Моральный фактор на войне.
Надо прямо сказать, что тема эта заслуживает отдельного большого разговора. Но, поскольку именно моральное состояние гарнизона и обусловило, в конечном счёте, позор новогеоргиевской капитуляции, стоит остановиться на этом вопросе подробнее.
С самого начала Первой мировой войны русские солдаты весьма туманно представляли себе её цели и задачи. Был давний привычный лозунг: «За Веру, Царя и Отечество!» - и с ним всё было более – менее понятно самому тёмному и неразвитому солдату. Другое дело, что крепость Веры в душах большого числа наших солдат (и офицеров – тоже) в начале XX века была намного слабее, чем в середине XIX века, или даже в конце его. «Отечество» - тоже все понимали по-разному. Было огромное число настоящих русских патриотов, спокойно и даже радостно воевавших и погибавших за Родину.
Трогательные примеры такого геройского поведения простых солдат приводит протопресвитер русской армии Г.И. Шавельский в своих воспоминаниях: «В Гродненском местном лазарете, в то время развернувшемся в огромный военный госпиталь, было большое отделение для тифозных. Я попросил провести меня в палату самых тяжелых больных. Меня ввели в большую комнату, где лежало около 40 больных; одни бредили, другие еще не потеряли сознания. Я подходил к каждой постели, вступая в разговор с последними. В левом углу комнаты, — как сейчас помню, — на кроватях лежали два солдата: оба маленького роста, с жиденькими бородками; оба уже не молодые — лет по 40; один шатен, другой рыжеватый. Оба — костромские. Когда я подходил к ним, они оба устремили на меня глаза и протянули руки для благословения.
— Батюшка, — обратился ко мне один, — попросите, чтобы меня скорее отправили на фронт. А то земляки там воюют, а я тут без толку лежу.
— И меня тоже, — прошептал другой.
— Вы одинокие? — спросил я.
Оказалось, что у одного четверо, у другого пять человек детей, и жены дома остались. По их лицам я не мог определить серьезности их положения и поэтому тихо спросил сопровождавшую меня сестру.
— У обоих температура около 40; положение очень серьезное, — ответила она.
Мне оставалось только успокоить их, что они будут отправлены на фронт тотчас, как только немного окрепнут, и попросить, чтобы терпеливее ждали этого момента и собирались с силами.
Вспоминаю другой случай. На перевязочном полковом пункте. Я — около умирающего от страшного ранения в грудь солдата. Последние минуты... Жизнь, видимо, быстро угасает. Склонившись над умирающим, я спрашиваю его, не поручит ли он мне написать что-либо его отцу и матери.
— Напишите, — отвечает умирающий, — что я счастлив... спокойно умираю за Родину... Господи, спаси ее!
Это были последние его слова. Он скончался на моих глазах, поддерживаемый моей рукой».
Но, к сожалению, было немало и таких солдат (особенно из призванных «запасных», старших возрастов) для которых слово «Отечество» мало что значило: «Мы вятские (самарские и т.п) – немец до нас не дойдёт!», посмеивались такие вояки. А уж когда в феврале 1917 года, с отречением царя, рухнула центральная составляющая этого лозунга, он вообще перестал играть какую-либо значимую роль. Впрочем, до этого события зимой 1914 -15 г.г. было ещё далеко.
С остальными лозунгами Первой мировой было ещё хуже. Умирать за неведомый Царьград, непонятные «Проливы», или «Дырдынелы» - охотников было немного. Для большинства солдат всё это был – «пустой звук», а вот дома их ждали семьи, дети, хозяйство. Это тоже сказывалось на настроениях солдатской массы в окопах. Господа офицеры в массе своей вовсе не были расположены к общению со своими солдатами, тем более к какой-то воспитательной работе с подчинёнными. Г.И. Шавельский вспоминал: «Офицер-воспитатель, в широком смысле этого слова, представлял явление редкое, случайное. Самая идея о необходимости не только обучать солдата, как воина, но и воспитывать его, как человека, была чужда военной среде. Когда на завтраке во 2-ой Гвардейской дивизии в Красном Селе, летом 1911 года, в своей застольной речи я бросил фразу: — Вы, г.г. офицеры, должны быть не только инструкторами, но и учителями и воспитателями не воспитанных ни нашей жизнью, ни нашей школой, попадающих в ваши руки молодых людей, — то в офицерской массе обедавших начался шум, раздались голоса: «Многого вы требуете от нас!».
