Счастье в ладошке...

               
                ВСТРЕЧА

        Максим вышел из вагона с двумя незнакомыми чемоданами, в новом пальто, чужой и непонятный, с цепким колючим взглядом и с тем особенным выражением лица, присущим всем преуспевающим людям.
       Андрей в одно мгновение повис у него на шее, и лицо Гаврилова тут же смягчилось. Холодно поцеловал жену в щеку.
       А потом...  После короткого застолья, рассказов и разговоров  подступало то время, о чём мимолётом думалось Наташе в последние месяцы. Подступило так близко, что деваться было некуда. Тело её сковало непреодолимым ужасом. Она оцепенела, едва сдерживая инстинктивное желание защититься, когда жадный, изголодавшийся Максим набросился  на неё со всей страстью здорового и не обремененного никакими комплексами тела; страстью неуправляемой, туманящей глаза, поглощающей слух и притупляющей все ощущения, кроме собственного желания.
        Холодную отрешенность Наташи он не заметил и вскоре уснул, не сказав  ей ни слова и не сделав ни единого жеста, идущего от сердца. Она долго лежала в таком  напряженном состоянии, глядя остановившимися глазами в темный потолок.
         Подобное уже было... Но никогда прежде, противясь душой, Наташа не воспринимала  интимную близость с мужем, как надругательство над нею. Смятая и опустошенная, раздавленная чем-то необъятно громадным, тем, чему должна подчиниться, а, подчинившись, лежала, ничего не чувствуя, даже собственного  тела.  Очнувшись и задыхаясь охватившим нё отвращением, Наташа поспешила в ванную, включила воду и, став под душ, начала тереть себя жесткой мочалкой так, словно хотела содрать кожу.
       Тело жгло, кровь подступила так близко, что, казалось, вот-вот брызнет из просвечивающихся капилляров, а ощущение брезгливости к самой себе не проходило, и она всё терла и тёрла себя с остервенелой  яростью и ожесточением, обильно роняя в прохладную воду горькие и горячие слезы. Потом обессиленно села на кромку ванны. Тело  её обмякло, словно из него ушли все силы...
        Десять лет замужества, которые она словно проспала, рядом с Гориным никогда не давали ей ощущения своей нечистоплотности, потому что всё, начиная с поцелуя, с ним, Гориным, было впервые.
        И вот теперь она сама себе казалась такой мерзкой, что позволить любимому  человеку прикоснуться к себе она не позволит...
      Раздавленная и мысленно отчуждённая, Наталья пришла на работу, боясь встречи с Гориным. Целый день почему-то его не было, и она не могла понять, чего же в ней больше: собственного страха или тревоги за него самого. Еще несколько дней Горина на работе не было. Не выдержав неизвестности, Наташа подошла к Виталию.
     - А где же Горин?
     - Болел. Теперь в Москве, - не отрываясь от чертежа, проворчал Виталий. – На утверждение уехал твой Горин. Если утвердят, покинет нас, уедет в Москву.
     От сердца отлегло. Но облегчение длилось недолго и накатилось прежнее: обида за его молчаливое исчезновение и страх за будущее: а вдруг и впрямь Горин уедет в столицу?
      Горин приехал через неделю до завидного бодрый, в хорошем настроении и, как в старые добрые времена, подошел к Наташе и положил на стол пакет.
     - Вот... Это книга Андрею и тебе... Посмотришь сама...
     - Спасибо, Горин! – Голос Наташи был подавлен. – И от сына спасибо!
      Ей казалось, что Вадим уже отдалился от неё. Она так мучительно готовилась к разрыву, пройдя от отчаяния к тупой покорности, что и нежный взгляд, и ласковый тон Горина не только не радовали её, а даже пугали.
     «Неужели забыл, что Максим дома? А, может, решил в поездке о разрыве с ней?..»
     Нет, она не могла об этом думать дальше: сердце её сопротивлялось. Сердце давало  очередной чувствительный сбой...

