КОЕ–ЧТО ИЗ МОЕЙ БИОГРАФИИ (глава 2)
2. Война и эвакуация
С 1935г. мы с мамой жили в Ленинграде (ныне Санкт-Петербург). В яркое солнечное воскресное утро 1941г. мы со всеми родственниками (тёти, дяди, их дети) отправились в загород (кажется в Петергоф, а может быть в Павловское). Помню, было очень весело – мы дети резвились на лужайке, взрослые тоже не скучали, радовались хорошей погоде, рассказывали анекдоты. В середине дня вдруг все взрослые стали очень серьёзными, засуетились и ничего нам детям не сказав, быстро собрались в обратную дорогу. Я, сперва, ничего не понял. Только когда, приближаясь к нашему дому, встретили мальчишку из нашего двора: Ромка, знаешь, война началась?
В первые же дни войны город погружался в кромешную тьму – никакого наружного освещения. Все окна завешивались светонепроницаемыми материалами. Машины ездили с синими фарами. В небо поднимались аэростаты (это такие длинные кишки несколько метров в диаметре, заполненные лёгким газом). Один такой аэростат был на нашей улице, отдыхал днём в палисаднике православного Преображенского храма. Это величественный храм, огорожен цепями, соединёнными вертикально стоящими стволами трофейных пушек времён войны с Персией. На время налётов немецкой авиации противным воем сирены объявлялась воздушная тревога по радио, которое не выключалось в течение всего времени суток, как в домах, так и всюду на улицах. Во время воздушной тревоги все должны были спускаться в бомбоубежища; на крышах дежурили дружинники, чтобы тушить зажигательные бомбы.
Через некоторое время собрали многих детей и отправили подальше от бомбёжек в Малую Вишеру; это где-то в 100-150 км. от Ленинграда по Московской дороге. Вскоре стало очевидно, что немцы и туда доберутся и нас вернули в Ленинград. Жителям, которые не были заняты на оборонных предприятиях и, особенно у которых были дети, начали вручать повестки о явке на Финляндский вокзал для немедленной эвакуации. Далеко не все откликнулись на эти повестки и оказались буквально через считанные дни в блокадном Ленинграде. Наши родители хорошо были осведомлены о "большой любви” немцев к евреям. Уже были перерезаны все железные дороги, кроме Северной. Кажется, это было в конце августа – начале сентября. Так мы: я (10 лет) с мамой, тётя Клара с Зариком (3 года) и тётя Женя с Региной (9лет) оказались в теплушке (просто в товарном вагоне), удирающей от фашистов. В Ленинграде ещё жил дядя Абрам. Его жена тётя Лиза работала в Ленсовете и её с сыном Аликом (6 лет) эвакуировали куда-то в Сибирь толи в Новосибирск, толи в Новокузнецк. Дядя Абрам и дядя Саша были призваны в армию. Оба, к счастью, выжили. Дядя Абрам воевал на финском фронте, попал в плен. Финны сносно обращались с пленными, в том числе – с евреями. После войны почти все военнопленные попали в Гулаг. Дядя Абрам избежал и этого благодаря тёте Лизиным связям. Дядя Саша в звании капитана был главным интендантом целого армейского корпуса. У меня и у Регины отцов не было. Нам не говорили где они, но недавно до меня дошло, что они канули в неизвестность в сталинское лихолетье. Взрослые в то время боялись сболтнуть что-либо лишнее и, даже нам детям не говорили правды и были правы – тогда уж очень приветствовалось «павломорозовское» движение (Павлик Морозов донёс на своих родителей и считался героем). Мама иногда на идише восклицала: фаркакте милухе (говняное время), а я с ней спорил и доказывал, что революция освободила нас от антисемитизма, а народ – от эксплуатации. Кстати о маминых сёстрах. У дедушки с бабушкой было 6 или 7 дочерей и один сын. Тётю Блюму ещё во время 1-ой мировой войны в трудное время какие-то дальние родственники увезли в Англию, тётя Ася где-то в Австралии, тётя Аня умерла в 30-х годах в Ленинграде: покончила с собой из-за несчастной любви.
