Гл. 11. Восток или Запад?

Вадим Филимонов
                XI. Восток или Запад ?

                Разумеется, в день освобождения я напился и поэтому к матери не поехал. В Дачное прибыл через день, встретили «каторжанина» хорошо, что-то пекли, варили, бутылка на столе была. Мне надо было прописываться к матери, получать паспорт, устраиваться на работу. Обычная советская мудня. Правда и на Западе у освободившегося проблем хватает. Если не прописка, так отметка в полиции – ФРГ. Без постоянного адреса ни счёт в банке не открыть, ни на работу не устроиться. А без работы никто не сдаст тебе квартиру. Но и здесь есть выход, помогают ресоциализироваться.

                Я прописался к матери и получил паспорт без проблем. Жил на Кировском, а В.Л. у своего любовника неподалёку. Ей везло на молодняк, любовник был ещё моложе, чем я. Его красавица сестра дружила с В.Л., а я почти облизывался на её прелести. Поцеловались мы всего один раз на лестнице. Она высокая, с меня ростом, мягкие влажные губы, мягкие плечи, мягкие груди, дальше – неизвестность. Она шептала через поцелуй взасос: «А как же В.Л....?». звали её Жизнь. Однажды она помогла мне уйти от слежки. Дом был окружён топтунами, рядом с подъездом стоял «Газик» с агентами наружного наблюдения, а я, переодевшись в чужое пальто и шапку, с Жизнью под ручку, нагло и неопознанно прошел мимо них.

                Иногда я пьяный закатывался под окна квартиры любовника с В.Л. и криком со двора вызывал её. Выбегала, уводил её на Кировский, благо идти всего минут пятнадцать. В.Л. жаловалась на свою двухпостельную судьбу и рассказывала о страданиях любовника: «Он герой, вот ты к нему и уходишь», - горевал тот. А я предавался любви с В.Л. на диване осквернённом многочисленными изменами. Жалко, что диван не может создать свои мемуары, было бы захватывающее чтиво.

                Но не только пьянство и ебля наполняли мою жизнь. Я начал несколько больших холстов по «крестовским» эскизам. Некоторые холсты вывез на Запад и они дважды перелетали Атлантический океан – в США и обратно в Европу. Или перед посадкой, или сразу после освобождения, я эскизно написал большой холст, примерно 90 на 80 сантиметров, «Усекновение главы Вадима, архимандрита Персидского». Иконописная форма, светлый колорит – редкость для меня в те времена. Есть фотография с выставки ТЭИИ в Ленинграде в 1988 году – «1000-летие крещения Руси». Правда, В.Л, утверждала, что фотография есть, а вот работы на выставке не было. Занимался этим Юл Рыбаков, ныне депутат Госдумы, у него бы и спросить, да овчинка выделки не стоит. Полезно знать житие своего святого: преподобномученику Вадиму отсёк голову его ученик, отрёкшийся от Христа под страхом пыток. Ему обещали за это жизнь и неумелый ученик три раза рубил мечом голову Вадиму.

                Через приятелей диссидентов устроился на работу лифтёром на Петроградской стороне. Комната – отгородка под  лестницей, окна нет, вентиляция через открытую дверь. На стене пульт из лампочек, загорится – беги к соответствующему лифту с крючком из толстой проволоки в руках. Освободить застрявшего можно было дергая крючком специальный рычаг, находившийся за решёткой лифта. Работа – не бей лежачего, зарплата тоже, не разгуляешься – рублей 75 в месяц. Главной достопримечательностью в той конуре была старинное зубоврачебное кресло, обтянутое натуральной кожей. Я мог и сидеть и лежать в нём, покуривая и размышляя о планах борьбы с этим говённым и бесчеловечным режимом. Начальник предупредил: на работе  не пить, баб и друзей не водить, не прогуливать.

                Пробыв за решёткой и колючей проволокой всего полтора года, я неожиданно стал «старичком» для молодых художников. «Старичок» - участник выставки в д/к Газа и других. Квартирные выставки в Питере процветали, уличные – нет. Нашлось нечто среднее – заброшенный дом, где молодые, во главе с Тимуром Новиковым решили устроить свободную выставку. Пригласили и меня. Я слепил объект из зэковской одежды, кирзовых сапог и зимней зэковской шапки на «рыбьем меху». Всё это я разложил на досчатом щите от строительных лесов, заляпанном извёсткой и краской. Впечатление жутковатое: плоская, бестелесная фигура, страшнее огородного пугала, то хотя бы шевелится на ветру.

