Г л а в а 10
Труд в госпитале был непосильным. Тем, что его почти не было, и целыми днями приходилось сидеть в полном покое, выходя время от времени на перекур. Это было невыносимым. Можно было подумать, что у меня не контракт на три года, а срок. К счастью были книги, которыми меня «со скрипом» снабжали сами сотрудники и кое-кто из соседей по квартире.
- Самая тяжелая работа в госпитале та, которую выполняю я, - сказал я как-то Каюму, когда он приехал давать наркоз гинекологической больной. - Просидеть восемь часов на одном месте, не делая при этом ничего, это почти космическая нагрузка на жопу. Слушай, а не могли бы они дать мне яйца? Я бы пока цыплят высиживал в помощь замбийскому яйцептицеводству. Все-таки была бы от меня какая-то польза.
- Сейчас такой период, - услышал я в ответ. - Во всех госпиталях спад, нигде нет работы.
«Опять вранье, - отмечаю про себя. - У Шухрата очередь на операции на три месяца вперед. Они по пять-шесть, а и иногда, в зависимости от объема каждой, и по десять операций в день делают. Был я у них, и не один раз, знаю. По словам Файзуллы, все анестезиологи допоздна бегают по разным госпиталям, как савраски, к вечеру ноги заплетаются. Да и ты сам не сильно свободен. Что ж ты постоянно врешь-то?».
- Если я правильно запомнил, ты еще по телефону сообщал мне домой, что здесь навалом работы, - говорю уже вслух. - Ну и где она? С какого кайфа шефу платить мне, если я ни хрена не делаю?
- Какая вам разница? Получаете деньги – радуйтесь.
- Ты же меня знаешь. Я терпеть ненавижу получать деньги ни за х... собачий, а если бездельничаю, то начинаю дурить. Еще полгода такого «труда», и меня уже будет опасно подпускать к операционному столу.
- Когда мы перезванивались, здесь было полно работы. Но это было почти два года назад. За это время в городе открылось много всяких госпиталей: индийских, китайских, итальянских, каких угодно. Это конкуренты.
- А что, «Хиллтоп» неконкурентоспособен?
Вопрос был риторическим. Возможности госпиталя к этому времени я знал уже хорошо.
Название «Хиллтоп» в переводе означает «вершина холма. Госпиталь располагался на покатом склоне небольшого холма на окраине города среди пустырей, кладбища и пригородных домишек. Единственным достоинством этого места была открывавшаяся сверху панорама, которая просматривалась до самого горизонта, создавая ощущение простора. Сам госпиталь располагался в построенных много лет назад шести отдельных одноэтажных корпусах, один из которых был предназначен для администрации. Во всех остальных зданиях были неудобные, узкие коридоры. Медицинское оборудование и аппаратура приобретались не новыми, а к этому времени и подавно успели поизноситься и часто выходили из строя.. Плюс ко всему - идиотское размещение кабинетов. Операционная размерами напоминала прихожую в советских «хрущевках», хотя за тонкой прозрачной перегородкой располагались два просторных, но совершенно пустых помещения. Двор, по которому иногда приходилось возить на кресле-каталке тяжелобольных, был изрыт выбоинами. Несчастные люди тряслись, как паралитики, и было совершенно непонятно, как они это выдерживают. Мне всегда казалось, что вот еще один метр такой транспортировки и больной выпадет из кресла лицом в сцементированный гравий. Если вместо больного погрузить на кресло бидон с молоком и сделать круг по этому двору, то к финишу приедешь с маслом. И ни одной скамейки во дворе. Посетители садятся прямо на землю или на бетонные бордюры. Одним словом – ужас. И при всем этом профессор оценивает свой труд так, как будто это не обыкновенный госпиталь, а пятизвездочный отель для мультимиллионеров на пляже в Майами.
Задавая вопрос о конкурентоспособности, я проводил тестирование Каюма. Я наверняка знал, что он под пыткой не стал бы на него отвечать. А вдруг это дойдет до профессора? Основной принцип лизоблюдов всего мира – никогда не обсуждать с кем-либо «скользкие» темы. Лучше вообще при таких разговорах не присутствовать. А если и стать свидетелем, то только для того, чтобы запомнить, кто и что сказал, а потом быстренько нырнуть к шефу со свежими новостями. Для Каюма подобная тактика всегда была типичной. Он промолчал и в тот раз.
