- Ну, что там у вас? - сказал председатель фондовой комиссии, молодой человек лет тридцати-тридцати пяти, в "бананах", с раздражением принюхиваясь к карандашу, который он вертел в руках. Неожиданно тот напомнил ему такой знакомый и приятный запах коньяка и председатель комиссии оживился и лизнул карандаш языком.
Заседание, вопреки намерениям, растянулось до бесконечности, откровенно уже надоело и все с нетерпением ждали его окончания. И поэтому они с плохо скрываемой неприязнью смотрели как следующий научный сотрудник музея, мужчина лет под пятьдесят, в очках, из под которых выглядывали напряженно застывшие глаза, волновался, мешковато раскладывал перед ними на столе свои экспонаты.
Их было немного. Три небольших листочка, пожелтевших от времени - фронтовые письма, две плохо сохранившиеся любительские фотографии и справка, для чего-то в свое время выданная и не затерявшаяся во Времени - все, что осталось от батальонного комиссара Геннадия Николаевича Беляева, погибшего здесь на острове 24 октября 1943 года, сорок пять лет тому назад.
- Прислала вдова погибшего, - говорил, запинаясь, тот в очках, - он был редактором дивизионной газеты, высадился вместе с подразделением, штурмовавшим позиции немцев на Хортице, видимо, хотел из первых рук получить для своей газеты информацию о боевых действиях воинов, да нашла его здесь немецкая пуля.
- Мы ведь постановили таких экспонатов не брать, - сказала завфондами, молодая особа лет двадцати пяти, небрежно пересмотрев документы и отложив их в сторону. Ее буквально на днях утвердили заведующей и она еще не успела привыкнуть к этому.
Ее подчиненные, члены комиссии, согласно закивали головами:
- Они ни о чем не говорят, эти документы.
Только одна завотделом музея, средних лет женщина, с глазами полными слез, не отрываясь смотрела на них. Она своего отца не помнила, он погиб, когда ей было всего четыре года. "Дорогой мой отец, я твои документы никому-никому не отдам!"
У завотделом сохранилось несколько писем и одна фотография отца. Они были как две капли воды похожи на то, что сейчас лежало на столе перед фондовой комиссией. Председатель взял лежавшую маленькую выцветшую фотокарточку воина, похороненного на Капустяном кладбище и стал ее разглядывать. Хоть фотография и не имела уже музейной ценности, очень уж выгорела за долгие послевоенные годы, но все равно на ней можно было хорошо разглядеть волевое лицо молодого, в гимнастерке с петлицами, офицера.
Председатель комиссии вновь принюхался - от фотографии исходил неуловимый, но такой приятный запах виноградного вина. "Фетяска или каберне?" - подумалось ему.
Научный сотрудник, чувствуя, как у него начинает болеть голова, пытался что-то сказать в защиту немногочисленных материалов.
- Он же погиб здесь у нас 24 октября и похоронен в нашем городе... Вот и письма... его... Ведь это все бесценные сокровища...
- Какие это сокровища? - поморщилась завфондами, - обыкновенные бумаги. И откуда из них видно, что он погиб в нашем городе?
Научный сотрудник растерянно посмотрел на письма, действительно, обратный адрес был скуп и традиционен: "Полевая почта. В/Ч..." и дальше несколько абстрактных цифр. И он озадаченно умолк.
"Бедный папочка, - думалось завотделом, - я твои письма никогда-никогда не отдам!"
"А все-таки фетяска!" - удовлетворенно принюхивался к фотографии председатель фондовой комиссии.
А тот день, 24 октября 1943 года, начинался для батальонного комиссара Геннадия Николаевича Беляева вполне удачно.
