – да то ж окаменелые люди в мраморном царстве болот?!
Иногда жемчуг или янтарь падает назад – в Кембрий и там, в карстовых лабиринтах, что ниже метро, переплавляется в изначальную смоль.
Быть может я тоже янтарь или жемчуг в спиралях рапана на вычурном дне пирамиды, но детские сны навевают сюжет, где я – неизменно - инклюз с изумрудной мухой внутри.
Dreams, dreams!
Здесь каменеют мечты.
Мухи загнали меня в метро, как я, когда-то, их в пирамиду.
Какое-то время – свобода… и я отдыхаю, но всё-таки:
Help mi… Help!!!
Рафинадная пирамида растаяла в реку, и я залип - словно муха в сиропе - на сахарной ленте, пока купался в мечтах.
Метро – пространство особое: оно соткано из коллективности и тишины Кембрийского сна и вырыто бегством и страхом, в ландшафте окаменелых надежд.
Каждый, у кого оторваны крылья, зарываются в землю и летают там по шхерам и веткам всё новых линий метро.
…Нас, блуждающих… и «одних» много внизу, и я не знаю, отчего ландшафт был так жесток к динозаврам, диковинным рыбам…
И мне.
Ещё, метро – это сеть, паутина, и поэтому изначально, там отсутствуют мухи. А сколько там мечется неведомых рыб?.. Вот и я - вынужден прятаться от мух в паутине, и потому имею соблазн их снова убить. Я злорадно поглощаю их жизненный сок, как Пра-Ба высасывала у паутов их мягкие жёпки… и становлюсь упырём. Это всего лишь отсрочка.
Лови паук мошек, покуда ножки не вырвали – [Богомол!]
«Выход» вновь ускользает, а паутину разрывает плывун.
Моё лето растерзано Мухарём. Мне плевать - я паук… и я сыт, но и зиму убили морозы.
И снова, от вечности прячусь в метро.
Иногда, в сладкой дрёме, я чую, как болотная лавда колышет зелёный вагон, летящий – Икаром – через Кембрийский простор. Иногда мне кажется, что поезд вовсе не едет и не летит, а прыгает, словно древний брахеолон, зависая в окаменелом прыжке. Мне страшно и я смотрю на людей, которые по уши в «дюдиках» и паутине… и вижу, что им всё равно.
WW – ПЛЕН.
Конечно, им страшно, - их укачало время.
Метро – это воздушная яма, из которой выпрыгнул сон.
Моя любимая Ба умерла… а я уже далеко. К тому времени я утратил умение плакать. И это очень мешало слышать, как она сильно любит меня и как просит простить всех этих мух.
Я странник – простите меня…
…Проснись! Тебя ещё никто не убил.
Я открыл ладонь и представил «Солнце всех мух».
Где ж вы мушки не летали, а на шапку мне насрали… Тьфу ты: на руку - прошу.
Постепенно, в ладонь собралась осоловелая мушиная стайка. Она ползала вокруг своего мушиного солнца, и крылышки насекомых дрожали в их сакральном экстазе. Но вдруг, вспомнив маму, я задумал убить отца. Мухи взбесились и остервенело стали кусать, а со всей округи слетелся жужжащий рой и запеленал меня, словно мумию… в саркофаг.
Бабушка, где ты?!
СПАСИ!!!
[Меня… снова… сзади!.. «трахнул»… коварно… Эдип]
Так я стал мумией, и в таком виде проник в заповедник метро. Себе же дал оправдаться [изощрённый комплекс - гомеопатический ход]: Сковано мухами время… попытку ложной любви - Закопал!
Так мухи оказались в метро. И это я впустил их в пространство, где сверкают друзы и много… много неведомых рыб.
Теперь ясно, каков Троянский Конь изнутри, и как он проник в Илион.
Матрица – «полый Мухарь», а захваченный мумией странник, с воплем сбегает в метро. Его гонят укусы, вина и мороз.
