КРОВОСОС ПОГАНЫЙ
Никитка был коробейником. И ходил он, стало быть, по такому обстоятельству, уж года четыре из города в город, из деревни в деревню, таская на костистом плече своем весьма увесистый короб со всякой всячиной. По всякому ходил, то с барышом, а то и без оного. Всяко бывало. Бывало, что продаст на деньгу, а проест на алтын. Тогда хоть сапоги последние снимай. А какой коробейник без сапог? У бессапожного никто ничего не купит. Засмеют только. Здесь уж ни к какой бабке не ходи: продал сапоги, так и про торговлю любую забудь на веки вечные. Сапоги продать для коробейника - последнее дело да крайность крайняя. Но один вот раз до некоторой последней точки все-таки дошел Никитка. Сняли с него сапоги на лесной дороге лихие люди. Обобрали до нитки и сняли. И только два пути тогда оставалось в его жизни: самому с кистенем на большую дорогу пойти или осину покрепче подыскать, чтоб, значит, последнюю для себя петлю на ней приготовить. На большую дорогу никак коробейник не смог пойти, совестливый он, больно. Раздумывал долго, но не смог. А вот веревку крепкую на соседском дворе себе присмотрел. Присмотрел, и уж решился, было, но Господь миловал. Ангел хранитель Никитке явился в образе дяди его – Митрофана. Помог дядя сапогами старыми, горстью медяков с добрым подзатыльником да со старухой Кабанихой свел. Мутная та старуха была, однако многое множество разностей всяческих задешево Никитке иногда отдавала. Где брала она товар тот даровой? Неведомо. Конечно, догадаться можно, что не с трудов праведных товар обесценился до такой степени, но молодой коробейник догадываться не хотел. Свои сапоги к ноге ближе, чем догадки всяческие. Непременно ближе.
А вчера парню вообще повезло. У Кабанихи повезло. От щедрот её отломилось. Чего только сейчас в коробе у Никитки не было. Всякого разного в полном достатке. Захочешь перечесть - и не перечтешь. Иголки с булавками были, нитки клубками, ложек оловянных с десяток, материи атласной кусок увесистый да гвоздей кованых фунтов девять, а брошек из стекла красного - горсти три, не меньше. Со сторицей отвалила вчера вечером Кабаниха молоденькому коробейнику всего за три полтинника да обещание уйти торговать подальше от города.
Ссориться со старухой Никитке было никак не с руки, вот он с первыми петухами и пошел проезжей дорогой в дальние края. Знающие люди посоветовали парню пойти торговать в село Покровское, где на Петров день ярмарка превеликая намечалась. А знающего человека грех не послушать, и путешествовал теперь Никитка по утреннему холодку к селу тому заветному.
Идти утренней порой было радостно, хотя и зябко немного. Чуть приподнявшееся над лесом солнышко пока только блестело ярко, а погреть человека еще не сподобилось. Утро раннее. Что тут сделаешь? Вон и туман клочками по низинкам стелется. Стелется проказник да играется, обнажая то там, то тут сверкающее разноцветье утренней росы. И петухи где-то за спиной заголосили. Хорошо! Благодать несравненная!
Скоро привела Никитку дороженька в рощу березовую. И только он туда вошел, как слышит, кукушка где-то рядышком голос подала. Коробейник мигом скинул короб свой на росистую траву, засунул руку в кошель, что на поясе у него висел, и давай там монетой медной шебуршить. Здесь, ведь, всякому известно: позвенишь монетой, прослышав крик первой утренней кукушки, так непременно с прибылью в самое ближайшее время будешь. А прибыли Никитке, ой как хотелось. Мечта у него была. Вернее, даже две мечты: лавку бакалейную открыть и жениться. Часто грезил парень, шагая по нескончаемым пыльным дорогам, как стоит он за богатым прилавком, а рядышком с ним большеглазая жена-красавица. Непременно, чтоб красавица! Другой Никитке ни за какие ковриги не надо. Вот потому и мечталось парню сперва лавку бакалейную заиметь. Без лавки вряд ли за него красавица какая пойдет. Не одарил бог коробейника красотой. Поскупился малость. Неужто не мог он по-другому как-то распорядиться? А то, ведь, вон чего выдал страдальцу: нос длинный да кривой, уши лопухом, волос соломой, рябизна по скулам, и глаз один не всегда смотрит туда, куда другой зрит. Сплошная беда, одним словом. И при беде этакой - без лавки бакалейной никуда. Хотя и говорят в народе, что если с лица картина, то по нутру непременно скотина, но девки-красавицы народ редко слушают, не до народа им часто. Бывает, что и супротив него они идут с превеликим удовольствием. Беда с ними, с девками этими.