                Дело было летом, солнышко, небо голубое. Мы обзвонили немногочисленных культурных атташе западных консульств в Ленинграде и многочисленных любителей свободного искусства. В день открытия выставки, дом оказался осаждённым гебнёй и милицией. Что-то плетут об отсутствии разрешения у нас /от кого? для чего?/. угрожают всех нас пересажать за нарушение общественного порядка. Некоторые гости роятся вокруг дома. Некоторые художники срывают холсты с облупленных стен и отваливают проходными дворами. Я внутри дома, мне навстречу спускается по лестнице красавец блондин с яркими синими глазами: «Вадим Иванович! Сколько лет, сколько зим?!». Это гэбист, руководитель «ответственной операции», дармоеды! По совету художников я сматываюсь без скандала, ведь всего пара месяцев прошла, как я откинулся из тюрьмы. Моё тюремное барахло ребята заботливо спасли и притащили мне на Кировский. В начале 1979 года, в Вене, я демонстрировал в этой одёжке на какой-то антисоветской толкучке. В руках у меня был плакатик на картоне собственного изготовления: свастика и серп с молотом уравненные математическим знаком равенства. Таких  плакатиков я изготовил около сотни штук и все раздал демонстрантам.

                Этим же летом 1978 года я вошел в редакцию журнала «37» издававшегося Татьяной Горичевой и Виктором Кривулиным. Пером я тогда не владел, занялся оформительской частью. Предложил дать название «37» по церковнославянски –ЛЗ с титлом- согласились с удовольствием. Я переплетал машинописные тексты, одевал их в твёрдый картонный переплёт обтянутый холстом из моих собственных запасов, и отбивал сухой масляной краской через трафарет из рентгеновской плёнки -ЛЗ. За качество я отвечал вполне. Как позже узнал, эти номера с моим рукоделием доходили даже до штаб-квартиры ЦРУ в Лэнгли, США /без моего ведома, разумеется/.

                Т. Горичева познакомила меня со священником в церкве «Кулича и Пасхи». Это был вполне антисоветский приход. Основные прихожане – творческая интеллигенция из «второй культуры». Кто-то вручил мне журнал «Посев», март 1977 года, прямо у входа в церковь. В журнале проект альманаха поэзии и графики «Мера времени», я в членах редколлегии, дан мой полный адрес на Кировском, отлично! Статья Синявина «Юлия Вознесенская в единоборстве с КГБ» и другие гремучие материалы. Вот так журнал, прямо для меня создан. Мне, как «отсиденту», батюшка пожерствовал рублей пять на помощь, поскорбев немного, что так мало. Я поблагодарил и благословился, приложившись к руке. Деньги я, не без внутренних колебаний и угрызений, пропил. Портвейн был сладкий, вкусный и весёлый. Я оказался включённым в этот диссидентский – не люблю это слово – круг. Шла кое-какая помощь из-за границы, запомнился маргарин «Rama» и бульонные кубики.
 
                Удивительное свойство прошлого быть  хорошим. Или это моё – «жизнь, как единое произведение искусства», - даёт знать? Не знаю, но некоторые сцены прошлого – действительно произведения. В. Нестеровский, его яркая любовь и я, в летнюю Питерскую ночь, мечемся по центру города в поисках выпивки, точнее – денег на неё. Нас всех трясёт похмельный колотун. Водку всегда можно купить у таксистов у Московского вокзала, но где взять деньги? Подруга спасает, названивая всем знакомым и полузнакомым. Берём бутылку у таксиста за двойную цену, выпиваем подавляя икоту, дрожь проходит. Нам всем нужно на Петроградскую сторону, а Дворцовый мост разведён. За спиной мой Эрмитаж, по Неве идёт большая шлюпка с военными моряками на вёслах и офицером на корме у руля. Машем руками почти без надежды, но шлюпка поворачивает к нам и пристаёт к гранитному спуску. Качая лодку, забираемся в неё и нас перевозят на другой берег. Подруга Нестеровского немного флиртует с офицером. Нева в этом месте широкая, матросы сильно гребут, мы ликуем наполовину пьяным восторгом. Эта белая ночь, с прекрасным красно-розово-зелёно-синим небом и Невой отражающей все эти цвета, несколько приглушая их светоносность, где она? Какое счастье иметь память, хотя буддист может возразить на это восклицание рассуждением о пустотности всего сущего.

