Камень
Когда это случилось, я спал. Проснувшись, сходил, купил орешков в сахаре, дыню. Прогулялся по улочкам района и только, потом, вернувшись в общагу, узнал. Разум отказывался верить, а сердце болело, предчувствуя самое страшное. Затем была беготня по больницам, а где-то часам к двенадцати, в морге областной больницы, я прижался губами к обезображенному взрывом, но такому родному лицу. Поддерживающие руки, сочувствующие лица и лавина пространных сложных слов, которыми люди привыкли прикрывать свой страх и растерянность.
Раскаленная за день комната вобрала меня в свою черную пасть. Печально моргнул глаз телевизора, и вновь обрушилось море словоблудия, вдалбливающее в голову только одно - её больше нет!
Гипнотическое око настолько заворожило своей жестокостью, что я окаменело сложил свое тело перед его жертвенным алтарем. На третьи сутки, соседка, замученная несмолкающим бормотанием телевизора за стеной, вошла в комнату и, постояв минут пятнадцать у моего скрюченного тела, осторожно вышла. А потом приехали они, по виду – белые а по сути - черные. Потными, волосатыми пальцами они разорвали мою душу и связав в узел выволокли на улицу.
Глава 1
В моей камере-палате всегда тепло и сухо. Белые окна забраны мелкой металлической сеткой. Бело-серые потолки - в пятнах раздавленных комариных трупиков.
Мягкие низкие кровати, с которых невозможно больно упасть, аккуратно заправлены застиранным и затертым многими поколениями, бельем. И тишина. Главное, эта вечная тишина, изредка нарушаемая моими товарищами по несчастью.
Сокамерников у меня трое: Романтик, Очкарик и Лысый.
Романтик - длинный и тощий до безобразия, правда, он этого не замечает. Он любит её. Она – жирная и грязная свинья, хрюкающая за забором хоздвора в дальнем углу нашей прогулочной клетки. Но он не видит её уродства. Романтик дарит ей цветы, если, конечно, считать цветами грязные серые махалки камыша, обдирая которые, он, ежедневно кровянит руки. Иногда я улыбаюсь, представляя себе, как он преподносит своей возлюбленной эти окровавленные «цветы».
Ему наплевать, что они не доходят до адресата, потому что еще более жирный, чем его подопечная, санитар с дебильной улыбкой втаптывает их в грязь, наслаждаясь зрелищем слез, застывших в глазах Романтика. Уже весь двор свинарника засыпан этими махалками. Но Романтик не сдается, упрямо веря, что однажды она получит его цветы.
А еще он пишет ей стихи. Бредит о ней по ночам, с кровавой пеной на губах требуя, чтобы им разрешили встретиться. А мы, притихшие, наблюдаем за тем, как Черные дубасят его своими кулачищами, пытаясь разрушить его любовь. Но чувство от этого только крепнет.
Я ему завидую!
Очкарик читает книгу! Вернее, он думает, что читает, а на самом деле никакой книги нет. Он часами простаивает у окна, всматриваясь в невидимые страницы, изредка оцарапанными пальцами их переворачивая.
Когда Черные хотят посмеяться, они бьют его по рукам и он долго ползает по полу, умоляя дать ему дочитать и собирает оторвавшиеся листы.
Очкарик очень умный, но боится это показать. Он здесь дольше всех и поэтому всего боится. Даже меня. Боится, что я отниму у него книгу и схожу с ней в туалет. Так раньше поступала его жена. С той поры он боится всех женщин, а заодно, и меня, потому, что я похож на чеченского террориста. А чеченские террористы, по его мнению, подтираются исключительно книгами.
Очкарик ищет истину, но он глуп – разве истину можно найти в книгах? Глупый!
Его бьют все. Бьют за то, что он всем улыбается. За то, что умеет быть грустным, когда все улыбаются.
Очкарика сдали сюда родственники, которым он по доброте душевной оставил квартиру и машину и теперь всё надеется, что они в благодарность его отсюда заберут. Надеется он так уже года три, не меньше. И всё это время его бьют. Я тоже его разок двинул – за глупость. Но, в общем-то, он добрый.
Хреново быть добрым!
Лысый просто лыс и постоянно причесывает гребнем несуществующие волосы. Он очень красив и скрыв лысину был бы просто безупречен. Видимо, на почве самовлюбленности и свихнулся. Лысый снял скальп с собственного сына, надеясь, что его волосы приживутся на появившейся лысине.
Лысый считает всех баб стервами, а мужиков – придурками, вовремя не придушившими своих жен. Ненавидя всех и вся, он так же как и мы, беззащитен.
Он редко вмешивается в разговор. Стоит в сторонке и старательно делает вид, что его ничего не интересует. Но все знают, что этот индюк стучит Хозяину, так как тот пообещал Лысому вернуть волосы, если он будет докладывать обо всем, что интересует «шибздиков».
«Шибздики » - это мы. Так нас называет Хозяин.
Хозяин всемогущ. Он почти что карлик, смешно подпрыгивает при ходьбе и комично щурится, когда протирает полой белого халата свои очки.
Полы его халата засалены и уже потеряли свой цвет, но Хозяин не меняет свой халат, чтобы еще раз унизить «шибздиков». Это смешно . Но никто над ним не смеется. Он - Хозяин и он всемогущ!
Хозяин может сделать больно. Может заставить вспоминать, а это очень больно. Поэтому, я покорно делаю всё, что он мне скажет.
-Ну-с, - довольно потирает он руки, - давайте начнем, больной. Напомните мне свои имя и фамилию.
Всемогущий карлик выжидательно смотрит на меня и я, покорно кивая шепчу.
-Громче. Громче – требует он и я по слогам зачаровано повторяю:
-Вла-ди-мир Го-ло-фа….
- а нет же, шизик вонючий,- яростно взрывается он, - Голованов, мать твою. Голованов! Что тут сложного?
Хозяин зло комкает белую шапочку и, пощипывая бородку, поворачивается к окну. Через минуту на меня вновь смотрят добрые до приторности глаза.
Прячась от них, впиваюсь взглядом в поразительно наэлектризованную фигуру. На черном хозяйском столе, прямо посередине, попирая папки и тетрадки, яростный лев рвет лапой искаженную от боли чью-то голову. Ударом тока паника толкает к двери. На мгновение в искаженной мятой массе увидел свое лицо, и представив над собою всесильную, несущую боль лапу, сжался.
Смех Хозяина пугает и отрезвляет одновременно. Понимая, что все в этом мире подчинено только ему, перестаю паниковать. Для Хозяина даже этот лев просто котенок, прижимающий бумаги. А значит, могучий зверь никогда не тронет меня без приказа. Эта мысль успокаивает, и уже почти без страха возвращаюсь к столу и опускаю взгляд. Яростный лев оказался всего лишь мертвым камнем. На большой беломраморной подставке по живому напряженная скульптурная композиция. Скульптор, несомненно, был гением.
И наверняка, такой же псих, как мы. Вряд ли в нормальный, не помятый опухолью или ядом мозг могла придти картина, полная такой нечеловеческой ярости. Белый мраморный лев с вздыбленным загривком, пеной в уголках раззеванной пасти прижимает широкой тяжелой лапой маленький, вдавленный в основание шар. То, что поначалу показалось мне собственной головой, оказалось земным шаром. Тонкие линии, в которых я увидел собственные черты, окаймляли материки и океаны. Безумный ваятель настолько ясно вывел очертания земли, что, кажется, прищуришься – и увидишь копошащихся внизу людишек, не замечающих взнесенной над ними
беспощадной лапы. Четкость изображенного только подчеркивает неотвратимость удара, и именно эта неотвратимость пугает больше всего.
Хозяин довольно улыбается. Ему нравится ощущать наш страх.