Солнышко поднималось все выше и выше. От прохлады уж только воспоминание одно и осталось. Всё теплее и теплее становилось, а скоро - вообще жарко стало. Вместе с жарой явились и различные твари летучие – мухи надоедливые да слепни злые. Явились, и давай дела свои кровососные творить. Жуть, как одолела коробейника эта жужжащая рать. Только Никитку этакой напастью не испугаешь. Привычный он к странствиям дальним по дорожкам лесным. С детства самого привычный и приученный всяких там мерзостей не замечать, а красотой любоваться, вон бабочкой разноцветной, например, или стрекозкой голубенькой над осокой изумрудной. В лесу, ведь, только по сторонам глянь, и непременно красоту какую-нибудь сыщешь.
Когда же лучи солнечные коробейнику в самую макушку нацелились, дошел он до развилки дорог и раздумывать стал, куда б ему свернуть? Точно-то дороги ему люди знающие не сказали, вот и пришлось гадать, крепко затылок скребя. Стал парень перед камнем дорожным, как бык и не знает, как быть. Спросить-то в лесу не у кого. У слепня, здесь, не поинтересуешься. Самому всё решать надо. И тут, вдруг, со стороны правой дороги сова прокричала. А эта птица к добру редко голос подаст, вот и свернул Никитка после крика того совиного на левую дорогу. Поправил на плече ремень от короба да опять ногами длинными грязь лесную месить. Дорога перед парнем: то опускалась вниз, то вверх поднималась и петляла при том очень даже часто. Так допетляла она до горельника, а потом в какую-то болотину завела. И сумрак таинственный был в болотине той. Справа кочки рыжие средь бледно-зеленой трясины, слева ельника вымокшего сухостой, а дорога вся в лужу желто-бурую обратилась. По колено в воде пришлось страннику путешествовать. Назад-то не повернешь! Кое-как из болотины он той выбрался. Выбрался, поднялся повыше, присел на пень трухлявый, чтоб воду из сапог вылить да портянки перемотать. Присел парень, сделал задуманное, чертыхнулся и подумал, вдруг, ни с того, ни с сего:
- За что ж мне мучения такие? Хоть бы раз в жизни повезло да сбылось все, о чем мечталось! Всё, что у меня есть, я бы за такое везение отдал. Где ж ты суженая моя? Помоги, Господи, разбогатеть да отыскать её на белом свете.
И только он так подумал, как вздрогнул всем телом своим. И так тут не вздрогнешь, если на пустынной лесной дороге черную старуху узреешь. Здесь любой вздрогнет.
Страшной была та старуха: вся в одеянии серо-черном, будто муха, кожа на лице сморщенная, цветом серого мухомора да с бородавками, из которых жесткие волосы лезут, а глаза у старухи маленькие да мутные, как у мыши больной. При этаком видении любого не только в дрожь, а еще и в озноб всяческий бросит за милую душу. К тому ж, кроме озноба, комок к горлу Никитки подкатил: и сказать ему вроде чего-то хочется да не можется, лишь рот открывает он, словно карась на илистом берегу. А старуха все ближе и ближе. Вплотную к оторопевшему парню почти подошла, и уж смрад дыхания её зловонного ощутил встревоженный коробейник явственно. Еле-еле он себя преодолел, и выдавил хриплым голосом.
- Здравствуй, бабушка. А далече ли до Покровского идти мне осталось?
- Покровское? – шевельнула сивой бровью собеседница коробейника. – Так ты, милок, не по той дороге пошел. Не эта дорога до села Покровского ведет, а другая. Эта в город Глухов прямиком тебя приведет.
- Как другая? – выкатил Никитка глаза так, что дальше уж некуда. – Что ж мне теперь обратно идти?
- Зачем же обратно? – улыбается старуха, скаля на редкость крепкие зубы. – Тропинка здесь есть лесная. Пойдем, провожу.