                ДУМЫ МОИ, ДУМЫ

     Горин понимал, что Наталья ждет от него объяснений, решающего разговора, но не мог ни на что решиться. Хотелось, чтобы  Наташа сама ушла от мужа, потом  всё как-то образовалось бы, а она не могла, не знала, что и как объяснить своему сыну и боялась за его будущее.
      Увидев её после работы в пустом зале, Горин подошел  к Наталье. Последний месяц он, терзаемый ревностью, изводил её, взрываясь по пустякам, то бывал мучительно-ласков и нежен в тех самых мелочах, которые они могли сейчас позволить себе.
      - Наташа.  Поговорить надо... – Вадим стал сзади, провёл пальцами по её затылку. Она едва сдержалась, чтобы не осыпать его руку благодарными поцелуями за его давнишнюю и самую нежную ласку. Молча наклонила голову, кивнув при этом: мол, слушаю.
         - Я сам ещё не до конца всё уяснил. Может, мы вместе это сделаем? Я боюсь оказаться неправым... У меня, Наташа, нет никакого решения, есть только мысли, сомнения, с которыми борюсь, не зная, куда прибиться. Я хочу, чтобы ты их поняла... – Горин вдруг замолчал, словно собирался нырнуть в холодную воду, а потом продолжил: - Ты – чудная, ты – особенная женщина... Ты – великолепная хозяйка и... безумная мать.  – Он взял её руку: она мелко дрожала. – Ты – моя женщина! И только моя! На все оставшиеся годы! На всю мою непутёвую жизнь!..  Моя! - он глянул в её открытые глаза: - Моя, потому что были у меня другие женщины, но я никого из них никогда не любил... Моё сердце и сама жизнь – принадлежат лишь тебе... Вот что хотел тебе, Наташа, сказать... Но я... Я не могу сейчас позвать тебя с собой навсегда: не имею права...
      - Почему? – встрепенулось в Наташе уязвлённое самолюбие.
      - А ты разве пойдешь? – Две пары глаз остановились друг против друга.
      - Если ты, Вадим, будешь нуждаться во мне больше, чем мой сын.
      - Вот видишь, Наташа! Какой же мерой измерить, кому ты больше нужна? Ты нужна мне, как воздух, чтобы дышать; ты мне нужна, как сама жизнь, ибо без тебя – не будет у меня жизни. Интересной жизни... Пойми, любимая, я не тебе отказываю в будущем, а отказываю себе... Вернее, нам...
      Наталья молчала. Ей сейчас трудно было анализировать позицию Горина, она только понимала, что шесть прошедших без Максима месяцев – это вся её счастливая жизнь.
      - Зачем же всё было? Наше – моё и твоё? – с тоской  выговорила она.
      - Ты жалеешь?
      - Нет, Горин! Нет! Но...  Но лучше бы я ничего не знала, что связано с тобой...
      - Оставь, Наташа, эмоции! Если бы я не знал тебя: ты же всю жизнь будешь сама разрываться между мной и сыном. Нет сомнения, что сын выберет  своего отца, а не меня... Всё поздно!.. Очень поздно! Много настроено, и надо кое-что разрушать. Да, кто-то пострадает... – Горин, борясь с собой, выдавливал эти мысли во имя спокойной жизни Натальи.
        Наташа, выслушав все доводы Горина, померкла.
        - Может быть, ты прав, Горин... – она  выпрямилась, деловито собрала бумаги. – Мне надо уходить, а то будет скандал...
        Она оставила Горина в недоумении.
        До самого своего отъезда в Москву Горин то терзал её подозрениями, то замыкался в себе и молчал, не подпуская Наташу к себе ни на шаг, насильно внедряя в их отношения осознанное разумом и не принятое душой.
        Работа для неё стала адом, а дом – не стал убежищем. В нём чувствовалась такая напряженность, что с трудом удавалось избегать ссор. Наташа боялась их до потери себя. Не хотелось, чтобы ребёнок видел нелады в семье, а  Максим, желая  побольше досадить жене за её непослушание, ругался громко и на умоляющие взгляды  жены в сторону сына, кричал:
      - Пусть! Пусть знает, какая у него порочная мать...
      Тогда у неё останавливалось дыхание, всё куда-то исчезало, терялся дар речи.
       Максим доподлинно  ничего не знал о поведении жены, но он никогда не переставал ревновать её и раньше, а теперь он находился  в постоянном напряжении, чувствуя холодное отношении к себе жены.
        Как-то  Наташа, встретившись  в заводском коридоре с Гориным, доверилась ему:
       - Горин! Я расскажу Максиму всё... Разреши только!
       - Зачем? – мрачно спросил Горин. - Кому от этого станет легче?
       - Мне! -  вырвалось с огорчением. – Мне, Горин ! Я не могу так больше!..
       Горин на некоторое время задумался, затем произнес очень мягко, чтобы Наташа поняла его:
      -  Хочешь душу облегчить? Тебе станет действительно легче, но ненадолго... А всем остальным? Тебе?.. Мне?.. Как  нам  работать рядом с Максимом?   Кому-то уезжать надо... Иначе нельзя!..