Нашествие на Ключи

Стелла Пералес
Старость не радость, сказали умные люди в рифму. И ведь так оно и есть. То, что в молодости делается легко, само собой и без усилий, в старости дается с трудом и отнимает целую вечность. И силы уже не те, и здоровье подводит. Хорошо, если она, старость эта, приходит в квартире с удобствами и с заботливыми детьми под боком. А если нет ни удобств, ни заботливых родственников? Домик ветхий в деревеньке, что вот-вот исчезнет с лица земли, да место на кладбище рядом с давно почившими родителями. Как у Прасковьи Андреевны, например.

Народу в деревне, где живет Прасковья Андреевна почти не осталось. Молодежь  разъехалась давным давно, за ней следом утекли трудовые резервы постарше, они же утянули за собою престарелых родителей. А бездетные старики вроде Андреевны остались доживать без присмотра в Ключах. Есть, конечно, и такие у которых дети есть, но не зовут. Или зовут, но не настаивают. Или настаивают, но старики упрямятся.
Одним словом, в Ключах давным давно никто не рождается. Все только помирают. И вот как все помрут, так и самим Ключам конец настанет.
Прасковье Андреевне от этой мысли грустно. Деревню свою она любит. Здесь родилась, здесь и прожила. Названье свое деревенька получила от подземных ключей, что бьют поблизости. Много их. Вода в них такая ледяная, что зубы сводит. Но чище её и вкуснее нет никакой воды на целом свете. И не спорьте даже про это с Прасковьей. Хоть она никакой другой не пробовала, она это знает точно и её не переубедить и не переспорить.
Раньше они с Веркой, подружкой детства, вместе бегали по душистому лугу к ледяному ключу. Наперегонки. В детстве все время хочется бегать, да прыгать, не то что в старости, когда бы только присесть, да прилечь.
Напьются воды до ломоты в зубах, да дальше бегут – землянику собирать. Можно было и так дойти, а они все бегом, да бегом. Весело было им с Веркой.
Теперь Прасковья за земляникой одна ползает. Неторопясь и потихоньку. Поясница уже не гнется как раньше, конечно. Так она с собой старое покрывалко носит. Расстелит его на пригретой солнышком полянке, усядется и собирает ягодки вокруг себя. Ветерок теплый обдувает, пчелки жужжат, птички поют – всякая тварь радуется жизни. И Прасковья тоже.
А чего не радоваться? Не так уж все и плохо, жить можно. Автолавка приезжает, огородик кормит, рыба в озере водится. Афанасьич угощает свежей рыбкой. Потом, когда будет, дашь ему чекушечку, вот и в расчете.
Грибы,  опять же. И ходить далеко не надо – прямо за калиткой лезут они гужом.
А уж в лес пойдешь – хоть мешками набирай. Народу-то нет, вот они и плодятся, непуганные.

Зимой, конечно, поскучнее. И снег от двери отгребать тяжело. Года уже не те - лопатой, как раньше, не помашешь.
А однажды, смешно сказать, завалило снегом – не могла из дому выйти. Хоть караул кричи.
Приболела малость, так не вставала, на ведро только, да чаю навести. Три дня отлеживалась, а на четвертый поднялась, оделась, подошла к двери – торк, торк, а дверь не открывается. Растерялась старая. В окно стучать было стала, да кто ж услышит. На улице никого нет, все как повымерло и белой пеленой завесило.
Ладно, Федор за какой то надобностью забег, да ахнул – завалило Паньку! Не померла ли? Откопали дверь, а она живая. То-то радости было.Смеялись потом долго.