И они пошли. Старуха впереди, а коробейник сзади. Час идут, другой. То чащей, то болотиной, то папоротник выше головы, то мягкий мох по колено, а тут, вдруг, вышли на полянку в роще березовой. Удивительная полянка отрылась путникам. Такой красоты нигде не сыскать, разве только на некоторых полянках заповедных лесных она и имеется. Лепота расчудесная! Росистая зелень блистала под солнышком изумрудным самоцветьем, а среди самоцветья этого диковинного, промеж белых с золотистой серединкой цветов, пылали алыми рубинами россыпи спелой земляники. Красота! Красота и запах такой, что любую душу шиворот-навыворот вывернет. Земляничный запах. От такого запаха у всякого в животе заурчит. Это только ангелы с неба не просят хлеба, а человек всегда не прочь при удобном случае подкрепиться. И стал Никитка торопливо ягоды из сырой травы выпутывать. А ягоды те – с голубиное яйцо! Не меньше! И сладости в них, что в твоем рафинаде-сахаре. Увлекся коробейник лесным угощением и не заметил, как старуха нам его затылком низко-низко склонилась. Вернее, заметил, но только тогда, когда космы уродливой попутчицы по шее парня щекотнули. Отпрянуть хотел Никитка в сторону, и отпрянул чуток, но запнулся о какой-то сучок и сел в траву сырую, пятится задом, а старуха опять к нему льнет. И губами своими к лицу парня целится. А губы те сизые да слюнявые - дождевым червям подстать. Также шевелятся. Перевернулся Никитка от страха жуткого мигом на живот, чтоб от слюнявой бестии уползти, а та сверху на него вскочила, словно всадник на встревоженную кобылу, и тут же почувствовал парень резкую и пронзительную боль в шее. Чувствительно укололо коробейника. Встрепенулся он, сбросил негодницу со спины, и уж убежать с полянки прицелился, но тут про короб вспомнил. Старуха старухой, а короб Никитка никому оставлять не намерен. Не для того он грязь лесную месил, чтоб всяким там старухам похотливым короб с товаром оставлять. Накося – выкуси!
Коробейник мигом подхватил с земли крепкую корягу и отважно бросился на старуху. За свое на бой праведный ринулся! Ринулся и отстоял желанное одним махом. Удачно у него получилось с первого раза по хребтине старухе корягой съездить. На редкость удачно. Заверещала старая карга обиженной кошкой и в густые заросли папоротника юркнула, а Никитка короб схватил да в другую сторону, не разбирая дороги!
Сперва парень бежал со всех ног, но ноги у него тоже не казенные и короб в побеге таком - никак не помощник. Пришлось в скором времени беглецу с бега на шаг торопливый перейти. А потом и торопливость улетучилась, страх же вплотную к коробейнику приступил. Казалось Никитке, что крадется за ним кто-то: то сучок где-то хрупнет, то духом противным повеет. Пройдет парень теперь шагов пять, потом замрет и озирается осторожно, больше всего опасаясь нападения со спины. Так до сумерек и опасался, а в сумерках на дерево залез. Короб там на ветвях пристроил и сам рядышком приютился. Поспать хотел, да не вышло. Только глаза прикроет, а старуха та тут как тут, будто наяву стоит. Страшно. А потом вдобавок к старухе какие-то кружения с мерцаниями в голову явились. Но перед самым рассветом уснуть у Никитки все-таки получилось. Забылся он малость и проснулся уж от луча солнечного. Проснулся и удивился. Ни одного страха в душе его не осталось, а лишь томление какое-то шевелится там. Слез коробейник с дерева, вздохнул полной грудью и пошел спокойно, не озираясь и не оглядываясь.
Идет он по лесу с высоко поднятой головой, а в душе его будто барабан полковой из городского сада стучит.
- Бум-бу-бум, бум-бу-бум ….
Любит Никитка музыку послушать. Как случалось ему в большом городе заночевать, так он непременно шел в сад городской, чтоб оркестра военного в полной мере наслушаться. А сегодня, вот, и идти никуда не надо, оркестр сам в душу парня явился. Чудеса!
Шел коробейник по лесу, сперва не разбирая дороги, а потом на тропу лесную вышел и по ней шагает. Шагает да жизни радуется. Всё у него хорошо, только вот томление какое-то в душе сквозь дробь барабанную, нет-нет, да и проступит.
А скоро увидел коробейник на тропе молодую бабу в рыжем сарафане. Собирала молодуха та ягоду чернику с придорожных кочек в березовый туесок. Баба тоже заметила странника и улыбнулась ему приветливо. Так улыбнулась, как доколе ни одна женщина коробейнику не улыбалась.
- Что же ты коробейничек на ярмарку-то опаздываешь? – проворковала ягодница, поправляя тыльной стороной ладони, выбившиеся из-под платка волосы. - Там уж, поди, все места хорошие заняли. Беги скорее.
Никитка бы и рад скорее к торгу побежать, да вот только ноги чего-то перестали его слушаться. Свернули они с тропы - да к бабе прямиком. Та же сперва смутилась, а потом испугалась. Глазами хлоп-хлоп да бежать хотела, но в один прыжок Никитка бабу догнал. Догнал, ударил с размаху по голове и с особенной злостью сарафан разорвал, оголяя шею со спиной. А шея у бабы была двухцветная. Сверху золотистая от загара, а снизу белая, словно парное молоко. И на белизне той жилка синенькая трепыхается, будто василек полевой. Вот в тот василек коробейник и вцепился зубами. Сперва и сам не понял, для чего бабу в шею укусил, но, глотнув чуток кровушки её тепленькой, приятность необыкновенную он во рту почуял, и стал, громко причмокивая, жадно сосать кровь человеческую. До тех пор сосал, пока последнюю каплю из бабы не вытянул. До остаточка страдалицу опустошил.
