АЙНА
Порою мне кажется, что наша жизнь - поле. Поле вовремя не убранное и потому черное от полегшей на нем сопревшей травы. И лишь кое-где на кособоких полянках желтыми блеклыми пятнами светят остатки человечности. Дух гнилья стоит над этим полем. Дух смрадный, сладковатый, вяжущий, проникающий вглубь и склеивающий страницы книги души. Чтобы неповадно было читать, ибо при первой же попытке открыть книгу все её страницы будут порваны в клочья. И вот иду я по этому полю вслед за впряженной в корявую соху подслеповатой лошадью и вгрызаясь в землю железным зубом, выворачиваю из общего месива черные комья памяти. Выворачиваю, чтобы насытить землю кислой сукровицей пожухлой травы, дабы высохла липкая гниль почерневшей души.
Ночь. Осень. В затихшей палатке тепло и сыро. Ножки вытянувшихся до потолка двухъярусных кроватей, несмотря на подложенные под них кирпичи, почти на половину ушли в густое месиво. Между кроватями и на входе накрепко впились в зыбкую твердь хлюпающие под ногами железные листы.
Влажные, от падающих с брезентового потолка капель, и сырости, идущей от пола, бушлаты, жирными слизняками накрывают тела спящих.
Сейчас моя смена караула. Два часа на посту, еще столько же – дежурство у печки, а затем - два часа сна. Всё как положено.
Печка – буржуйка, прожорливо поедающая чуть сыроватые поленья, радостно пофыркивает, чихает, выдавая из огненного рта небольшие салюты искр. Ржавая поверхность уже раскалена до того, что на её алом, пышущем жаром боку просматриваются очертания огня, бушующего в утробе.
Тишина. Прислушиваюсь к ней и начинаю ощущать мерное посапывание спящих, тихий скрип кроватей, едва слышный шелест веток за брезентовой стенкой. Вот прямо надо мной вздохнула и закружила ночным бомбардировщиком очнувшаяся от спячки сумасшедшая муха. Осторожно поднимаю голову и в отблеске огня на брезенте замечаю кружащуюся черную точку. Маленький комочек плоти, чувствуя тепло, снижается кругами, постепенно разрастаясь до
размеров приличного вертолета. В отблеске бусинок глаз вижу очертания вражеского пилота.
Медленно, едва шевелясь, поднимаю цивильный «гражданский» тапок, (моя гордость и предмет зависти для не обладающих подобным богатством) и, на момент замерев, наношу удар.
Вертолет, не сумев избежать столкновения, захлебывается и, резко потеряв высоту, падает на раскаленную поверхность печи. Он тут же обугливается и исчезает, переходя в другое измерение. Ещё одна победа.
Скорее бы спать.
«Зачистка» аула проходила быстро. В полуразрушенных заборах было довольно много проломов, дающих возможность безопасно подходить к нужному месту.
Затаившиеся дома в момент осмотра взрывались криками и слезами женщин и детей, озлобленным посапыванием обыскиваемых мужчин, протяжными вздохами стариков.
После осмотра очередного дома выхожу на улицу, и мое внимание привлекает необыкновенная картина. Стройная невысокая девчонка лет восемнадцати, чумазая, в потрепанном полушубке и строгом платке тащит по склону горы вязанку хвороста, размером раза в два больше её самой.
Девочка с виду вполне ничего, а потому направляюсь к ней, на ходу придумывая повод познакомится. Ничего лучше в голову не пришло, как, подойдя почти вплотную нарочито строго гаркнуть, - Стой! Кто идет?
Фишка не сработала.
От неожиданности вздрогнув и выпустив вязанку из рук девушка, не мигая, посмотрела холодными от гнева глазами в мое лицо. Затем, что-то отрывистое и злое крикнув, засмеялась и, отвернувшись, снова взялась за хворост.