Перед самым рассветом ему приснился сон. Его жена Вера и он стояли у подъезда их дома в Салянских казармах, на окраине Баку. Он порывался все куда-то уйти, а она повисала у него на руке:
- Не уходи, Геня, не уходи, прошу тебя, - слышал сквозь сон Беляев ее горячий шепот. А потом он увидел, как его маленький сынок Ленечка сделал первый шаг в своей жизни. Беляев тогда сидел у себя дома за столом возле окна, уже вечерело, и он спешил дописать статью в праздничный номер. Что-то заставило его обернуться. И он увидел, как его Ленечка, игравший до этого на коврике в углу, стоит на ножках, а потом делает один неуверенный шаг, другой и удивленный своим поступком, замирает на середине комнаты, испуганный необъятным вокруг пространством, приседает на корточки.
- Пошел! - радостно закричал Беляев, срываясь с места и поднимая сына на руки, - понимаешь, пошел!
В комнату заглянула жена, прибежавшая на крик, а он, не обращая на нее внимания, танцевал с сыном на руках:
- Пошел ... пошел ... сынок...
С этим он и проснулся.
Минуту лежал, с недоумением рассматривая незнакомый потолок. Где-то татакнул немецкий пулемет, возвращая к действительности.
В окошко уже заглядывал короткий осенний день. Беляев вздохнул и поднялся.
Недалеко, в самых недрах реки, медленно несущей вниз к Турции свои зеленые воды, зародился туман и первый раз шевельнулся, выползая наружу.
За спиной скрипнула дверь и в тесную комнатенку, где и одному-то негде было повернуться, втиснулся сержант Петренко из штабной роты связи:
- Я, товарищ батальонный комиссар, письмо захватил вам из штаба. Дай, думаю, занесу по дороге.
Лицо сержанта выражало откровенную радость. Они с Петренко были из Баку и хотя виделись в той далекой довоенной жизни всего раза два-три, но тянули их друг к другу общие воспоминания, тоска по родному дому, далекий теперь, но такой желанный и прекрасный древний восточный город со своим незамысловатым южным бытом, с опаленными ярким солнцем улочками старого города, анархистски петлявшими в совершенно непредсказуемые направления.
- От жены? - утвердительно спросил Петренко, снимая каску и вытирая лоб широкой крестьянской ладонью. Он хорошо знал, как здесь, в нескольких шагах от смерти, дорога каждая строка, каждая весточка от родных людей, оставленных в далеком тылу. Беляев кивнул, улыбаясь ему в ответ и, держа в руке серенький треугольник, на котором различал уже такие знакомые и старательные каракули жены.
- Ну не буду вам мешать, - заторопился вдруг Петренко, одевая каску и застегивая ремешок под подбородком.
- Останемся живы, обязательно встретимся после войны у Девичьей башни! - напоследок сказал он, уходя в боевые порядки 185-го стрелкового полка.
А Беляев уже склонился над письмом жены. "Родной Генечка! - писала она. - Сколько уж месяцев прошло с тех пор, как ты уехал от нас, а я никак не могу привыкнуть, что тебя нет с нами. Неужели я тебя больше никогда не увижу? Мой дорогой, мой любимый ..."
Беляев расстроено покачал головой. Дальше жена передавала приветы от сослуживцев и знакомых, от соседей по дому. Рассказывала кто где воюет, кого уже нет. А в конце вновь заходилась от плача: "Дорогой мой Генечка! Я не могу без тебя ни минуты, ни единой секундочки, дорогой мой муженек!"
Беляев бережно сложил треугольник письма и осторожно сунул его в карман гимнастерки. Надо будет успокоить жену, написать ей обстоятельное письмо, нельзя же так убиваться, вот когда произойдет непоправимое, тогда уж...
Он поднял голову и прислушался. Ему показалось, что где-то рядом плачут. Беляев выглянул в соседнюю комнату, где размещалась типография. Там на узкой скамье возле окна сидел наборщик сержант Петров и тихо всхлипывал. На его коленях лежал небольшой листок бумаги - письмо. - Иван Никандрович, - не поверил своим глазам Беляев, - ты чего?