-Испугался? – он, сам того не замечая, потирает руки,- вещь действительно взрывоопасная. Так и чувствуется настоящее море энергии.
Воля великого мастера воплощена в каждой детали. Его гениальность - в умении показать неотвратимость и необходимость боли. Именно так выглядит наш мир. Копаемся в грязи, не замечая величия того, кто в праве вершить наши судьбы.
Хозяин любовно погладил мрамор дрожащей рукой и продолжил.
-Да и история этого великого труда невероятна. Ваятель этой скульптуры неизвестен. Человек, который мне её передал, рассказывал о том, что в семнадцатом году его собственный папаша, будучи революционным солдатом, ограбил княжеский дом. Там и прихватил эту скульптуру, предварительно расколов ею головы хозяев. Эстетическим вкусом этот мужлан не обладал, но ценность вещи чувствовал нутром. Однако, богатства она ему не принесла. После очередного перепоя, выискивая, чем бы опохмелиться, бывший «герой революции» прихватил скульптуру и понес её на рынок. Не донес. Нашли его в луже посередине улицы. Видимо, подскользнувшись, ткнулся лбом в драгоценную ношу. Потеряв сознание, захлебнулся. Никто особо и не горевал. Сын, к тому времени, работал в НКВД. Поставил скульптуру у себя в кабинете и во время допросов особо несговорчивым рассказывал эту вот историю. Если не помогало – впечатывал настырными лбами в мрамор.
Или благополучно признавались – или столь же благополучно загибались. Так вот и работал человечек до смерти Иосифа Виссарионовича. Потом вытурили пинком под мягкое место. Могли бы и посадить. Запил. А в итоге – с белой горячкой к нам в гости пожаловал.
Интересный, надо отметить, был человечище. Сколько народу положил, а темноты до смерти так и боялся. Папаню своего по ночам видел. А скульптуру эту любил. Дневал и ночевал с нею. Так и нашли утром. Еле-еле мертвые пальцы разжали. А теперь вот у меня на столе стоит. На работу настраивает, заряжает.
Поддаваясь магии слов Хозяина, тяну горячую руку к львиной пасти, чтобы ощутить тепло крови, её омывавшей. И тут же вздрагиваю от боли. Тяжелой папкой Хозяин бьет по моей руке и отталкивает меня от стола.
- Нет! Никогда! Не трожь! Понял!
Разъяренная маска пышет гневом. Через мгновение - снова улыбка.
- Продолжим!- улыбается он, но я, сжавшись в комок, испугано молчу. Никому нельзя безнаказанно сердить Хозяина. Я боюсь его. Боюсь так, что никакая сила не заставит меня продолжать.
Понимая это, Хозяин прекращает пытку. Отложив анкету, он расслабляется и превращается в добродушного старикана.
-Что пригорюнился, шизик ты мой дорогой,- приговаривает он, ласково заглядывая в мои окаменевшие глаза, - Молчишь?
Хозяин довольно смеется и потирает руки,- Ничего, я заставлю вас всех вспоминать, чего бы мне это не стоило.
Он по-кошачьи прикрывает глаза и увлеченно шепчет,- Вы – мясо, но я сделаю из вас людей. Сделаю! Потому, что я Бог! Я воссоздаю вас!
-Ты пойми, дурик,- весело посмеиваясь, уговаривает он меня,- Я ведь для вас стараюсь. Пусть через боль, через мучения. Так даже лучше. Мы живем только, когда чувствуем боль. Мы разумны, пока страдаем. Поймите это и вы спасены. Вы должны вспомнить!
Хозяин всемогущ, свят и един, но он не может понять главного: я не хочу вспоминать. Но в страхе своем никогда не посмею ему об этом сказать и поэтому медленно, по слогам, за ним повторяю:
-Я не че-ло-век. Я шиб-здик! Все мы шиб-зди-ки!
А кто же тогда Черные?
Порою я просто не понимаю, кто здесь более сумасшедший: мы или они – слуги Хозяина. Они носят белые одежды, но они черны изнутри. Они стравливают нас, как собак, и делают ставки. Они учат нас доброте при помощи кулаков. Они тоже боги, но только черные боги.
Таков мой мир, мир моей камеры, моей боли!
Глава 2
Люблю гулять в туалете. Нигде больше не встретишь такой умиротворяющей тишины – как в могиле.
Хозяин запретил здесь шуметь, и никто не осмеливается нарушить его запрет. А еще меня завораживает идеальная чистота. Тут убираются два раза в день, но даже если бы не убирались, то все равно в нашем туалете была бы такая же чистота. Слишком уж свято для нас это место. Только здесь за нами не следят. Тут мы одни!
Обожаю гладить рукой белый, как снег, кафель. Он настолько нежен и холоден, что кажется, стены обмазаны мороженным. Желая проверить свое предположение, осторожно касаюсь языком холодной поверхности. Но как ни обидно, она совершенно не сладкая. Обиженно морщусь и, не теряя надежды, перехожу на следующую. Опять разочарование. Следующая плитка так же пресна, только едва уловимый след хлорированной уборки наполняет рот горечью. Примерно через полчаса я понял, что и сегодня останусь без мороженого. Обидно!
Желая с кем-нибудь поделиться обидой, натыкаюсь взглядом на Очкарика. Снова «читает свою книгу».
-Не мороженое!- вздохнув, присаживаюсь рядом с ним. Он сочувствующе кивает, не отрывая взгляда от невидимых страниц.
- Не мороженое!- я дергаю его за штанину, требуя сочувствия.
- Сожалею,- он недовольно хмурится, - и не мешайте мне читать-
- О чем книга?- я заглядываю ему в глаза в поисках ответа.
-О нём! – улыбается он, подняв глаза к потолку.
-А кто автор?
-Я!- Очкарик улыбается и смущенно краснеет.
-Ну,- я недоверчиво хмыкаю,- Чем докажешь?
-Владимир! - Очкарик покраснел еще больше,- В приличном обществе, к каковому я отношу и наше, человеку принято верить на слово.
- Верю!- великодушно согласился я,- Прочти что-нибудь.
-Сейчас!
Очкарик широко улыбнулся и начал лихорадочно перелистывать невидимые страницы.
-Сейчас, сейчас, тебе обязательно понравится одна очень интересная, блестяще отточенная мысль.
Но, по мере продвижения поиска, его глаза становились все растеряннее и растеряннее.
-Где же? Где же она?
И чем чаще повторялась эта фраза, тем больше отчаяния звучало в его голосе. В конце концов, рука его бессильно повисла и скрипучая боль истерикой разорвала тишину туалета.
-Это не та книга! Это! Не! Та! Книга!
Крупные слезы хлынули из беззащитных близоруких глаз Очкарика.
-Это не та книга! В ней нет истины!
Тощее безобразное тело сжалось в комок, и опустившись на кафельный пол, забилось в конвульсиях:
-От-дай-те мою кни-гу. Мою! Мою! Мою!
Его боль была настолько осязаема и липка, что окутала меня, забила горькой ватой нос и рот, заразила такой же слепой истерикой. Скользнув по стене на пол, утыкаюсь головой в костистые коленки Очкарика. Сухие пальцы рвут грязную шею.
-Книгу! Книгу! Нам! Нам! Дай! Нашу!
Хриплые голоса превращаются в визг.
- Нашу! Наш! На-а!
Резкая боль разрывает спину, и черные карающие пальцы впиваются в тощие ребра.
-А-а-а-а!
Крик боли отскакивает от стен, рвется в зарешеченные окна, ищет щели, и, не отыскав пути наружу, возвращается в мое тело. Яркая лампочка над головой напоминает о том, что наказание не окончено.
-А-а-а-а!