Пока я пытался познакомиться, ротный определил место блокпоста на бугорке за аулом, откуда лучше всего просматривались и склоны и «серпантин» дороги. Все наши уже потопали туда ставить палатки, таскать мешки с землёй, рыть окопы охранения. Лишь один я, как выражается ротный «со своею лубовью» напрягаю старшину бездельничающим видом.
-Сержант!- почему–то тон старшины всегда похож на приблатненность перезрелого дембеля, - Тебе, что, особое приглашение нужно?
В наказание на меня навешивается ещё пара вещмешков, и я кавалерийским галопом мчусь к своим. Не помогло. Вечером старшина, довольно ухмыляясь, ставит меня в караул. Ночь прошла спокойно.
Наутро, когда я стоял на посту, мое внимание привлекло какое-то движение на склоне. Из предосторожности я взялся за бинокль и увидел уже знакомую мне девушку. Все в том же растрепанном полушубке и со столь же неподъёмной на вид вязанкой. От нечего делать пытаюсь получше её рассмотреть. Несомненно, в её неимоверных усилиях есть что-то магическое.
Нечто особенно прекрасное и гордое было в её лице, что заставило меня смутиться от некоторой гадливости моего подглядывания. Как будто я мальчишка, подглядывающий за девочками в бане. Я опустил бинокль и отвернулся.
Когда я вновь посмотрел в её сторону, она все так же упиралась со своей вязанкой. Её совсем не волновали мои угрызения совести.
Так повторялось каждое утро.
По пологому, заросшему седой травой склону она тащит огромную вязанку хвороста.
-Давай помогу, – предлагаю я, но девчонка не обращает на меня никакого внимания. Тогда я беру её за руку. С яростью дикой кошки она вырывает свою руку и кричит что-то злое мне в лицо, размахивая перед моим носом кулаком. Затем, продолжая ругаться, берется за вязанку и тянет её дальше.
Протащив её на несколько шагов выше, вновь взрывается криком и, отшвырнув хворост, хватает с земли камень, который немедленно летит в меня.
Камень попадает в плечо. Сразу же по телу разливается боль и чувство неподчиненности его частей. Наверно, это шок. Я оседаю на землю, а девчонка, не обращая на меня внимания, вновь берется за хворост.
Фельдшер в санчасти, выслушав меня и осмотрев плечо, вздыхает, – Зря ты с ними вообще связываешься. Здесь законы свои. В соседнем ауле баба вообще прапору глаз выцарапала за то, что шлепнул по мягкому месту. А потом еще местные чуть блок-пост не снесли. С оружием отгонять пришлось. Прапора на «разбор полетов» в штаб в Ханкалу отправили. Еще и из армии турнут подальше. Так что, считай, дешево отделался - сейчас пару-тройку стежков сделаем и порядок.
Он делает в разбитое плечо пару уколов и оно, кажется, надувается как воздушный шарик. Боли нет, но все равно, боясь её, до тошноты стискиваю зубы. Напоследок фельдшер снова советует забыть здешних мегер, и я покорно с ним соглашаюсь.
Вечерами на дорогу к посту выходит Вахид – местный торговец, в сумках которого всегда имеются сигареты с фильтром, шоколад, чай в пакетиках, супы быстрого приготовления (в нашем словаре «тошнотики»), лекарства и многое другое, делающее жизнь солдата не такой уж тусклой.
Сначала ротный гонял его, обещая даже собственноручно пристрелить. Но когда у старшины стал заканчиваться «сухпай», махнул рукой и попросил нас только не брать ничего подозрительного. Пользуясь своим сержантским положением, первым подхожу к торговцу. Улыбаясь, он протягивает сигарету и предлагает недорого приобрести «специально для тебя» приобретенный шоколад. В оплату могут идти патроны, сапоги, ремни, фляжки. Отрицательно качаю головой и, спрятав предложенную сигарету за ухо, протягиваю ему почти не ношенную офицерскую портупею. Через десять минут уже точно знаю, что девушку зовут Айной, родители погибли еще в первую войну. Живет одна и зарабатывает продажей в ауле хвороста. Люди её жалеют и охотно помогают. Девушка скромная, но с характером. Вахид сам пытался еще при живых родителях взять её в жены, но она сама одним только взглядом «выкурила» его из дома.