И вот медленно плетётся товарный состав с эвакуируваемыми куда-то на северо-восток, а затем на юг к Ярославлю. По дороге несколько раз бомбили; люди «благоразумно» прятались под вагонами, а в вагонах – под нары. До Ярославля плелись несколько дней. Здесь нас погрузили на пароход и привезли в город Куйбышев (до и после Советской Власти – Самара). Конечным пунктом нашего эвакуационного путешествия было мордовское село Большой Толкай Подбельского района (ныне Похвистневский район) расположенное на самом востоке Куйбышевской области. Это очень большое село несколько километров в длину вдоль речки Б. Толкай. На речке плотина и мельница, работающая на энергии падающей воды. В селе размещались три колхоза. Село расположено в живописной местности – обширные поля окружены лесистыми довольно высокими холмами. Поначалу поселили всех нас в каком-то пустующем большом помещении, толи школа, толи клуб. Через некоторое время к нам присоединились, приехавшие из Москвы, тётя Нина с дочками Тасей (7 лет) и Аллой (родилась 22мая 1941гю за 1 месяц до войны). Дядя Доня, тёти Нины муж работал на авиационном заводе, который эвакуировали из Москвы в Куйбышев. Наступили холода. Выделили нам дрова. Однажды, протопив вечером печку, улеглись все спать и быстро заснули; даже кошка как-то подозрительно зевала. Проснулись ночью во дворе на снегу – печь протопили неумело и все угорели. Только чудом остались живы, т.к. тётя Женя в тот вечер куда-то уходила и, возвратившись, почуяла что-то неладное, позвала соседей и нас всех бесчувственных вытащили на свежий морозный воздух.
Поначалу мы жили все вместе. Мама первое время не работала и обслуживала всю компанию. Мы, старшие дети, часто играли в карты и одновременно лузгали подсолнечные семечки; маленькую Аллочку держали на коленях, с которых иногда она падала на пол. Иногда лузгали семечки на спор: кто быстрее опустошит целый стакан. Шелуху не выплевывали, и она свисала гирляндами с губ. Через некоторое время между сёстрами стали возникать ссоры. Иногда т. Жене не нравилось, как мама готовит. Она швыряла котлетами, а мама кричала: вы пьёте мою кровь мелкими стаканами. Буквально через несколько месяцев после нашего приезда все стали жить отдельно. Тётя Нина уехала в Куйбышев к дяде Доне. Самой обеспеченной была т. Клара – дядя Саша интендант армейского корпуса обеспечивал им безбедное существование и они поселились в районном центре Подбельске. Когда мы ещё жили вместе тётя Клара держала Зарика на особой диете, утверждая, что у него поносик, что было поводом для многочисленных шуток со стороны его кузенов. Т, Женя с Региной тоже устроились не плохо. Она работала бухгалтером в местной больнице, которая располагалась в нескольких километрах от села в развилке между горами. Им выделили там жильё и землю под огород; выращивали там кроме всего прочего даже экзотические для тех мест кабачки; откармливали поросёнка. Мы с мамой были самыми необеспеченными; жили в селе в отдельной комнате, которую выделила нам сердобольная хозяйка тётя Фрося по фамилии Нуянзина. Она жила с сыном Толей. У него была повреждённая нога – на неё когда-то наступила лошадь – и поэтому его как инвалида не призвали в армию. Здесь также жила её дочь монашка Маша. Надо сказать, что в селе все боеспособные мужчины были подчистую призваны в армию. За всё время, что мы там прожили, припомню только одну свадьбу – горбун женился на очень красивой девушке. Некоторые девушки также уходили воевать. Например, вторая дочь т. Фроси Валя в то время была на фронте, и она осталась в живых. Я об этом узнал в 80-х годах, когда посетил село. Об этом ниже.
Мама стала работать в местном педагогическом училище, а я – учился в мордовской школе. Язык я усвоил очень быстро и вовсю болтал на мордовском языке и, даже, в 4-м классе написал изложение на 4.