                С моей горячей, сухопламенной любовью, Вл. я встретился только раз. Пыль цинизма незаметно покрывала её. Она рассказала, как гэбисты обхаживали её, обкакивая меня и предлагая стучать, если появлюсь на её горизонте. Отметила вежливость и обходительность гэбистов, не знала, что на бабцов они посылают обольстительных оперативников. Мы выпили как обычно и завалились в постель. В позе «69» мы заглатывали детородные органы друг у друга и я вспомнил родной вкус Вл. Она, не вынув целиком мой член изо рта, бормочет с вынужденным лёгким дефектом речи: «Вот видишь, какая я развратная стала...». Больше не виделись, только по телефону: «Я уезжаю», - «Ну и уезжай». Позже, уже в США, В.Л. прислала мне фотокарточку Вл., которую я забыл среди книг на Кировском проспекте. 

                В Питере процветали частные квартирные выставки и салоны. Некоторые подозревались в связи с КГБ, но доказать это можно было только косвенно. Один из известных салонов, где висели и мои работы, был у Георгия /Жоры/ Михайлова, о чём я уже упоминал выше, до посадки. Встретились мы у Жоры с Т.В. как старые знакомые, она лет на десять младше меня, смотрит влюблёнными, широко открытыми глазами. Вышли мы вместе, поздно, я в подпитии и хочу Т.В. Было холодно, забрались в парадную греемся на батарее парового отопления. Можно трахнуться и здесь, если попкой кверху, но не даёт почему-то. Целуемся бесконечно долго взасос, её груди поочерёдно заполняют мой рот, болят яйца от желания и постоянной эрекции. Исследую промежность, а там кнопки как на моём подарке Вл., удобно, можно и расстегнуть, но что-то её сдерживает, а я уже замудохался от страсти. Ночь, трамваи уже не ходят, прокимарили на лестнице до первых трамваев. Расточительность социалистического хозяйствования иногда приносит пользу и даже согревает бездомных любовников.
 
                На трамвае и метро с Охты на Петроградскую. В.Л. у любовника или уже на работе. Завалились на диван и в это же утро я трахнул её, да ещё как! Мы ворочались и ёрзали на диване, желание не давало мне  спать. Я шепнул ей про попку и она, к моему изумлению , сразу, почти радостно, согласилась. Крем для лица облегчил мне проникновение в тайный ход противоположный лицу. Она, лёжа на боку, подставила мне свой молодецкий анус и я без особого труда вошёл в него. Первый раз в жизни я был там, куда меня давно и смутно тянул мой инстинкт исследователя. Кончил я, глубоко вбивая свой огурец в её попку, крепко держась за крепкие груди. Хорошо иметь центральное отопление и горячую воду в ванной; холодной водой, крем с лёгкими следами содержимого ануса, отмыть было бы трудно.

                Потом Т.В. просилась со мной на Запад, когда стало ясно, что мне надо сваливать со своей исторической Родины. Федор Гуменюк заметил: «Зачем тебе такой багаж брать, там своих женщин хватает», и оказался совершенно прав.

                Наступил август, скоро десять лет, как вооруженные силы Варшавского блока, во главе с СССР, - но не надо забывать и азарт геноссе из ГДР, - вторглись в Чехословакию и послали на *** «социализм с человеческим лицом». Из сегодняшнего далёко кажется, что и правильно сделали, какой же это социализм, если лицо на нём человеческое. Только – звериное, и ожерелье из 100 миллионов трупов на шее, по предвидению Ф.Достоеского. Но тогда – это был повод для демонстрации для тех, кто десять лет назад был молод, аполитичен или просто труслив.

                Я решил организовать молчаливую демонстрацию на Дворцовой площади в Ленинграде 20 августа в 12 часов. Имея опыт, решил ещё больше законспирировать подготовку. Только совершенно надёжные люди, которые в день демонстрации приведут с собой кто сколько сможет друзей и знакомых. Мы решили не просить разрешения, а просто известить власти письмом в день демонстрации, чтобы не дать им время собраться с силами и средствами. В письме были слова : «Вторжение в Чехословакию – позорный акт КПСС». Где-то теперь это письмо? Лежит себе в каком-нибудь архиве, ждёт своего исследователя. Подписался я, В.Л., Т.Горичев, И.Росс, ещё кто-то. И.Росс с женой, её ребёнком и собакой собирался уезжать и решил идти напролом. Поэтам решено было сообщить накану вечером, чтобы не раззвонили понапрасну.