Выслушав, довольно киваю и возвращаюсь на пост.
Айна! Красивое имя. Благородное. Как раз для нее.
Я все же решился сделать первый шаг. Найти её дом было не трудно. Вся дорога была подметена и вычищена ежедневным протаскиванием хвороста. А возле сложенного из камня забора собрана куча мелких веток.
Вместо калитки в заборе её дома был обычный проем, так что постучать даже было не по чему. Поэтому пришлось войти нагло, без стука.
Айна сидела посреди двора и чистила песком какой-то тазик. Звук получался омерзительный. Подняв на меня взгляд, она продолжала чистить все так же, будто не замечая меня. Только звук стал еще громче и омерзительней. Ругая себя, на чем свет стоит за то, что решил познакомиться с этой дикаркой, я простоял несколько минут, и, не придумав ничего путного, вышел обратно за ворота. Симфония песка тут же прекратилась. Удивленный, я снова вошел во двор. Айна смотрела на меня своими прекрасными глазами. Таких странных и притягательных глаз я еще не видел. И вообще, она была очень красивой.
Увидав, что я вернулся, Айна снова, с той же настойчивостью, начала тереть тазик. Дальше действовала гордость. Я подошел к ней и, присмотрев широкий круглый камень, примостился рядом, стараясь не замечать производимого шума. С этой позиции было гораздо удобнее наблюдать за её лицом. Им можно было только любоваться. Белоснежная кожа имела какой-то особый вечерний оттенок, завораживающий и дурманящий. Темный платок почти полностью закрывал смоляные волосы. Зато лицо было обнажено совершенно: полные губы, родинка на щеке и еще много чего другого, чего не замечаешь просто при встрече.
Абсолютно не обращая на меня внимания, Айна всё так же продолжала обшарпывать тазик. Затем, видимо посчитав встречу законченной, перевернула его, вытряхнула, и зашла в дом.
Первый контакт был установлен. Я стал ходить к ней в гости.
После очередного дождя с ветром забор у её дома окончательно развалился. Для ремонта требовалась глина и Айна, не ожидая ничьей помощи, принялась за работу. Собрав обломки забора и, оббив с них глину, она стала разбивать застывшие глиняные комья тяжелым камнем-голышом.
Когда я пришел в гости, она уже успела прищемить неудобным камнем палец и шипя от боли, перематывала его старым платком.
От моей помощи она сразу же отказалась. А сама продолжила дело, усовершенствовав процесс. Причем, сделала это очень интересно. Взяв лежавший возле меня автомат, она прикладом стала бить по глыбам, разбивая на мелкие части. После одного особо сильного удара автомат произвольно перезарядился - сработала привычка не ставить его на предохранитель. Не замечая этого, Айна всё крушила и крушила глину, рискуя, в конце концов, нарваться на выстрел.
Чертыхаясь от того, что пришлось прервать отдых, отнимаю у неё автомат.
Подобрав с земли тяжелый голыш, сам разбиваю им твердые куски.
Айна стоит у стены и с улыбкой смотрит на меня. Вот хитрюга!