Я кричу потому, что мне больно. Мне больно! Больно!
-А-а-а-а!
Глава 3
Романтик любит говорить о любви. Он восхищается этим чувством, спорит о нем до одурения, даже когда никто не обращает на него внимания. У нас слишком много забот и умных мыслей, чтобы обращать внимание на влюбленного шизика. Но иногда мы включаемся в этот спор.
Шепот Романтика жарок и безумен.
-Любовь есть путь к звездам. Высшее блаженство. Только тот, кто умеет любить, может познать высшую истину. Вы со мной согласны?
Он с надеждой заглядывает в мои глаза, но я, отмахнувшись, киваю на Очкарика. Вот уж будет потеха!
Довольно улыбнувшись, Очкарик вступает в спор.
-Видите ли, Анатолий,- покраснев от удовольствия, он поднимает вверх палец. Никто точно не знает, как зовут Романтика, но Очкарик, умеющий быть со всеми на «ты», дал ему собственное имя.
-История знает миллионы примеров, когда любовь являлась причиной ужасных бедствий и лично мне не известно ни одного случая, когда бы она привела к чему-либо хорошему. Но, конечно, для вас моё мнение вряд ли является авторитетным. Признавая это, хотел бы обратиться к мнению классиков. Наш гениальнейший соотечественник, небезызвестный вам, я надеюсь, Антон Павлович Чехов любил повторять, что в доме приличного человека не должно быть ничего лишнего: ни кастрюль, ни тряпок, ни женщин. А уж великий Пушкин, при всей своей влюбчивости, считал, что жена – есть первопричина ненужных расходов. Кстати, об отношении Александра Сергеевича к женщинам говорит и соответствующий анекдот, рассказанный устами одного из крестьян имения Пушкиных:
«Барин Лексан Сергеич бабником был. Девку каку спортит, а чтобы не ревела, стишок ей сочинит».
Так что именно такой предприимчивости классика наша литература пополнилась великими произведениями. И ни о каких великих чувствах тут, как видите, речи не идет.
-Чушь! Полная!
Очкарик победно улыбается, но Романтик и не думает сдаваться.
-Чушь!- брызжа слюной и размахивая руками, он вскакивает и начинает метаться по комнате
-Разве могли бы они создать столь великие и гениальные творения, если бы сами не испытали светлое чувство любви, не вымучили свои мысли, не познали красоту любви. Конечно, сейчас мы можем много рассуждать об этом. Зачастую критики откапывают даже то, чего не было в душах писателей, но ведь мы не можем заглянуть в них, а то бы наверняка увидели там прекрасные и глубокие чувства.
Как гром среди ясного неба: «Херня!»
-Что?
-Херня!
Это Лысый пустил в бой свою тяжелую артиллерию.
-Придурки, шизики, уроды,- бормоча проклятия, он подходит к спорящим. Очкарик еще больше краснеет и судорожно начинает протирать очки.
-Простите! Кто?
Он снизу вверх смотрит на сопящего Лысого.
-Вы все. И классики и современники – Шизики и уроды! Баба - это просто дырка, в которую иногда приятно залезть. Уж я, то, знаю в этом толк. Я поимел их больше, чем все вы вместе взятые видели в своей жизни. Сколько я их имел, - он довольно улыбнулся,- и уж поверьте мне, лопухи, ничего святого и великого в них нет. Просто мясо. А вы тут спорите, что такое любовь. Нет никакой любви! Нет! И не хрен об этом спорить!
Завершающий категорический взмах рукой и Лысый, не дав своим оппонентам времени для ответа, удаляется в свой угол и затихает.
А я плачу! Плачу, потому, что все они правы, и мне нужно с этим жить.
Потому, что её больше нет, а я так и не смог рассказать ей о своей любви.
Я чувствую горечь её губ и нежность горячего тела только во сне.
Глава 4
Её зовут Аделя! Она редко улыбается при моем появлении и не пытается скрыть раздражение, если я закрываю её товар. Она торгует часами. Приходит на рабочее место часам к девяти, еще с час раскладывается, а потом пытается продать свой товар, со скукой разглядывая окружающих.
И так каждый день.
И каждый день Хозяин показывает мне газеты, рассказывающие о взрыве на рынке, в котором она погибла. И каждый день я вновь переживаю её смерть, плачу по ночам и боюсь просыпаться.
Но все-таки она жива! Жива в моем сердце, и даже Хозяин не в состоянии вырвать её оттуда. Ведь я люблю её!
Я никогда не спал с ней. Боялся рассказать о своей любви, так как одинаково боялся услышать, как «нет» так и «да». Я слишком люблю себя, чтобы создавать подобные проблемы. Боюсь заводить семью, не имея собственной квартиры. И наивно надеюсь, что все лучшее еще впереди. А будущего уже нет!
Хозяин называет её подлой гадиной, издевавшейся над влюбленным в неё придурком. Он считает, что я должен забыть её.
-Поимей её, поимей её, шизик, хотя бы в своих мозгах, а потом забудь!- вопит он, орошая слюной моё опустошенное лицо. Но он только господин моего тела, а она - госпожа моей души.
Хозяин вдалбливает мне, что её больше нет!
И иногда я даже начинаю ему верить. Иногда мне кажется, что он прав в своём отношении к нам и только боль и унижение могут вернуть нас к жизни. Всё вокруг наполнено такими парадоксами. Прогресс, который по глупости многие считают благом, рано или поздно уничтожит человечество. Может быть, сначала превратит людей в беспомощные овощи, а может быть уничтожит сразу какой – нибудь техногенной катастрофой. И наступит смерть. А смерть – хорошо это или плохо. Для отдельного человека – плохо, а для всего человечества в целом хорошо. Если бы люди не умирали, то земля бы давно не выдержала общего веса людей, а ещё быстрее люди бы поумирали от нехватки пищи. Но ведь они бы не могли умереть. Интересно. Вот умирает человек и жизнь заканчивается? Он гниёт, превращается в прах и становится частью того что мы называем землёй. Частью живого организма земли. А значит, и он тоже живой? А есть ли тогда смерть? И если так, то значит и она жива.
И я становлюсь на колени и целую унавоженную горькую землю, чтобы почувствовать вкус её губ. Но не чувствую, и это более всего доказывает мне, что Хозяин нам лжёт. Что он никогда не сможет узнать правду.
-Голованов, - Черный смотрит на меня с идиотской ухмылкой,- готовься, шизик, ты едешь в город.
-А зачем?
-С любимой встретиться, придурок. Костюм не забудь одеть.
Черный заливисто хохочет, а я победно улыбаюсь. Я знал, что она жива и Хозяину придется с этим смириться.
Я старался не смотреть в его глаза, пока мы ехали в гудящей на все лады машине, боясь заметить там злобу поражения. Он все-таки Хозяин и не любит проигрывать. Его нельзя огорчать, и поэтому я стараюсь не показывать своей радости, хотя счастливая улыбка уже разорвала надвое лицо.
А вот и вечно переполненный рынок, шумно и весело бурлящий, несмотря на произошедший еще недавно взрыв. А может быть это только для нас, за железной сеткой, время остановилось? А для тех, кто снаружи прошли уже тысячи лет? Может быть, это они, а не мы – внутри, и просто не могут воспринять того, что произошло?
Как давно я не слышал этого шума, не проталкивался сквозь галдящую толпу, а главное, не видел её. Неужели хоть сейчас вновь увижу!
А вот и любимое лицо! Улыбающееся, счастливое, рядом с лицами еще пятерых, оставшимися здесь.
Ничего не понимая, не веря в глянцевитость лиц, осторожно опускаюсь на колени и тянусь рукой, чтобы ощутить нежность её
солоноватой степной кожи, тепло её тела. Но рука наталкивается на холод облицовочного, воссоздающего образ, а не душу, камня.