Федор по соседству живет, в прошлом году жену схоронил, Панину подругу детства Веру, царство ей небесное.
По правде-то сказать, в молодости Прасковья влюблена была в Федора так, что коленки подгибались.
Но виду не показывала, конечно. А Верушка, подружка её, побойчей была. Хохотушка и выдумщица. На ней и женился голубоглазый Федор, с ним и уехала она потом в город.
Приезжали, конечно, в гости, проведывали. Детишек привозили тоже. Хорошие детки у них народились, погодки. Беленькие, крепенькие - как грибочки. А как выросли, так разлетелись по стране. Только письма слали, да все реже и реже, Верушка жаловалась.
Потом нежданно-негаданно Федор с Верой вернулись в деревню насовсем. Помирать – Вера сказала. И сдержала слово, померла. Болела она сильно, бедняжка. Истаяла как свечечка. Похоронили на местном кладбище. А дети так и не приехали. Не смогли, Федор сказал. С работы не отпустили, что ли. Прасковья не поняла как следует, а расспрашивать не стала.
Теперь Федор один и глаза у него все такие же голубые. Побледнели за годы самую малость. Только поздно уже Прасковье влюбляться. Старая она уже стала. Всю жизнь в невестах прожила, в невестах и помрет.

А про любовь-то любит смотреть. Телевизор старенький. Но все равно кино видно, хоть и помехи идут.
Старые фильмы уж больно хороши. «Девчата», например. Николай Рыбников -  любимый её актер. Были же раньше мужчины, не чета нынешним. Измельчал народ. Бернес очень нравился тоже, особенно, когда пел. Потом, Тихонов, конечно. Как это Мордюкова такого красавца упустила? Прасковья только диву даётся. Передачу она смотрела, там рассказывали, что они с Нонной поженились, да развелись. Не ценят бабы своего счастья.
Поумирала старая гвардия, а новой то и нет. Нынешние актеры уж не те. Нет, не те. Вот в сериалах еще, не нашенских, попадаются  красивые мужчины, видные, фактурные. И любовь у них такая, что прямо за душу берет.
Прасковья встает с табуретки, что придвинута поближе к старенькому телевизору под кружевной салфеточкой, и бормоча себе под нос, крутит рогатую антену.
Хочется досмотреть, узнает ли Маурицио, что Эсмеральда от него беременна или нет?