                Где был прокол – ума не приложу, но за несколько дней до 20 августа нас всех обложили плотной слежкой. И.Росс был в ужасе, чердаками убегал от слежки. Меня взяли прямо на троллейбусной остановке на Кировском проспекте, напротив моего дома. «Пройдёмте, надо документы проверить», в «Волгу» и – ****ец, получил 15 суток на Каляева. К теме «Голубые канты»: Пока меня возили из ментовки в суд и обратно, я разговорился с милиционером конвоирующим меня, объяснил что к чему, он был понятливый, сам видел дефекты совдеповской жизни. Я попросил его дать мне позвонить, так-как вяжут меня не давая возможности сообщить родным о себе, и они потом ищут меня по моргам и ментовкам, и нигде им правды не скажут. Он разрешил, но у меня не оказалось двушки! Милиционер дал мне две копейки и встал тактично в нескольких шагах от телефонной будки. Телефон был испорчен!! Я был готов и смеяться и плакать. В этом весь режим: даже добро милиционера не может реализоваться из-за разъебайства всенародного.
 
                На Каляева я сразу объявил голодовку. Опять без курева. Холодная вода из-под крана, август в Питере бывает холодным. Через пару дней голодовки стал мёрзнуть в своём сером пиджачке, и уже страдал не столько от годода, он через три дня проходит, а от холода и от невозможности заснуть на голых досках. Голодовку держал семь дней. На восьмой день выдернули из камеры и привели в довольно большое помещение. Напротив двери – длинный стол, за ним, как на партсобрании, различные чины МВД и типы в белых халатах. Пред столом – массивное деревянное кресло, ножки зацементированы в пол. Какие-то холуи вертятся у столика в глубине.

                Мне предложили-приказали сесть. Начали плести свои угрозы. Почему не принимаю пищу? А потому! Нарушение режима, продлим срок до месяца и т.д. и т.п. «Будете принимать пищу?» «Нет!». Подскочили, скрутили руки, надели смирительный передник, привязали к креслу. «Будете принимать пищу?» «Нет!». Увидел чёрный, довольно толстый шланг с воронкой. Сжал зубы. Кто-то схватил за лоб и держал, другой чем-то железным раздвинул мне зубы и вставил машинку с винтом. Железный винт – сильнее всех моих челюстей. Крутят железную головку в виде бабочки, как ключи у наших заводных игрушек из детства, только шире и прочнее, и челюсти разжимаются. Стали совать шланг в глотку, тошно. Кто-то слегка дал мне по дых, шланг пролез. Я глаз не закрываю, слежу за суками, тюремными специалистами. Из медицинской цилиндрической банки полилась в воронку желтоватая, тёплая жижа: бульон, яйцо, что-то ещё, говорят знатоки. Отвязали не сразу, дали неразумному голодному желудку жадно всасывать жратву. Можно сунуть два пальца в рот и всё выблевать, но поздно, всё съедено. После такой процедуры, очень хорошо понимаешь переживания изнасилованной.

                Отвязали, отпустили, коридорный дал покурить. Я снял голодовку, семь дней достаточно для демонстрации моей силы. На работу меня так и не вывели ни разу, держали в изоляции. Сидел то один, то с подсадками. При освобождении опять постригли наголо, голова в струпьях, две недели не мылся. Приволокся на Кировский злой, усталый, но не сломленный. В.Л. рассказала, что на Дворцовой площади, у Алесандрийского столпа, по её наблюдению она была одна и кругом куча топтунов. Несколько человек могли сойти за демонстрантов, но ни одного знакомого лица. Ну что ж, сочтём это концептуальной демонстрацией.

                Теперь на допросах и «собеседованиях» в КГБ, художникам и поэтам следователи бубнили: «Вы идёте на поводу у этого Филимонова, но скоро он допляшется, настоящий срок получит и не в ленинградском лагере». С лифтов меня почему-то не уволили, хотя начальник и сокрушался: «А мы вот вам доверили, а вы вот нас подводите». Я сказал, что больше не буду.

