Грязно-белого цвета троллейбус, ядовито сверкнув фарой в надвигавшихся сумерках, резко затормозил на остановке и одинокая фигурка женщины заспешила к открытой средней двери. Из нее никто не вышел и она успела взобраться по ступеньке вверх в салон, стараясь, чтобы захлопнувшиеся двери не ударили ее по спине. Это ей удалось и она удовлетворенно присела на сиденье к самому окну. И вовремя. Ибо троллейбус с места в карьер ринулся по пустынной улице, спеша за убегающим днем. Тут же водитель постарался укротить бег ведомой им машины, ибо на перекрестке запретительно вспыхнул красный свет светофора. Скрипнув тормозами, троллейбус въехал на перекресток и замер, но встречного потока машин не было, только один синенький "Запорожец", как мышь прошмыгнул мимо и вновь все здесь стало тихо и неподвижно. А потом победно вспыхнул зеленый свет и троллейбус вновь устремился вперед прочь от перекрестка, спеша наверстать упущенное. Вошедшая женщина, удобнее примостив возле себя клюку, замерла у окна, рассматривая мелькавшие мимо дома, перекрестки, улицы. Все ей здесь было знакомо, ибо тут, на этих дорогах, на этом небольшом пространстве пронеслась ее жизнь...
Помнит себя на этой кривой, огородами выбежавшей к самому Днепру, улочке, притихшей в оккупацию и ожившей с приходом наших. Пришли к ней поздним вечером, она только уложила детей спать. Самый маленький, Костик, капризничал, еле убаюкала. И вот в тот момент кто-то настойчиво постучал в дверь. Открыла сразу же, думала соседка. И ошиблась, в комнату вошли двое. Сверкнули лакированные козырьки на фуражках под лунным светом.
- Собирайся! - неприятным голосом скрипнул передний.
- А дети? - недоуменно оглянулась.
- Не твое дело! - скрипнуло вновь от дверей. - Разберемся сами.
Так и ушла в одном платье. Даже плакать не смогла. Боялась испугать детей. Она поудобнее примостилась к окну и замерла, наблюдая как троллейбус, медленно покачиваясь на выбоинах, въезжает на мост. Внизу сумрачно мерцал Днепр, а на крутых берегах было пустынно, холодная погода всех разогнала по домам. Редкая встречная машина косо осветит салон и в нем почти никого, так, человек пять, погруженных в свои невеселые думы, пассажиров...
Ей, когда уж совсем становилось невмоготу сидеть одной в хате, нравилось выходить к остановке, садиться в троллейбус и ездить по кругу, пока не скажет водитель:
- Бабуля! Мне уже пора в парк!
Тогда она выбиралась из салона, помогая себе клюкой и уходила домой.
Троллейбус лихо пронесся по острову, затормозив перед мостами Преображенского, а перевалив через них, так же бодро начал ввинчиваться в проспект Ленина. Она еще помнила то время, когда здесь от порогов до самого города лежала степь, а вдоль крутого берега петляла пыльная дорога, уходящая в старый Александровск. Давно это было, казалось - из другой, нереальной, приснившейся ей жизни. Муж был рядом, дети, как ни голодно и холодно порой а преодолевались беды! А теперь...
Вздохнула, - где все это делось, прошелестело, прошумело, сложилось из мелькнувших перед глазами секунд, минут, часов...
- Бабуля! Тебе плохо? - увидела перед собой встревоженное лицо молоденькой водительши. Очнувшись, она глянула в окно - троллейбус стоял на конечной. Двери открыты, от них веет вечерней прохладой, вагон пуст...
- Нет, доченька, задумалась. - Она посмотрела на девушку и добавила: - Если можно, посижу у тебя здесь в тепле и назад поеду, а то идти мне трудновато. - И виновато улыбнулась.
- Сиди, сиди бабуля, ничего, сейчас поедем, - сказала та и пошла к себе в кабину и тут же вернулась назад. - Подкрепимся вначале! - добавила, разворачивая пакет и вытаскивая из него аппетитно пахнущую булочку: - Ешь, бабуля, сама пекла.
- Спасибо, детка, - она взяла своими не гнувшимися пальцами булочку и втянула в себя вкусный, ароматный запах свежеиспеченного хлеба, - Господь тебя не забудет!
Дивчина вновь ушла к себе, через открытую дверь в салон доносилась незатейливая мелодия, которую она мурлыкала себе под нос.
Когда их привезли на шахты и распределяли по работам, в замызганной комнате у начальника на зашарпанном столе лежал большой кусок хлеба и она не могла отвести от него своих голодных глаз, только судорожно глотала подкатывавшуюся к горлу слюну, он, подняв от бумаг тяжелый взгляд и увидев, куда она смотрит, медленно подошел и ударил так, что она опрокинулась на стену, потом еще раз и еще:
- Ишь, падла фашистская, есть захотела... Я тебя накормлю!
А всего-то делов, что в документах у нее записано - немка, значит не наша, не человек... Из-за этого и арестовали...
Троллейбус тронулся с места и побежал назад, гостеприимно распахивая двери на остановках. Но почти никто не спешил этим воспользоваться. Когда вернулась, еле нашла своих детей, спасибо добрым людям - помогли. А потом демобилизовался муж, приехал, она от радости не знала куда его посадить, а он молча собрал свои вещи и в двери.
- Ты куда? - хрипло спросила.
- Ухожу, как с тобой жить, с врагом...
Как стояла, так и села на землю, холодной стены за спиной не почувствовала, ни времени, ни света перед глазами, ничего, тьма и мрак, как выжила не знает...
Гулко загудел троллейбус и она очнулась, узнав по звуку, что проезжали мимо кладбища. Здесь лежит ее старшенькая, уже начала работать, помогать матери... Возвращалась вечером со второй смены, возле дома встретили какие-то злодеи, позарились на кофточку, которую она купила себе с первой получки, убили...
На своей остановке она осторожно сошла, опираясь одной рукой на клюку, а другой бережно держа булочку и помахав вослед троллейбусу, неторопливо, чтобы не оступиться, захромала к себе. Вот и темненький, небольшой дворик, а дальше беленьким пятнышком светится домик. Возле дверей кто-то топчется, ожидая ее. Она знает кто это. Всегда приходит, когда ему тяжело.
- Матильдочка, я к тебе, еле дождался. - Слышит его виноватый голос.
Вижу, вижу, - она проходит мимо, не останавливаясь. Тогда уехал от нее аж на самый Северный Кавказ, не пожалел. - Что, не сладко тебе? Видишь какой! А мне всю жизнь вот так, думаешь, хорошо было? - непримиримо говорит она и проходит мимо в комнаты.