Жизнь в то время была не лёгкой, особенно для мамы. Самое трудное было в первую зиму, когда у нас ещё не было огорода. По карточкам выдавали несколько кг. муки в месяц и ещё кое чего в мизерном количестве. В этот первый год спасал нас натуральный обмен. Об этом следует рассказать подробнее. Можно смело утверждать, что в довоенные и, особенно, в военные годы промышленные товары в дальние сёла практически не поступали. Население вело натуральное хозяйство. В нашем, например, селе вся одежда и обувь были самодельными. Для этого выращивали лён, разводили овец и драли липовое лыко. Из льняного волокна пряли пряжу, затем в избе ставили ткацкий станок, занимавший целую комнату, и всю зиму ткали льняное полотно; потом его отбеливали, частично окрашивали и шили из него рубашки, портки и другую одежду. Из овчины изготовляли шубы (прообразы дублёнок), тулупы, шапки. Из овечьей шерсти – свитера, варежки, носки, валяли валенки. Лыко использовали для изготовления лаптей. Я тоже по весне научился драть лыко, замачивал его на несколько дней в речке и относил его соседнему деду, который мне раз в месяц плёл лапти конечно не бесплатно. Надо заметить, что лапти очень удобная обувь; под неё можно навертеть сколько угодно тряпок и ходить в них тепло в самый лютый мороз.
Поэтому любые фабричные изделия ценились в селе очень высоко. Широко практиковался обмен различных отрезов тканей и других товаров на молоко, яйца и, даже, кур, на чём мы и продержались первый год. Ценным обменным продуктом была соль, которую иногда подкидывала т. Нина из Куйбышева.
На следующий 1942 г. нам выделили 15 соток под огород в местности за несколько километров от села; огромное поле, окружённое лесом. Землю вспахал колхоз, а остальное – своими руками. Выращивали в основном картошку, тыкву и просо, которое на мельнице обдирали на пшено. С тех пор очень люблю тыквенную пшённую кашу, а также – заниматься огородничеством. Кроме того, тыкву, порезанную на кусочки, запекали в русской печи почти до полного удаления влаги. Получалось что-то вроде цукатов, заменявших сахар. По очереди огородники дежурили на участках, охраняя урожай. Однажды я остался на дежурстве в одиночестве. Сидел в шалаше и очень испугался, когда увидел, что горит лес. А это была огромная красная всходившая из-за леса луна.
Недалеко от огородов на хуторе жили родственники нашей т. Фроси. Они были единоличниками – каким-то чудом избежали поголовного загона в колхоз. Как-то т. Фрося попросила нас, когда мы будем на огороде, навестить её родню и что-то передать. Нас встретили как родных; накормили до отвала, особенно поразила полная миска сметаны с высокой буханкой хлеба. Запомнились рассуждения хозяев о том, что сельские жители значительно лучше и человечнее городских - здесь в сёлах был закон не отказывать странникам в пище и ночлеге. – Разве в городе, возможно, такое – говорили они. Нас, конечно, они оставили ночевать у себя.
Картошка хорошо родила – до 500 кг. И, конечно, всю съедали до нового урожая. Тётя Нина удивлялась, как может желудок размером в кулачёк пропустить через себя такое огромное количество картошки. Хозяйки (впоследствии мы жили в другом доме) выделяли нам часть своего погреба для хранения картошки, а тыкву мы держали дома под кроватью. Особенно трудно было с хлебом, который сами выпекали в русской печи из выдаваемой ежемесячно муки. Этого бы не хватило даже на половину месяца. Поэтому в тесто для выпечки добавляли различные вещества и, в частности, высушенные измельчённые липовые листья. В результате определённые выделения жизнедеятельности организма были зелёного цвета.