В окно стучат так сильно, что старенькое стекло дребезжит.
- Кого нелегкая принесла? – недовольно ворчит Прасковья и ползет к окну, заставленному душистой геранью.
- Паня! Паньк! – Федор - разевает беззубый рот, ругается. А чего ругается?
Идет Паня открывать, семенит, торопится.
- Не достучишься до тебя! Я уж думал,  померла опять
- Господь с тобой! Когда я помирала-то? Ты чего, Федор, белены объелся чтоль?
- Ну тогда, когда тебя снегом завалило - я думал, ты померла. И опять не открываешь.
- Да ну тебя, придумаешь вечно, не пойми чего. Ты чаю будешь?
- А нет ли чего покрепче – щурит он голубой глаз.
- Нету. Постыдился бы – белый день на дворе, а он уж думает, чего бы за воротник залить. Чего случилось то?
- Нашествие, Паня, вот чего!
- Какое еще нашествие? – Прасковья застывает с подкопченным чайничком в руках.
- Инопланетян нашествие, - торжественно извещает Федор. Паня ахает, такого эффекту он и ожидал, судя по удовлетворенному выражению его лица.
Впрочем, она тут же приходит в себя
- Да быть такого не может. Ежели бы они захотели нашествие устроить, то уж не к нам, в Ключи нашли бы, а прямо к Путину, на Красную площадь.
- Так они же не дураки, Паня. Там бы их сразу всех и почикали. У них знаешь какое оружие? Никаким инопланетянам не устоять. Лазером пшикнут и все. И в пыль. Хоть в ведерочко сметай.
- Варенье вот пробуй. Земляничное. Сама собирала.
- Ага. Земляничное я люблю, душистое оно. Ну и вот, а у нас место тихое. Никаких лазеров нету. А Митькиной двустволкой их не испугаешь.
- Ну, а кто видал то их, инопланетян этих? – дуя на горячий чай в блюдце, интересуется Прасковья.
- Митька и видал! Он по грибы пошел, а ружье не взял, конечно. Зачем ему ружье за собой таскать?
- Ну? – нетерпеливо перебивает Паня
- Не нукай, не запрягла! Ну и вот, полез он с корзинкой со своей в ельник за маслятами. Только залез, кааак полыхнет голубым и зависло. Митька подумал, война началась ядерная. Присел со страху и сидит, не шевелится. И тут мимо него инопланетяне и поплыли.
- Как это поплыли? – удивляется Паня. Она даже чай бросила из блюдца тянуть.
- Митька говорит, оне не по земле шли, а эдак сантиметров на десять повыше плыли. И светились, как знаешь, стрелки на часах бывают, в темноте светятся. А эти днем, и не зеленым, а голубым.
- А Митька чего?
- А Митька так и сидит. Со страху, говорит, чуть не обделался. Они такие длинные, узкие. Морды у них как неживые. Дырки вместо носа, щелки вместо глаз и рот тоже щелкой, как в почтовом ящике.
- Страсти какие, Матерь Божья, - поводит плечами, укутанными в старую шаленку Паня, - ладно, жив остался. У меня бы, наверное, от страху сердце разорвалось.
- Ну вы то, бабы, сердцем слабые, что с вас взять. Вот так они и проплыли, а на него и не взглянули. И куда потом делись, он не знает. Померцало за елками синим и пропало.
- Ну, а с чего вы взяли, что нашествие?
- А чего еще-то? На чай, чтоль, к тебе прилетели они?
- Да кто их знает, чего у них там на уме.
- Вот и надо разузнать, я так считаю, - решительно заявляет Федор. И для убедительности хлопает старческой ладошкой по столу.
- Да как же ты, разузнаешь, Федя? В плен, что ли ты их брать собрался? Так они первые тебя в тарелку свою заберут. И поминай как звали.
Федор хмурит брови, думает. Ложкой черпает земляничное варенье, прихлебывает чай из граненного стакана в резном подстаканнике.
- Я вот что думаю – надо в Москву сообщить. Чтобы меры приняли. Одним нам с ними не совладать, конечно. Надо, чтобы Путин прислал людей, с лазерами или чего там у них есть, и они и взяли их тепленькими, пока те не очухались.
- Да кто ж тебе поверит то, скажут оппился старичок бражки, да и всё.
- Конечно, не поверят без доказательств. Надо доказательства собрать. Неужто ты думаешь, я бездоказательно лазеров просить буду? – Федор даже сердится на такую непонятливость.
- А каких доказательств, Федя? Где брать то их?
- Где, где? Сказал бы я тебе... Фотографий надо наделать, вот что! Когда автолавка приедет?
- В четверьг.
- Ну вот. А сегодня что?
- Понедельник.
- Ну вот. Значит нам надо немедленно в ельник бежать. Зенит у меня справный и пленка где-то есть. Выследим их, инопланетян этих, фоток нащелкаем и Лизавете отдадим. Она там, в городе фотографий напечатает и Путину перешлет. Надо только наказать ей, чтобы срочной почтой. Или самому с этой автолавкой в город ехать, а оттуда в Москву пробираться, как думаешь? – глаза у Федора разгораются, как в молодости, грудь колесом. Он готов к подвигам, по всему видать.
- Знаешь что, Федя. Давай вначале инопланетян этих разыщем, а потом и думать будем – ехать ли в Москву или Лизавете поручить фоты слать.
- Нет, надо самому ехать! – Рубит воздух сухой ладошкой Федор, петушится. Прямо Ильич на броневике. – Кто её знает, вдруг забудет или что. Тут вся планета в опасности! Понимаешь ли ты это своим умом?
- Понимаю, как же, - Прасковья мужчинам не противоречит, как не противоречит никогда и никому, - только ведь нету у нас фотографий еще. Чего воду в ступе зря толочь? Вот будут, там и поглядим. Собираться, что ли мне?
- Куда?
- В ельник, куда ж еще.
- Да куда тебе-то! Ты пока доползешь, они уж всю планету облепят, как муравьи!
- Да я быстрей тебя добегу! Ты, вон, с палочкой, ходишь, а я без палочки.
- Ну давай быстрей, - соглашается Федор, - я пока за зенитом сбегаю. Встретимся у Митьки. Он место покажет и ружье возьмем заодно. Мало ли, хоть отстреляемся, если что.