В конце июля профессор принял на работу администратора. Я с удивлением узнал в нем мистера Тембо - того человека, который был медконсулом и за месяц до этого выдавал мне сертификат. Видимо, отправили на скучную пенсию, но тут подоспело новое предложение. И он, как старый боевой конь, при звуке трубы не удержался и «поднял хвост», радостно заржав в предвкушении битвы. И еще я был удивлен тем, что профессор взвалил этого семидесятилетнего «коня» на свои плечи. Он сам и два его взрослых сына прекрасно справлялись с работой сами. Да еще и при таком ее объеме. Зачем столь небольшому частному госпиталю администратор?
За работу м-р Тембо принялся суперактивно. Он напоминал бильярдный шар, по которому с размаху стукнули кием, заставив метаться по столу от борта к борту. Целый день администратор носился по территории с какими-то бумагами, забегая в разные кабинеты, иногда по нескольку раз, тщательно все записывал, систематизировал. Его кабинет за две–три недели наполнился горой папок с бумагами. Я остро сочувствовал этому пожилому человеку, который, судя по его нескончаемой беготне, вынужден разгребать то, что «Мунконге и сыновья», оказывается, безнадежно запустили за многие годы.
Я у м-ра Тембо из памяти еще не стерся. Когда приходилось ездить к нему в хлопотах о сертификате, он каждый раз встречал меня с улыбкой, очень оживлялся, и неизменно вставал при моем появлении в дверях.
Встретив меня в госпитале, м-р Тембо кинулся ко мне и, демонстрируя полный набор все еще крепких зубов, долго тряс мне руку, одновременно искренне интересуясь моими делами, моим здоровьем и здоровьем членов моей семьи. Даже приблизительно не представляю, чем мне удалось вызвать в нем столь трепетное чувство любви.
Однажды он прибежал ко мне в офис, сел рядом со мной за стол и стал меня записывать. Я поначалу удивился - зачем? Папка со всеми моими аккуратно скрепленными документами лежала в железном шкафу у секретарши. Но потом решил, что администратору видней. Если он это делает, значит так нужно.
Через несколько дней он пришел вновь. И снова повторилось то же самое. Опять он все тщательно записал, скрепил и унес. Когда он пришел в третий раз, я осторожно поинтересовался, не потеряли ли они мои документы. Он как-то удивленно на меня посмотрел, что-то пробормотал и приступил к сбору сведений обо мне вновь. Только с четвертого раза я сообразил, что передо мной типичный клинический случай глубокого склероза на грани маразма, лечить который уже не имеет смысла. В медицине он называется «синдром Альцгеймера». Таких больных уже не лечат. Они нуждаются только в круглосуточном наблюдении, чтобы, не дай Бог, чего не натворили. Я понял, почему он, как пчелка, трудился с таким усердием, бегая из кабинета в кабинет и приставая ко всем по многу раз. Он собирал свой «нектар» информации, складывал его в какие-то «соты» своей давно утраченной памяти, но вспомнить – в какие, не мог. И не найдя, в отчаянии кидался снова. Бедняга. К концу дня он выматывался до предела, но закончить работу был не в состоянии, чувствуя, что что-то не доделал. Госпитальная машина, которая развозила сотрудников по домам, стояла без движения в ожидании его. Жуя собственные губы, все угрюмо наблюдали за его броуновскими передвижениями, но терпеливо ждали. Иногда минут по сорок. Все их намеченные на это время планы летели в тартарары.
В августе профессор собрал коллектив на совещание. Пришли все, независимо от должности. На повестке дня стоял всего один вопрос: почему госпиталь теряет свою популярность, и что нужно сделать для активизации работы и подъема его престижа? Сотрудники высказывались, делали какие-то предложения, кое-кто - очень дельные. Все записывалось администратором и секретаршей.
Шеф и меня призвал высказаться. Поскольку у меня накопилось много такого, что хотелось бы обсудить, а столько сказать я бы не сумел, говорить я не стал, сославшись на то, что еще мало знаком со структурой работы частных госпиталей. Но помнится, у меня по письменному «пятерка» была.
