Коммунальная квартира

Коммунальная квартира - это когда все соседи друг у друга на виду.
Кто что варит сегодня на обед, кто к кому пришел, кто заболел, у
кого в семье случились перемены… В нашей квартире соседствовали
пять семей.. В отличие от других квартир, где количество дверных
звонков и почтовых ящиков указывало на количество проживаемых
семей, у нас был всего один звонок и один почтовый ящик. Кто жил
ближе к входной двери, тому нужно было звонить один раз, кто
подальше – два и т.д. К нам – маме и мне – нужно было звонить пять
раз, т.к. мы располагались в самой отдаленной комнате огромной
квартиры.

1. ТАНЯ. Первыми от входной двери жили Таня и ее мама. Им надо было
звонить один раз. Их комната была большая и красивая. У входа, с
правой стороны, стояла угловая печь, облицованная гладкими
майоликовыми изразцами, в центре - красивый ангелочек, внизу за
решеткой большой камин. Вероятно, эта комната служила прежним хозяевам
кабинетом, а может быть гостиной или камерным музыкальным салоном. В
комнате стояла большая белая кровать, за ней, занимая целый угол и
часть комнаты, стоял роскошный рояль, о котором я расскажу чуть
позднее. Большое окно выходило на юго-запад, поэтому во второй
половине дня комната была ярко освещена солнцем, если этому
сопутствовала природа. По другую сторону стены стоял Танин письменный
стол, рядом буфет и одностворчатый шкаф с красивым большим, во всю
дверцу, зеркалом. Этот шкаф потом приобрела моя мама, дверца с
зеркалом теперь живет у меня и украшает мою прихожую. В центре комнаты
стоял круглый стол и несколько стульев. Пол всегда блестел чистотой, в
него можно было смотреться, как в зеркало.
Таня была на два года старше меня, а в детстве это очень ощущается.
Мне было три, а ей уже пять. Таня росла болезненной девочкой,
худенькой, бледненькой, очень часто болевшей ангиной. Но я тогда
этого не понимала. Мне очень нравилась ее бледность, какое-то
неземное слово – ангина. Хотелось болеть, как она – этой волшебной
ангиной, чтобы надо мной так же ворковала мама, ходить с закутанной
шеей, кушать вкусности и смотреть на мир грустными глазами…
Танина мама была яркой, красивой, молодой, энергичной женщиной. Когда
я ее спрашивала: «Тетя Фаня, сколько вам лет?», она неизменно, каждый
год, улыбаясь, отвечала: «Тридцать семь!» Думаю, что и ушла она из
этой жизни с твердой своей цифрой – тридцать семь! Мне не пришлось
увидеть ее в преклонном возрасте, но на протяжении тех лет, когда мы
виделись, она оставалась молодой, привлекательной, с прекрасным
чувством юмора.
Я помню, как она выходила из своей комнаты, шла через большую
прихожую, еще больший зал, полы ее шелкового халата развевались в
разные стороны и шлейф каких-то неземных духов следовал за нею.
Длинные темные локоны развевались так же, как и ее невероятно
красивый халат. Я никогда не видела ее в бигуди и поэтому не знаю –
от природы ли волосы завивались локонами или она все-таки их
«накручивала». Тетя Фаня всегда пела, я совершенно не помню ее
хмурой, озабоченной, хотя у нее, наверно, были, как у всех, свои
неприятности и проблемы. Казалось, что жизнь ее была безоблачной,
яркой, беззаботной.
Помню такой смешной случай. Она собиралась куда-то идти, как обычно
наполняя квартиру необычным, приятным ароматом. В это время в дверь
позвонили – один раз. Тетя Фаня мне говорит: «Пойди, пожалуйста,
открой и скажи, что меня нет дома». Я вприпрыжку побежала к дверям и
открыла. Перед дверью стоял мужчина и я, не дожидаясь его вопроса,
выпалила: «А тетя Фаня сказала, что ее нет дома!». Как она потом с
ним разбиралась – мне неизвестно.
… Таня, на правах старшей, учила меня «жить». Она исправляла мою речь,
если я что-то неправильно говорила, учила походке, т.к. я немного
косолапила, придумывала игры, и делала это, как мне кажется, с
удовольствием. Ей нравилась роль воспитательницы. А мне – ученицы.
Тане купили огромный и роскошный рояль. Под крышкой по обеим сторонам
клавиш непонятно откуда выдвигались красивые подставки под
канделябры. На темно-вишневом бархате были видны, хоть и тщательно
отчищенные, следы от стеарина. Рояль был очень красивый,
величественный и торжественный. У Тани начался новый этап – уроки
музыки.
Я тоже хотела учиться играть на этом вожделенном инструменте. Мама
даже стала просить тетю Фаню, чтобы она разрешила мне заниматься, но
тетя Фаня сказала, что учиться играть на одном рояле двум девочкам
будет сложно, и я поняла, что мне не суждено осуществить свою
дерзкую мечту.
Тем не менее я на всю жизнь осталась благодарна Тане за то, что она
научила меня любить и понимать музыку. Помню, как она, наигрывая
тему зимы из «Времен года» Чайковского, спрашивала: «Что ты
чувствуешь? Какую картинку представляешь?» и, видя мою растерянность,
тихонько начинала говорить: «Падает снег, медленно, красиво укрывая
землю. Лес, окутанный тишиной, маленький домик, в окне мерцает
свеча…» И я действительно перемещалась в ее мир, стараясь вместе с
ней увидеть красоту зимнего леса и одинокого домика.
Несмотря на то, что я старалась во всем подражать Тане, я не
научилась у нее усидчивости. Она была одержима учебой, засиживалась
допоздна за учебниками, училась на «отлично». Мама постоянно ставила
мне ее в пример, негодуя на мое прыганье на одной ножке. А я делала
только письменные уроки, устные не учила, надеясь на память, т.е. то,
что услышала в классе. Потом, конечно, все это очень дало о себе
знать во взрослой жизни. Не один раз я вспоминала Танины «ночные
бдения», следила за ее карьерным ростом и успешностью. Правда,
никогда не завидовала, т.к. этой черты лишена напрочь по определению.
Помню, как я досаждала Тане, умоляя ее поиграть со мной. Она
говорила, что ей некогда, чтобы я уходила в свою комнату, а я
ложилась на пол и говорила, что «я в гостях» и никуда не пойду. Таня
брала меня за ноги и тащила по своему блестящему полу в прихожую,
что бы все-таки выдворить. Будучи уже взрослыми, мы часто вспоминали
об этом со смехом. Выражение «пойти в гости» у нас ассоциировалось
именно с этим эпизодом.
Как-то тетя Фаня жарила сырнички. Естественно, что я крутилась рядом
в ожидании угощения. Тетя Фаня спрашивает: «Будешь кушать?» Но не
могу же я сразу согласиться, начинаю ломаться: «Нет, спасибо, не
хочу», а у самой слюнки текут. Тетя Фаня спрашивает второй, третий
раз, я отнекиваюсь и про себя думаю: «Еще раз предложит, и больше
отказываться не буду». А она больше не предложила. «Горю» моему не
было предела. Мне было очень обидно, но с тех пор больше не ломалась.
Так я получала жизненные уроки.