                Вскоре я получил повестку в  ОВИР. Явился, подождал, пригласили к какому-то начальнику и он заявил, что на моё имя пришел вызов из Израиля. Я попросил показать, конверт длинный, западный, не советский, но марок никаких нет. Письмо на русской машинке напечатано, на обычной бумаге: Такой-то приглашает меня и сообщает, что как только я окажусь за границей СССР, то сразу же получу вид на жительство в Израиле. И просит ОВИР выдать мне выездную визу. Да они эту туфту в соседней комнате напечатали! Попросил отдать мне письмо, нет, говорит, это к нам обращение. Я заявил, что уезжать не собираюсь и пошел своей дорогой, кажется в гастроном. А сердце полыхает, вот гады! Выпихивают из страны! Не мытьём, так катаньем, отсюда и угрозы ГБ через допрашиваемых. Что делать? Не побегу, решил. Это моя страна, пусть они, гады, уёбывают хоть в преисподнюю. Не хотят делать из меня очередного героя и раскручивать на новый срок, а я не хочу играть с этими бесами в поддавки. Так и решил, и раззвонил об этом повсюду, об этом вызове в ОВИР и письме без марок.

                Подходит 30 октября – день Памяти политзаключённых. Кажется ничего особенного не планировал, но вяжут опять и дают очередные 15 суток, хоть прописывайся на Каляева дом № 6. Теперь меня на каждый советский и антисоветский праздник сажать будут? Совсем не творческая перспектива. Со всех сторон друзья-товарищи трубят – уезжай пока цел. А я упираюсь рогом, как тот телёнок. А сам советую Е. Вагину уезжать, что он ещё сможет сделать в России и для России?

                Однажды ночью, в темноте, брёл по снежному пустырю к Б.Г., которая недалеко от «Светланы» жила. Был вполпьяна, на слежку уже давно внимания не обращал. Удар сзади в висок сбил меня с ног. Очнулся лёжа на  снегу, голова трещит. Проверил карманы – всё цело. Что же это, гэбня меня меня таким образом в эмиграцию поторапливает? Так ведь, падлы, и убить можно! В ванной у Б.Г. посмотрел в зеркало, правый глаз уже набух кровоподтёком, висок ломило. Б.Г. по бабски жалела меня. В виске был повреждён какой-то нерв, кожа стала бесчувственной и ещё целый год, уже в Италии, я ощущал эту немоту в виске. Не этот удар, а общая безысходность, невозможность шага ступить без присмотра топтунов, давящая атмосфера позднего брежневизма, всё это вынуждало меня принять решение об отъезде.

                Фингал под глазом долго не проходил и для визита в ОВИР я нарядился Моше Даяном, одев кожаную, чёрную наглазную нашлёпку на тонком суровом шнурке. Это производило впечатление, овировцы чуть вздрагивали и до неприличия явно таращились на меня. Визу мне дали за пару недель, невиданный рекорд. Я хотел встретить Новый год в Ленинграде но меня торопили и визу нарисовали на 15 декабря, зачеркнули, я не успевал собраться, исправили на 24 декабря – западное Рождество Христово. Мне и теперь кажется, что такая поспешность в обращении с частным лицом, была неприлична для ядерной сверхдержавы, раскинувшейся на одной шестой части суши планеты Земля.

                По рукам ходила «Памятка отъезжающему», бледная машинописная копия с описанием  хождений по бледным кругам бюрократического ада. Полезная придумка, облегчающая эти хождения по коридорам советской бюрократии, не Кафкианской, но злобной, особенно в отношении «отъезжающего» - отваливает, гад, а мы хлебай тут фекальные воды. При слепом усердии можно было и поэтический панегрик  советскому паспорту создать, а для меня это было обычное крепостное право. За выход из гражданства СССР я должен был заплатить довольно большие деньги, кажется, около двухсот рублей. Вот тебе и «паспартина из штанины». Где взять деньги? Оказывается, что бедных отпускают без выкупа, надо только подать прошение в какую-то социальную коммисию. В Дачное, на улицу Зины Портновой, где я был прописан у матери, пришла служащая этой комиссии, обследовать моё материальное положение. А что там обследовать – нет у меня ничего, гол как сокол. Что-то почеркала у себя в бумажке. Через некоторое время ответ – платёжеспособен. Не хотят меня на халяву отпускать. Начали мне деньги собирать друзья-товарищи, да всё по пятётке, по трёшке собирают, а нужны сотни. Позвонил А.П. Зайцеву, своему бывшему учителю, договорились о встрече в его мастерской где-то на Охте. Он показывал свои работы, а я внимательно, в волнении, на эмоциональном подъёме, с потеющими руками, впитывал его живопись. Он сочувствовал и сострадал мне, хотя сам был совершенно в стороне от борьбы с режимом и ни в каких самопальных выставках не участвовал. Дал мне кучу денег, я сказал, что за мной не заржавеет. Он запомнил это летучее выражение и через одиннадцать лет, во время визита по приглашению ко мне в Висбаден, напомнил мне его.