После собрания я пришел в свой офис, сел и написал большое письмо с перечнем замечаний и предложений по реформированию госпиталя. А потом еще на трех листах начертил схемы передислокации некоторых кабинетов. Причем стоимость всей работы, которую я предложил, была бы минимальной, а результат мог превзойти ожидания. Все стало бы гораздо удобней и для больных, и для самого персонала. Имелся у меня такой опыт в прошлом. Тогда вроде неплохо получалось.
Общий объем моего труда составил 9 страниц. Скрепив листы, я отнес их профессору. А на словах добавил, что если они установят на территории госпиталя хотя бы одну скамейку, назавтра вся Лусака будет говорить о том, что в «Хиллтопе» появилось место, где можно присесть и отдохнуть.
Через неделю ко мне в офис пришел м-р Тембо. Войдя, он поздоровался, сел рядом со мной, вытащил из принесенной папки и положил на стол мое письмо, рядом – стопку чистых листов бумаги и, приготовив ручку, стал по пунктам перебирать все, что я написал. Разговор получился примерно в таком духе:
- Вот здесь вы написали, что лабораторию надо переместить вот в это помещение, - показывает на схеме, - так?
- Точно так, - отвечаю.
- Что вы имели ввиду? - спрашивает и внимательно смотрит мне в лицо, пытаясь уловить мой взгляд.
Не менее внимательно глядя на него, отвечаю:
- Я имел ввиду, что лабораторию надо переместить вот в это помещение, - тычу пальцем туда же.
- Понятно, - говорит нараспев, продолжая смотреть мне в глаза, как бы выискивая в самой их глубине истинный смысл написанного.
А потом, спохватившись, кидается записывать что-то в свою бумагу. Закончил и опять спрашивает:
- Вот здесь вы написали, что двор надо покрыть асфальтом, предварительно засыпав все ямы, так?
- Так.
- Что вы имели ввиду?
- Я имел ввиду, что надо закопать ямы по всему двору и покрыть его асфальтом.
- Понятно, – небольшая пауза, и опять записывает.
Вот так, дойдя через два с половиной часа до последнего пункта, он, фактически, снял точную копию моего письма и, поблагодарив, смылся.
«Ну, - думаю, - пошло дело. Бог с ним, с этим администратором и его склерозом. Глядишь, что-то начнет меняться к лучшему».
Все-таки я безнадежный оптимист. Через месяц профессор, мягко отодвинув Нору, взял на работу матроной очередную свою родственницу - пожилую даму с таким же, как у администратора, склерозом и давно забытым медицинским образованием. Потом переселил администратора в мой офис, а меня – в его*. А больше ничего не изменилось.
-------------------------------------------------
* - В моем письме об этом не было даже намека.
Несмотря на это, в декабре профессор поручил администратору еще раз провести собрание коллектива с той же повесткой дня. Оно очень напоминало наши отчетно-перевыборные собрания из советской жизни за исключением того, что никого никуда не выбирали. Просто подтвердили, кто кем работает. Опять дали возможность высказаться всем желающим, кто хотел бы улучшить состояние госпиталя. И опять все тщательно записали. На этом все и закончилось. Только лишь полгода спустя двор начали покрывать свежим слоем... гудрона. Но конца этой работы мне увидеть было уже не суждено.
Томимый бездельем, я стал искать себе хоть какое-то занятие. И первое, что сделал, это - выпросил у госпитального шофера немного масла для двигателя. Чтобы не ронять себя и госпиталь в целом в глазах посетителей, я налил масло в шприц и стал ходить с ним по территории, смазывая все петли на жутко скрипевших дверях. Скрип и стук дверей - то, что меня страшно раздражает всю жизнь. Вообще не выношу лишних и громких звуков. В Замбии порывистый ветер дует практически круглые сутки. Из-за этого плохо подогнанные двери беспрерывно постукивают. Чтобы не слышать этого стука, я как-то вырезал из губчатого поролона несколько полосок и приклеил их к двум дверям, которые издавали слишком уж громкий стук. Наступила блаженная тишина. Я продемонстрировал профессору свое усовершенствование. Он был немало удивлен и обрадован. Но через день я услышал прежний стук вновь. Оказалось, что дежурная санитарка отскоблила от дверных рам то, что, по ее представлениям, никак не сочеталось с самим смыслом дверей. Никто и никакими средствами в госпитале с лишними шумами больше не боролся.