Митькин дом от Прасковьи недалеко, рукой подать.
Идет она, не торопится. Деньки погожие стоят – сухая выдалась осень, солнечная. Приятно по такой погоде шагать, ступая в мягкую пыль, а не в месиво, которой она оборачивается под проливными дождями.
Навстречу Марья – Афанасьича жена. Хорошая она, добрая, все время улыбается. Попивать только стала часто с рыбаком со своим. Зато хоть не ругаются теперь, вместе за рюмочкой вечера коротают.
- Далеко ли собралась, Паня?
- Да до Митьки. Ты слыхала, чего он рассказывает?
- Нет, чего?
- Инопланетян, говорит, видал. В ельнике, ага. Чуть не обделался со страху – нашествие.
- Ой, чудной, – смеется Марья по доброму, - мой тоже как-то раз пил всю неделю кряду, так к ему планетяне ети на чердак полезли. Он уж от их куда только не прятался, а они все лезут и лезут. Раньше чертей ловили. А теперьче образованные стали, черти уж не годятся им. Напланетян подавай.
Не поверили бабоньки мужикам. Оно и понятно. Какие инопланятене еще? Курам на смех.

Калитка у Митьки нараспашку. Видать, Федор опередил, хотя и с палочкой.
Через дворик, огороженный ветхим, редким заборчиком и заваленый всяким хламом, семенит Паня до крыльца, до распахнутой настежь входной двери. Качает головой – до чего же беззаботные эти мужики. Ни калитку, ни дверь за собой прикрыть не могут. Как в трамвае родились.
Через темные сени бредет она наощупь в избу, а там - беда.
Еще не поняла толком, что случилось, но почувствовала сердцем – беда.
Молчат мужики, не к добру это.
Митька сидит на кровати, сгорбившись. Лицо в ладонях прячет. А Федор напротив, с табуретки глядит на него, не шелохнется. Только кадык ходит туда-сюда по тонкой, иссохшей шее.
- Что случилось то? – тревожится Прасковья Андреевна.
Митька отрывает ладони от лица и Прасковья ахает.
Лицо у Митьки мокрое от слез. Но это еще не самое страшное. Оно голое – нет на нем ни усов, ни бороды привычной, ни бровей, ни ресниц. И череп потерял последний пух, пугая необыкновенной гладкостью.
- Митя... да что же это. Куда ты волосья-то все подевал?
Митька не отвечает, а снова роняет лицо в ладони и тихо всхлипывает.
Вместо него взрывается Федор, брызжет яростью, петушится
- Радиация – вот что случилось! Ты видела людей после химии? Нету? А я видел! У нас на заводе слесарь один раком болел, так его облучали. Он, правда, потом все равно умер. Хороший такой мужик был, Павел Сергеич.
- Какая радиация еще, чего ты несешь? Чай, не в Чернобыле живем! – Прасковья теряет терпение – ум за разум уже заходит с мужиками этими.
- От инопланетян радиация! Вот и обгорел! Вон, глянь, как кожа с него слазит!
Митька содрогается в рыданиях, а Паня наклоняется к самой его лысой и гладкой, как куриное яйцо, голове, чтобы разглядеть получше, что такое с ней происходит. Голова покрыта красными пятнами, навроде лишаёв. Кожа на пятнах пузырится и лопается. То же и на руках, только хуже. Руки несчастного Митьки облезают тонкими и ветхими струпьями.
- Не плачь, Митя, не плачь. Слышь? Вон же Федя говорит – радиацией рак лечут. Может, все болячки от неё пройдут, да и всё, - утешает она его как может, гладит по вздрагивающему плечу. А у самой уж из глаз слезы ползут предательски.
- Ладно, нечего тут сырость разводить, - командует Федор и моргает часто-часто, сырость разгоняя, должно быть, - надо что-то решать, да поскорее. Лизавета со своей лавкой прикатит и разнесет потом радиацию эту по всему городу. Нам один хрен помирать пора, а в городе ребятишки. У них вся жизнь впереди.
- Ты хотел, вроде, доказательства собирать? И Лизавете их? – Прасковья путается в Фединой стратегии.