И тогда я понимаю, что меня вновь обманули. За что же со мной так жестоко, бесчеловечно? И тогда вновь вернулись вся боль и растерянность тех дней. Вновь крыса безумия принялась грызть гудящую голову, а колючие, торжествующие глаза Хозяина раскаленными иглами проткнули сердце.
Боже, как я обманут! За что? В чем я виноват? Что же такого страшного я совершил, если наказание так жестоко?
Голова гудит от боли, а губы шепчут её имя.
-Пойдем.
Черный тянет меня за рукав, но я ногтями впиваюсь в этот камень, где она ждет меня. Я должен вгрызться в него и освободить мою девочку. Сильные руки острыми ногтями, до крови, стараясь, трут жестокий жесткий камень.
Черный вцепился мертвой хваткой и выворачивая плечо, тянет за собой.
А вот хрена! Она моя! Совсем как в известном правиле русского языка: он - мой, оно – моё, она – моя! Она – моя!
Мне становится весело, и я хохочу, орошая слюною вросший в мою душу камень.
Бум! Бум! Бум!
Мне так весело, что я впечатываюсь лицом в холодный гранит, пытаясь коснуться лбом лица любимой. Разобью камень, и посмеемся вместе над всеми моими обидами, бедами, слезами.
Яркие капли крови из расквашенного носа закрашивают милые глаза из моих снов.
А потом ядовитый зуб белой змеи в руках Черного впивается в мою руку и, высосав единым укусом всю силу, уносит меня на небеса.
И снова дикий крик боли рвется в зарешеченные окна и безнадежно возвращается в разорванный рот. Хозяин недоволен и в этом виноват я, а это значит – мне будет больно.
-А-А-А-А!
Глава 5
По выходным к Лысому приходит жена. Она садится напротив него, за металлической сеткой и, улыбаясь, начинает рассказывать, что происходит дома, как ей без него плохо и как она хочет его.
Во время разговора она медленно расстегивает пуговицы на своей кофточке и к тому времени, когда разговор теряет нить смысла, у Лысого на лбу появляются крупные капли пота, выступившие от вида полуобнаженной женской груди.
Обтирая дрожащей рукой мокрый лоб, Лысый тянется губами к манящему телу, и когда они касаются ржавого железа, жена наклоняется и пытается поймать своими губами силуэт его губ. Прикрыв глаза от блаженства, счастливо постанывая, Лысый находит её губы и в этот момент, красивая стерва выпрямляясь, плюет в счастливое лицо. А потом дико, истерично хохочет, бросая злые слова: «Лысый! Лысый придурок! Да кому ты теперь такой нужен?»
Такова её месть за сына. Это - идея Хозяина, который каждый раз наблюдает за действом из соседней комнаты. Я думаю, его это возбуждает.
Иногда мне снится довольное, сопящее лицо Хозяина, со стекающей по подбородку слюной, сплющенное стеклом, за которым истерично хохочет пышногрудая стерва и трясется в икоте скулящий от боли и унижения Лысый. Вот Лысый сползает на пол и, съёжившись, как ребенок в материнской утробе, затихает, в ужасе обводя глазами всех входящих.
Больше всего он боится, что Хозяин приведет его мертвого сына, и гниющие синие губы потянутся целовать отцовскую лысину.
Иногда Хозяин приоткрывает дверь и внезапно в комнате слышится детский смех и нежный тихий голосок, от которого Лысый начинает выть, мочится в и без того вонючие больничные кальсоны и, в конце концов, затихает, потеряв сознание.
Черные уносят тело, а весело похохатывающий Хозяин провожает жену Лысого, напоследок галантно целуя ей ручку и, приглашает придти в следующее воскресение. Она, раскрасневшаяся и помолодевшая, согласно кивает головой. А значит, снова нам слушать по ночам вой Лысого. Снова вжиматься в постели, когда он начнет метаться по комнате, убегая от призрака собственного сына. В эти дни ему не дают успокаивающего. Таков метод лечения у Хозяина. К спасению через боль!
Хозяин - не такой как мы. Он намного страшнее. Каждый из нас знает, что такое боль и пытается забыть о ней, а Хозяин бредит болью, считая, что именно в ней наше спасение.
Что ж! Раз он всемогущ, значит ему виднее!
Хозяин смотрит на меня пьяными глазами и, смеясь, рассказывает пошлый глупый анекдот, пришедший в его затуманенную алкоголем голову. А потом бьет меня по лицу, требуя, чтобы я смеялся вместе с ним. И я послушно растягиваю окровавленный рот и громко хохочу, выдавливая из себя смех, словно гной из раны.
Я настолько свыкся с тем, что надо мной всегда есть Хозяин, что уже не представляю себя свободным. Над каждым есть Хозяин, даже если мы и не хотим этого признавать. Наша свобода – только туман, в котором очень легко заблудиться и встретить нечто такое, встреча с чем развеет все наши иллюзии. Заумно, не правда ли?
Эти мысли приходят мне в голову, когда я смотрю в расплывшееся лицо пьяного Хозяина, такого беззащитного сейчас и в то же время такого всемогущего. Его могущество в том, что мы, добровольно, как стадо баранов, признаем в нем Хозяина. И этот инстинкт раба, блуждающий в нашей крови непоколебим и вечен! А потому я терпеливо сношу все его пьяные выходки и молюсь о его здравии, боясь только того, что следующий Хозяин будет еще хуже.
Чем дольше тянется каждый день, тем быстрее проходит год. День как год и год как день.
Кто-то написал:
«Сентяб. Октяб. Нояб. Декаб.
Кап. Кап. Кап».
Глава 6
Сегодняшний день Хозяин объявил праздником Романтика. Почему именно Романтика – неизвестно. Мы уже отвыкли от праздников, а дни рождения приносят столько грусти, что о них просто забывают. А вот сегодня Хозяину нужен праздник.
И потому, толпа шизиков, в новеньких, выданных только с утра больничных халатах, бесцельно бродит по клетке нашего прогулочного двора. Только один Романтик привычно лазит в камыше, выискивая цветы своей любви – серые обшарпанные махалки. Кто-то
из Черных сказал, что сегодня ему разрешат встречу с любимой, и Романтик, волнуясь, избегает всех, боясь спугнуть собственное счастье. Иногда я ловлю его взволнованные радостные взгляды и тогда я начинаю завидовать ему. Мой мир слишком узок, чтобы я мог быть здесь счастливым. Моя боль уже слишком глубоко засела в сердце, чтобы её оттуда выковырять.
А за забором, в нескольких метрах, гудят проезжающие машины и о чем-то своем разговаривают свободные люди. Местные мальчишки, иногда, залезая на забор, обзывают нас тормозами и придурками,и швыряют пластмассовые бутылки, наполненные тяжелым мокрым песком. Если попасть такой по голове, то потом из ушей и носа долго идет кровь и нудно, сосуще болит затылок. А Черные, согнав с забора мальчишек, швыряются этими бутылками в нас сами, проводя тренировку по технике безопасности, как они это, смеясь, называют.
А еще над забором видно солнце и десятки девятиэтажек, освещаемых им вдалеке. Изредка промчится серебряная птица, которую здесь никто не назовет самолетом. Потому, что это птица, а птицам все мы дико завидуем.
И если иногда какая-нибудь из них сядет в нашем дворике, то сразу же находятся и хлебные крошки, и спрятанные невесть где, от грозных сторожей, семечки. Каждый из нас мечтает когда-нибудь улететь отсюда также как и эти птицы.
Букет Романтика уже собран и он, проявляя нетерпение, сидит в камыше, ожидая обещанной встречи. А время тянется, как свежая оконная замазка.