Первым, чем занимались сотрудники госпиталя, приходя по утрам на работу, было игрой с погремушкой. В регистратуре стояла пластмассовая емкость, отдаленно напоминавшая то ли цветочную вазу, то ли больших размеров стакан для ручек и карандашей. Она была сантиметров 10 в диаметре и около 15 высотой. А устройство ее напоминало приснопамятную чернильницу-«непроливайку» из нашей древней истории. Горло ее было настолько узким, что просунуть руку не представлялось возможным - пролезали только два пальца. Сколько я ни напрягался, но так ничего и не сообразил, каково же ее истинное предназначение.
Вот в эту емкость сотрудники и складывали ключи от всех помещений перед тем как разойтись по домам. К утру вся эта масса железок туго сплеталась своими веревками и брелоками. Тянешь один ключ, ползет вся куча. Пробуешь вытрясать. Грохот на весь госпиталь. С грехом пополам достаешь наконец. А поскольку на работу все приходят почти одновременно, то пока ты этим занят, за тобой выстраивается очередь и терпеливо ждет. Когда трескотня смолкает совсем, это значит, все уже на своих местах и можно приступать к работе.
Тогда же, еще в июле, я сказал сотрудникам, что гораздо проще прибить к
стене дощечку с гвоздями и развесить на них ключи. Но объяснять это плотнику
мне пришлось несколько раз.
- А где взять дощечку? - смотрит на меня с искренним удивлением.
- Выстругать из доски подходящего размера, - отвечаю.
Продолжает смотреть на меня, переваривая информацию. Потом опять спрашивает:
- А где взять гвозди?
- Если у тебя нет, то купить.
Новая пауза для усваивания.
- А кто купит? - очередной вопрос.
- Госпиталь. Если госпиталь откажется, я сам куплю, - продолжаю говорить спокойно.
- А кто к стене прибьет?
«О’кей, братан! Ты проверяешь меня на чувство юмора? Не бзди, с чем-чем, а уж с этим у меня все в порядке. Мамой клянусь, как говорят у нас на Кавказе».
- Ты, - отвечаю.
На его лбу появляются две вертикальные складки. Но не очень глубокие.
- А к какой стене?
- Я покажу.
Дней через десять разговор повторяется почти слово в слово. С тем же конечным результатом. Месяца через два прихожу к нему в мастерскую. Навалом и подходящих дощечек, и гвоздей.
- Ну? - говорю.
- Ой, я как-то за делами совсем забыл.
«Да, дел у тебя невпроворот, совсем согнулся. По одной доске на одной кровати менять один раз в месяц. Ладно, подождем, когда освободишься».
Проходит еще месяца два. Освободиться у этого «трудяги», видимо, не получалось. В ноябре снова прихожу к нему, опять спрашиваю:
- Ну?!
- Я не могу без разрешения администратора, - сокрушенно глядя в пол, разводит руками.
- Что ж ты раньше молчал? Будет тебе разрешение, - твердо обещаю и, повернувшись, решительно направляюсь в офис указанного должностного лица.
Благо тот ко мне относится хорошо, так что никаких проблем возникнуть не должно. Придя и соблюдя все формальности с приветствиями и вопросами о здоровье, объясняю ему проблему и путь выхода из нее. Ненадолго задумывается, а потом, как бы в озарении восклицает:
- Это очень хорошая идея! Но вы должны начертить схему вашего изобретения с указанием размеров доски, расстояний между гвоздями и мест для дырочек, через которые она должна быть прибита к стене. Мы с профессором это рассмотрим, и если он утвердит, я подготовлю специальное распоряжение с приложенным вашим чертежом ему на подпись.
«В штаны накласть! Это уже не шутки, а какое-то издевательство».
Но решаю идти до конца.
- Так давайте я ее лучше сам сделаю. Это не трудно. Вся работа займет не более получаса, - говорю.
- Ну что вы! - на лице выражение ужаса. - Это не солидно. У нас для этого есть специальные люди.
«О'кей! Ваши “специальные люди” рвут спины, напрягшись».