- Хотел! А как их передавать-то теперь? Мы теперь все тут заразные, огораживаться надо. Предупредить, чтоб не лезли без скафандров.
- И где набрался только... лазеры, скахандры.
- Где-где... Кино надо глядеть. Вот что, перво напрево надо бежать в ельник – разведать, как там, да чего. Потом. Писать плакат большими буквами и на дороге воткнуть – радиация, мол. Чтобы Лизавета ехала обратно в город за подмогой. А как они в скафандрах прибудут, мы им доказательства и предоставим... Ну или они сами их найдут, если мы все к тому времени помрем.
- Ой, что делается-то, Федя,- Прасковья уже не сдерживает никакой сырости, не смотря на команду, - да как же это. Неужто вот так вот все и помрем от этих супостатов?
- Помрем, значит помрем, - подает вдруг голос Митька, - а предупредить людей надо. Он поднимается с кровати, идет к умывальнику, подвешенному за ситцевой занавеской и поплескавшись, и утершись, возвращается обратно. С сухим и твердым лицом.
- Правильно мыслишь, Митя, - воодушевляется Федор, - вынимай ружье из шкафа, пошли этих сволочей ловить.
- А ну как они нас первые изловят? – встревает Паня – А народ и не узнает ничего про радиацию. И Лизка со своей автолавкой растащит её и всех перезаразит! Надо народ собрать! Кто пусть плакат пишет, кто в лес с нами.
- Бегом тогда надо, живо. Нечего время вести. Как там Ленин-то говорил? «Промедление смерти подобно». Во как! – Поднимает к низкому потолку крючковатый палец с желтым прокуренным ногтем Федор, очевидно, почувствовав в себе талант предводителя.
Ленинское напуствие подействовало даже на Прасковью Андреевну. Подолом отирает она лицо, в него же и сморкается.
- Пошлите тогда – в голосе её слышна решительность и непокорность обстоятельствам.

Через двор идут старички гуськом, отрядом. Впереди Федор с зенитом, на палку опираясь и излучая готовность к подвигу. За ним Митька с двустволкой, с кепкой надвинутой на глаза без бровей. Прасковья Андреевна, замыкающей, подолом пыль разметает.
От такого зрелища даже Митькин кот бросает отчаянно чесаться, и крадучись за пыльными кустами, следует за хозяином и его отважными друзьями.
А они уже колотят к Афанасьичу в дверь
- Афанасьич! – надсадно кричит, не жалея прокуренных легких, Федор, - Афанасьич! Где ты есть? Спать залег чтоль среди бела дня?! Открывай скорей!
- Да иду, иду, - доносится из-за двери стариковское ворчанье. Она со скрипом открывается и являет сонного Афанасьича со спутанной бородой, в застиранной майке, ветхих штанцах, и в старых, обрезанных валенках - Чего орете, будто война началась?
- Хуже! Нашествие! – Федор не церемонится, бьет правдой-маткой прямо в лоб.
- Какое такое нашествие, - расплывается в недоверчивой улыбке старик, пошатнувшись от правды-матки.
- Инопланетян нашествие. Глянь, чего они с Митькой сотворили, сволочи.
Митька сдирает кепку и улыбка Афанасьича разом исчезает.
- Чего это с ним?
- Радиация – деловито отвечает Федор – потом расскажу. Некогда сейчас болтать. Мы в ельник за доказательствами, а вы с Марьей бегите по деревне, собирайте народ. Срочно плакат рисуйте «Радиация». Для Лизаветы. Чтобы она с автолавкой сюда не ехала, а ехала обратно в город. И на дорогу его. Да, гляди, чтоб не упал. Да чтоб не сдуло.
- Не беспокойся, Федор Михалыч, все сделаем, - высовывается из-за мужниной спины Марья. Она серьезна и непривычно собрана.
- Идите, - машет рукой Афанасьич, - мы тут управимся.
- Мы в ельнике, если что, - кричит, удаляясь, Федор и поспешает, а за ним торопятся Митька, Прасковья и кот с оборванным в боях ухом, сваленной шерстью в репьях и половинкой хвоста.