В какой-то год (кажется это было в 1943) всё население села весной собирало в поле опавшие во время прошлогодней жатвы колоски пшеницы. Оказалось, это даже описано в медицинской литературе, что в злаках, перезимовавших под снегом, размножаются бактерии, вызывающие очень тяжёлое заболевание. Тогда эту болезнь называли септической ангиной, от которой в ту весну умирали в нашем селе целыми семьями. И на этот раз нас спасла тётя Женя. Как только у нас с мамой появились первые признаки болезни т. Женя пичкала нас красным стрептоцидом. Этим лекарством, кроме того, женщины окрашивали волосы в кирпичный цвет (см. кинофильм «Весна», где Фаина Раневская так покрасила волосы « красота – это страшная сила»).
Быт того времени, как я уже сказал, особенно труден был для взрослых. Я же в некоторой степени был доволен жизнью в эвакуации. Подружился с местными мальчишками. Как и все люди, они были не лишены чувства ксенофобии. Смеялись над непонятными для них словами, например, - кошмар. И что это за президент Вашингтон, когда по-мордовски вашин - это жеребёнок. Посмеивались над моим большим носом; и даже сочинили дразнилку:
Ромка Минин с длинным носом
Подошёл ко мне с вопросом:
- Разрешить мой вопрос
Как убавить мне мой нос?
- Вы возьмите купорос
И налейте прямо в нос.
А потом, потом, потом отрубите топором.
А, в общем, они относились ко мне хорошо, и во всём мы были на равных. Зимой катались с гор на плетеных самодельных лукошках (о санках не могло быть и речи), обмазанных снаружи коровьим навозом и облитых водой. На морозе всё это замерзало и отлично скользило. Гора довольно высокая, и «санки» разгонялись с такой скоростью, что, съезжая в реку, взлетали на противоположный крутой берег. Другой зимней забавой была игра в бабки на гладком льду замёрзшей речки.
На мне лежала забота о дровах. Я самостоятельно ходил с санями (это были специальные грузовые сани и кататься на них с гор было бы недопустимой роскошью) в лес за дровами. Сам рубил и сам отвозил, не то, что тот некрасовский мужичок с ноготок. В первый раз я опозорился. Хозяйка дала топор и сани и объяснила где можно в лесу нарубить дров. Я подошёл к первому дереву – рубится плохо, затем ко второму, к третьему. Наконец нашёл породу, легко поддающуюся топору. Нарубил целый воз и тащу по селу. Надо мной встречный народ смеётся, т.к. я нарубил одну осину, которая по поговорке не горит без керосина и не даёт почти никакого тепла. Но жизнь всему научит. Впоследствии я привозил только дубовые и сосновые дрова. Однажды срубил дикую яблоню. Дерево оказалось очень твёрдым – топор соскользнул и сильно рассёк колено. Кровь хлестала как из ручья. С горем пополам перевязал рану какой-то тряпкой и с трудом добрался до дома. До сих пор на левом колене сохранилась отметка.
Ещё одно зимнее удовольствие – это баня, которую топили по чёрному. Вот тогда я пристрастился к парной и люблю это дело до сих пор. Распаренные выскакивали на мороз прямо в снег или в речную прорубь. Как тут не вспомнить Пушкина:
«Чтоб первым снегом с кровли бани
Умыть лицо, плеча и грудь».
Климат в тех местах резко континентальный – суровая зима с трескучими морозами. Зимой метели такие сильные, что заметали все дороги и путники, едущие по делам в районный центр Подбельск, находящийся в 20 км. от нашего села, сбивались с дороги, и даже иногда замерзали насмерть. Их так заносило снегом, что приходилось искать по несколько дней. Зато лето очень жаркое. Весна очень дружная и потому – полноводная. Мгновенно ломался лёд на реке и нёсся с большой скоростью, сметая всё на своём пути, иногда – даже мосты. Летом другие работы и досуги. Любил в одиночестве бродить по лесу. Собирал землянику, грибы, с липы рвал листья и снимал кору (лыко). Когда ходили в лес целыми компаниями, то устраивали «парашютные» прыжки – залезали на тонкие гибкие упругие берёзки высотой 4-5 метров и, держась за верхушки, прыгали вниз. Однажды встретил довольно крупную серую собаку. Мне потом объяснили, что это был волк. Говорили, что волки летом сытые и на людей не нападают; а вот зимой лютуют, собираются в стаи, обкладывают сёла и страшно воют по ночам. Иногда забирались в хлева и утаскивали живность. Были случаи, когда стаи волков нападали на путников, идущих пешком или едущих в санях.