Очень большую отрицательную роль на уровне боеспособности русской армии сыграли огромные потери лета - зимы 1914 года, когда в ходе нескольких крупных наступательных операций в Восточной Пруссии, Польше и Галиции погиб цвет русской кадровой армии. (Ведь первыми на войне всегда гибнут самые лучшие, смелые, самоотверженные бойцы). Шавельский писал об этом: «С самого начала войны ни для кого не составляло секрета, что наша армия в техническом оборудовании чрезвычайно уступает противнику, и что этот недостаток у нас компенсируется усиленным расходованием живой силы, т. е. людского состава.
Несомненно, что почти в каждом бою наша убыль превышала убыль противника. За время войны некоторые наши полки потеряли 300-400 проц. своего состава».
Самое удивительное - что в русской армии в годы Первой мировой войны вообще ОТСУТСТВОВАЛ УЧЕТ ПОТЕРЬ. Командование просто не интересовалось этим вопросом!!!
Вот что пишет А.А. Керсновский в «Истории русской армии»: «Беспримерное напряжение повлекло за собой и беспримерные потери. Размеры этих потерь никогда не удастся определить в точности. Русское верховное командование совершенно не интересовалось уже использованным человеческим мясом. Не интересовалось этим и Главное санитарное управление: в госпиталях не существовало статистики умерших от ран, что не может не ошеломить исследователя.
Подсчеты потерь производились во время войны и после нее отдельными лицами по неполным и несистематизированным данным. Они носили случайный характер и приводили к совершенно различным, зачастую фантастическим заключениям (достаточно сказать, что количество, например, пленных определялось в пределах от 1 300 000 до 4 500 000 человек. Интендантство подсчитывало «едоков». Красный Крест и земско-городские союзы регистрировали, как могли, и без всякой связи друг с другом раненых, проходивших через их лазареты и отправлявшихся в глубь России (остававшиеся в прифронтовой зоне ни в какие ведомости не попадали)…
Ставка совершенно не интересовалась вопросом о понесенных потерях. Люди, три года подряд славшие на убой миллионы русских офицеров и солдат, изобретавшие «двойной обход Мазурских озер», «наступление в сердце Германии», отдававшие обескровленным армиям исступленные директивы «Ни шагу назад!», воздвигавшие пирамиды черепов на Бзуре, Нарочи, у Ковеля, эти люди ни разу за три года не поинтересовались узнать, во что, хотя бы приблизительно, обходится России и русской армии их стратегическое творчество.
Когда в июле 1917 года французский представитель в Ставке, позорной памяти генерал Жанен (впоследствии предавший Колчака), запросил сведений о потерях, понесенных Россией, то Ставка была застигнута врасплох. После трехмесячных суетливых поисков и обращений не в те инстанции Ставка представила французам первые попавшиеся цифры.
Убитыми значилось всего 700 000 человек, пленными зато 2 900 000. Давая эти объяснения без всяких оговорок либо пояснений, наши военные бюрократы не потрудились сообразить, что подсчет убитых проведен сколько-нибудь удовлетворительно лишь по войскам Северного фронта, тогда как у значительной части пленных имеются дубликаты фишек (две карточки на одного человека), отчего и получается столь значительная цифра. Ставка совершенно не отдавала себе отчета в том, что подобного рода «сведения» только бесчестят русскую армию в глазах иностранцев».
Вот такие у нас были «полководцы» в Ставке… Так они относились к трагедиям и бедам русской армии.