Потом, завершив гнусное дело свое, встал Никитка, потянулся, улыбнулся, словно сытый кот у сметанного горшка, пнул ногой безжизненное тело женщины, легко поднял короб с земли и на ярмарку пошел.
А торг в селе Покровском полным ходом идет. Никитка степенно подошел к ряду коробейников и огляделся. В другой раз он, конечно же, с краешку бы встал. Положено так. Раз опоздал, так значит планида твоя такова – с краю стоять. Но это было бы в другой раз. Сегодня стоять с краю коробейнику никак не хотелось, и он пошел в центр ряда, на самое выгодное место. Там, в центре, Никитка не говоря ни слова, раздвинул ногой два чужих короба и промеж них свой втиснул. Хозяева потревоженных коробов хотели дракой на наглеца пойти, но тот глянул на них исподлобья строго весьма и мигом всю охотку отбил. Вздрогнули мужики от взгляда того и, как говорится, утерлись.
Товар Никитка продал на удивление быстро. Народ к его коробу прямо-таки ломился. Особливо, народ женского звания. И непременно каждая с улыбкой значительной к парню подходила. Продав последнюю брошь, Никитка без спроса взял у соседа зеркало и посмотрелся в него. Не любил коробейник в зеркало смотреть, а на этот раз вот отважился. Интересно ему стало, а с чего это женский пол ему со значительностью такой улыбаться сподобился? Чего это там в зеркале?
Смотрел же теперь на коробейника из зеркала, вроде как, другой человек. Нос тот же, волос тот же, рябин по лицу не убавилось, но глаза… Другие глаза смотрели на Никитку из зеркала. И были те глаза с особенным таинственным блеском. Со жгучим блеском. Жуть!
Коробейник усмехнулся, небрежно швырнул зеркало на грязную землю, подхватил пустой короб и пошел по селу.
Село Покровское – богатое село. До того богатое, что домов каменных в два этажа - штук шесть здесь стояло. Справные дома. Возле одного такого дома Никитка заметил девчонку лет десяти, качающую на руках тряпичную куклу. Опять трепыхнулось томление в душе парня. Девчонка во дворе была одна. Коробейник торопливо оглянулся по сторонам, потом улыбнулся девчонке. Девчонка улыбнулась в ответ, а Никитка подошел к ней поближе, резко схватил её за шиворот, другой рукой ловко зажал рот и потащил в приоткрытую дверь сенного сарая. В сарае он сразу же впился зубами в шею очередной своей жертвы. Девчонка и опомниться не успела, как изверг из неё единым махом половину крови вылакал, а другую половину он сосал, смакуя. Такой вкусноты коробейник дотоле еще никогда не пробовал. Отменное вино против того яства, что помои против киселя клюквенного. Лепота!
Коробейник, насытившись, легко подхватил еще тепленький трупик девочки и швырнул его в дальний угол сарая, в тот угол, где кучей лежала прошлогодняя сенная труха. Потом он потянулся, как-то по особенному счастливо, утер ладонью губы и пошел дальше по селу. Возле трактира, а в Покровском и такое заведение имелось, Никитке захотелось водки испить. Он прежде всегда после всякой удачной торговли не прочь был опрокинуть лафитничек, другой, вот и сегодня решил привычке своей не изменять.
В трактире было шумно, дымно и не всякому яблоку упасть там получится. Однако коробейнику повезло. Возле окна два мужика до драки заспорили: у кого борода гуще растет. Заспорили, в бороды дуг другу вцепились, и давай беспокойство соседям творить! Соседям такой буйный оборот не понравился, и скоро дрались буяны в глубокой луже возле трактирного крыльца. А пока мужики с шумом да гамом от окна до лужи путешествовали, Никитка их место и занял.
Сегодня водка на душу коробейника легла без особого удовольствия. Что водка после горячей крови девчоночьей? Ерунда сущая. Ерунда ерундой, но все ж пару лафитничков Никитка опрокинул, третий заказал и стал народ вокруг себя оглядывать. Без стыда озирался парень. В первой раз с ним такое в заведении питейном случилось. Бывало, как зайдет в трактир, так сразу в уголок и сидит там, словно мышка-норушка, а сегодня…. А сегодня – сам черт ему не брат! Любому в глаза глянет сегодня Никитка и не поперхнется. И самое странное было, что любой тот непременно глаз в сторону отведет. В смущении все. Чего это с ними? Скоро у коробейника зачесались руки, и захотелось ему непременно кому-нибудь кровь пустить. А чего они отворачиваются?