Хобот… Ин'екция… Зуд…
ПОЦЕЛУЙ
Так, хитроумный Улисс проник в неприступную Трою.
Я – меченый «мухой» и я загадил ландшафт, но так ли я виноват?!
Метро – это кишка, по которой носится сила!
Если кто в нём не спит, и грызёт озабоченно ногти - он не жилец! Но мечтатели слышат шум моря, в котором плавает ночь.
Глупцы те, кто непрерывно читают в метро. Они прячутся от силы за текст. Текст – это зеркало; он растворяется в силе, от чего ум (читающих) постепенно сгорает. В лучшем случае – они ездят по кругу, а в городе возникают пожары.
Я случай «олдовый» – внутри хитиновых джунглей, сидючи на полых шипах, подвизался – сквозь дрёму - мечтать, из-за чего мумия периодически переживает спонтанный понос.
К тому же, влияние окаменелостей… места – не самого, но памяти его древних проекций, тревожит прибоем Кембрийского моря (узкой полоски гравия) вьющегося змеёй… за бугор и под лес. А ещё меня пугает скрежет кварцитов, шёпот рапанов и хрусть сырого груздя.
Как изменить окаменелый в детстве ландшафт?!
Backspase и Delete.
В ландшафте – мой дом. Я вернусь!.. Вернусь туда, откуда пришёл, но для этого мне нужен запах, тождественный грунт… и потерянный рай.
Он – как запах материнского молока.
Я вернулся… вернулся…
ВЕРНУЛСЯ.
Но матери не нашёл: у неё попёрли Кембрийские сны, и хотя я заматерел и подрос - мне страшно в них заглянуть.
Природа, укоренившись в собственной памяти, влияет сквозь время на всё, что способно мечтать. Её образ – текучесть… увесистость… Камень.
Мысль - устала… застыла и я придавлен окаменелой мечтой…
Время… природа… ландшафт: почему они безжалостны и стирают всех, кто ищет, теряет и отвергает свой рай?
Я сбежал на древний песок и возникло новое море...
Это помойка – проникшая до самого Кембрийского дна.
УЖАС: Мумия - каменеет.
Мне нужен новый ландшафт!
Теперь очевидно: там, у мусорных баков, Мухарь жужжал о гибели «нас»: чтобы выжить, нам нужно бежать, где бы ни были – в Кембрии, царственной Трое или меж шпилей, площадей и дворцов, заселивших Белые ночи болот.
Иначе… весь мир превратится в инклюз.
Так обладание и зависимость уничтожают ландшафт.
Мой ландшафт замутнён застывшей тенью внутри; в соединении же вещей несовместных возможен только инклюз – существо, когда муха, увязнувшая в смоле, становится – янтарём, а янтарь – мухой, давным-давно угодившей в смолу.
У природы выбора нет – она лишь желает окаменеть миллионами кишащих существ, - таков её Рай - и для этого она должна была придумать ландшафт, но её рай для нас всегда – только Ад.
В моих снах Ландшафт недвижим. Он с детства - закаменел.
Так, Мухарь неумолимо становится мной, а я - мумией, которая очень похожа на город, в котором есть друза – метро и, где-то за печкой в коробочке спрятанный рай: место, где застрял безвылазно я – волшебное существо, проросшее перламутром, ракушками и янтарём.
Я вернусь… я вернусь!..
Или - Нет?..
Что… что лучше хобота, ветра и крылышек за спиной?..
Я не знаю: зачем и как пахнет весна… и как выглядит мой утраченный и забытый ландшафт?..
Я вернусь: кто вспомнит? - и узнаешь ли меня ты; будет ли увиден мой сахарный силуэт?..
А вот и мечта – Облачность, что без туч. Это, как янтарь на просвет… без мухи внутри.
Я вернусь?..
А вокруг летает мумия – она нависла тучей и что-то жужжит.
Метро… Бегство… Кембрий.
Где ты…
ЛАНДШАФТ?!