2. ШИБАЛОВЫ Квартира, как я описывала, была большая. Широкая
прихожая переходила в огромный, как нам казалось, зал. Там мы
устраивали шумные игры, бегали наперегонки, прыгали через
скакалку, выносили свои игрушки, играли в «дочки-матери». Одна из
дверей, выходившей в зал, резко открывалась, с возмущением
выходил сосед – дядя Ваня и говорил, что мы ему мешаем работать.
Мы, как мыши, разбегались, но едва дверь за ним закрывалась,
тихонько сходились, но играли уже потише, а если кого-то из нас
звали родители «домой», то компания и вовсе разваливалась.
Тете Жене и дяде Ване нужно было звонить два раза. Они занимали
очень большую комнату, в которой удивительным образом уживались
кабинет, столовая и спальня. (Позднее они эту комнату перегородили.)
У одного из огромных окон стоял большой письменный стол, покрытый
зеленым сукном, на котором были разложены бумаги и чертежи (дядя
Ваня был ведущим инженером крупного строительства). Дальше стояла
большая кровать, вдоль одной из стен стоял кожаный диван. По другую
сторону второго окна стоял красивый буфет с посудой невиданной
красоты. Я любила приходить к тете Жене и она разрешала мне вытирать
с него пыль. В центре комнаты стоял большой обеденный стол с
четырьмя красивыми стульями.
Детей у них не было, поэтому дядя Ваня гонял нас, как надоевших мух.
Но делал он это незло, больше пугая нас, чем сердился на самом деле.
Видимо, мы это чувствовали и сочинили незамысловатые строчки,
громко распевая у него под дверью:
«Дядя Ваня – хороший парень,
Дядя Ваня, люблю тебя,
Дядя Ваня – мой миленок,
Дядя Ваня – душа моя»