Никитка подвинулся поближе к красномордому парню в синей рубахе, чтоб для начала столкнуться с ним ненароком, и вот тут коробейника кто-то дернул настойчиво рукав. Никитка зло обернулся и увидел перед собой кряжистого мужика. Мужик улыбался, подмигивал карим глазом, показывал непочатые запечатанные полштофа водки, и всяческими жестами звал коробейника на улицу.
На улице, прямо возле крыльца они и познакомились. Мужика с водкой звали Семеном и он тут же, хвать быка за рога.
- Товарищ отчаянный мне нужен для дела прибыльного, - увлекая Никитку за крыльцо, прохрипел Семен. – Вот такой, как ты.
- Для какого дела? – нахмурился коробейник.
- Для лихого, - оскалился Сенька и куда-то повел своего нового товарища. – Не пожалеешь.
У Никитки еще и лоб вспотеть не успел, как пришли они к небольшой избушке-развалюшке, вросшей в землю по самые окна. В избушке той жили две веселые девицы, которые очень обрадовались: сперва водке, а потом щедрым гостям. Когда от полштофа осталась меньше трети, одна из девиц ловко взобралась к Никитке на колени и давай там бесстыдно егозить. Бесстыдница, но приятно. Коробейник от приятности той, ущипнул девку за крутой бок, выпил еще стопку и твердо решил для себя, что, как только он окажется с девкой наедине, так непременно всю кровь из неё высосет. Всю без остаточка. Уж, больно раззадорила парня девица. А девка тоже в задоре своем. За ухо коробейника щекочет и шепчет ему:
- Пошли в сенник. Пошли.
И пошли они, уж было, но тут Семка опять Никитку за рукав ухватил.
- Пойдем, сперва дело справим, - ухмыльнулся Семен, - а потом всем остальным займемся. Пойдем. Не уйдут они от нас никуда. Все наши будут.
А на улице была уже ночь. Темно - хоть глаз выткни. Видно, облака луну со звездным небом по какой-то надобности своей плотно прикрыли. А может еще какая причина была? Теперь-то уж о той ночи ничего не узнаешь. Сколько их уже было и сколько будет, ночей этих беспросветных. Шли товарищи по ночному промыслу осторожно. Даже не шли, крались воровато меж темных избушек. Возле одной из них Семка остановился, и прошептал спутнику своему на ухо.
- Пришли. Здесь они ночуют.
Потом Семен сунул Никитке кривой нож в руку и опять зашептал.
- Трое их там. Я с двоими управлюсь, а третий за тобой. Как войдем в избу, справа лавка будет, там твой почивать и изволит. Вот ты и помоги ему покрепче уснуть. Не подведешь?
Ничего коробейник своему товарищу не ответил, хмыкнул только презрительно и они пошли. Вернее, не пошли, а поползли под ворота скотного двора. Со двора пробрались в сени, а уж от сеней и до избы недалеко. Дверь в избу открытой была, а потому случилось для разбойников всё как нельзя лучше. Семка первым вбежал, Никитка за ним. Вбежал и сразу на правую сторону. Там действительно кто-то храпел. Раз пырнул спящего коробейник ножом, второй, третий, а потом присмотрелся и по шее острым лезвием хрипящего страдальца саданул. А из шеи кровь черная брызгой пошла! Никитке тут же испить её захотелось, облизнулся он, и уж в шкварчащей шее ему бы устами припасть, но Семка хвать его за рубаху и потащил из избы вон! И бегом всё!
Отдышались они в каком-то тесном сарае. Семен зажег лучину и показал подельщику своему засаленный пояс.
- Смотри, какой тяжелый, - подмигнул Никитке Семка. - Рублев двести серебряных здесь будет. Не меньше. Я давно за этим купчишкой присматривал, только случая удобного всё не было, а сегодня вон всё как здорово получилось. Смотри.
Только вот коробейнику на пояс драгоценный не смотрелось. Другая картина у него перед глазами была. Брызги черной жирной крови искрились там под лучинным светом. Той самой крови, которой он попробовать не успел. Не успел полакомиться кровью мужицкой, а она, ведь…. А тут еще довольный Семка расхохотался да подбородок кверху поднял, соблазнительно открывая трепещущий кадык. И не сдержался Никитка. Ударил он снизу кулаком товарищу своему в челюсть и зубы свои вонзил в плоть его загорелую, чуть правее кадыка. Семен был мужиком крепким. Воспротивился, но надолго его противления не хватило. Скоро притих он, и тяжкое хриплое дыхание его слилось вместе с чавканьем Никитки в жуткую музыку ужасной смерти. Кровь у Семена была терпкой, тяжелой, чуть-чуть солоноватой и сытной. Не смог коробейник всей крови одолеть, насытился он быстро, отрыгнул пару раз, повязал себе на живот пояс с рублями и пошел из сарая вон.