В ельнике тихо – только какая-то одинокая птаха свистит робко и редко. От этой тишины еще страшнее и троица напряженно озирается. Кота не видно. Не то отстал, не то прячется.
- Вот тут я сидел, - шепчет Митька и тычет рукой в ничем не приметное место под елками. Земля усыпана рыжей хвоей, елки равнодушно щерятся иголками и никаких признаков инопланетного вторжения.
- А куда они шли и откудова? – ведет допрос Федор
- Вот оттудова, позади меня оне выплыли и вот тама пропали, - машет рукою пострадавший.
- Ну пошли потихоньку, может, тарелка ихняя все еще там. Да тихо, что ты как медведь, Паня, ветки ломаешь, - шипит он в сторону Прасковьи Андреевны.
- Какие ветки я сломала? – Громким шепотом возмущается Паня – Тебе уж мерещится со страху
- Тихо! – Федор делает страшные глаза и прижимает палец к губам.
На лице у Прасковьи высвечивается возмущение оговором, но однако же она не издает ни звука, а осторожно пробирается вслед за мужиками в сторону предполагаемой вражеской дислокации.
Отряд продвигается бесшумно, ступая шаг в шаг за своим лидером, оснащенным фотокамерой, но вдруг тишина нарушается сдавленным ругательством, а цепочка сбивается в кучку.
- Чего тама? – шепчет Паня и лезет посмотреть, отчего произошел затор и упоминание чьей-то матери.
- Опоздали, ёшкин кот, - с огорчением констатирует Митька
Перед разведчиками прямо посреди ельника открывается чудная поляна. Она огромная, идеально круглая и утыкана обугленными пеньками елок. По поляне рассыпан голубоватый пепел, а из под пепла торчат грибы, отдаленно напоминающие маслята. Они крупнее, а вдобавок отличаются цветом. Грибы серебристого отттенка издают слабое свечение.
Все вместе – круглая площадка под голубым пеплом с торчащими из него серебристыми светящимися грибами, в контрасте с темнеющими позади елками -  создает такое удивительное зрелище, что все трое замирают, как загипнотизированные. Они не в силах ни ступить на проклятое место, ни уйти от него.
Неожиданно, из-за них на поляну выныривает кот и сопровождаемый завороженными взглядами, направляется прямо к ближайшему грибу, и даже и не обнюхав его толком, начинает его обгрызать с таким видом, будто он ничего другого и не ест. Одни серебряные грибы. Потому и стали они для него такими привычными и обыденными.
- Маркиз! – Митька бежит к питомцу, забыв про опасность, - Маркиз! Нельзя!
- Мяяяя? – кот выражает безгразничное удивление, извиваясь ужом в руках огорченного хозяина.
Федор, приядя в себя щелкает фотоаппаратом, Прасковья так и стоит столбом, пуча глаза и вытянув руки по швам.
- Ну чего с ним теперь делать, а? – Митька расстроен не на шутку. – Глянь, он весь в этой пыли проклятой, - тычет он притихшего, довольно жмурящегося кота в голубоватом налете и посеребренных усах прямо в нос Прасковье Андреевне.
Это возвращает её из столбняка обратно к жизни.
- Чудно как все, - растерянно говорит она, и добавляет, помлчав, - а чего с ним делать, Мить. Ежели помрем, так все помрем. Тут люди того гляди погибнут, а ты про кота беспокоишься.
- Ну а как же? Он же мне, чай, не чужой! Мы с ним сколько лет уж, бок о бок. Что, Маркиз, вместе помирать будем, стало быть? – он держит кота на руках, как ребенка и умильно заглядывает ему в морду.
- Мяяяя, - ласково отвечает кот и нежно касается лица хозяина старой своей кошачьей лапой.
- Расчувствовались, - досадливо ворчит Федор, нащелкавшись вдоволь, - упустили сволочей-то! Куда они теперь рванут. Кто их знает?
- Выше головы не прыгнешь, Федя, - рассудительно говорит Прасковья, - все, что могли, мы сделали. А дальше – не нам решать.
- Не нам, не нам... Сам знаю, что не нам! Но ведь боязно! Не за себя. За людей боязно! Ладно мы – село вымирающее. А ну как они свою заразу эту серебряную по всему миру растащат?
- Ну а ты чего сделаешь теперьче? – Начинает сердиться Прасковья Андреевна. – Заладил, как пьяный мужик одно и то же! Пошли лучше проверим, поставили плакат, нет ли.
- Ну, пошли, - соглашается неожиданно сникший Федор, и они, уже не прячась и не таясь, идут через ельник обратно.

