Весь мир без устали мусолит тему глобального потепления и то, что к грядущей катастрофе человек приложил свои шаловливые ручки. Мне, неспециалисту в этом деле, было бы глупо утверждать, что с климатом ничего не происходит. Какой уж там! Вот пол-Пакистана нынешним летом тонуло, а пол-России горело. Аномалия, что и говорить. Да только разве ничего подобного никогда не случалось? Наша планета еще и не такие катаклизмы переживала. И когда человеческим духом на Земле еще и не пахло, и потом, когда он еще не изобрел и не произвел всего того, что мы имеем сейчас. По моему дилетантскому мнению, планета наша живет по каким-то только ей одной известным правилам и циклам. А посему самое большое, на что человечество способно, -- это бояться ее очередного кульбита. Причем, судя по регулярно обновляющемуся "расписанию" ближайших концов света, наши лучшие умы даже договориться о единой дате никак не могут. Это потому, что ничего определенного не знают. Чуют, как и все мы, что что-то не так, как было раньше, а вот почему и чем и когда это закончится, не знают. А поскольку валить все на гнев олимпийских богов или проделки Барабашки как-то уже не солидно, нашли нового козла отпущения. А точнее, корову. Уж очень, говорят ученые, большую кучу навоза буренки навалили. И из этой кучи выделяется совершенно невообразимое количество того самого метана, который якобы повинен в тепличном эффекте, обуявшем планету. Повезло же динозаврам: их некому было изобличать в слишком бурной пищеварительной деятельности. Вернемся, однако, к нашим баранам, т.е. к коровкам и к тому времени, когда они были сознательнее и не превращали все съеденное в угрозу для человечества, и потому небо было голубее, трава зеленее, а зима в Сибири – настоящей сибирской.
Итак, о зиме в Тасееве. Но для пущей научности сначала немного географии. Где находится Красноярск, представляют многие. Огромный город, без пяти минут миллионник. А село Тасеево расположилось в 340 км к северо-востоку от него. Могу еще и по-другому вас сориентировать: неоднократно упоминаемая мною Усолка, на берегах которой лежит село, впадает в реку Тасей (на карте она Тасеева), Тасей – в Ангару, Ангара – в Енисей. Две последние реки представлять не нужно, о них даже школьники Амазонии слышали. И еще: давайте договоримся, что зимой мы будем называть не время с первого числа декабря по последнее февраля, а с того момента, когда замерзает земля и ложится снег и до того прекрасного часа, когда «гонимы вешними лучами, с окрестных гор уже снега сбежали мутными ручьями…».
Год на год, конечно, и тогда не приходился, однако чаще всего к началу ноября зима уже вовсю царствовала. Температура круглые сутки держалась ниже нуля, снег валил и уже не таял, отчего на улице становилось чисто, пушисто и празднично. Народ засовывал подальше летние одежки – пригодятся не скоро. Доставал валенки, шапки-ушанки, зимние пальто на вате или, у кого были, шубы. У меня шубы не было. Зато были белые валенки, носы и пятки которых сапожник-финн Леметью обшил мягкой коричневой фигурно вырезанной кожей. Мой брат дружил с его сыновьями и однажды взял меня с собой к ним в гости. Супруги Леметью больше походили на бабушку с дедушкой, нежели на родителей. Оказалось, что в молодости они очень хотели девочку, но детей долго вообще не было, а потом один за другим появились трое белобрысых веснушчатых мальчишек, которые вечно стояли на головах и дрались. Из-за всего этого тетушка Леметью с нежностью смотрела на каждую девчонку. Мне повезло даже больше других, потому что в том возрасте я была настолько "блондинистой", что один родственник обидно называл меня сметаной. А вот тетушке Леметью мой «окрас» явно напоминал о чем-то родном финском, поэтому она ко мне особо благоволила и убедила своего мужа не просто подшить мои слегка прохудившиеся на пятках валенки, а сделать из них произведение башмачного искусства. Что ему вполне удалось, и я пару зим щеголяла в эксклюзивной обуви.
А еще у меня была рыжая меховая шапка с завязывающимися ушами, пальто на «двойном ватине» и меховые рукавицы. Ну, и, конечно, куча сотворенного руками бабушки и мамы вязаного добра: шарфы, штаны, носки, свитера. И все это зимой приходилось на себя надевать. Короче, каждый "поход" на улицу в сорокаградусный мороз был сродни выходу астронавта в открытый космос. Куда детям нужно в такую погоду, спросите вы? В школу, милые. В школу. Температура в минус сорок градусов для учеников старше четвертого класса считалась неопасной. Это ничего, что нос белел, выдохнутый из легких воздух с треском превращался в микроскопические льдинки, а стоило прикоснуться к металлическому дверному замку голыми руками, на нем оставался кусок свежепримороженной кожи. По ощущениям сорок градусов от сорока одного ничем не отличаются. Но отдел народного образования имел на сей счет другое мнение.