На небе из-за рваных облаков выползла луна. Никитка поплутал немного по чьим-то задворкам, а потом вышел на центральную улицу села и уж хотел по ней уйти прочь из Покровского, но тут опять вспомнил про короб. Без короба уходить ему было не с руки. Свое все-таки. Вот и осматривался коробейник, чтоб найти примету, возле которой стояла избушка с веселыми девками. Была там часовня деревянная рядышком. Запомнил её Никитка. Часовня скоро нашлась, и Никитка подошел к нужной ему покосившейся избушке. Рядом с крыльцом избушки стоял стожок свежего сена, и кто-то в том стожке копошился. Коробейник подошел поближе и увидел там ту самую, желанную ему некогда девицу, которая миловалась теперь с кучерявым парнем. Девице с тем парнем радостно было, и Никитка этому несказанно обиделся. До дрожи одолело его обидное беспокойство. Чтоб как-то его унять, коробейник вытащил из-за голенища кривой нож, ухватил кудрявого соперника сзади за волосы и ловко рассек ему горло до самых шейных косточек. Кучерявый только хрюкнуть и успел. Девка попробовала взвыть, но Никитка сперва съездил ей кулаком в ухо, потом, зажав ладонью рот, прокусил шейную жилу и стал кровь сосать. Вроде уж и насытился он кровушкой за целый день, но опять начал сосать с удовольствием. Правда, сосал не долго. Не особо понравилась коробейнику кровь этой распутницы. Чем-то от неё затхлым попахивало, подтухшим. Чуть-чуть отдавало, но вся приятность удовольствия от душка этого быстро улетучилась. Этот душок в крови – был, как муха в наваристых щах. И не каждый щи те после мухи вкушать с удовольствием продолжит. Никитка перерезал корчующейся девице горло, потом, особо не торопясь, пошел в сени, нашел там свой короб и отправился из Покровского вон.
Всю ночь без устали шагал коробейник по наезженной дороге. Шагал и мечтал беспрестанно. Только не было сегодня в мечтах его места ни лавке бакалейной, ни жене – красавице с крупными глазами. Теперь там была лишь одна кровь. Разная кровь: пунцовая, липкая, гранатовая, густая. Кровь грешника, кровь праведника, распутницы кровь. Кровь, кровь, кровь…. Он даже план мысленный составил: непременно в ближайшее время попробовать крови малолетнего мальчишки, холеного барина, цыгана, а потом еще из барыни, от которой заморскими духами в нос приятно шибает, неплохо бы кровушки пососать. Вот такая мечта-забота засела занозой во внезапно почерневшей душе коробейника.
Ничего теперь кроме крови не надо Никитке. Только она, а остальное, пусть, горит всё - синим огнем. Коробейник размечтался так, что не заметил, как наступил рассвет. Вокруг него был какой-то серовато-розовый луг, подернутый кое-где бурым туманом. Никитка в мечтаниях своих и тумана этого бы не заметил, но впереди себя увидел он темную фигуру. Случайно, ненароком посмотрел вперед - и увидел. Да и ладно бы просто увидел. Он узнал её. Это была та самая старуха с земляничной поляны. Та самая ведьма. Точно, она. Она, стерва! И столько зла закипело сразу в душе коробейника, что он отшвырнул от себя прочь короб и помчал во весь дух по дороге!
- Ишь, ведьма, - шептал себе Никитка на бегу. – Верхом на мне вздумала покататься. Покатаешься, сейчас. И кровушки твоей я сейчас испробую! Противно будет, но испробую! У-у-ух….
Понял коробейник, что обознался, только тогда, когда вплотную к страннице в черном одеянии подбежал. Не старуха то была, монахиня молодая. Молодая и красивая. Такая красивая, какие красивые только на картинках разноцветных и бывают. А глаза у неё…. Огромные глаза, будто из бархата серо-зеленоватого. И ресницы пушистые. И брови вразлет. Чуть остолбенел коробейник от красоты этакой. Стоит, пыхтит, и что делать дальше не знает. Монахиня первой с ним заговорили.
- Здравствуй, добрый человек, - улыбнулась она, - помогай тебе Господь.