Как-то мы играли в игру, которая предполагала мой отъезд «куда-то».
Я взяла чемодан, мы раскрыли большое окно и девочки (с нами жила еще
одна соседка – Ира) решили меня отправить «в путешествие». Я
оказалась висящей на подоконнике, в руках чемодан, который висел уже
по ту сторону, т.е. на улицу. Девочки держали меня за ноги, а я была
чуть ли не вся уже там, где и чемодан – за окном, и дико кричала.
Жили мы на пятом этаже. Рига. Строения не современные, этажи
высокие. Тетя Женя, услышав мой крик с улицы, выбежала и обомлела.
Девчонки еле меня удерживали. Она начала меня тащить буквально за
все, что могла, больно щипая через одежду. Что-то мешало ей снять
меня с подоконника окончательно. Она никак не могла понять в чем
дело. А у меня чемодан зацепился за подоконник со стороны улицы и я
боялась его бросить в страхе перед наказанием за его «пропажу».
Как-то тете Жене удалось вырвать чемодан у меня из рук и втащить
меня в комнату. Я в изнеможении опустилась на пол. Ноги дрожали,
голова болела, меня бил озноб. До сих пор, когда я вспоминаю об
этом, у меня делаются ватными ноги… Детство… Что мы знали о смерти?
Страх быть наказанным за провинность был сильнее ее… Спасибо тете
Жене! Она спасла мне жизнь.
Тетя Женя была мягкой, душевной, с такими же мягкими и тоненькими
кудельками на голове. Волосы она накручивала на папильотки – ленточки
с бумажками. Кожа на лице – тонкой и белой - всегда почему-то
блестела, то ли от крема, то ли по природе была такой.
Я очень любила тетю Женю. Мы часто ходили гулять в парки, бродили по
городу, ходили в кино, музеи, она что-то интересное рассказывала.
Наверно, по-своему, тетя Женя любила меня. Помню, как дядя Ваня
пришел к маме и стал просить, чтобы она дала им возможность
удочерить меня. Говорил, что даст мне хорошее образование, что маму
они не оставят, будут помогать ей, чтобы она ни в чем не нуждалась. Я
со страхом и волнением ждала – что скажет мама? С одной стороны – мне
очень хотелось сытой и красивой жизни, а с другой – очень было жалко
маму: как же она без меня? Естественно, что мама отказалась от их
предложения.
Довольно часто дядю Ваню отправляли на новостройки, тетя Женя уезжала
вместе с ним. Свою большую комнату они сдавали квартирантам. Жили там
офицер с молодой женой и маленьким сыном, семья с тремя детьми –
Соболевы - два мальчика – Женя и Валера и их рыжая сестра - Света.
Кто-то еще, уже не помню, а потом поселился молодой мужчина – Леня.
Именно у него мы – все соседи – впервые увидели телевизор и вечерами
приходили со своими стульями, чтобы окунуться в новый, неизведанный
мир телевидения.


3. НЮРА. В зал выходила еще одна дверь небольшой комнатки. Окно
выходило в глухой двор. Напротив окна находились такие же окна,
так что можно было без особого труда видеть – что делается
напротив. В этой комнате жила Нюра - молодая женщина, она была
очень замкнутой и ни с кем не разговаривала вообще. Молча
приходила на кухню, молча что-то готовила и так же, молча,
удалялась. Никто о ней ничего не знал. Она жила сама по себе, не
особо считаясь с общими порядками.
Наша большая кухня была вся выкрашена масляной краской – стены,
потолок. Время от времени потолок нужно было либо красить новой
краской, либо мыть. Краска, видимо, была дорогой, поэтому все соседи
собирались и в один день его мыли – каждый над своим столом. Нюра
участия в этом «мероприятии» не принимала. Угол, который она
занимала, никто, естественно, мыть не хотел. Весь потолок блестел
белизной, а ее часть оставалась темной довольно долгое время. Потом к
ней приходило «вдохновение», она становилась и мыла свою часть
потолка. К тому времени остальная часть уже успевала закапчиваться и
уже ее часть блестела, а «наша» уныло темнела. Никто с ней не
ругался. Соседи сохраняли нейтралитет.
Помню, как она нажарила полную, с горкой, тарелку оладьев. Они были
такие аппетитные, румяные, пышные, что я не удержалась и «украла»
одну оладушку. Меня тут же стошнило: они были пожарены на рыбьем
жире, а его я не переносила совсем, желудок не принимал. Я получила
хороший урок: чужое брать нельзя!
О дальнейшей ее судьбе я ничего не знаю, кроме того, что она вышла
все-таки замуж, несмотря на свою замкнутость. Может быть она была
закрытой только с нами? Кстати, к ней нужно было звонить три раза.