Надо сказать, что лучше всех усвоили уроки русско-японской войны, как ни странно немцы, имевшие на фронтах своих наблюдателей. На основании тщательно проанализированного опыта боёв в Манчжурии и под Порт-Артуром они внедрили в своей армии такие тактические новшества, как массированное применение пулемётов, обязательное тщательное инженерное оборудование позиций с применением колючей проволоки, массовое использование мобильной тяжёлой артиллерии, не говоря уже про огнемёты, бомбомёты, отравляющие и удушающие газы. И это – далеко не полный перечень технических новинок, которыми Германия удивила и потрясла не только нашу российскую армию, но и своих технически развитых французских и английских противников на Западном фронте.
У нас же, несмотря на тяжелейшие поражения в русско-японской войне, было изобилие слов и речей о необходимости реформ в армии, а вот реально сделано было не слишком много. Даже касок в русской армии в начале Первой мировой – не было. Говорят, Николай II считал, что в каске наш солдат имеет «недостаточно воинственный вид».
Надо учесть и особенности национального менталитета, привычки, обычаи, наклонности людей. Когда на одних весах – дисциплина, «орднунг», впитанный с молоком матери, патриотизм, прививаемый с малых лет; а на других наше извечное разгильдяйство, родимые русские «авось», да «небось», отсутствие привычки к организованности, то нетрудно догадаться, какая армия в начале войны получает превосходство, даже при всех прочих равных условиях.
Тот же протопресвитер Шавельский, накануне войны, в 1913 году участвовал в Германии в торжествах, по случаю освящению храма, посвящённого русским воинам, погибшим в ходе битвы под Лейпцигом. (Тогда как раз отмечалось её столетие). Вот какие впечатления оставили Германия и её народ у нашего священника: «Рано утром 18 октября началось Лейпцигское торжество. Я наблюдал бесконечно тянувшуюся мимо церкви к немецкому памятнику, пеструю как разноцветный ковер, менявшуюся, как в кинематографе, ленту идущих войск, процессий и разных организаций. Прошли войска: пехота, кавалерия, артиллерия. Пошли студенты. Они шли по корпорациям, со знаменами и значками, каждая корпорация — в своих костюмах, красивых, иногда вычурных. Студенты шли стройными рядами, как хорошо выученные полки. Порядок не нарушался нигде и ни в чем. Народ чинно следовал по бокам дороги, как бы окаймляя красивую, пышную ленту войск и студенческих корпораций...
У меня замерло сердце: вот она, Германия! Стройная, сплоченная, дисциплинированная, патриотическая! Когда национальный праздник, — тут все, как солдаты; у всех одна идея, одна мысль, одна цель, и всюду стройность и порядок. А у нас всё говорят о борьбе с нею... Трудно нам, разрозненным, распропагандированным тягаться с нею... Эта мысль всё росла у меня по мере того, как я всматривался в дальнейший ход торжества…».
Он оставил очень интересное сравнение двух монархов, двух будущих врагов: Вильгельма II и Николая II: «Хорошо помню огромную фигуру Мольтке, суровую адмирала Тирпица, приземистую, полную Саксонского военного министра и др.
Вильгельм начал обходить присутствующих. Я не спускал с него глаз. Как сейчас, помню его пристальный, испытывающий, как бы пронизывающий взгляд. Он как будто впивался в каждого, стараясь выпытать, выжать от него всё, что можно. Решительностью, смелостью, задором, даже, пожалуй, надменностью и дерзостью веяло от него. Видно было, что этот человек всё хочет знать, всем в свое время воспользоваться и всё крепко держать в своей руке.
Невольно вспомнился наш Государь — робкий, стесняющийся, точно боящийся, как бы разговаривающий с ним не вышел из рамок придворного этикета, не сказал лишнего, не заставил его лишний раз задуматься, не вызвал его на тяжелые переживания».
Вот такие лидеры стояли во главе двух главных враждующих держав Первой мировой…
Важным фактором сохранения боеспособности войск и поддержания в них боевого духа, готовности драться с врагом, являются традиции части, примеры доблести и самоотверженности предшественников. Это – не громкие слова, очень весомые аргументы в кризисной ситуации. За примерами далеко ходить не надо. В каждой армии их множество. Взять хоть легендарный ответ Старой гвардии Наполеона в битве при Ватерлоо. Окружённым со всех сторон гвардейцам, противником была предложена жизнь, почетная капитуляция, плен. Их легендарный ответ на это сохранила история: «Дерьмо! Гвардия умирает, но не сдаётся!».