В субботу к обеду старшина выдает положенное довольствие: курящим – по десять пачек заплесневелых сигарет, некурящим - по семьсот граммов сахара. Щедрой рукой он высыпает мне в кулек содержимое одной алюминиевой солдатской кружки и отворачивается. Остальным – и того меньше. Хорошо еще, что в одной из разбитых БМПешек на марше я надыбал новенький прибор ночного видения. В обмен на него набираю у Вахида шоколада, чая, сгущенки. В палатке-столовой набираю хлеба, жареной картошки, гречневой крупы. У вечного каптёрщика Гены по старой дружбе выклянчиваю два одеяла, бушлат и пару простыней. И со всем этим богатством спешу к Айне. Несмотря на её сердитый взгляд, вываливаю всё на стол. Гулять, так гулять. Айна покорно вздыхает и садится напротив. Так, полные благородного молчания, перебиваемого только довольным сопением и урчанием насыщающегося живота, почти до половины уничтожаем приобретенный запас. Остальное Айна аккуратно укладывает обратно в мой вещмешок, но я обиженно высыпаю всё на стол. А потом мы сидим на улице и наблюдаем за тучами.
-Айна. Хочешь уехать со мной? - я сижу рядом с ней на песке и наблюдаю, как она рисует какой-то замысловатый узор. Посмотрев на меня, она, улыбаясь, слюнявит палец, макает его в песок и образовавшуюся кашицу размазывает по моему лицу. Это очень неприятно. Она смеётся, а я, смахнув рукой с лица грязь, разворачиваюсь и ухожу. Вслед я слышу её заливистый смех.
Уже почти у самой палатки меня отлавливает старшина.
-Стоять. Ко мне.
С неохотой подхожу, зная, что ожидает нагоняй за самоволку. Но старшина, будто угадав мысли, морщится.
-Не боись. Поговорить хочу. Пойдем за палатку.
За палатками была оборудована курилка с чурбаками – стульями, на которые мы и присели.
-Закуривай. Ах, да. Забыл. Ты же не куришь.
Старшина мнет в руках сигарету и думает о том, с чего бы удобнее начать речь.
-В общем, послушай меня, паря. Здесь ты не дома. Погулять с девочкой и уехать домой не получится. Точнее, ты-то уедешь, а её убьют. Так что не дури. Если просто от нечего делать бесишься, то я тебе дело найду. А если всё серьёзно – то забирай её с собой. Иначе и ей не жить, и тебе когда-нибудь отвечать перед Богом придётся. Ты понял?
Я кивнул, но он отрицательно мотнул головой.
-Ничего ты не понял. И чтобы мозги тебе прочистить есть хорошее средство. Пару дней в зиндане посидишь за самоволку, заодно и о жизни подумаешь. Иди.
Я ушел.
Зиндан – яма, в которой мне пришлось провести два дня и две ночи. Глубина – около трех метров. Сверху решетка из сучьев. Вокруг только земля. Считай, повезло, если нет дождя. Иначе, сидеть в воде по самую шею. Или обвал, после которого то ли откопают, то ли нет. Хотя все эти проблемы меня мало волновали. Я скучал. Скучал по Айне.
Двое суток всё-таки прошли. Меня вытащили, выдали чистую форму и отправили отдыхать. Наскоро помывшись и выбрившись, я снова ушел в аул. Уже на выходе за блок-пост, встретил старшину. Но он просто отвернулся, сделав вид, что меня не заметил.
Вечер. Тихо крадется по волосам слабый ветерок.
-Айна! Я пришел, чтобы поговорить с тобой, – коленки предательски дрожат и голос срывается на хрип. Я набираю в себя побольше воздуха и, наклонившись, целую её. Вкус её губ сбивает с толку, заставляет чувствовать себя ребенком, и я смущенно отстраняюсь. Айна меня не отталкивает, а одарив прощальным взглядом уходит в дом. А я остаюсь на улице.
Через несколько минут, она выходит и, взяв меня за руку, тянет за собой в темноту открытой двери. Мы разжигаем огонь в печи и сидим, обняв друг друга и укрывшись от мира теплыми солдатскими одеялами. А потом наступает наша ночь.
День за днем прошли две недели. Скоро смена.
С утра понедельника походы в аул запрещены. По рации передали, что недалеко от нас крутится крупная банда. Ротный решил подстраховаться и, усиливая посты, загнал нас в окопы. И как назло, будто сговорившись с боевиками, с раннего утра зарядил мелкий противный дождь.