4. ИРА. В квартире жила еще одна девочка – Ира, звонить которой
надо было четыре раза. Она была на год старше меня и жила в
полноценной семье - мама и папа. Правда, как потом оказалось -
приемной. Но тогда мы об этом не знали. Они приехали из Баку. У них,
единственных из всех соседей, было две комнаты – столовая и спальня.
Это было неслыханной роскошью. Также в их распоряжении была
отдельная кладовка, в которую они никогда никого не пускали и
закрывали ее на ключ.
Мама была худой, смуглой, с большим ртом, узкими губами, обнажавшими
при разговоре и редкой улыбке два ряда зубов, причем, в верхнем
ряду были видны даже десна, поэтому она казалась чуть хищноватой.
Глаза почти всегда смотрели в пол. Речь была тихой, она старалась
быть незаметной и в семье, и на общей кухне. Едва приготовив обед,
тут же старалась быстренько уйти, не вступая ни в какие женские
разговоры.
Папа – здоровенный мужик с громким голосом, заполнявшим им, как и
собой, все пространство, всегда был чем-то недоволен и казался
деспотичным, злым и вообще был неприятен. По мере того, как мы –
девочки, росли, я не раз видела его похотливый взгляд, блуждающую,
глупейшую улыбку на лице и сожаление о том, что «хочется, но
нельзя»…
Мама Иры не работала, вела образ «тихой мышки».
Она ходила мелкими шажками, старалась угодить мужу, никогда не
перечила, постоянно пересчитывала кусочки рафинада, конфет, которые
всегда стояли в маленькой вазочке на обеденном столе. Никто не знал
– стоят ли они для красоты или их все-таки едят. В чай непременно
бросалось два кусочка рафинада. Именно поэтому не покупался
сахар-песок – мог «случиться перерасход», все учитывалось –
приход-расход. На хлеб мазали только маргарин и посыпали каким-то
зеленым порошком, который издавал неприятный запах. Они говорили, что
это дорогой сыр. Я, будучи взрослой, никогда такой сыр нигде не
встречала. Подозреваю, что они терли какой-то особый сыр на мелкую
терку, чтобы был меньше расход: то ли дело «посыпать» или «положить
куском» - разница большая...
Ира была темноволосой, с короткой стрижкой. Взгляд испуганный и
настороженный. Часто в комнате за их дверью был слышен ее плач, хотя,
казалось, ее никто не бил и не наказывал. На наш с Таней вопрос –
почему она плакала? всегда отвечала, что нам показалось. Такой
скрытной она и осталась.
Мама ее – тетя Надя – умела шить и Ира была одета довольно-таки
сносно, учитывая их скаредность Тем удивительнее стала новость о том,
что Ире купили коньки. Я тоже хотела кататься на коньках, но
учитывая мамину скромную зарплату, я и мечтать не могла о такой
роскоши. Мама попросила Иру взять меня с собой на каток, немного
покататься самой, а потом дать покататься мне. Мы пошли. Я долго
держала в руках ее пальто и ботинки, постепенно начали замерзать
ноги, из глаз потекли горячие слезы, которые, скатываясь вниз и, едва
успев проложить теплую дорожку на остывшей щеке, тут же благополучно
замерзали на подбородке, холодя его еще больше. Уйти я не могла, т.к.
«сторожила» пожитки. Подъезжала розовощекая, сияющая Ира, от нее
исходил теплый пар: «Хочешь кататься? А то я уже устала…» Я в ту
минуту думала только о том, чтобы доковылять домой на замерзших
ногах. Видимо, с тех пор мои ноги стали панически бояться холода.
Мерзну очень быстро и крепко. Так повторилось два или три раза –
все-таки я надеялась, что мне удастся встать на коньки – но все
оставалось по-прежнему, и затею свою я оставила.
Ира, в отличие от Тани – мягкой, голубоглазой, тоненькой, была
жестковатой во всем: в разговоре, манерах было что-то мальчишеское и
резкое, даже в играх она могла проявить хоть и небольшую, но
жестокость. Как-то мы играли «в салочки» в ее комнате и она резко
отодвинула стул, который я уже оббежать не успевала. Я больно
ударилась о спинку стула губой, потекла кровь, а она стояла и
смеялась, ничуть не испугавшись ни крови, ни моих слез. Шрам на
рассеченной губе у меня остался навсегда. И злой ее смех я помню до
сих пор.