Но начертить чертеж для меня никогда проблемой не было. Пять минут. Начертил. Тщательно обозначил все детали. Проставил размеры в миллиметрах. Даже толщины дощечки. Подумал немного, потом стрелкой указал на дощечку – «wood». Нарисовал гвоздь, указал стрелкой – «nail». Написал его размер и диаметр в миллиметрах. Нарисовал еще один гвоздь, чуть побольше, опять обозначил – «another nail» (Еще один гвоздь). Опять размер. Пишу текст о том, что вот этот гвоздь для подвешивания ключей, а вот этот для прибивания дощечки к стене. Задумался: что еще? О, осенило! Пишу: «дощечка – 1 штука, гвоздей...» и т.д. Опять задумался. Все? Нет, не все. Нарисовал молоток и обозначил: «A hammer for attaching the wood up to the wall with nails». («Молоток для прибивания дощечки к стене гвоздями»). Добавляю: «1 штука». Что еще? Ну теперь вроде все. Плотника и стену, так же, как и чертеж госпиталя, рисовать не стал, иначе кончилось бы географической картой мира или схемой Галактики.
«Хохмачи, со мной решили поиграть. Сейчас я тебе устрою свою маленькую хохму. Посмотрим, кто кого переюморит».
Отнес, сдал:
- Могу я получить расписку?
- Зачем? - на его лице написаны мучительные попытки понять.
- Мне надо отчитаться перед плотником, иначе он может не поверить.
Долгая пауза с разглядыванием меня. Потом:
- Да, вы правы, - садится за стол и пишет.
«Усраться можно!».
Получил расписку, иду к плотнику.
- На, - говорю, - почитай. Свою часть работы я выполнил. Теперь твоя очередь.
Тот прочитал, сложил листок и засунул в щель между досками на верстаке, где торчало уже несколько каких-то бумажек. На лице ни тени улыбки, скорее какая-то обреченность.
Всю жизнь считал, что с чувством юмора у меня все нормально. Юмор высшего качества – хохмить без искорки смеха в глазах, несмотря на повальный хохот вокруг. По сравнению с африканцами, я лишь жалкий скоморох, способный вызвать вместо смеха или хотя бы улыбки, только кривую снисходительную ухмылку. Вот что значит настоящее мастерство! Евреев к ним на переподготовку отправлять надо.
В феврале, через семь месяцев от начала моей борьбы с «погремушкой», дощечку, наконец, изготовили и торжественно прибили. В задней комнате-кладовке, где стоял огромный сейф, а у стены были сложены регистрационные и прочие журналы за много лет. Кроме одного человека туда войти не мог никто. Я назвал это помещение «Интимная комната».
- А почему вы повесили ее здесь? Здесь же тесно.
- Чтобы воры не увидели.
«Логично. А в вазе, стоящей на столе для всеобщего обозрения, они были спрятаны надежно, как в банковском сейфе».
Дощечку не совсем горизонтально прибили на высоте двух метров. Чтобы повесить или достать ключ, большинству приходилось вставать на стул, который каждый раз нужно было вносить и выносить с собой, иначе ни открыть, ни закрыть дверь возможности не было. Правда, для этого надо было разуваться, а потом снова обуваться, чтобы не пачкать стул. Сама дощечка получилась занозистой и, несмотря на тщательно разработанные мной параметры, примерно в полтора метра длиной. Редкие и разные по размерам старые гвозди на ней были прибиты волной, на разных уровнях. Для красоты! Но через неделю на этой дощечке печально болтались только два ключа – мой и еще один, от кабинета нашего дантиста. Все остальные, видимо, истосковавшись, вернулись к своей «погремушке». А может быть, им просто надоела игра со стулом и обувью.
Наш дантист - Абдухамид, был племянником Каюма и, как мне показалось вначале, был проще и лучше своего дяди. Он приехал на полгода позже меня, где-то в сентябре или начале октября. В доме Каюма уже жил один из его племянников, и для Абдухамида места не нашлось. А поскольку у профессора квартир больше не было, дядя поселил его в доме какого-то их родственника. У того был полный комфорт, с холодильником, радио и телевизором, полным набором мебели, шторами на окнах и прочими бытовыми благами. Месяца через три родственник навсегда уехал в Ташкент, оставив Абдухамида среди этой роскоши, доставшейся ему в наследство или (что более вероятно) выкупленной. Единственным неудобством было то, что квартира располагалась далеко от госпиталя, в центре города.
До Абдухамида в кабинете, который находился через три двери от моего офиса, работал тот самый местный «кадр», к которому я обращался со своей проблемой, но на лечение не явился. Месяца через два после этого профессор вытолкал его взашей за то, что он нещадно крал деньги. Но речь не об этом, такие выходки в Африке типичны и удивляют только приезжих. О дантистах я заговорил вот по какой причине.