Грязь в окопах несусветная. Дрожь пробирает остывшее тело. Мокрое, прилипающее к телу ХБ прекрасно дополняет серую грязь под ногами, и мы, облокотившись на стенку окопа, сидим по «самое то» в грязи и материмся. Просто так, для облегчения души.
Курить нельзя. Так сказал ротный, минут десять назад пролезший мимо нас. Мол, демаскировка. У «чехов» отличное зрение и нюх, могут почувствовать или увидеть дым. Поэтому даже сигарет не выдали. Но пацаны все равно посасывают заныканный в кулаке чебарик и по очереди вдыхают седые клубы смерти. Нам ли её бояться. Жрать тоже пока ничего нет и когда будет - неизвестно. Политических причин отсутствия еды у ротного не нашлось. Он, видимо, пока еще ничего не придумал. Солдат должен понимать, почему у него ничего не должно быть. Где-то невдалеке слышится встревоженный окрик патрульного и под аккомпанемент чавкающих по грязи ног, волоча по жиже юбку, появляется с узелком Айна.
Молча поставив передо мной узелок, она разворачивается и уходит, так и не сказав никому ни слова. Интересно, как она сюда прошла. Я запоздало кричу ей вслед «спасибо» и заглядываю в узелок. Внутри хлеб, молоко и лепешки, испеченные из какой-то серой муки. Очень вкусные, но со скрипящим на зубах песком. Пацаны, по возможности, рассаживаются поближе к еде и молчаливо жуют, одобрительно посапывая и бросая на меня хитрые взгляды. Пусть думают, что хотят. Мне все равно. Я блаженно перекатываю во рту языком кусочек лепешки, испеченной её руками, и улыбаюсь. Ротный, видевший весь этот беспредел, неодобрительно покачивает головой, но разворачивается и уходит. Сам тоже, как и мы, не жравши.
Ночью я сплю, и мне снится сон. По полю, где еще в самом начале смены сгорел со своей «броней» Мишка из Новосибирска, не спеша, идет Айна. Она в сарафане и в кокошнике, какой можно увидеть только в сказке.
Ей это здорово идет. Нежная кожа серебрится и в отражении лунного света она кажется принцессой. Она идет ко мне, улыбаясь и протягивая руки. Я бегу к ней навстречу, перепрыгивая пожухлую траву, и кричу: «Эге-гей, Айна!». Когда до нее остаётся только несколько шагов, она начинает бледнеть и вдруг взрывается ослепительным ярким светом. Как раз на том месте, где взорвался Мишкин БТР. Я стою и смотрю на расплывающееся пятно света, а в ушах снова гремит взрыв и отзывается эхом счастливого голоса: «Эге-гей, Айна!». Внезапно огонь охватывает и меня. Кожа жжется безумно больно, но сил потушить огонь нет. И лишь две, неизвестно откуда взявшиеся птицы, хлопая по мне крыльями и призывно клекоча, пытаются потушить огонь. Тяжелые крылья бьют по спине, лицу, плечам, принося с собой боль, даже большую чем пламя.
Пытаясь отогнать их, вырываюсь из сна.
-Подъём! Вставай, чтоб тебя!
Не понимая, что происходит, вскакиваю и тут же ныряю в жижу на дне окопа от тяжелого тычка старшины. Только выплюнув изо рта грязь, слышу над головой треск выстрелов. Осторожно приподнимаюсь и выглядываю в ночь. Стрельба идет со стороны аула. Не прицельно, просто для шума. Нам приказано в перестрелку не ввязываться. Ночью в лабиринт аула идти бессмысленно и самоубийственно, а сюда они вряд ли сунутся. Если что, то пары пулеметов на открытом пространстве вполне хватит, чтобы превратить любой отряд в капусту. Я сижу и с тоской вглядываюсь в ту сторону, где находится дом Айны. Как она там сейчас?