5. НАШИ ОБЩИЕ МЕСТА. Из зала выход вел в небольшой коридор, где были
двери комнат родителей Иры, их кладовки, общего туалета и входа на
кухню. В кухне была тоже кладовка, большая и очень холодная – зимой и
летом. Кладовкой пользовались тетя Фаня и тетя Женя. (В отличие от
соседей – на ключ никто ее не закрывал). Нюра и моя мама в этом
плане были обделены. Наверно потому, что у нас были маленькие комнаты
и нам, как бы, ничего не полагалось. Так мне казалось.
Кухня была большая, половину ее занимала плита, которую топили
крайне редко и она служила большим столом для керосинок, а потом
пришедшим им на смену примусам. Керосинка представляла собой
сплющенную трубу, на которую сверху ставилась кастрюля. Внутри
«трубы» горел фитиль, один край которого был опущен в керосин, а
другой – выступающий, поджигался. Практически он тлел. Огонь можно
было чуть увеличивать или уменьшать. Если не следить за огнем, то
керосинка начинала коптеть. Копоть – маленькие, черные, жирные
кусочки сажи – летала по всей кухне, падая на чужую посуду и столы.
Это была катастрофа. Быстренько отмыть «следы преступления», чтобы
никто ничего не заметил, не удавалось. Соседи ворчали, но громкого
скандала никто не устраивал, потому что любого могла постичь та же
участь. Прижимая к керосинке ленточки, которые вплетались в косички,
я таким образом их гладила, а позднее так же гладила и пионерский
галстук. Было очень удобно.
Прогресс шел вперед и на кухне появились примусы. Ох, как они
шумели! Зато еда готовилась быстро. Когда горело несколько примусов
одновременно, то нужно было чуть ли не кричать, чтобы услышать друг
друга. Привычка громко говорить оставалась у меня еще долго.
Из окна кухни была видна высокая башня лютеранской церкви. На ней
большие часы, но стрелки всегда стояли на месте. Ниже уровня окна
- крыша коммерческой бани, на которой летом загорали голые молодые
женщины. Наверно, они были уверены, что их никто не видит, а может
быть, их этот вопрос вообще не волновал, но мы, дети, за ними
наблюдали. Нам было любопытно и смешно.

Туалет был один на всех, но в очереди никто не стоял, все как-то
само собой устраивалось. Соблюдали чистоту, один сосед другому
оставлял ведро с водой, чтобы слить остатки своего там пребывания.
Вода была большой проблемой. Днем она до нас не поднималась, и
набирать ее приходилось ночью. Наливались ведра, тазы, кастрюли. Для
туалета воду наливали в общую ванну, в которой, естественно, никто
не мылся. Стирка белья была для всех большой трудностью. Стирали по
очереди, по очереди мыли большую прихожую, зал, кухню и туалет.
Мыться ходили в общую баню, где надо было выстаивать длинные
очереди. Мылись быстро, т.к. знали, что в очереди стоят такие же
«страждущие».
Меня с собой брали тетя Фаня или тетя Женя. Мама не ходила, ссылаясь
на больное сердце. Я не любила ходить в баню. У меня там всегда
болела голова, тошнило от пара, грязных, липких тазиков, в которых
уже кто-то мылся до меня, скользкого пола, таких же скользких,
длинных лавок и тел. Мне было неприятно и стыдно смотреть на голых
теток с отвисшими складчатыми животами и мальчишек, которых мамы
брали с собой, думая, что они «еще маленькие». А они сидели с
открытым ртом, обалдевшими глазами и тупо ждали, когда мамы начнут их
мыть. Казалось, что по телу бегают микробы, я их не видела, но точно
знала, что они бегают.
Взрослые больно мыли мне голову, мыло щипало глаза и, когда было
«последнее полоскание», я пулей вылетала из этого ада, кое-как
натягивала на влажное тело нехитрые пожитки и выходила на улицу с
облегчением. Радости от того, что я «чистая» не было никакой, только
усталость. Однажды, все-таки, душа моя не выдержала и я упала в
обморок. Кажется, с тех пор, мама стала примитивно мыть меня дома в
большом зеленом тазу. Я не помню, чтобы с нами ходила Таня. Может
быть, если бы мы были вдвоем, мне не было бы так грустно, одиноко и
противно.