На подходе к деревне наталкиваются друзья на стайку стариков и старушек.
- Здорово! – Кричит возбужденно один из деревенских. – Поймали их, нету?
- Щас, изловишь их, - мрачно отвечает Федор, не останавливаясь, - насорили тут радиацией своей и поминай, как звали. Вон, глянь, на кота Митькиного.
Кот, расположившись в руках у хозяина, увлеченно вгрызается в шерсть на лапах и отплевывается целыми пучками. И он сам, и одежда его хозяина залеплена мерцающей пылью. В начинающихся сумерках свечение становится ярче и зримей.
- Чё деится-то! – начинает голосить одна из старух.
- Ладно причитать-то, - обрывает её Прасковья, - плакат повесили?
- Афанасьич с женой убег ставить, - докладывает встречающий.
- Проверить бы надо, - замечает Федор.
И вся компания устремляется к дому Афанасьича.

А Афанасьич уже тепленький, как и его подруга жизни, что радушно приглашает гостей в дом
- Заходите, гости дорогие! Чем богаты, тем и рады!
- Вы плакат повесили? – изо всех сил пытается перекричать загалдевшую толпу Федор.
- Все сделали, не боись, Федя, - лезет к нему с объятими и поцелуями Афанасьич, - не зря я коробку эту от холодильника столько лет хранил! Хорошая картонка, большая, крепкая! Как новенькая! А чего ей на чердаке-то станется! У меня знаешь, на чердаке как сухо? Я крышу-то сделал на сроду - хвалится он, увлекая Федора в дом.
- Увидит Лизавета? – Беспокоится Федор
- Увииидит, как же. Я так и написал краской масляной – «Лизавета стоп! Радиация!»
- А не размокнет под дождем-то?
- Так я её пленкой от парника затянул, ты думаешь я дурачок что ли? – Пьяно смеется Афанасьич и протягивает Федору стопочку.- На вот, выпей. От радиации самое верное дело.
- Точно, - хохочет Марья, - перед нашим самогоном никакая радиация не устоит!
 - Митька, где ты есть черт лысый? Иди скорей, лечить тебя будем! – Кричит Афанасьич. – И кота своего тащи, ему тоже нальем!
А в дверь уж заносят стол и стулья. Народу прибывает, вся деревня собралась!
- Помирать, так с музыкой – кричит маленький и шустрый старичок и растягивает гармонь.
Составляют столы, на стулья кладут доски.
- Все, что есть в печи, на стол мечи, - кричит довольный Афанасьич.
А гости и рады стараться. Тащут снедь и ставят на стол. Тут тебе и соленья, и маринады, и пироги и блины! Когда успели.
Ни про инопланетян, ни про нашествие никто уже и не поминает. Даже Федор, который чокается с Паней какой уж рюмку кряду, зажав в руке огромный бочковой огурец
- Выпьем, Панюшка. Вылечимся от всех болезней!
- Выпьем, Феденька, - глаза её лучатся любовью и неожиданно для самой себя целует она его прямо в губы.
А народ галдит, веселится и поет частушки под веселую гармонь
- Мимо тещиного дома я без шуток не хожу...