Таких героев было множество и в русской армии. Но, для того, чтобы геройские традиции в части ЖИЛИ - нужны их носители. Те, кто сможет привить боевой дух молодёжи, подать пример, заставить драться, наконец. Это – прежде всего офицеры, унтер-офицеры, сверхсрочники, те из запаса, кто ранее воевал и был награждён крестами и медалями. В августе 1914 года таких бойцов в русской кадровой армии было множество. И именно их наше командование умудрилось растратить в бездумных атаках осени- зимы 1914 года. «Запасных» унтеров с «Георгиями» за русско-японскую войну назначали в боевые части, на должности рядовых бойцов. Там они и гибли, используемые так бездарно.
(Немцы, кстати, основную часть призванных из запаса опытных унтеров, отправили в запасные полки, готовить маршевое пополнение для боевых частей. И пополнение это, у немцев, на протяжении всей войны было подготовлено отменно).
Как отмечали многие ветераны Первой мировой, уже к весне 1915 года число кадровых офицеров и унтеров во многих пехотных полках русской армии исчислялось буквально единицами. Зачастую все кадровые командиры рот и батальонов в полку были уже убиты или ранены. На их место приходили отличившиеся в боях солдаты. Или подпрапорщики из бывших студентов. Вот и начинали в окопах сначала малозаметно, а потом всё откровеннее доминировать совсем другие настроения: «Выжить любой ценой», «Схорониться», «Найти повод уйти с передовой в тыл» и т.д. и т.п.
Сразу оговорюсь, что это касалось отнюдь не всех частей русской армии. Разложение начиналось незаметно и охватывало части исподволь, усиливаясь после тяжёлых боев и больших потерь.
И в Первой, да и во Второй мировых войнах у нас были дивизии разного уровня подготовки, боеспособности и степени пленоустойчивости. Были соединения и части отлично дравшиеся с врагом и служившие, зачастую, «пожарными командами» для всего фронта (яркий пример – «Железная» дивизия А.И. Деникина на Юго- Западном фронте). Были стойкие части, неплохо дравшиеся с врагом, за которые командование было относительно спокойно: «Эти – при первом нажиме не побегут, не начнут сдаваться». И были, увы, нестойкие части, способные отойти (а то и бежать) с позиций без приказа, «не заметить» проходящих мимо них сильных частей противника, а то и начать добровольно сдаваться в плен неприятелю. Прежде всего это касалось некоторых второочередных дивизий, но не только.
Например, в составе несчастной 2-й армии генерала Самсонова имелся XIII армейский корпус. Вот что пишет о нем Керсновский: «XIII корпус выступил в поход без командира: генерал Алексеев был назначен на Юго-Западный фронт, и генерал Клюев, вызванный с турецкой границы, где он командовал I Кавказским корпусом, нагнал незнакомые ему войска уже в Белостоке. По своему составу XIII корпус, на две трети состоявший из запасных, должен был считаться второочередным. Прибыв в свой корпус уже на походе, генерал Клюев мог сравнить эти шедшие без воодушевления войска с великолепными полками 20-й и 39-й дивизий, только что им оставленными. У солдат он нашел «славные русские лица», но не встретил воинского облика («переодетые мужики»), Походное движение напоминало «шествие богомольцев». Во всем этом виноваты предшественники генерала Клюева (последний из них — генерал Алексеев). XIII корпус не пользовался хорошей репутацией и считался, подобно Московскому гарнизону, распущенным».
Представляете картину: наступающие в Восточную Пруссию «колонны богомольцев» во главе с командиром корпуса (кстати, очень заслуженным офицером), который впервые увидел свои войска уже на марше?! Много ли шансов было у такого воинства против изготовившейся к контрудару 8-й германской армии под командованием Гинденбурга?