Летом мы с ребятами купались в речке, ловили рыбу на крючки, сделанные из гвоздей. Было много и более серьёзных дел – огород и работа в колхозе. С 1943 г. я, как и все мои сверстники помогали колхозникам в поле. Я научился запрягать лошадь. На большом рыдване (это большая раскидистая телега) ездил по полю и собирал снопы, которые вязали жницы, и отвозил их (снопы, а не жниц) на ток. Там снопы просушивали, а затем вручную молотили цепами. Цепы – это две деревянные палки, одна короткая, другая длинная, соединённые между собой металлическим кольцом или просто верёвкой. Кроме того, на рыдване отвозил на ферму солому и сено. На обед из только что обмолоченной пшеницы повариха на молоке варила божественно вкусный густой суп, почти кашу.
Самое скучное время – межсезонье. Дожди, грязь непролазная. По селу можно передвигаться только на ходулях, на которых даже ходили в школу. О школе воспоминания самые туманные. Язык, как я уже говорил, усвоил легко и быстро. Учился я, видимо, без особых затруднений. Зато очень много читал и всё подряд (от сказок, Пушкина до «запретных» для детей книг, например, Жерминаль Э. Золя) – в школе была хорошая библиотека. К великому неудовольствию т. Жени я показывал Регине неподобающие места в книгах. В основном, конечно, читал и полюбил на всю жизнь классиков. Увлёкся Джеком Лондоном, а Мартин Иден вдохновил меня воспитывать волю. И, в этой связи, я не придумал ничего лучшего, как не ходить целый год в школу. Так я пропустил целый год, всю зиму провалявшись на русской печи, читая и лузгая семечки. Моя мама, конечно не по этому поводу, часто говорила, что всё, что не делается, к лучшему. Я считаю, что моя жизнь сложилась довольно удачно и я ею доволен. Не известно, как бы сложилась моя судьба, если бы я не пропустил этого года – поступил бы в другой институт, по крайней мере, не в ту группу, не встретил бы свою жену Иру, не родил бы свою замечательную дочку и не было бы никакого внука Серёжу и т.д. и т.п. (простите за сентиментальность, что пошёл по пути умной Эльзы).
По роду своей деятельности мне часто приходилось ездить в командировки; побывал во многих городах Союза, в том числе – несколько раз в Куйбышеве. Как-то в 80-е годы провёл в Куйбышеве целых две недели. Там много заводов, которым наш завод поставлял металл. В выходные дни решил посетить страну детства. С утра на первой электричке добрался до Подбельска (300 км. на восток от Куйбышева). От автобусной станции думал добраться до Большого Толкая. Но не тут то было – Подбельск потерял статус районного центра, которым стало Похвистнево, находящееся ещё дальше на востоке, на самой границе с Оренбургской областью. Посоветовали мне доехать до какой-то развилки, а там ловить попутку. Так я и поступил. Первая же попавшаяся машина громадный самосвал с кирпичами довезла меня до места. Разговорился с шофёром приятным парнем мордвином. Рассказал ему, кто я и как здесь было во время войны, а он мне, что всё изменилось и в их края дошла цивилизация: провели электричество, волков давно нет, дороги покрыли асфальтом, так, что на ходулях ходят только по праздникам. Молодёжь гоняет на мотоциклах. Довёз он меня до центра села. Здесь, как и во многих населённых пунктах страны. Стоит мемориальный памятник с огромным списком погибших во время войны; среди них трое Нуянзиных. Продавщица здесь же расположенного магазина показала мне на дом на другом берегу реки, где мы жили у т. Фроси. Перешёл по мостику через речку, которая в моих воспоминаниях была гораздо шире (тогда и деревья были выше) и подошёл к срубу. Так называются в тех краях дома, сложенные из толстых