                Теперь надо было ехать в Москву получать израильскую визу в посольстве Нидерландов и транзитную – в Австрийском. СССР не имел дипломатических отношений с Израилем – можете себе это представить сегодня? – и его интересы представляли Нидерланды. «Памятка отъзжающему» информировала, что в посольстве Нидерландов могут взять небольшой пакет с личными бумагами и документами, которые переправят на Запад дипломатической почтой. Так я вывез свой лагерный номер, фото в фас и профиль, диплом ЛХУ и другие бумаги. Но главным аттракционом для избранных, была выдача в посольстве Нидерландов материальной помощи в советских рублях. Сотрудница  кричала: «Ведите себя пристойны, не ломитесь, вы в цивилизованном обществе!», но всё равно евреи ломились, боялись, что на всех не хватит. Консул принял меня, взял пакет для переправки, сказал, что хотя я и не еврей, но пострадал от властей и поэтому могу получить помощь. Выдал мне рублей восемьдесят-сто. Отлично, можно загулять! Да ещё Вл. Сычов – фотограф, купил моё «Всемирное воздвижение Креста» - белый крест, с которым меня возили в Большой дом в 1975 году. Получил я за большую картину – восемьдесят рублей. С кем я только не пьянствовал в этот последний визит в Москву. Пил и в компании Анатолия Зверева, на  улице, под забором на ящиках, которые стремились сложиться ромбом под нашим весом наливающимся портвейном. Зверев, напившись, ревел подобно зверю, было опасно, легко могли загрести в ментовку со всеми деньгами и визой на выезд. Обошлось. Хватило денег и на обратный билет в Ленинград. Этот  загул в Москве оставил впечатление чадного угара и мрака.

                Тоталитарное государство, каким являлся СССР, считало свой собственностью не только граждан как сумму мяса, жира, костей, слизи, сухожилий, крови, семени и мозга, но также всё произведённое этими гражданами-крепостными. Мне не давали выставлять свои работы в СССР, казалось бы, ну и отваливай с ними на Запад. Нет, за свои холсты я должен заплатить 100% пошлины! то есть выкупить их у государства. Я выбрал десять холстов, несколько эрмитажных, снял с подрамников и повёз их в Русский музей на оценку. Оценили дёшево, спасибо им за это. Поставили на обороте каждого холста штемпель чернильного цвета: «Министерство культуты СССР...» и так далее. У меня и теперь хранится таможенная ведомость на эти холсты, по ней я уплатил 110 рубей - месячная зарплата инженера в советской конторе-«ящике».
О беспределе таможенников в аэропорту Пулково, ходили легенды, они могли профессионально изуродовать любой предмет вывозимый за бугор, если им не дать взятку. Как упаковать снятые с подрамника холсты? Только на вал, но где его взять? В магазинах  стояли громадные рулоны обёрточной бумаги, в которую заворачивали масло, сыр, колбасу и прочие питательные продукты. Таким образом, тонны бумаги шли по цене вышеперечисленных продуктов. В центре рулона – картонная труба с деревянными пробками, что мне и требовалось. Но я никак не мог найти такую трубу и долго рыскал по дворам домов с магазинами, прежд чем нашёл. Цилиндр был сухой, не погубит холсты отдавая им влагу.