Каждое утро в декабре и январе отец выходил на улицу, смотрел на термометр и, возвращаясь в дом, частенько говорил маме: «Включи-ка радио». Я, притворяясь спящей, тут же вся превращалась в слух. Радио шипело, хрюкало и после значительной паузы говорило низким женским голосом: «Прослушайте сообщение Тасеевского радиоузла. В связи с низкой температурой учащиеся первых, вторых, и т.д. …и восьмых классов школу сегодня могут не посещать. Повторяю…». «Ура!» -- ликовала я, не переставая притворяться спящей, заворачивалась потуже в одеяло я снова проваливалась в сон.
Мама растапливала печь, готовила завтрак и перед тем, как уйти на работу, будила меня и сообщала мне радостную весть, что в школу сегодня не нужно, но зато нужно не забыть вовремя закрыть вьюшку. Акцент при этом делался на слове «вовремя», т.к. если это сделать раньше, чем нужно, т.е. тогда, когда угли в печке еще красные, можно запросто угореть. Такая беда зимой случалась сплошь и рядом. От угара страшно болела голова, стучало в висках, тошнило, рвало. Еще хуже было, если человек закрывал рано вьюшку и засыпал. Тогда он мог больше уже никогда не проснуться. Все, казалось бы, просто: закрывай, когда в печи уже нет ни уголька. Но тогда драгоценное тепло "вылетит в трубу". Из всего этого сам собою напрашивался вывод: нужно срочно вылезать из теплой постельки, одеваться и идти на кухню. Там умыться, позавтракать, не забывая при этом регулярно заглядывать в печку, чтобы не пропустить момент, когда исчезнет пламя, и угли начнут подергиваться сероватым пеплом. Вот теперь -- вовремя.
После этого весь день в полном моем распоряжении. Хотя нет, вру. Нужно было хотя бы час позаниматься на пианино. Мой брат уже учился в музыкальном училище в Павлодаре (Казахстан) и мне полагалось тоже готовиться к этому поприщу. Никакие возражения родителями не принимались. Аргумент у них был железный: «Папе музыка в лагере жизнь спасла». За это или поэтому, по их логике, дети тоже должны стать музыкантами. Способности к этому делу у нас с братом, не скрою, имелись. Да и удивительно было бы им не появиться в семье, где даже застольные песни рапевались на четыре голоса. Так что ежедневные гаммы и этюды Черни мне были просто на роду написаны. Вот я и старалась с утра пораньше оттарабанить час по клавишам, а потом спокойно пристраивалась возле теплых кирпичей обогревателя и читала, читала, читала...
Днем, когда низкое зимнее солнце стояло в зените, покрытые толстым слоем льда окна начинали сверху оттаивать. Вода стекала по проложенным по сторонам подоконников марлевым жгутикам в подвешенные на гвоздики банки. Следить за тем, чтобы они не переполнялись, тоже считалось моей обязанностью. Но это было совсем не обременительно и даже интересно. Пока снимаешь очередную банку, успеваешь посмотреть в растаявшую «амбразуру» и заметить, как заиндевевшая лошадка везет на санях мужика одетого в тяжеленную лохматую доху. Брови и усы у мужика покрыты инеем, а изо рта и носа клубами валит пар. Соседская кошка, выскочившая из дому по своим личным делам, несется к родным дверям, нетерпеливо скребется и исчезает в белом облаке. Замотанная до самых глаз вязанным шерстяным платком тетя Галя в полушубке и валенках спешит на ферму. В кормушке, что весит на крытой веранде, синички и снегири деловито клюют зерно. А сорока, присев на столбик нашего палисадника трещит направо и налево о том, что вороны возле магазина, где покупатели привязывают лошадей, нашли кучу конского навоза и теперь лакомятся.
Много увлекательного происходит за окном даже в самый морозный день, а уж если красная ниточка термометра выползет из своей стеклянной засады и поднимается градусов до двадцати, то сибиряки всерьез говорят, что наступила оттепель. И дела закипают. Затемно мужики выезжают на тракторах на свои покосы и к вечеру приволакивают по снегу срубленные еще летом сани с огромным зародом (стогом) сена. Ставят сани поближе к сеновалу и несколько следующих дней вилами и охапками переносят сено под крышу, раскладывают его там и утаптывают. Освободившиеся сани тянут теми же тракторами обратно на покос, чтобы следующим летом сложить на них следующий зарод. В обратную сторону пустыми не ездят, волокут из лесу по снегу спиленные на дрова толстые и длинные деревья. После этого весь день то в одном, то в другом конце улицы визжит моторная пила. И нет ничего приятнее, чем вдыхать смолистый запах сосновых опилок, горка которых словно живая вырастает прямо под свежим распилом. Разыскивать на баланах листвяга (на бревнах лиственницы) наплывы серы (лиственной смолы), отколупывать ее маленьким ножичком-складишком и собирать в спичечный коробок, чтобы потом дома растопить, извлечь оттуда остатки коры, остудить и жевать.