дубовых брёвен. Такие дома можно разбирать и переносить в другие места. Они очень хорошо сохраняют тепло, даже в самую лютую зиму. Во дворе молодая женщина возилась у стиральной машины; я представился. Она оказалась внучкой т. Фроси дочкой Вали, которая во время войны была на фронте. Зовут её Татьяна Бабина. Бабушка её рассказывала о нас. Таня сразу же бросила свою работу и повела в дом, накрыла стол, извинившись, что мало самогонки; если бы знала, что я приеду, то приготовила бы больше. Живёт она одна с дочкой Леной. Её муж в пьяном виде попал под трактор и погиб. Все родственники умерли – бабушка, мама, дядя Толя и тётя Маша монашка. Я поинтересовался, живы ли кто-нибудь из моих сверстников. Таня сбегала к соседке и привела её. «Неужто Ромка» – воскликнула та. Это была Нина Пятаева, с которой мы повспоминали своё детство. Жизнь в селе наладилась и её, по их словам, они не променяли бы на жизнь в душном и суетливом городе. Приглашали приезжать почаще и даже навсегда поселиться у них. Я уехал от них последним автобусом в Похвистнево и только поздней ночью добрался до Куйбышева.
В последний год войны вплоть до возвращения в Ленинград в октябре 1945 г. мы жили в Куйбышеве в комнате д. Дони и т. Нины. Эту большую комнату им выделили в здании суда, половину помещений которого отвели для работников авиационного завода, эвакуированного из Москвы. В другой половине здания продолжал функционировать областной суд. На этом здании была мемориальная доска о том, что в 18.. каком-то году здесь работал присяжным поверенным В.И. Ульянов (Ленин).
Жили мы вшестером в одной комнате. Мама работала в конторе Главцветметсбыта, а я учился в 5 классе. Мне было уже 14 лет, вполне достаточно, чтобы помогать взрослым. Ходил на рынок обменивать одни продукты, выдаваемые по карточкам, на другие; например, водку на масло или папиросы на крупу и т.п. Кое-что продавал на деньги. Однажды при продаже копчёной рыбины мне подсунули грубо нарисованную фальшивую тридцатку. Я очень плакал и обещал т. Нине, что когда я стану взрослым, то верну ей деньги. Впоследствии стал сам немного зарабатывать, приторговывая школьными учебниками. В городе было несколько театров, часто ходил в них, особенно – в ТЮЗ.
Несмотря на то, что в Куйбышев было эвакуировано правительство и многие наркома (по-нынешнему – министерства), в городе процветал бандитизм. Целые банды останавливали трамваи на многокилометровом участке между городом и заводским посёлком Безымянка, отбирали у всех подряд деньги и снимали одежду. Некоторых бандитов ловили и судили в здании суда, где мы жили. Их, как правило, приговаривали к расстрелу. Заседания судов были открытыми и мы дети ходили слушать процессы.
В Куйбышеве я закончил 5 классов. В то время иностранный язык начинали изучать только с 5-го класса; я учил английский. Язык мне очень нравился, но, к сожалению, в те времена вплоть до нашего окончания института изучению языков придавали очень малое значение, для чего выделяли всего один урок в неделю. В более поздней сатирической пьесе в театре «Современник» один персонаж к великому восторгу зрителей восклицает: «Наша нация была объявлена самой великой и, поэтому запретили изучение иностранных языков». Наша учительница была очень доброй, всегда умиляясь, когда мы спрашивали: “May I go out?”
Осенью мы вернулись в Ленинград. Наш дом №21 по улице Рылеева, слава Богу, остался цел, а вот в №25 – попала бомба. Поднялись в лифте на 7-ой этаж в нашу коммунальную квартиру №53, вошли в свою угловую комнату. В комнате всё было так, как будто мы её только вчера покинули. Так для нас закончилась война.