Судя по всему, праздник не только у Романтика. Похоже, что его подружке тоже повезло. Хоздвор блестит, словно начищенный в танцевальном зале пол. Обычно втоптанные в грязь, махалки собраны в кучу у дальнего края двора.
Черные, согнав нас в стадо, нетерпеливо смоля окурки, похохатывают над шутками, отпускаемыми по поводу собрания. Похоже, что им интересно не меньше чем нам, что же случится сегодня. А может быть, они уже все знают и поэтому так весело хохочут?
Ждут только Хозяина. Он, как всегда, дипломатично опаздывает, скапливая наше раздражение, чтобы потом, сыграв с нами очередную шутку, насладиться нашей опустошенностью.
А вот и он – король собственного слетевшего с катушек королевства. Единственный властелин, открыто признающий свою державу сумасшедшим домом.
Король дураков в стране дураков всегда самый умный!
Все в том же, потерявшем цвет и форму, халате, залапанных пальцами очках. Неторопливо, переваливаясь, как утка, с ноги на ногу, он идет к нам, довольно щурясь и пощипывая облезлую бородку. Лишь только он, лениво, по-барски махнет тонкой изнеженной рукой, начнется уготованное действо.
-Ну-с, где наш герой?
Хозяин с улыбкой манит пальцем дрожащего от волнения Романтика и тот, как под гипнозом, с застывшей на лице гримасой, переставляет окаменевшие ноги.
-Ну, вот и умница, - Хозяин, смеясь, похлопывает Романтика по колючей щеке и задает главный вопрос,- Ты хочешь встретиться с ней?
Мы все с интересом наблюдаем за тем, как Романтик, прочищая пересохшее горло, пытается сказать «да», но, не справившись с собой, только многократно утвердительно кивает.
-Хорошо!
Хозяин, улыбнувшись, поднимает руку и машет кому-то невидимому в глубине свинарника. Хлипкая дверь распахивается и беленькая, сияющая чистотой свинья, довольно похрюкивая, выходит во двор.
-Машенька!- сухие губы Романтика растягиваются в счастливую улыбку и он, опустившись на колени, подползает к забору. Словно услышав его зов, свинья, похрюкивая, подходит к тому же месту и, просунув между штакетин отскобленный начисто нос, обнюхивает подрагивающие руки.
Слезы счастья бегут по впалым щекам влюбленного и он, робко, не веря, что никто ему не помешает, протягивает навстречу возлюбленной букетик махалок. Обнюхав подношение, свинья благосклонно хрюкает и осторожно, перебирая губами, начинает жевать букет.
- Ну, что же вы плачете?- Хозяин, улыбнувшись, разводит руками,- Разве есть сила больше любви? Вы заслужили это счастье! Но вы заслужили и нечто большее – Разум!
Не особенно слушая произносимое, Романтик шепчет слова любви, не отрывая обожающего взгляда от предмета своей страсти. Поэтому, он первым и заметил слезы в её глазах.
-Машенька, ты плачешь?- отчаяние прорвалось всхлипом в голосе,- Доктор, она плачет. Почему она плачет?
Всхлипывая, Романтик обводит нас испуганным взглядом.
-Ну, что ты?- успокаивающе полушепчет Хозяин,- Посмотри, как вокруг хорошо. Все же чудесно.
День действительно чудесный. А может быть, так на нас действует общая атмосфера. Чужая любовь всегда действует умиротворяюще, тем более, такая чистая, как у Романтика. А солнце напоминает мать – такое же нежное и ласковое, шлепающее нас по бритым грязным головам.
Романтик влюбленными глазами наблюдает за предметом своего обожания, робко касаясь дрожащей рукой жесткой щетины.
-Ты доволен?
Романтик настолько взволнован, что не сразу слышит вопрос Хозяина, и тому приходится повторять.
-Ты доволен?
Романтик утвердительно кивает, преданно, по-собачьи, следя за каждым движением Хозяина.
-Ну, что ж,- тот довольно щиплет облезлую бородку,- Тогда пора.
И он, лениво, не спеша, поднимает вверх правую руку.
Все также, счастливо улыбаясь, романтик отслеживает взглядом направление жеста и через мгновение истерически верещит. Мое сердце подскакивает от этого крика, а потом просто каменеет: в руке одного из Черных блестит тонкий и длинный нож мясника.
Ласково поглаживая лезвие и натянуто улыбаясь, Черный осторожными мягкими шажками приближается к своей хрюкающей жертве. Взвизгнув, Романтик бросается на него, но штакетины забора останавливают слабое тело.
-Куда?
Трое незаметно возникших Черных тянут его назад, но Романтик, словно врастает в серое дерево забора, и протяжно воет, просунув голову в проем, не в силах оторвать безумного взгляда от ужасной картины.
Несколько Черных, крадучись и прикрываясь руками, словно пряча лица от свидетелей убийства, окружают жертву. Будто чувствуя неизбежное, бедное животное озирается и, заметив брешь, рвется к забору, где, задыхаясь в бессильном вое, тянется к ней руками Романтик. Поздно. Отозвавшись на её движение, Черные скопом наваливаются сверху, подминая тяжелое тело.
Как стая волков на беззащитную овцу нападают холодные люди на горячее, трепещущее от страха тело. Несколько мгновений неравной борьбы, и тускло блеснувший зуб ножа разрывает воздух. Два тяжких
стона сливаются в один предсмертный хрип. Сразу после удара тяжелые темные капли орошают счастливые звериные лица, землю вокруг, и полное боли, мгновенно состарившееся лицо Романтика.
Несколько долгих минут, пока умирающее тело трепыхается в руках убийц, мы стоим зачарованные, не в силах оторваться от страшного зрелища, а потом, очнувшись, с воем, мчимся внутрь здания, под призрачную защиту своих камер.
-Назад! Я сказал, назад!
Хозяин гневно треплет свои очки, указывая нам на покинутые места у забора. Подгоняемые ругающимися Черными, мы, стадом, плетемся к месту убийства. Черные, довольно посапывая, связывают трупу ноги, чтобы тащить его на разделку.
Один из них, тот самый, что нанес роковой удар, распоров жертву и покопавшись в груде внутренностей, вытаскивает дымящееся черное сердце и, дурачась, на вытянутых руках, словно официант на блюде, подносит его Романтику.
-Кушать подано, шизик!- он тычет в серое лицо окровавленное мясо, но Романтик, уже после убийства, замолкший, не обращая на него внимания, потухшим взглядом следит за какой-то, только ему одному видимой, точкой в середине двора.
-Жри, придурок!
Черный пытается засунуть окровавленное сердце прямо в рот Романтика, но жестко сжатые зубы заступоренного пациента не позволяют ему это сделать. После нескольких неудачных попыток, он, сплюнув зло на забор, цедит, - Придурок!
Затем, ухмыляясь, поворачивается к Хозяину и, все также, дурачась, виновато гнусавит,- Не хотят, Борис Степанович!
-Ну, не хотят, так не хотят. Дайте-ка мне,- и Хозяин протягивает холеную руку за кровавой ношей.
-Ух ты, какое горячее, - Хозяин, рассмеявшись, лижет черное мясо, и его губы окрашиваются кровью.
-Вот уж, действительно, сердце горячее, пылающее любовью! А что, может быть, и она разумна? Может быть, и она любила? А? Ты как?
Он поворачивает улыбающееся довольное лицо к Романтику, но тот совершенно не обращает внимания на слова Хозяина.
-У-у-у! А мы обиделись!- Хозяин, склонившись над Романтиком, треплет седые волосы, но тот все равно остается недвижим.
-Ну, что ж! - Хозяин выпрямляется и, отшвырнув в сторону кровавый кусок, брезгливо вытирает руки о халат и кричит Черным,- Этого придурка в карцер, а остальных по палатам.
