Господи, почуй мене iз неба...(Станiслав Зiнчук)
Что-то его встревожило, но что именно, он не понял. Все было обычным, как всегда. Лиловый лес, расступившийся перед этим безбрежным, красным от светила, океаном, серебристый песок до самого горизонта, на котором можно было поваляться, если сильно захотеть, одинокие тени деревьев, выбежавшие к самой воде и притаившиеся то здесь, то там, в таком понятном желании побыть в приятном одиночестве.
Он сюда приходил часто, с тех пор как обнаружил, что тут никто не мешает, сидишь себе, пока не наступит ночь, слушаешь тихий говор волн, перебираешь в памяти прошлое...
И все-таки что-то смутило его. Случайно, не пристальный взгляд соседки за обедом? Когда уходил из столовой, она все смотрела в его сторону. С чего бы это?
Видно в молодые годы была неотразима.
Покопался в памяти, нет, нигде не видел раньше.
Уставшее за день светило опустилось на самый горизонт, вот-вот скроется за ним. Потянуло вечерней прохладой, и он нерешительно поежился, не вернуться ли назад в корпус?
И здесь услыхал за собой осторожные шаги, оглянулся, на фоне деревьев виднелась плохо различимая в сумерках чья-то фигура. Присмотрелся, нет, отсюда узнать невозможно. Фигура, заметив, что он смотрит в ее сторону, поспешно повернулась и ушла.
Ему сразу же расхотелось сидеть здесь и он медленно, припадая на левую ногу, направился к санаторному корпусу.
Срок его пребывания в санатории заканчивался, дня через два пора было уже возвращаться к себе домой.
Впервые в жизни профсоюз дал ему путевку и он чувствовал себя здесь стесненно, даже пожалел, что согласился поехать. Жил себе на своем хуторе, возил воду в бочке на полевой стан и горя не знал, а тут все в стекле, блестит, эти ложки, вилки, не знаешь в какой руке держать, как есть...
По этой причине и держался особняком, обрадовался, когда нашел укромное местечко, сюда никто из отдыхающих не заходил, вот потихоньку и коротал время. Ждал, когда можно будет ехать домой.
А сегодня что-то произошло, но он никак не мог понять, что именно. Утром в столовой за завтраком почувствовал, что кто-то стоит за его спиной.
Обернулся и увидел ту самую женщину. Увядшее лицо ее лучилось:
- Вы меня помните? А я вас сразу узнала!
Она легко присела на стул напротив и с неуловимой грацией повернула к нему свою голову, радостно вздохнув:
- Боже мой, сколько раз в жизни вспоминала вас!
Он поперхнулся, а ее бархатный голос возвращал его в то далекое февральское утро сорок второго года.
... Серый рассвет только подкрадывался к земле, а Максим Крушельницкий уже был, как и все остальные в их спецгруппе, на ногах.
- Задание ответственное...- бубнил простуженным голосом их командир, капитан Пантелеев, - как только войдем в город... уничтожить немецких шлюх...
Он потоптался перед строем, посмотрел на своих подчиненных, горбившихся от сильного мороза.
- Каждый сейчас получит адрес... Об исполнении доложить. Ясно? - прохрипел капитан.
- Ясно! - нестройно откликнулись в ответ солдаты. Им бы сейчас в тепло, подальше от мороза!
Максим заглянул в доставшийся ему листок бумаги, там бледными лиловыми буквами было напечатано “Переулок Кирпичный, 1”.
- Сейчас вам растолкуют, где какая улица, - просипел капитан и обернулся: - Семинько!
Из-за его спины мгновенно вырос какой-то тип в солдатской шинели без погон с наглыми масляными глазами.
- Объясни людям! - добавил капитан и отошел в сторону.
- Значит так, - с готовностью заспешил тип: - главная у нас в городе эт... та... улица Ленина, а от нее в разные стороны...
Дом N1 в Кирпичном переулке оказался обыкновенной землянкой, сиротливо приткнувшейся в глубине большого двора. Справа от нее зияли разбитыми окнами руины кирпичного дома, занесенные снегом.
К землянке бежала с улицы узенькая, старательно протоптанная дорожка. Из трубы веселыми колечками вился синий дымок. Возле входа лежал штабелек сосновых полен.
Снял предохранитель с автомата и стукнул в запертую дверь.
- Кто та-ам? - испуганно спросил изнутри женский голос.
- Свои! - откликнулся Максим и заглянул в бумажку с лиловыми буковками. “Таисия Максимовна Кожухарь” и чуть ниже “Мария Ивановна Кожухарь”. Покоробило немного... женщины... ччерт...
Дверь скрипнула, открываясь, и Максим протиснулся в землянку. На него смотрели заплаканные глаза молодой женщины.
- Таисия Максимовна Кожухарь? - уточнил Максим.
- Да, - кивнула молодица.
- А Мария Ивановна...? - продолжил было Максим и осекся, за спиной у молодицы кто-то закряхтел, запыхтел, завозился.
- Вот она, наша Мария Ивановна... Машенька... - заворковала мать, поднимая на руки и бережно прижимая к груди туго спеленутого ребенка.
И Максим увидел личико маленького человечка, открывшее матери в беззубой улыбке свой ротик. Почувствовал, как его бросило в жар. Таисия Кожухарь тревожно глянула на солдата:
- Ой, что-то случилось? - и прижала ребенка к груди.
- Ничего! - буркнул Максим.
На столе глиняная миска с вареной картошкой, рядом кружка воды. Возле печки аккуратно сложенные дрова. Сбоку старательно прибранная кровать. Чистота и порядок вокруг. Внимательно посмотрел на молодицу. Черный платок, накинутый на плечи, круглое, чернобровое лицо. Покосился на ее ребенка.
- Сколько ей? - спросил Максим дрогнувшим голосом.
- Полгодика нам. Мы еще маленькие, - целуя ребенка, пропела Кожухарь, но глянув на солдата, притихла, с испугом смотрела на него.
На прошлой неделе Максим расстрелял дезертира, белобрысого увальня с простреленной ладонью. Военврач из медсанбата только глянул на нее, скривился и ушел.
Увалень все старался пояснить:
- Ребята, нечаянно я... не хотел... само выстрелило... неча.. .я...
Там совсем другое дело.
Ребенок завозился в руках матери и уставился на Максима своими черными, как маслины, глазками.
И Максим не выдержал:
- Уходи...
- Сейчас, сейчас, - радостно вспыхнули глаза у молодицы и она забегала по землянке, собираясь в дорогу. А он сидел, грея руки у железной печки и понимая, что так это ему даром не пройдет...
- Да, - кивнул он женщине, - отправили в штрафбат...
Женщина светилась ему навстречу:
- А я как вас увидела в первый день, так сразу признала. Только не решалась подойти. А потом подумала, Господи столько времени прошло, чего бояться? - все говорила и говорила она, молодо блестя глазами.
Он сидел, стесняясь своих потрескавшихся от тяжелого труда рук, мешковатого костюма, который выбрала ему по своему вкусу жена в сельпо, серебристого подбородка - сегодня утром забыл побриться.
- Я даже имени вашего не знаю! - продолжала говорить Кожухарь, а может и не Кожухарь уже.
- Какая разница! - махнул рукой.
... Когда она ушла, Крушельницкий сел на табуретку, подтянул к себе миску с еще теплой картошкой и не заметил, как съел ее всю.
И ему стало легче.