А как Вам нравится репутация целого корпуса, как РАСПУЩЕННОГО?! Не знаю, был ли в германской армии хоть ОДИН батальон ландштурма, имевший ТАКУЮ репутацию…
А у нас – целый Московский гарнизон, накануне Первой мировой, оказывается, имел репутацию «распущенного». Вот тебе как «отцы-командиры» и «палочная дисциплина» и свирепые унтера с ротными начальниками выглядели и командовали на самом деле…
Теперь о боеспособности второочередных германских частей (ведь именно трём дивизиям ландвера и сдался Новогеоргиевск):
Что же представлял из себя ландвер германской армии? Это воинские части, которые в мирное время в действительности не существовали. Имелись запасы вооружения, других материальных средств, которые были сложены в определенных складах, К этим полкам были приписаны офицеры, унтер-офицеры и солдаты, зачисленные в ландвер. Солдаты, большинство унтер-офицеров, да и немалая часть офицеров ландвера в мирное время находились в запасе, работая по своим «гражданским» специальностям. А в случае войны, если не хватало полков, реально существовавших в мирное время, то в короткие сроки по мобилизации формировались полки ландвера. Эти полки существовали только в период войны. По окончании войны или миновании в них надобности они распускались.
(Неким подобием этого были наши советские «кадрированные» дивизии, куда должны были в случае войны призывать запасников, («партизан» по простонародному). Кто хоть раз в жизни участвовал в эпическом мероприятии по их развёртыванию (а такие учения довольно регулярно проводились в советское время) – не забудет этих картин никогда. Только на протрезвление прибывших (с рассадкой наиболее наглых и неуправляемых по гауптвахтам) «партизан» уходило по 2-3 дня. Потом, с трудом и «скрипом», начиналось формирование части, приведение техники в боеготовое состояние и т.д.) У немцев же таких проблем не бывало «по определению»
Ландвер делился на две категории - первого подъема, т.е. формируемые в первую очередь, и второго подьема, которые формировались только в случае острой необходимости.
Резервисты, переведенные в ландвер, записывались, как правило, в ландвер первого подьема. Они числились в нем 5 лет, если имели действительную службу 2 года или 3 года, если имели действительную службу 3 года. В этот период они привлекались на два учебных сбора ( в те полки ландвера, куда их могли призвать), каждый из которых длился 8-14 дней.
После истечения срока службы в ландвере первого подъема ландверисты переводились в ландвер второго подъема. Здесь они числились до исполнения им возраста 39 лет. На учебные сборы ландверисты второго подъема не привлекались. После возраста 39 лент ландверисты переводились в ландштурм, где состояли до 45 лет, после чего снимались с воинского учета.
Несколько слов о тех, кто не был приписан к ландверу. О них в Германии – тоже не забывали.
В те времена призывной контингент Германской империи по численности превышал потребности армии. Те, кто не попал на действительную службу из-за того, что ему не выпал жребий, кто имел те или иные физические недостатки и т.п. зачислялся в пополнение резерва (Erzatzreserve Pflicht). Они не проходили военного обучения, за исключением контрольных сборов. В случае войны все эти люди по мобилизации прибывали в учебные батальоны, где проходили срочное военное обучение и по мере потребностей армии в пополнении переводились в действующую армию в виде маршевых рот.
Молодые люди состояли в пополнении резерва до 32 лет, после чего переводились в ландштурм.
Все люди возрастом c 17 до 45 лет, которые не проходили действительную службу, не состояли в резерве, ландвере, пополнении резерва – зачислялись в ландштурм. К ландштурму первого подъема относились люди от 17 до 39 лет , к ландштурму второго подъема люди от 39 до 45 лет.
Состоящие в ландштурме были освобождены в мирное время от любых военных занятий и проверок, а во время войны они призывались на службу в армию или ландвер (после того, как исчерпаны все остальные источники пополнения армии и ландвера).