Сержант еще сильнее втянул голову в плечи, стремясь раствориться на скамье, но плакать не перестал.
- Что с тобой, Иван Никандрович? - растерянно повторил Беляев, подходя к нему. - Что-то случилось?
- Да, - прошептал через силу Петров, - случилось ... вот жена сообщает, что ... родила ребенка ... от ... командировочного ... и теперь ... не знает ... что делать ... Просит ... простить ее ... и пишет ... что уйдет ... от меня ... А я ... жив только ... потому ... до сих пор ... что она ждет там ... и мои ... дети ... трое ... все они меня здесь поддерживают ... в этом аду ... Если бы не они, меня уже не было бы на белом свете ...
- Никандрыч, - Беляев присел на корточки перед ним и положил руку на его колено, - возьми себя в руки и не сердись на нее, ведь им сейчас ой как тяжело, все свалилось на их женские плечи. Прости ее ...
Петров поднял голову и Беляев увидел на изможденном лице сержанта слабую, еле пробившуюся на скулы сквозь слезы неуверенную улыбку. Он смотрел на Беляева и молчал.
Беляев еще раз глянул на Петрова, на его сгорбившуюся фигурку и вспомнил своего соседа по дому старшего лейтенанта Гусейнова.
Как то возвращался он с дежурства и увидел возле своего дома играющих детей. Девочку и мальчика. Он уже видел их раньше и знал, что это дети нового офицера, Гусейнова, прибывшего к ним в часть с пограничной заставы, расположенной в Астаре.
- Как тебя звать? - спросил он мальчика.
Тот, улыбаясь, быстро ответил ему по-азербайджански и Беляев ничего не понял.
- Что он сказал? - повернулся он к девочке.
- Он сказал, что его зовут Гюндуз. - старательно выговаривая слова, ответила та. Она была постарше и немножко понимала по-русски.
- А что это значит? - поинтересовался Беляев.
- Мама называет его "мое солнышко"! - улыбнулась девочка.
Гюндуз, это маленькое, сопливое солнышко, теперь светило своему отцу на фронтовых дорогах и отводило от него немецкие пули. Сколько таких солнышек светило по всей стране! И среди них это ... новое ... четвертое...
- Как назвала-то?
- Ванюшей...
Сзади скрипнула дверь и Беляев недовольно оглянулся. На пороге стоял незнакомый младший лейтенант и смущенно переминался с ноги на ногу. Новенькая форма, мешковато сидевшая на нем и то, как он то и дело поправлял очки, сползавшие ему на нос, говорили о том, что в армии он недавно.
- Товарищ батальонный комиссар - отрапортовал младший лейтенант, - Разрешите обратиться.
- Да, - буркнул Беляев, поднимаясь с корточек.
- Младший лейтенант Винский прибыл в ваше распоряжение на должность корреспондента.
- Хорошо! - коротко козырнул в ответ Беляев. - Товарищ Петров, введите лейтенанта в курс дела. А мне надо срочно в политотдел. Вернусь через полчаса.
С Днепра медленно поднимался холодный туман, белой ватой расползаясь по улицам. А над ним хорошо просматривалась Хортица, коричневая от осени.
Беляеву действительно остро не хватало в редакции корреспондента. Он был буквально един в трех лицах - сам планировал работу, сам все писал в номер и сам же макетировал полосы. Он уже прожужжал все уши начальнику политотдела дивизии майору Яснову и тот обещал при первой же возможности помочь. Теперь хоть часть нагрузки переложит на плечи новичка. Предыдущий корреспондент - пожилой капитан Скворцов - был убит немецким снайпером еще месяц тому назад, когда ходил в подразделения 178-го полка за информацией.
На улице Беляев быстро шел, прячась за покосившимися заборами, чтобы его не увидели немцы с того берега. Этот разрушенный город они обстреливали немилосердно. Лишь стоило кому-нибудь случайно попасть в поле их зрения и тогда начиналось!