- Здравствуй, - еле выдавил из себя запыхавшийся Никитка. – Ты, это…. Старуху здесь…. В черном…. Гадина… Может, видела?
Красавица тихонько покачала головой, бесстрашно посмотрела взволнованному незнакомцу прямо в глаза и спросила его, вдруг:
- Плохо тебе?
- Плохо, - почему-то соврал коробейник. Не было ему плохо. Смутился он немного от прекрасных глаз, но настроя радостного в душе своей не потерял. Ликовала душа его. И крови монахини молодой ему тотчас же испить захотелось.
Он тут же, в одно мгновение представил вкус этой крови. Ни с чем не сравнимый должен быть сей вкус. Разве при таких глазах может быть вкус нехорошим?
- Не иначе, как райский нектар по жилушкам её течет, - решил Никитка, и стал высматривать, где бы сподручней одежду на монахине порвать. Спереди или сзади? Шея-то у неё полностью закрыта.
- Бесы тебя терзают, добрый человек, - вздохнула божья странница и сует в руку коробейника маленький медный образок. – На, вот, возьми иконку освященную и молись на неё. Доброте в душе твоей места не хватает. Грязи там много.
Словно огнем обжог Никиткину ладонь этот образок простенький. Обжог, и прилип он будто к руке. Коробейник трясет рукой, изо всех сил желает бросить иконку на землю, да не тут-то было. Не дается она. Неприятное чувство, когда к ладони что-то горячее прилипло. А монахиня всё своё гнет.
- Молись больше, - щебечет она, - вот и пошлет тебе тогда Господь успокоение души. Доброту пошлет. А доброта любую душу вылечит. Нет силы сильнее её во всем белом свете. А у тебя в душе и без того доброты много, только бесы в полон её взяли. Освободить её надо. Проси Господа, чтоб освободил он её. Проси за доброту.
Кто бы только знал, как надоела эта монахиня Никитке своими разговорами! Хуже горькой редьки надоела. Не будь у неё таких прекрасных глаз, он бы ей давно голову оторвал! Но запали в душу парня глаза эти огромные, и спеленали там всю его решимость. Однако делать надо что-то. Коробейник набрал полную грудь воздуха, зажмурился, чтоб глаз монахини не видеть, еще раз вздохнул глубоко, еще, еще и…. И когда открыл очи свои, чтоб не промахнуться, чтоб наверняка, то обомлел и замер на месте…. Теперь, вместо прекрасных очей монахини, смотрели на него желтовато-мутные глазки той самой старухи с земляничной поляны. Нашлась, погань! И кожа её морщинистая рядом была. И бородавки. Передернулся Никитка весь, словно в ознобе, замер от нежданного явления, а старуха хвать его за шею и в уста ему губами слизкими впилась. Целоваться потянулась, ведьма старая. Настырно так полезла. Коробейник отшвырнуть хотел от себя каргу противную, но, вдруг, что-то родное почудилось в губах тех слюнявых. Приятное что-то. Таинственное. Вот эта таинственность и заставила парня глаза покрепче зажмурить да взаимностью ответить на назойливую похоть старухи.
Вволюшку намиловались они в густой траве луговой и притомились слегка. Лежит Никитка на спине и на суету какой-то многочисленной летучий мрази смотрит. Ишь, как копошатся, подлые. Тоже, ведь, живут.
- А у них, интересно, есть кровь? – подумал коробейник, пытаясь ухватить в ладонь прыткое насекомое. Не вышло.
Парень еще раз прицелился, но тут его старуха за плечо тронула. Пошли, дескать. Шли они не далеко. Шагов десять. Не больше. Там, в десяти шагах, лежала монахиня, огромные остекленевшие глаза которой безжизненно смотрели в бледное небо.
- Угощайся, - засмеялась старуха, изображая рукой такой радушный жест, каким добрая хозяйка приглашает долгожданного гостя к богатому столу. – Милости просим подкрепиться, чем бог наш послал. Давай.
Никитка смутился чуть, узрев мертвую монахиню, затоптался, а старуха ему уж пример показывает. Пала она проворно на колени, разодрала платье еще теплой покойницы и зубами вцепилась в шею белую. Вцепилась и заурчала, глотая кровь с превеликим удовольствием. И так сладостно урчала старуха, что коробейника зависть взяла. Оттолкнул он легонько ногой пожилую полюбовницу свою от угощения и сам к нему припал. Правда, надкус на шее сделал он с другой стороны, из старухиного надкуса сосать кровь побрезговал.
Кровь покойницы Никитке сразу не понравилась: стылая она была и безжизненная. Глотков пять он всего и сделал. Не более того. Потом встал, отряхнул колени, сплюнул желто-красную слюну на сырую зелень луговой травы и пошли они со старухой по дороге прочь от своего дела поганого.