Не зачислялись в ландштурм те, кто был неспособен физически или в душевном плане, имел наказания такие, как тюрьма или изгнание из армии, а также люди, которые наказаны потерей гражданских прав.
Вот такие наказания были в Германии в начале 20 века: «изгнание из армии», или «лишение гражданских прав» (которое также влекло за собой лишения права находиться в рядах армии во время войны).
(Нынешнее россиянское «поколение пепси» (в большинстве своём, конечно) восприняло бы такие «наказания», как невиданную удачу и счастье для себя. Пусть «лохи» служат…)
Правда немцы относились к таким «умникам» иначе: за исключением калек и душевно больных, те, кто не удостоился чести быть зачисленным даже в ландштурм, и были сочтены потенциально опасными для империи, заключались в концентрационные лагеря, где использовались на особо тяжелых работах в интересах обороны империи.
Вот ТАК было поставлено в Германии дело подготовки резерва для Действующей армии! Есть чему поучиться и о чём подумать…
Надо сказать, что немецкие ландверные части на протяжении всей Первой мировой войны показывали высокую боеспособность и дисциплину, практически ничем не отличаясь от кадровых частей. Да и ландштурм в ряде боёв на Восточном фронте проявил себя прекрасно.
Наши второочередные части, как правило, отличались от кадровых в худшую сторону, ну уж о боеспособности разных «дружин ратников второго разряда» (подобия германского ландштурма) – не приходится и говорить. Пока ещё были в строю кадровые офицеры и унтера русской армии, они справлялись с призванными из запаса «ратниками», но как только их повыбивало (в первые месяцы войны) – ситуация с боеспособностью многих частей резко изменилась в худшую сторону.
Интересный эпизод об этом описывает в своей книге бывший командир роты Уфимского полка (входившего в состав 1-й армии генерала Ренненкампфа) капитан А.А. Успенский. (Успенский А.А. На войне. Вост. Пруссия - Литва. Каунас. 1932). В конце августа 1914 года 1-я армия была вынуждена срочно отступать из Восточной Пруссии. Его рота обороняла единственный деревянный мост, по которому отступала вся 1-я русская армия:
«Наконец, в сумерки… за мостом остался только я со своей ротой.
Начальник сторожевого охранения, подполковник нашего полка Г. М. Борзинский, проходя мимо меня через мост, пошутил:
- Ну, Александр Арефьевич, и дадут же вам немцы - мигом сметут вас!
- Не пугайте, Григорий Михайлович - сказал я, - вот лучше поторопите в штаб, чтобы скорее прибыла пулеметная команда.
- А вы не знаете, что это отменено штабом дивизии, чтобы пулеметы не попали в руки немцев... вот почему я и говорю - "зададут вам немцы перцу!"
У меня неприятно сжалось сердце, хотя я старался и виду не показать, что расстроен. Действительно, пулеметов мне так и не дали…
Из бесед с моими взводными командирами я вынес впечатление, что люди хорошо подготовлены и вполне сознают предстоящую задачу. Все четверо сказали мне, что они ручаются за своих людей: "не трусы и все стреляют отлично", но беспокоятся за прибывших накануне запасных солдат. Курьезно, что начальство прислало это пополнение в полк совершенно без ружей! Рассуждало тыловое начальство так: "после Гумбиненского боя полки взяли тысячи немецких ружей и некоторое количество к ним патронов, значит этими ружьями можно вооружить присланных без ружей запасных. Но начальство забыло, что во 1-х Гумбинен остался далеки позади вместе со складом, отнятых у немцев ружей (около 8.000); во 2-x, к немецким ружьям нужны и патроны, а их было мало, и в 3-х - солдаты, как кадровые, так и запасные, обучались стрелять из русских, а не из немецких винтовок и т. д.