Из кухни дверь вела в маленький коридор, где находилась ванная
комната которой, как я говорила, никто по прямому назначению не
пользовался, т.к. сама ванна служила большой емкостью для воды. В
коридоре была печка, которая отапливала ванную комнату, и часть
стены последней восьмиметровой комнаты нашей огромной квартиры. В
этой комнате жили я и мама. Почему-то ее называли «девичьей». Я
думаю, что она служила какой-то кладовкой или бельевой т.к. была
угловой и очень сырой. В конце коридорчика был выход на «черный
ход» и небольшой балкон, где сушилось белье. Иногда мы играли на
нем. Как-то я просунула голову между прутьями, а обратно она
возвращаться не хотела – мешали уши. Я орала от испуга не своим
голосом, пока кто-то из взрослых не услышал и не освободил меня из
добровольного плена. Ира почему-то смеялась, а Таня гладила мои
красные уши: «Не будешь больше так делать?», спрашивала и жалела на
правах моей воспитательницы.
«Черный ход» представлял собой крутую винтовую лестницу, спускаясь
по которой мы ходили в подвал за дровами. Я очень боялась «черного хода»
равно, как и темного подвала. Электрического света там никогда не было, и
мы ходили со свечками. Парафин капал на руки и мы – Таня и я – жевали этот
парафин, как конфеты.

6. О СЕБЕ. В Ригу мы приехали, благодаря маминому брату. По окончании
войны его направили сюда для восстановительных работ. На Украине, где
я родилась, было голодно, и он написал маме, чтобы она перебиралась,
т.к. карточной системы в Риге нет и вообще здесь очень хорошо.
Первое время мы жили у него, потом мама устроилась на знаменитый
«Рижский вагоностроительный завод» и ей дали ордер на комнатку в
коммуналке. Комната, как я уже говорила, была маленькой, очень
холодной и сырой. Зимой на стенах стоял иней, а когда коридорная
печка чуть-чуть нагревала комнату, по стене стекали черные капли.
Мебели не было почти никакой. Вдоль сырой стенки стояла мамина
кровать, под окном стол, один стул, а вместо второго стула стоял
высокий ящик, накрытый какой-то тряпкой. Вдоль второй стены, напротив
маминой кровати, стояла моя раскладушка. Одежда висела на вбитом в
дверь гвоздике с внутренней стороны комнаты.
Мама работала в три смены: одну неделю она уходила на работу рано
утром, вторую – уходила днем и возвращалась в полночь, и что было
для меня самым страшным – это ее работа в третью смену, т.е. уходила
поздно вечером, укладывая меня спать, а приходила рано утром. Если я
ночью просыпалась, то уснуть уже не могла. Меня одолевал страх. Едва
только рассветало, я одевалась и выходила на улицу встречать ее с
работы. Редкие прохожие, которые только начинали потихоньку заполнять
улицы, с удивлением смотрели на меня, не понимая, что может делать на
улице такая маленькая девочка.

Коммунальная квартира научила меня многому. Первые уроки порядка и
порядочности, вежливости и благодарности, деликатности, я получила
именно в ней. Первые слезы, обиды, неприятности - я тоже получила
там. Во взрослую жизнь я входила уже с определенными понятиями о
добре и зле. С большим теплом я вспоминаю о нашей квартире № 10 по
ул. Лачплеша,13. Это была хорошая и настоящая школа жизни.

Мы первые, мама и я, выехали оттуда. Маме было тяжело подниматься на
пятый этаж и она нашла комнатку на первом этаже в двухэтажном доме
через дорогу. Молодая женщина согласилась обменяться с нами.
Несколько лет я еще бегала «в нашу квартиру», соседи часто приходили
к нам, благо, что рядом и не надо высоко подниматься. Со временем и
они начали разъезжаться. У всех начиналась другая жизнь…

ноябрь-2010

P.S. На верхнем фото мой настоящий дом: г.Рига, ул.Лачплеша,13. кв.10.
     Сейчас весь дом сдан под офисы. На большой лестничной клетке
     оборудовали лифт. Спасибо всем за прочтение.