Не стоит, однако, думать, что люди зимой только работали. Хотя, конечно же, пилить дрова приятнее на морозе, чем в жару. Да и колоть их легче по чисто физическим законам: влага, которая есть в любой древесине, превращаясь в лед, становится добровольной помощницей дровосека. Возить расколотые дрова под навес на саночках тоже удобнее, чем носить их летом туда охапками – все руки вечно занозишь и синяков на теле наставишь. Но вот опять я о работе, которая, действительно, ведь никогда не заканчивалась. И все-таки по воскресеньям, если день выдавался погожий и не чересчур холодный, мы всей семьей становились на лыжи и катили на речку, изрезанную санной дорогой, пешеходными тропинками и лыжней. Тропинки и проруби за селом пропадали, а санный и лыжный пути бежали параллельно до следующего села. Потом до следующего… И так до тех пор, пока не упирались в бесконечность, т.е. в весну. Но где еще была та весна! А зима была здесь и сейчас. Она все поглотила, все изменила. Ельник превратился в огромный белый бугор, и о том, что под снежной толщей елки, мы знали лишь потому, что каждое лето набирали там полную корзину рыжиков. Ветви редко стоящих прибрежных сосен опустились под тяжестью снежных шапок к самым сугробам и с ними сливались. Даже тонкие плети молодых березок обросли сверкающей на морозном солнце пушистой белизной. И кажется, что вся жизнь в этом студеном царстве должна замереть, уснуть до теплых дней. Ан нет! Искрящееся пространство стрекотало, щебетало и чирикало на все лады, и припорошенный свежим снегом наст всегда был расписан звездочками птичьих ног.
Вот следы зайчика, а вот и той лисички, что решила полакомиться зайчатинкой. Хочется верить, что ей этого не удалось. Пусть насыщается мышами. Хотя их мне тоже жаль. И лисичку жаль. Дилемма… Волчьих следов мы никогда не встречали. Впрочем, никто из нас волчьи следы не умел отличить от собачьих, которые попадались то тут, то там. Мы тоже иногда на лыжную прогулку брали с собой нашу овчарку. Это было не очень-то удобно, потому что у нее от изобилия свободы пастуший инстинкт, вдруг, исчезал, зато просыпался охотничий, и она умудрялась распугать всех лесных птиц своим сумасшедшим лаем, отчего идиллия пропадала. Зато, если катались с горки на санках, собака, своей бестолковой беготней вносила нотку дополнительного веселья в общую кутерьму, и все радовались и смеялись, то и дело валялись вместе с псом в снегу и разве что не ездили на нем верхом.
Рождество в те времена не отмечали, его подменили государственным Новым годом. Но у бабушки елку всегда ставили и украшали 24-го декабря. О празднике нам ничего не рассказывали, чтобы мы не выболтали чего лишнего в школе. Родители и без того считались политически неблагонадежными. Бабушка, напевая себе под нос что-то по-немецки, пекла гору разного печенья. Мы его ели, но следуя своей интуиции, никогда не спрашивали у нее, о чем она поет и почему елка стоит так рано. Пела бабушка, как вы понимаете, рождественские песни. Вот так тихо отмечала она, а заодно и мы, главный праздник души. Бабушка до конца дней своих была глубоко верующей, шепотом молилась о нашем здоровье и благополучие. Опасаясь за нас, она никогда никого не пыталась увлечь религией, но живя рядом с ней, мы чувствовали тот свет и тепло, которое она излучала, и сами постепенно прониклись ее верой. Такой же спокойной и уверенной, без лишней суеты и надрыва. И даже сейчас, когда религия стала модой, и люди молятся на площадях и в полный голос, моя душа просит тихой беседы с Господом в укромном уголке. Для этого мне вовсе не нужно всякий раз превращаться в отшельника. Достаточно просто закрыть глаза, обратиться мыслями к Всевышнему, поблагодарить его за любовь и попросить у него здоровья своим близким, терпения и мудрости себе, мира всему человечеству и гармонии природе. Последнее для того, чтобы зима в Сибири навсегда осталась настоящей – сибирской.