Грустную и немного смешную картину представляли из себя эти "дяди" - бородачи, в большинстве случаев, многосемейные пахари, отвыкшие от строя. Я накануне, когда их прислали ко мне, долго и усиленно просил свое начальство, лучше убрать их - безоружных из роты, назначенной для важной боевой задачи, если нельзя их вооружить. Но ничего из этого не вышло…
Во время боя, когда тяжелые снаряды начали разрушать окопы и появилось много убитых и раненых, испуганные запасные "дяди" - бородачи начали охать и плакать как дети, a некоторые из них стали удирать и поползли из своего окопа по ходу сообщения... Двое из них приползли ко мне в окоп... Когда увидали меня, стали прямо рыдать!... - "Ваше Высокоблагородие! Ослобоните нас, увольте! Какие мы воители! У меня четверо детей! Ослобоните нас!" Сначала я бросился на них с револьвером, но потом опомнился. Я пристыдил их, напомнил о присяге, указав на молодых летами солдат- почти детей, мужественно сражавшихся.
Грустно и досадно было видеть эту картину! Я приказал им вернуться на свое место и горнисту сопровождать их...
Командиру 2-го взвода ст. унт.-оф. Афанасьеву я послал записку, укоряя его за беспорядок во взводе. И вот, как потом рассказали мне люди его взвода, Афанасьев, прочитав мою записку, освирепел! Кинулся к одному из этих храбрецов. - "Почему ты, борода, прячешься, ползаешь, срамишь весь взвод перед ротным командиром, а не стреляешь в немцев, с...с...?"
- "Да я не вижу их, господин взводный!"
- "Ах, не видишь?..." - закричал Афанасьев и тут же высоко поднял его на своих могучих руках над окопом! Немецкие пули быстро засвистали близко... близко...
- "Теперь видишь?!"
- "Вижу, вижу, г-н взводный", - отчаянно завопил "бородач" и сейчас же стал стрелять не только он, но и другие запасные, у которых были винтовки, взятые у раненых и убитых солдат. Полная дисциплина водворилась во взводе! Да, с такими чудо-богатырями, как унт.-оф. Афанасьев, можно на войне чудеса творить!».
В результате отличных действий роты Успенского боевая задача была им выполнена при относительно малых потерях: «Потери моей роты выразились в 18 убитых, 28 раненых и 11 без вести пропавших». После того, как все наши войска прошли через этот мост, он по приказу взорвал мост и вместе с ротой прибыл в свой полк. Где их встретили, как вернувшихся с того света.
Тут требуется небольшой комментарий. Поразительны действия русского командования. Мало того, что пополнение в полк было прислано совершенно безоружным (стоит напомнить известные рассказы, про «одну винтовку на троих», которую, якобы вручали московским ополченцам осенью 1941 года).
«Почувствуйте разницу» - там было отчаяннейшее положение, разгром целых фронтов и танки врага у стен столицы, а в августе 1914 года – русская армия, поначалу, вполне успешно НАСТУПАЛА и не испытывала тогда НИКАКОЙ недостачи в винтовках или патронах. Однако пополнение НА ПЕРЕДОВУЮ прибыло БЕЗОРУЖНЫМ. Расчёт на 8 000 немецких ружей, захваченных русскими в успешном бою под Гумбиненом был тщетным, т.к. их не озаботились ни раздать в части, ни вывести их в наш тыл. Все эти ружья (впрочем, как и захваченные нами там в плен немцы) при отступлении 1-й армии были брошены и снова достались нашему противнику.
Самое удивительное – то, что роте Успенского даже не дали, обещанную поначалу, пулемётную команду. Роту заранее «похоронили» и не хотели чтобы вместе с ней пропали и 8 полковых пулемётов. (Их начальство берегло куда больше, чем людей).
Показательно и поведение взводного командира – старшего унтер-офицера Афанасьева. Он дорожит «честью роты» и умело наводит порядок в своём взводе под германским огнём. А вот когда таких «чудо-богатырей» в ротах не стало, то «приводить в чувство» трусов стало некому. Шкурнические настроения во многих подразделениях стали брать верх. (Да и в этом бою 11 «пропавших без вести», скорее всего просто спрятались от огня противника и потом сдались немцам в плен).
О плене и пленоустойчивости армии и продолжим разговор.
(На фото – раздача водки на фронте).
Продолжение: http://www.proza.ru/2010/11/30/531