Потом он поворачивается и, благодушно насвистывая какую-то мелодию, уходит, а мы, подгоняемые Черными, бредем в свои камеры.
Вечером никто не съедает ни одной котлеты, и жирный, довольный повар, сгребая остатки, аккуратно откладывает их в свою кастрюлю.
Романтика приводят через три дня. Он молча ложится на кровать и все тем же пустым взглядом уставляется в потолок.
С тех пор он больше не говорит. А по ночам, проснувшись, мы, глотая слезы, слушаем его тихий, полный невысказанной боли, вой!
Глава 7
-До чего же вы тупы! Насколько нужно быть идиотами, чтобы не понять мой высший разум, мою истинную справедливость,- так хозяин начинает свой обычный разговор.
- Когда-нибудь вы поймете, насколько я был прав, что заставил вас пройти через это. Сейчас вам плохо и вы, как животное, не имея разума, втайне ненавидите меня, боясь признаться в этом даже самим себе. Поверьте, что я стремлюсь к высшему благу. Конечно, на этом тернистом пути не обойтись без жертв, но представьте себе, сколько человеческих душ, именно вечных душ, а не разрушающихся тел можно спасти. Только боль способна возродить к жизни! И я докажу это. Я добьюсь того, чтобы все эти тупоголовые гуманисты захлебнулись в собственном дерьме!
Хозяин довольно щурится и потирает руки, - Был у меня один пациент, правда, нормальный, и в отличии от вас, заплативший немалую сумму, чтобы попасть в это заведение. Попал он к нам за убийство. Был весьма популярным бойцом в боях без правил и случайно попал в облаву, как раз завалив одного из соперников. Так вот он сказал замечательные, воистину святые слова: «Истинно любить и ненавидеть можно только боль! Лишь она одна имеет право называться великим чувством». Признаюсь честно, его откровения во многом сходились с моими мыслями. И знаете, что он считал высшим блаженством? Чувство неограниченной власти последнего удара, окончательного права решать чью-то жизнь! Вот! Разве он был не прав?
Хозяин довольно смеется и переходит на доверительный интимный полушепот.
-Я ведь не просто так выбрал именно вас, Владимир. Видите, я даже с вами на «вы». Скажу больше, я сразу же почувствовал в вас единомышленника. Вы не такой тупой и сумасшедший, как остальные. Вы ослаблены своей любовью, но ваша дикая сила видна даже в этом. Вы способны на поступок, и именно поэтому интересны мне. Я заставлю вас подчинить мне не только тело, но и душу. Сейчас вы верите в вечную любовь, а будете верить только в вечного меня! Вам жалко этого, съехавшего с катушек от любви к свинье, шизика? Вы скоро будете ненавидеть его за то, что он мне не подчинился.
Я заставлю вас признать во мне Бога! Вы можете сейчас в это не верить, но я вас заставлю.
Хозяин настолько взволнован, что, сам того не замечая, начинает трясти коленками. Глядя на эти нервные движения, я медленно, про себя, считаю до ста, чтобы затем вновь вернуться к единице. И так до тех пор, пока Хозяину не надоест этот разговор, и он не отправит меня обратно в камеру-палату.
В этот день я досчитал до ста - девяносто раз! Абсолютный рекорд!
Утром Черные суетились больше, чем обычно. Угадывать причину этого не пришлось особенно долго. Едва только прозвучал звонок, призывающий нас в камеры для осмотра, по коридору вместе с Хозяином прошел необычный гость.
Общие чувства высказал Лысый.
-Ёпрст!- удивленно пробормотал он,- Писклявая зассыха! Она-то тут за что?
По проходу шло самое необычное для нашего мира существо – маленькая девочка в ярком цветастом платьице с длинными белыми бантиками, вплетенными в шелковистые кудряшки.
Любознательно поглядывая по сторонам, она с нескрываемым интересом рассматривала наши камеры и их обитателей, прижавшихся к решеткам. А мы настолько были зачарованы пришествием невинного дитя в наше чистилище, что не замечали ни своих засаленных халатов, ни того идиотского зрелища, которое мы собой представляли.
-Вот, Машенька, мои больные,- слащавым голоском представлял нас девочке Хозяин, и она старательно кивала нам, счастливо улыбаясь своим новым знакомым.
-Антонина Федоровна,- окликнул Хозяин дородную расплывшуюся санитарку, такую же Черную, как и её собратья,- Покажите, пожалуйста, Машеньке наше хозяйство. Только не подпускайте её близко к больным.
-Хорошо, доктор.
Маленькая нежная ручка утонула во влажной студенистой лапище, и быстро перебирающая крохотными ножками за несущейся на полных парах медсестрой, девочка, прощально помахала нам ручкой.
Мне показалось, что она помахала именно мне. Точно в этом же меня уверял и Очкарик.
Прощальная улыбка ребенка нагнала на нас такую тоску, что мы разбрелись по углам, спрятавшись в свои личные раковины. И только через полчаса заспанный Черный согнал нас в кучу, чтобы вывести на прогулку. По дороге во двор Лысый завернул в туалет, а вслед за ним потащился и я, разумно решив, что лучше сходить сейчас, чем потом два часа мучиться.
И прямо на входе наткнулся на горящие любопытством глаза девочки.
Лысый, испуганно прижавшись к стене, смотрел на нее с таким ужасом, что, кажется, собирался помереть на месте. Его вид настолько меня развеселил, что я, расхохотавшись, опустился на пол прямо перед ребенком.
-Привет!- маленькая тонкая ручка протянулась к моему носу, и коснувшись его, отскочила.
-Холодный,- констатировала девочка,- Ты здоров.
И пояснила,- Так моя мама определяет здоровье Шарика, моего щенка. Но ты ведь не собака.-
И она, весело рассмеявшись, уселась рядом.
Похоже, Лысый уже отошел от испуга, потому, что он, осторожно протянув руку, коснулся нежной детской кожи.
-Какая же ты красивая!- прошептал он, облизывая пересохшие губы, и девочка смущенно улыбнулась.
-Какие у тебя мягкие волосы!
Грубая мужская рука провела по пушистым локонам, и застыла, будто приклеившись к рассыпавшимся по детским плечам кончикам.
-Забудь!- я яростно оттолкнул его руками,- Забудь или я сам убью тебя!
-Да я,- Лысый растерянно улыбнулся,- я ничего. И вдруг, изогнувшись, прыгнул на меня. Сильные мозолистые руки впились в горло, царапая кожу, и стараясь, разорвать её, чтобы проникнуть внутрь.
Бам-с!
Взорвавшаяся болью голова стукнулась о стену, отозвавшись на удар фонтанчиком крови из носа. Я почувствовал, что теряю сознание, и в этот момент тишину разорвал пронзительный детский визг.
Сразу же коридор наполнился криками. Лысый, по-собачьи взвизгнув и оттолкнув меня, рванулся к девочке.
Через мгновение он, распахнув дверь туалета, впечатался в стену, прижимая огромными руками к груди маленькое детское тело.
-Она Моя! Моя!- яростный крик вырвался из покрытых пеной губ.
-Петенька! Петенька, дай мне девочку.
Появившаяся дородная санитарка внезапно вспомнила имя Лысого.
-Нет! Не дам!
Лысый так сильно прижал к себе девочку, что она застонала. Этот стон разорвал плотину бездействия и Черные, как ручей, влились в туалет, спеша к Лысому.
-Назад! Назад!
Крик появившегося в дверях Хозяина остановил поток и заставил его вернуться к прежним рубежам.
-Петр Александрович- Хозяин льстиво назвал Лысого по имени-отчеству,- Отдайте мне, пожалуйста (он сделал на это «пожалуйста» особое ударение), ребенка.