Хаты через три он неожиданно столкнулся с медсестрой, вышедшей из двора двухэтажного кирпичного здания. Здесь был полевой медсанбат. - Здравствуйте, Зина! - обрадовано поздоровался Беляев и осекся. Опухшее от слез лицо молоденькой девушки с обидой смотрело на него.
- Костя? - одними глазами спросил он.
- Умер... - прошептала в ответ медсестра и ее рот судорожно скривился. Она изо всех сил старалась сдержаться.
- Зина, - только сказал Беляев, беря в свои ее руки и прижимая их к своей груди. - Зиночка... держись...
- Ой, Геннадий Николаевич, - всхлипнула та, - Геннадий Николаевич...
Они какое-то мгновение постояли так, прижавшись друг к другу, но здесь выглянула из здания озабоченная санитарка и позвала Зину.
Костя Олонтарь был любимцем всей дивизии, про таких в старину говорили - "писаный красавец", весельчак, гитарист и бесшабашно храбрый человек сводил с ума всех дивизионных девчат. Но он выделял среди них одну Зину из медсанбата. И остальные, вздохнув и тайно завидуя ей, примирились с неизбежным. Здесь, под Запорожьем, в ночном поиске, в тылу врага, обнаруженный немцами и отходя к своим, Олонтарь был тяжело ранен. Трое суток боролись в медсанбате за его жизнь да, видать, ничего не помогло, даже беззаветная любовь девчат всей дивизии и он тихо уснул на третьи сутки, не выпуская из своей потной руки руку Зины Сопровенко.
- Не забывайте... нас... - были его последние слова.
В штабе дивизии, расположенном в полуразрушенном, без крыши, трехэтажном здании бывшей школы, Беляев столкнулся в темном обшарпанном коридоре с майором Чураковым, особистом, маленьким лысоватым, с красным носом пуговкой, над которым прятались в кустистых бровях, буравя насквозь собеседника, ледяные глаза.
- А, Беляев, - проскрипел он, - зайди ко мне, - и повернувшись, Чураков тут же провалился в ближайшую дверь, уверенный, что собеседник последует за ним.
В кабинете у Чуракова было темновато. Стекол не хватало и поэтому два окна из трех были наглухо забиты фанерой.
Беляев сиротливо потоптался возле порога. Он не любил Чуракова и старался его избегать и, подождав, пока тот не сядет за стол, подошел и тоже сел на скрипучий табурет и выжидательно уставился на майора.
- Мда-а, - не спеша прихорашивался Чураков, пятерней разглаживая лысину, - рассказывай.
- А что рассказывать-то? - с искренним недоумением уставился на него Беляев.
- Будто не знаешь! - недобро усмехнулся Чураков, - а твой новый сотрудник. Корреспондент.
- А-а-а, - облегченно вздохнул Беляев, - ну да, корреспондент. Но ведь он только что появился.
- Вот именно, появился, - обрадовался Чураков и ухватился за это слово, - интеллигент задрипанный. Из учителей. А они все умники...
Разговор этот неспроста, понял Беляев и решил напрасно Чуракова не раздражать. А тот, не отводя от Беляева своих ледяных глазок, добавил:
- Да-а, я забыл, что ты тоже из энтих, из интеллигентиков. Смотри у меня! - погрозил он перед лицом Беляева розовым пальцем и отпустил его.
Понимая, что интерес Чуракова к новичку далеко не праздный, Беляев решил помочь тому освоиться в новой обстановке. На том утвердившись, он забежал в политотдел и взял составленное Ясновым обращение к воинам всей дивизии. В нем кратко ставились задачи перед боевыми подразделениями и выражалась твердая уверенность в том, что они будут в ближайшее время полностью выполнены.
- Давай его в завтрашний номер! - коротко распорядился Яснов.
- Хорошо! - согласно кивнул в ответ Беляев.
Он уже собирался возвращаться к себе в редакцию, как здесь его зазвал в свой кабинет, расположенный в бывшей учительской, начальник штаба полковник Разумовский.