Опять старуха шла впереди, коробейник сзади. Коробейник молчал, а вот спутница его ни на мгновение не умолкала.
- А я, ведь, как тебя увидела, - щебетала старуха, радостно осматривая лежащий передними широкий серый заливной луг, - так сразу решила, что мой ты будешь. Ты не смотри, что у меня на лице образина такая, а в остальном - я моложе всякой девки молодой. Да ты и сам это, поди, понял, милок?
Ничего коробейник старухе не ответил. Не хотелось ему ничего отвечать, хотя, правды в словах этой старой ведьмы немало было. Если глаза покрепче зажмурить, то действительно ….
- А ты-то сперва труха трухой был, - не обращая внимания на молчание спутника, продолжала свою речь развеселая старица. – Тютя тютей. Только я знаю, как из любого тюти настоящего человека сделать. Человеку, ведь, настоящей радости надо, чтоб он понял, что значит человеком быть. Осмелиться ему надо. Вот и укусила я тебя легонько в шею. Моя слюна из любого заморыша героя сделает. Ты что думаешь, я на поляне той справиться с тобой не могла? Ха-ха-ха. Да, в два счета! Только мне тогда от тебя другое надо было! Настоящий человек мне нужен был. Настоящий.
И тут старуха резко обернулась и опять полезла целоваться. Только Никитке сейчас миловаться не хотелось, радости в душе мало было для этого дела и задора никакого. Пригасила чуть радость душевную мертвая кровь. Оттолкнул коробейник не особо желанную пассию от себя, а той хоть бы что! Опять щебечет, словно синица на окне.
- Ох, и заживем мы теперь, - размечталась старуха. – Сейчас в город придем и сразу избенку какую-нибудь прикупим. Деньги у меня есть. А лакомиться будем каждую ночь и только свеженьким. Еще мне кровью девичьей умываться надо, чтоб лицо мое похорошело. Похорошеет оно, точно похорошеет. Вот поумываюсь вволю - и похорошеет! Краше монахини той буду!
При упоминании старухой о монахине, будто какая-то вспышка в разуме коробейника случилась, и серый луг вокруг его пятнами пошел. Разноцветными пятнами. С цветами луговыми и блеском солнечным. И глупое слово «доброта» барабаном застучало, заглушая старухины россказни. Никитка зло тряхнул головой, и наваждение исчезло: опять серость кругом и кровожадной спутницы болтовня.
- Кровь всякая вкусна, - продолжала свою речь старуха. – Ведь в ней всего столько! Прорва вкусов всяческих. Начнешь сосать и будто жизнь другую живешь. Только понимание здесь нужно. Без понимания – никак. У обычного человека сколько вкусов? Соль, кислота да сладость. Жизни в тех вкусах нет. А у нас….
Коробейник, слушая спутницу свою весьма поверхностно, с интересом разглядывал её шею, где под дряблой морщинистой кожей упруго дергалась толстая иссиня-черная вена. Очень была эта вена на гадюку похожа. Ни дать – ни взять – змея подколодная.
- А ты кровь гадюки пробовала? – совсем невпопад спросил Никитка говорливую проводницу.
- Гадюки? – чуть смутившись неожиданному вопросу, осеклась старуха. – А зачем мне гадюки кровь? Зачем мне тварь ползущая, когда двуногих тварей кругом великое множество? Зачем?
И тут старуха громко рассмеялась, а гадюка на её шее упруго забилась, заструилась в каком-то ужасно удалом танце. В смертельном танце. Для всего доброго - смертельном! И не выдержал коробейник! Очень уж ему захотелось крови гадючьей! И впился он зубами острыми в упругий бок танцующей гадины! Старуха была сильна несказанно. Кряжистый Семен, убитый Никиткой намедни ночью был против неё сущий младенец. Все силы коробейник напряг, чтоб справиться с этой тварью. Словно витязь со львом сражался он с ней и не заметил, что к ним из перелеска бежали люди. Это были солдаты, шедшие по той дороге походом и заметившие в придорожной траве истинное безобразие. Молодой парень над старухой измывался! Безобразника хотели оттащить от его жертвы по-хорошему, но тот воспротивился и даже капрала Трондина в шею укусил. Да и ладно бы только его – разбойник на корнета Лисовского потом прыгнул! И тоже в шею наметился! Хорошо сапер Штылев не растерялся и сзади рассек разбойнику голову точно на две половинки.
Последнее, что слышал Никитка в жизни своей, был голос недобитой им старухи.
- Бей, его! – истошно вопила она. – Бей кровососа поганого! Кровосос! Так его ребята! Так!