-Нет!
Лысый еще сильнее прижал к себе девочку, так, что её лицо заметно посинело и она, начиная уже задыхаться, захрипела.
-У неё такие красивые волосы! - Лысый провел ладонью по локонам задыхающегося ребенка.
-Петр Александрович,- Хозяин заметно разнервничался, но все же взял себя в руки и продолжил,- Давайте договоримся. Вы отдаете мне ребенка, а я обещаю, что уже завтра у вас будут такие же шелковистые волосы.
-Врешь!
Недоверчивый, но полный несбывшейся надежды голос Лысого громом отдается в мозгу.
-Ну, что же это вы, Петр Александрович,- Хозяин почти шепчет, завораживая безумного пациента своим голосом.
-Разве я вас когда-нибудь обманывал? Разве я могу это сделать, потеряв ваше уважение?
Хозяин особо выделяет каждое обращение на «вы» и Лысый, слившись с этим невидимым и неосязаемым «вы» уже покорно кивает, покачивая в такт голове всем телом.
-Разве бы я мог вас обмануть?- Хозяин замирает, как лев перед прыжком.
-Вас, которого я очень уважаю! Тем более, сделать подобное перед лицами стольких людей. Разве смогу я после этого пользоваться их уважением? Ну и главное, разве врач может быть лгуном? Ведь вы же умный человек, Петр Александрович, и должны понимать все это.
Лысый, зачарованный напевными тихими словами покорно кивает, роняя на голову девочки липкую белую слюну.
-Ну-с, Петр Александрович, отдайте мне девочку, а я исполню свое обещание и верну вам ваши прекрасные волосы. Дайте её мне!
И Хозяин протянул навстречу прижавшемуся к стене больному тощие, спрятанные в саван халата, руки. Лишь мгновение длилась тишина, а потом
Лысый сдался. Он осторожно опустил девочку на пол и подтолкнул её к двери.
И в тот же миг туалет взорвался шумом: криками Черных, плачем девочки, визгливым матом санитарки, скулением Лысого. И вдруг, как выстрел:
-Не сметь! Назад! Я сказал «назад»! Не трогать!
Яростный взгляд Хозяина обжигает оторопевших Черных.
-Я обещал,- голос дребезжит как жестянка,- И я докажу, что умею держать слово. Отправьте его в палату. А этого,- он подозрительно осмотрел мою разбитую физиономию,- к остальным, на прогулку.
Не обращая больше никакого внимания на происходящее, он поспешил к своему кабинету, унося на руках хныкающего ребенка.
-Вставай, шизоид!
Черный яростно пнул меня ногой, разозленный «обломом» развлечения. Вытерев рукавом кровавые сопли, я спешу на улицу, понимая, что промедление будет стоить болезненного удара по почкам.
Интересно, чем всё закончится?
Глава 8
Утром Лысого увели. Как сказал Черный – на операцию. Лысый плакал, хлопал нас по спинам, смеялся, улюлюкал и уверял нас, что вернется уже с огромной шевелюрой. Причем, шевелюра должна быть только огромной, непричесанной и пахнущей дымом.
Я его понимаю. Господи, как же я соскучился по запаху дыма. Дыма, от сжигаемой по осени сыроватой листвы.
А уже к обеду нас согнали в коридор перед ординаторской. Удивленные Черные бродили меж нас, обсуждая неожиданную доброту Хозяина. Белые лампы ослепляли вздыбленные улыбающиеся физиономии, но мы, не замечая этого, искали в них отражения звезд.
Дверь скрипнула, как старуха и Очкарик, икнув, ошарашено, совершено не похоже на себя, замысловато выматерился.
Фыркнув от удивления, опускаю глаза на Очкарика, и вместе с его взглядом переключаюсь на дверь.
Через секунду звонко щелкнувшая челюсть раздвигает в немом вопле выщербленный рот, а глаза впиваются в длинногривого незнакомца, чем-то неуловимо близким похожего на нашего Лысого. Счастливая улыбка не сходит с потного лица, а глаза буравят окно, в поисках собственного отражения.
-Вот!
Лысый гордо, но, как бы виновато кивает нашему обалдевшему братству, и переминаясь с ноги на ногу, подытоживает, - Сделали!
-Я всегда исполняю обещанное, Лысый.
Хозяин впервые назвал его вновь по прозвищу, но Лысый, в своем безумном счастье, даже не обратил на это внимания.
-Я всегда честен с вами,- продолжил, улыбаясь, Хозяин, - А если вы видите, что это не так, то можете быть уверены, что я поступаю так только для вашего блага. Ты мне веришь, Лысый?
-Да, Хозяин!
Лысый тоже впервые назвал открыто доктора Хозяином, и тот удивленно приподнял брови, но затем, распознав смысл прозвища, довольно рассмеялся.
-Рад, что ты это понял. Но ты должен понять и то, что я не прощаю тех, кто нарушает мои правила. Ты обидел ребенка и должен быть за это наказан, - ты понимаешь это?
Под холодным взглядом Хозяина Лысый съёжился в комок и еле слышно прошептал,- Да.
-Что? Я не слышал, что ты сказал, - Хозяин наклонил к нему голову, - Повтори.
-Повтори!
Резкий визгливый крик Хозяина ударил по барабанным перепонкам, заставив Лысого сжаться еще сильнее.
-Я понял вас! – умоляющий хрипящий голос Лысого, едва коснувшись стен, растворился в воздухе.
-Умница! Какой же ты умница, - Хозяин довольно рассмеялся, - Ну, а если ты все понял, то тогда... Опля!
Он внезапно подпрыгнул и резким движением дернул за густую шевелюру, которая, с гулким чмоканьем, оторвавшись, обнажила посеребренную лысую голову.
-Опа!
Длинная грива, описав в воздухе дугу, опустилась на стоящий в углу фикус.
И в тот же момент тишину взорвал визжащий хохот Хозяина.
Лишенный своего только, что приобретенного великолепия Лысый, действительно, представлял собой забавное зрелище, стоя с разинутым в немом вопле ртом и распахнутыми до предела глазами. Похоже, выходка Хозяина была для него похлеще пощечины, и он, прижавшись к стене, попытался по-детски спрятать лицо в ладони. То ли его поза была слишком смешной, то ли мозг не выдержал давившего напряжения, но я сам, следуя примеру Хозяина, истерично расхохотался. Через мгновение лечебница действительно стала сумасшедшим домом. Вслед за нами расхохотались все:
Шизики, счастливо повзвизгивая, катались по полу; Черные, разбредшиеся по углам, обрызгивали летящей из раскрытых ртов слюной свои белые халаты. Истерический дикий хохот, грохочущий в коридоре, осыпаясь со стен, бил Лысого навскидку, вжимая его всё глубже в стену.
Не переставая хохотать, я уставился на него, на бегущие между пальцами слезы, на искривленные болью губы, словно шепчущие молитву. Время будто остановилось: слыша медленные раскаты своего собственного хохота, я, словно в замедленных кадрах немого кино, по губам, читал горечь чужой души.
-Обманули! Вы меня обманули!
Дикий вой рвал губы.
А затем немыслимый полет: Лысый, оторвавшись от засасывающей его стены, рванулся ввысь, в распахнутое веко окна и лицом впечатавшись в ржавую сетку, ухнув, полетел изломанно обратно к стене, чтобы через мгновение с жестким хрустом, впиваясь шеей в бетон , распластаться на полу.
И тишина!
Мертвая тишина раззеванных окаменевших ртов, застывших в глупой пантомиме людей, съёжившихся халатов и слезящихся глаз. И посреди этой тишины, прожигая, буравило грустным извиняющим взглядом застывшее лицо.