Утро лезет в мутное окно и будит нагулявшихся старичков. Спят вповалку, кто где прилег. И на лавках, и на полу.
Прасковья, кряхтя выбирается из Фединых объятий, начинает вставать и в изумлении садится обратно.
- Федь, Федя, - трясет она его за плечо
- Ну чего, - не размыкая глаз, мычит Федор
- Глянь на Митьку!
- Чего с ним такое, помер что ли? – враз просыпается Федор Михайлович
- Не знаю, помер ли или нет... у него волосы растут!
- Кто помер, - неожиданно звонко откликается Митька и садится, тараща глаза в коротких, черных ресницах. На голове его проступает щетина, такая же щетина и на щеках, которые все еще облазят. Лоб облез и сверкает свежей, розовенькой поросячьей кожей. – Вот зараза, так десны чешутся, мочи нет. – Он сует палец в рот и начесывает десна.
- Матерь Божья, у тебя ж там зубы лезут, Митька, - ахает Прасковья.
Кот, что спал в ногах у хозяина, деловито поднимается и потягивается. Зрелище собою он являет ужасное. За ночь он начисто облысел и на нем уже начала отрастать новая шелковистая шерстка, сквозь которую просвечивает бледная плоть. Наполовину откушенный хвост отрос, но будучи абсолютно лысым и оголенным, напоминает хвост молодой крысы.
- Грибы! Он же грибов нажрался! – Орет Федор и торопится, встает на ноги, опираясь на палочку - Народ! Айда в лес, за грибами! Омолаживаться!
Паня в восторге хлопает в ладоши и счастливо смеется.

Эпилог

Елизавета Иванова Хрюкина плакат, любовно изготовленный Афанасьичем, проигнорировала. Начались дожди и за пару дней дорогу развезло так, что она занимала все внимание и водителя Петровича, по совместительству любовника дородной Елизаветы Ивановны, и её самой.
Она чертыхалась и материлась, поминутно упоминая о том, что толкать машину из этой грязи у неё нет ни сил, ни здоровья. На картонку, залепленную парниковой пленкой, промелькнувшей за стеной дождя, она даже и не взглянула.
В деревне её ждал сюрприз – всё старичье разом свихнулось и облысело. Вдобавок, к старикам набились какие-то молодые люди.
В частности, крепкий молодой парень в короткой стрижке почти под ноль, выдавал себя за хорошо известного продавщице Митьку и плел какие-то несуразные истории про инопланетян и грибы. Посовещавшись, Елизавета с Петровичем решили, что это, несомненно, какой-то бандит из мест заключения, о чем красноречиво свидетельствует его бритая голова с отрастающей шевелюрой. Он убил бедного Митьку, дабы завладеть его документами. А может он и не один, может он в сговоре с дружками и они потихоньку изводят и остальных. Ядом травят, к примеру. Не зря же старики все безволосые – даже бабы.
Зачем бандитам понадобилась вымирающая деревенька со старичьем, Хрюкина гадать не стала. И ездить туда не стала больше тоже – не хватало еще с бандитами связываться.
И уж, конечно, не стала никому и никуда об этом заявлять.