                Собрав монатки, у меня оказалось: два чемодана – один с зэковской одеждой, рулон с десятью холстами, папка с рисунками и бумагой. В тех же чемоданах был мой этюдник с красками и куча кистей, которыми и сегодня работаю. Рассказывали, что таможенники в аэропорту иногда развлекались и выдавливали краски из тюбиков, искали бриллианты и золото. Хотя, идея была правильная, ведь через свинцовую тубу с краской ни хрена не разглядеть содержимое, рентгеновский  аппарат бессилен. Перечисленное выше барахло – это всё, что я нажил к 31 году своей жизни, хорошо, не очень тяжело тащить. Мне думалось, что я легко оторвался от родной почвы, но это была глубокая травма. И сегодня, почти четверть века спустя, моё подсознание подсовывает мне один и тот же мучительный сон: Я должен уехать или переехать куда-то и с ужасом вижу, что в двух руках мне не унести мои работы, мои творения, осколки моей души. Или я теряю билет, или дорогу, или боюсь опоздать... Можно романтически мечтать о райски-папуасском состоянии, об идеале бедности некоторых христиан, или  об отвращении к владению предметами у буддистов. Но обременённому культурой и пребывающему в цивилизации Северного полушария, как избежать предмета, хотя бы в виде овчинного полушубка? И куда девать знания, якобы необходимые для жизни? Мы просто обречены мучительно познавать во всех формах и неизбежно тащиться вперёд – к смерти.
 
                С визой в руках я купил билет на самолёт до Вены, платил рублями, разумеется. Левиафан, чтобы уж совсем не позориться, позволял менять некоторое количество рублей на 50, кажется, долларов, Ленина на Дж. Вашингтона. Советские, по всему миру, от рыбаков торгового флота, до туристов и участников научных конференций, считались бедняками. Даже римская проститутка знала об этом.
 
                Отвальную, кроме как на Кировском, справлять было негде. Двадцать третьего декабря В.Л. готовила еду – на фотографиях видны сосиски, а я закупал огненную воду. Народа было много. /Надеюсь, что чёрно-белая фотография с А. Зйцевым , Ст. Мосевичем, мной и сидящим на полу Нестеровским, появится в документальном фильме Л. Клошки и Ал. Виноградова – «Тогда она были героями»/. Я дал себе зарок не напиваться, чтобы потом не страдать в самолёте от похмельного синдрома. Но куда там, с одним чокнулся – вкус водки и сейчас стоит в горле, с другим, с третьим, вот и забалдел. Я раздавал свои этюды разных лет, маслом на картоне, как во время пожара или потопа. Этих работ, сантиметров тридцать на сорок, было больше ста штук. Тогда уезжали – навсегда. Тимур Новиков, за сто рублей, купил мой холст, метр по высоте, очередное, тёмное «Всемирное воздвижение Креста». Тут же отдал деньги В.Л. и попросил разделить между роднёй, кому сколько назначил. Пьяный Нестеровский уже полулежал на полу около своей яркой любви, в окружении почитателей. А. Зайцев с удивлением поглядывал на лежащего, это был не его круг общения.

                Меня хорошо провожали, пьяны были все, кто хотел быть пьяным в тот день. В какой-то момент и я отрубился. Очнулся расталкиваемый В.Л., вряд ли мы в эту ночь прощально трахнулись. В Пулково нужно было быть очень рано. Брат Валерий, приехал помогать мне тащить чемоданы. В такси мы не влезали или денег жалко было, добирались городским транспортом с пересадками. Без Валеры я бы пропал.

                Формальности в аэропорту, сдача багажа. Подходит какой-то хмырь и требует кучу денег, иначе, говорит, багаж не пропустим. Я же русский, говорю, нет у меня ни шиша, кого обираешь? Я наотрез отказался платить, кажется В.Л. сунула им в лапу и багаж пропустили. Тут же и мать с сестрой, прощаюсь со всеми, на душе тошно. Скорее бы паспортный контроль и переход в запретную для провожающих зону. Всё, прохожу турникет, оборачиваюсь, довольно большая толпа провожает меня, много пришло боевых подруг. Где-то и оперативники ГБ должны быть, тоже, с облегчением, провожают меня. Как передать словами это расставание со всем и со всеми на всю жизнь? Разрыв, обвал, провал, а может быть и освобожднеие? Но тогда мне было просто плохо, потно, похмельно, трещала голова от боли. Про аспирин, как спасительное средство, тогда я ещё не знал, не помогал мне советский аспирин.  Родина позволяла взять с собой безпошлинно бутылку водки, каравай хлеба, круг колбасы, железный рубль. Всё это, кроме рубля в кармане, было у меня в багаже. Опохмелка предвиделась не скоро.


/Над главой - фото Геннадия Приходько, лето 1978г., после освобождения/