-Всех в палаты! В палаты! В палаты!
Яростно брызгая слюной, Хозяин вдруг повалился на пол и, взвыв, скорчился в судорогах.
И тут же, стаей псов налетели Черные: половина вцепилась в корчащееся тело, пытаясь вырвать его из безумия; вторая половина - на нас, разгонять блеющее стадо по стойлам. А в спину мне, хохоча, посылая пинок за пинком, впивается взгляд мертвого Лысого.
- А-а-а-а!
Мой крик, отлетая от стен, кружа, переплетается с сотнями подобных ему. Сегодня наказаны все. Наказаны во благо – чтобы навек забыть.
Но я не смогу.
Глава 9
-Вы же знаете, что он сделал это сам.
После убийства Лысого Хозяин перешел со мной только на «вы».
-Вы же видели, как это все случилось. И, тем не менее, не желаете со мной разговаривать. Глупо! Если бы я не знал вас, Владимир, я бы принял это за гордость, но я ведь хорошо вас изучил. Вы – не сумасшедший. Вы даже не больны. Вы – просто уставший от жизни одинокий человек. А уставшие от жизни люди не могут быть гордыми. Может быть, вы меня боитесь? Так нет! У вас нет повода меня бояться. Вам просто незачем жить! И тем не менее вы пытаетесь гоношиться, встаете в позу. Зачем? Вам не кажется это смешным?
Вы единственный здоровый человек, среди всех этих психов. И вы, единственный, кто, именно поэтому, никогда не сможет покинуть эти стены. Неужели вы думаете, что я вас отпущу? Нет! И не только потому, что вы для меня опасны, но и потому, что вы не из того мира. Вы там не выживете. И зная все это, понимая, что впереди только вечность в аду, а иначе это место я назвать не могу, неужели вам не
хочется поговорить с нормальным человеком? Неужели вам достаточно общества этих шизоидов? Нет? Вы нуждаетесь во мне. Признайте, что вы нуждаетесь во мне. Признайте, что не сможете без этих встреч! Ну, что? Вы все так же молчите? Ладно!
Хозяин, грустно улыбаясь и теребя очки, сам того не замечая, переходит на «ты».
-Уже поздно и тебе пора спать. Я не прошу тебя давать ответ сейчас. Ты просто подумай о том, что услышал и пойми, что в этом мире одному не выжить.
Он несколько раз, нервно, жмет кнопку и зевающий, сопящий на ходу, Черный уводит меня в темный застывший коридор.
В камере все как прежде. Очкарик, притулившийся у окна, вчитывается в невидимые страницы. Романтик, укутавшись в одеяло, с тоской разглядывает потолок, и лишь место Лысого, на которое ещё никого не подселили, поучает нас своей мертвой тишиной.
-Спать, уроды!
Черный, срыгнув, толкает меня к кровати и недовольно поворачивается к Очкарику,- Ты, что, придурок, меня не слышал?
Почему-то маленькому начальнику всегда хочется казаться большим, и повинуясь этому правилу, Черный, шагнув к окну, ткнул Очкарика кулаком в живот.
-Ты, что, урод!
Не знаю, почему и зачем разворачиваюсь и толкаю открытую спину.
А потом долго, с остервенением, топчу и пинаю упавшее тело, пока не замечаю, что и пол и ноги покрыты липкой, такой же черной, как и душа, кровью.
Ну, вот и всё! Тяжело дыша, опускаюсь на колени рядом с трупом и, нащупав жирное расплывшееся пузо, снимаю с пояса связку ключей.
Очкарик, отложив свою недочитанную книгу, присаживается рядом и поскользив пальцами по вспаханному, оскалившемуся лицу, закрывает мертвецу глаза. Потом поворачивается ко мне.
-Может быть, вы и не правы, Владимир, но я тоже устал быть трусом. И поэтому иду с вами.
Больше говорить не о чем и посидев еще чуть-чуть, успокоив разгоряченные тела, поднимаемся и идем к двери. Скрип кровати заставляет нас развернуться.
С тех пор как его любимую убили, Романтик встал впервые. Встал, чтобы идти!
Под дверью кабинета Хозяина просачивается полоска тусклого, едва заметного света, и я без страха вхожу в святая святых.
Тихий свет настольной лампы отбрасывает густую тень, освещая только часть стола, за которой уже переодевшийся в домашнее Хозяин торопливо заглатывает из тарелки суп.
Отозвавшись на скрип двери, он поднимает голову, и щурясь, отставляет тарелку и довольно улыбается.
-А, это Вы! Уже подумали?
И лишь через мгновение, заметив, что я не один, растерянно поднимается из-за стола.
-Значит, все-таки так?
-Так!
Я, пропустив своих спутников, закрываю тонкую дверь и присаживаюсь на уже привычное место напротив Хозяина.
-Мы пришли,- голос срывается на хрип, и я, энергично прочистив горло, продолжаю,- чтобы призвать вас к ответу.
Никогда не думал, что смогу сказать эти слова своему Богу, но оказывается, это не так уж и сложно.
-Вы должны ответить за всё: за те издевательства, которые мы терпели; за два убийства – Лысого и того несчастного существа, которому один из нас подарил свою любовь. Вы должны ответить и за мой камень.
-Какой еще камень?
Хозяин, удивленно покачнувшись, ищет своими глазами сочувствие в наших лицах и, не отыскав, опускает голову.
У меня предательски дрожат колени.
-Смешно, но вы даже не понимаете, что же вы натворили, за что вас собираются убить. Нет! Не убить – казнить!
Хозяин смотрит на меня и, грустно улыбаясь, бормочет:
-Я знал, что когда-нибудь это случится, но я не думал, что это будете вы.
Ведь вы же, Владимир, разумный человек. Вы понимаете, что вы делаете сейчас?
Пряча глаза от его ищущего взгляда, натыкаюсь на столь пугавщую меня скульптуру – пресс-папье. С содроганием смотрю на неё, и вдруг понимаю, что прежнего ужаса больше нет. Потом замечаю то, чего никогда не замечал: по телу мраморного льва уже пробежали серые трещины, в распахнутой пасти обточены временем
зубы, а тяжелая лапа поднята скорее не в яростном порыве, а в последней надежде старика защититься от назойливого шарика.
Я увидел, что чудовище, кошмарившее меня по ночам, оказалось дряхлым, беззубым котом, ищущим только покоя и места, где оно могло бы сложить старые кости.
А Хозяин все бормочет и бормочет, завораживая тихим сладким голосом.
Он наклоняется ко мне, в поисках понимающего взгляда и вдруг, оттолкнувшись, бьет по предательски незаметной кнопке.
Страх не закончить дело оказывается быстрее разума. В тот же миг ранее пугавшая мраморная статуэтка, уже зажатая в моей руке, впивается в его череп, обрызгав стол яркими красными чернилами.
-За мой камень!
Я вновь опускаю окровавленный мрамор на опрокинутую голову и передаю его Очкарику.
-За Лысого и мою книгу!
Яркие брызги окрашивают больничные кальсоны, и пресс – папье переходит к Романтику.
-За мою любовь!
У Романтика вновь прорезался голос, и он яростно швыряет в тело статуэтку и, после глухого удара, сплевывает,- Будь ты проклят!
А потом мы устало сидим, прислушиваясь к гудящим за дверью голосам.
И лишь когда кто-то начинает крушить её, подходим к окну. Единственному незарешётченному окну в больнице, и через несколько мгновений, глядя в напуганные сонные лица ворвавшихся, прыгаем вниз. Дружно! Втроем!
За мгновение до удара об асфальт дорожки я почувствовал, как из моей души выветривается осенняя прелая чернота.
А камень? Камень остался с Хозяином. Навеки!