Мир начинался страшен и велик…
Ну, а мне за тебя черной свечкой гореть,
Черной свечкой гореть да молиться не сметь.
Осип Мандельштам
Крепкие парни из ГПУ не оставляли его в покое. Когда он выходил утром из больницы и направлялся побродить по тесным улочкам городишка, за ним обязательно кто-нибудь устраивался и так и не отпускал от себя, пока он не возвращался назад.
– Ты знаешь, – говорил он вечером жене в тесной комнатушке на втором этаже больницы, которую им выделили для жилья, – всё время за мной ходили, даже не маскировались…
Она согласно кивала рядом: странно, зачем за ним ходить, убежать он не убежит, некуда, да и её одну здесь не оставит. Кроме того, с его внешностью иудея был он приметен, поведи глазами по улице – и вот он, родимый сын Палестины, занесённый горючими ветрами сюда, на край света, за отроги Рифейских гор.
Но вскоре он заметил, что если выйти на окраину местечка и пойти по дороге, уходящей в лес, то они, как ни странно, за ним не идут. Вначале удивлялся, а потом понял, ведь это дорога в никуда. Хочешь не хочешь, а возвращаешься назад. И стал этим пользоваться. Когда уж слишком ставало невмоготу терпеть их за своей спиной, шёл сюда, в лес.
Исчезало местечко за поворотом, приближались усыпанные снегом ели, и он оказывался наедине с природой. Если это было утро, то он шагал по лесной дороге километра три и оказывался на берегу небольшого озера. Подходил к самой воде, садился на пенёк и умиротворённо смотрел, как лесной ветерок что-то шепчет таинственно в зелёное ушко озера.
Жена сказала ему не ходить сюда, боялась, что пойдёт снег, заметёт дорогу, он заблудится и погибнет. И он соглашался, действительно, неразумно поступает. Но каждый раз не выдерживал и шёл.
А потом обнаружил: там с ним происходит что-то странное. Голова становилась какая-то светлая, и он слышал, как падала где-то шишка на дорогу, как неподалёку вздыхал лось, как чьи-то угасшие голоса пробивались к нему на берег. Вначале он слышал отдельные слова, какой-то говор, а однажды чётко разобрал, как кто-то рядом, немного сбоку и как будто сверху, отчётливо скороговоркой бормотал:
– Потерпи, милый, ты не один здесь… потерпи… дай собраться с силами…
Он изумлённо посмотрел вверх, потом вокруг себя, но ничего не обнаружил. Вновь застыл, и вновь кто-то сыпанул, захлебываясь:
– Я знаю, кто это сделал, сосед по квартире, только он мог такое сказать, никто больше не знал…
В тот день он вернулся домой, задёрнул занавеску на окне, присел к столу и долго записывал голоса, звучавшие ему на озере.
Жена привыкла к его тихим бдениям над чистым листом бумаги и поэтому вначале не обратила внимание. Но когда и на второй день он вновь застыл над столом, взъерошенный и пугливо оборачивавшийся к окну, она его спросила:
– Что случилось, Ося?
И он рассказал ей всё. Она перегнулась через плечо мужа и с изумлением разобрала фиолетовые каракули:
– Модия, модия, Ламара… модия… шени…
– Передайте моїм дітям і дружині, що я тут гину…
– Я Антон Семёнов, я Антон Семёнов, не прощаю им никому… не прощаю… никому…
– Ой, серденько мліє… ой, серденько мліє… ой, мліє воно…
– Ой, что это такое? – со страхом спросила она мужа.
Первая седина пробилась на его бороде, всклокоченные волосы разметались во все стороны, пиджак горбился за плечами, облизывал пересохшие губы:
– Я не знаю… но буду записывать их…
Когда кончилась ссылка и они уезжали в Воронеж, уже были исписаны три общие тетради, и они долго ломали головы, как их сохранить и вывезти. И потом перед самым отплытием парохода отправили с местной почты бандеролью его младшему брату в Ленинград.
Как ни странно, бандероль дошла до адресата.
– Передайте в Федорівку моїм дітям і дружині, що я ще живий…
– Мамиса, дадзиса, чвениса, сулиса…
– Вехи дальнего обоза
Сквозь стекло особняка.
От тепла и от мороза
Близкой кажется река.
И какой там лес – еловый? –
Не еловый, а лиловый,
И какая там берёза,
Не скажу наверняка:
Лишь чернил воздушных проза
Неразборчива, легка…
…Лишь чернил воздушных проза
Неразборчива, легка…