- Слушай, Беляев, мы сегодня готовим в 21 ноль-ноль десант на Хортицу силами подразделений 185-го полка. От твоей команды надо одного человека для укрепления десанта.
- Товарищ полковник! - взмолился Беляев, - Буквально каждый человек у меня на вес золота. Ни одного лишнего...
- Знаю, - коротко ответил Разумовский, от бессонных ночей у него на лице резко выделялись красные, запавшие глаза. - А что делать, если надо?
Перед мысленным взором Беляева возникли Иван Никандрович Петров со своей беззащитной улыбкой, новый сотрудник газеты, неизвестный младший лейтенант в очках, еще не обжившийся на новом месте...
- Ладно, посылайте меня, - сказал он Разумовскому.
- Ты? - удивился Разумовский. - А как Яснов?
- Все равно больше некому, товарищ полковник, заодно и репортаж напишу.
- Ну, хорошо, - подумав, согласился Разумовский, - тогда поступаешь в распоряжение Вильховского.
Беляев еще зашел к зампотылу, майору Табачнику, веселому малому из Одессы, даже отказывать он мог так, что человек чувствовал к нему благодарность. Выяснил насчет бумаги и типографской краски к праздничному номеру, ведь 7-е ноября было не за горами и оттуда уже зашагал к себе назад в редакцию.
Вернувшись, он застал своих подчиненных, колдовавших над новым номером газеты.
- А вы кем были до войны? - спросил Беляев Винского, когда тот оторвался от стола.
- Учителем истории, - улыбнулся ему Винский.
- А где воевали раньше? - продолжал расспрашивать Беляев.
- Был в окружении... под Харьковом, - после заминки ответил Винский.
"Вон оно что!" - мысленно присвистнул Беляев, вспоминая злой взгляд Чуракова.
Октябрьский день короток и они не заметили как засинело, а потом и зачернело в окне. Надо собираться.
Беляев еще успел написать письмо жене. Попросил ее напрасно не печалиться. Беречь себя для сына. Сложив письмо в аккуратный треугольник, он разгладил его и старательно надписал адрес. И оставил на столе, завтра утром письмо заберет почтальон.
Сивый туман, как сказочный змий, не спеша выполз из реки и заполонил собою все пространство вокруг. В полку у Вильховского царила напряженная тишина, какая обычно бывает в ожидании боя. Шли последние приготовления.
- Ну, как там, на улице? - спросил Беляева Вильховский, отрываясь от карты, на которой он уточнял последние детали предстоящего боя.
- Сплошной туман. В двух шагах ничего не видно, - сообщил тот.
- Дай бог, чтобы продолжался до самого штурма. - страстно пожелал Вильховский. - Пойдешь с Белоусовым. Он в первой колонне.
Капитан Белоусов, смуглый крепыш с печальными глазами, был угрюм и сосредоточен. Задание предстояло сложное - зацепиться за берег Хортицы и удержаться на нем во что бы то ни стало. Противник хорошо укрепил берег и вся надежда поэтому на туман. А на берегу уже все было готово к десанту - лодки, плоты, покачиваясь на воде, терпеливо ждали людей. Белоусов в последний раз посмотрел на светящийся циферблат трофейных часов: они показывали ровно двадцать один ноль-ноль - пора! - и скомандовал:
- Ну, с богом, вперед. Пошли, ребята.