С самых первых дней своей работы я заметил одну странность. Компрессор для работы зубоврачебного кабинета был установлен во дворе, за корпусом, прямо напротив окон кабинета. Шланг для подачи воздуха шел напрямую через дырку в стене под подоконником. А включатель-выключатель был в самой будке, рядом с компрессором. Поскольку воры могли унести и этот агрегат, будка закрывалась тяжелой решеткой на три массивных висячих замка.
Когда назревала работа, медсестра с ключами выскакивала из кабинета, бежала вокруг корпуса, открывала замки, включала компрессор, вновь закрывала будку на все три замка и, повторяя полукруговой забег, возвращалась в кабинет. По окончании работы с одним пациентом все повторялось в обратном порядке: опять она бежала, открывала, выключала, закрывала и неслась назад. И так весь день. А пациентов бывает и по двадцать на дню. К вечеру эта бедняжка еле волочила ноги.
Еще тогда, при том казнокраде, я сказал электрику, что, мол, не мое это, конечно, дело, но нельзя ли перенести выключатель компрессора непосредственно в кабинет. Это же так просто. И медсестре кругами бегать не придется, и время, которое, как известно – деньги, будет сэкономлено, и даже электроэнергия. Он со мной согласился, но делать это почему-то не ринулся. Не могу сказать, что он был перегружен работой. Основная его работа заключалась в замене по мере надобности лампочек во всех помещениях госпиталя. Последняя его «серьезная» работа была недели за три до того разговора, он ремонтировал чей-то старый утюг.
Несколько раз я возвращался к этой теме, но с тем же результатом. Через три месяца, в преддверии сезона дождей, из-за которого я заранее выплакал по медсестре все слезы жалости, я заглянул в каптерку к этому мастеру, выпросил у него кусок подходящего провода и сделал проводку сам.
С кабинетом дантиста косвенно связана еще одна история. Я уже бегло описывал нашу операционную. Не считая анестезиолога с наркозным аппаратом и стола с лежащим пациентом, там могло уместиться максимум четыре человека. Больше даже на одного человека можно было уже без преувеличения назвать толпой. Операционная, в соответствии с правилами, была почти герметичной. Регулировочный винт маленького вентилятора, стоявшего в углу на столике, был сломан, поэтому он, печально свесив голову, дул в пол. Полная амуниция хирурга по всему миру состоит из колпака, маски и стерильного халата, одетого поверх униформы. Голых хирургов, одевающих такой халат, я не припоминаю ни в одной стране, где мне выдалось побывать. Для тех, кто никогда не одевался подобным образом, поясню: в такой форме, да еще с напряженной работой, это жарко, душно и мокро. Невольно вспоминаются кадры из разных фильмов, где медсестра вытирает пот с лица утомленного хирурга. А теперь представьте себе, что дело происходлит в Африке. А кондиционера нет.
- Почему? - спросил я у профессора.
- Там есть кондиционер, - отмахнулся он от меня.
Я тщательно обследовал все помещения оперблока. Покопался для полноты поиска в мусорном баке, заглянул под операционный стол, в материальную, в кладовку. Нашел! В автоклавной. Ну правильно, в ней же жарко, хотя медсестра проводит там минут пять-десять за весь день, а сам автоклав работает не больше полутора – двух часов.
Я не стал переубеждать профессора. Он – профессор и хозяин, ему видней. Но стал искать какой-то другой выход. И вдруг обнаружил кондиционер, подвешенный высоко под потолком в «предбаннике» у дантиста.
- А он не работает, - сказал мне электрик, в ответ на мою сердечную просьбу перенести его в операционную.
- Почему?
- Да кто ж его знает? Не включается, - пожал он плечами.
«Елки-палки, ты же - электрик! Что, трудно покопаться в нем?».
- Так давай снимем его и посмотрим, может быть, там предохранитель сгорел, или контакт какой-нибудь отпаялся.
- Сегодня не могу. Завтра.
«Завтра» продолжалось около четырех месяцев, после чего он сказал мне, что не может трогать его без разрешения администратора. Я понял, что это тупик, потому что начертить схему снятия кондиционера со стены я бы не сумел даже при самом сумасшедшем разгуле своей фантазии. Пришлось смириться с тем, что этот тур я безнадежно проиграл.