Вот и утро. В аул я вошел в числе первых. После первых же выстрелов нырнул в глубокую лужу и, выждав затишку, рванул вглубь ближайшего двора.
-Куда? Назад! Назад, я сказал! - окрик ротного как ремень хлестнул по спине, но я, плюнув на всё, рванул дальше. Нужную часть аула удалось пройти без осложнений. Все были настолько увлечены общим боем, что мало кому было дела до мечущейся среди дворов одинокой фигуры.
Вот и нужный двор! Всё как и прежде, только ранее аккуратно сложенный хворост разбросан по углам.
Вхожу в её, лишенное каких-либо удобств, жилище.
Айна сидит, прислонившись к стене, и мертвыми глазами наблюдает за мной. Белая кожа после смерти стала мраморной и поэтому особенно красиво оттеняет смоляные волосы. Лицо абсолютно спокойно и умиротворено как у спящего ребенка. Вся одежда черна от пропитавшей её крови, и в доме стоит сладковатый неприятный запах. Я подхожу к ней и просто сажусь рядом. Сижу и смотрю на её лицо. Вот и всё. Меня же предупреждали, что здесь с этим строго.
Она знала, на что шла. Может быть, она надеялась на то, что я её защищу. А я не смог. Я просто сижу и смотрю, прощаясь с дикой, взбалмошной и крикливой Айной. Моей Айной!
Осторожно, будто боясь разбудить её, я касаюсь губами лица любимой, и посреди ледяного океана смерти чувствую маленькую искру жизни.
Глупая, безумная, но сокровенная надежда поднимает меня на ноги. Аккуратно, чтобы не потревожить застывшее тело, беру его на руки и выхожу во двор. Кажется, солнце впервые за последнюю неделю выглядывает из-за туч, чтобы подарить Айне последние капли тепла.
Метрах в пятидесяти у ограды автоматически замечаю три рослые фигуры. Не задумываясь, двигаюсь в их сторону. Пройдя несколько шагов, отмечаю знакомую ухмылку. Вахид! Протягивавший ранее сигареты и поднимающий автомат теперь. Так вот кто это сделал. Мой автомат остался в доме, да и не смог бы я поднять его, не побеспокоив драгоценную ношу.
Далее все как в замедленных кадрах немого кино.
Шаг!
Довольные ухмылки на бородатых лицах.
Шаг!
Темный ствол автомата рыщет по телу, выискивая, куда укусить.
Шаг!
Выстрел!
Горячая тяжелая рука рванула на себя и, внезапно оттолкнув, пихнула на землю. Осторожно, боясь уронить любимую, опускаюсь и сквозь кровавую пелену вижу бегущих ко мне своих пацанов.
Последняя мысль о том, что мы все-таки вместе, растягивает в улыбке губы. А потом темнота!
Белые стены, белые потолки, белые нити паутинами обвившие мои руки. Лицо ангела, склонившегося надо мной со шприцем в руке.
-Лежите, лежите, - голос полон тревоги и заботы. Он чем-то неуловимым напоминает мне голос матери, и глаза наполняются слезами. Я хочу рассказать этому голосу обо всем, что со мной произошло, но тяжелая рука сна давит на мои веки, заставляя закрыть глаза.
В моей палате военного госпиталя в Ростове-на-Дону всегда тихо.
Как давно я мечтал о такой тишине, а теперь она не радует. Посетителей нет. Медсестры не в счет.
Иногда по ночам ко мне приходит Айна. Белая, прозрачная, садится на краешек кровати и улыбаясь прекрасными печальными глазами зовет меня с собой.
- Пойдем со мной. Пойдем.
Она наклоняется ко мне, и я чувствую полынный аромат её волос.
- Не могу - я печально улыбаюсь.
- Почему?
Трудно ответить на этот вопрос любимой девушке. Наверное, только потому, что меня ждут. Ждут дома!