И первый направился к лодкам. Беляев плыл на баркасе, на дне которого неприятно хлюпала вода, чутко вслушиваясь в тишину и напряженно вглядываясь в белое марево, чтобы не прозевать берег. Они уже были от него в метрах двадцати, когда грязная вата на реке дрогнула и поплыла по течению, открывая их невидимому врагу. Подул ветер. Минуту остров молчал, опешив от неожиданности, изумленно рассматривая заспешивших к берегу нежеланных гостей. А потом началось - заухали орудия, злобно залились пулеметы, подбираясь к плывущим, застрекотали "шмайсеры", мелкой сыпью фонтанчиков покрывая реку перед самым берегом. Зашипев, повисли над Днепром ракеты на парашютах и стало видно, как днем. Оставалось только одно - молча доплыть до берега и уцепиться за землю. С лодок огрызались, вели прицельный огонь по немцам, но на появившейся волне это сделать было сложно. Неподалеку медленно, как при замедленной съемке, начал вырастать из Днепра огромный столб воды, в центре которого плавно и также как в каком-то дурном сне поднимался катер, на глазах у Беляева разламываясь и распадаясь на бесформенные куски тонущего железа. Среди него, цепляясь за ускользающие части, барахтались живые люди. И все это тут же скрылось под водой и ахнул неимоверной силы взрыв, от которого у Беляева на секунду пропал слух.
- У-у, гады! - крикнул кто-то рядом с Беляевым, - капитана убили. Такой мужик был!
На том месте, где только что плыл катер, расползалось зловещее темное пятно. Некоторые лодки и плоты уже достигали берега и солдаты, непрерывно стреляя, высаживались прямо в воду, чтобы быстрее почувствовать под ногами желанную землю. Баркас Беляева тоже зацепился за что-то и остановился. Беляев понимал, как и все вокруг, что здесь внизу, под обрывом, не удержаться, надо как можно дальше уйти вперед и он, вместе с остальными солдатами продирался сквозь густые заросли кустарника, росшего над берегом. Туда, на простор, где можно занять круговую оборону, не обращая внимания на то, что то один, то другой солдат замолкал и оставался лежать на земле.
И когда он выбрался, наконец, из зарослей на желанное пространство, его настигла здесь немецкая пуля. Прямо под сердце. Он, всхлипнув, попытался ухватиться рукой за молоденькое деревцо, росшее рядом, но непослушная уже рука промахнулась и Беляев, сделав последний шаг в своей жизни, успел еще оглянуться назад, туда, где ярко виднелась река, а за нею притихший, съежившийся город и рухнуть, уже мертвым, на землю. Бой еще какое-то время продолжался, а затем живые вернулись назад, на левый берег, а мертвые остались лежать на берегу Хортицы. Среди них ходили немцы и добивали раненых.
Наконец, снова наступила тишина и только изредка с правого берега немцы, боясь нового десанта, пускали ракету. Она, ярко вспыхнув над пустынной рекой и минуту повисев, с шипением угасала, вмиг погружая все в кромешную темноту. И никто не знал, что происходит в это время на дне реки. Там в разных направлениях, постепенно сбиваясь по течению вниз, шли мертвые. Русские и немцы, украинцы и азербайджанцы, евреи и татары, все, кто только что погиб в ночном бою и упал в Днепр. Безмолвно шли они последний раз уже после жизни туда, куда влекла их река, натыкаясь на коряги и камни, лежащие на их пути. Высоко поднимая ноги и далеко выбрасывая вперед руки, шли с закрытыми или открытыми глазами, так, как их настигла смерть. Вот один застыл на месте, зацепившись ногой за корягу, та цепко держала, не выпуская солдата, и его вторая нога и руки, выброшенные подводным течением далеко вперед, напоминали бегуна, поднявшегося над барьером.
А рядом вода столкнула вновь, теперь уже после смерти, двух солдат, советского и немецкого, они топтались на месте, не уступая друг другу дороги, пока не упали оба, теперь уже навсегда.
Иногда слабый свет ракеты достигал и сюда под воду и тогда можно было рассмотреть гимнастерки и шинели бойцов с бурыми пятнами крови на спине или груди, оружие, которое некоторые из них не выпускали из своих рук и сейчас.
Шли они медленно и безмолвно, плавно покачиваясь в темной воде, последний раз в страшном параде мертвых, как будто наступил на Земле Судный день и они шли спросить, кто их ввергнул в эту геенну огненную.