Мой папа- самый лучший!

Семенова
Мой папа - самый лучший в мире!

- Люсик, смотри, что я тебе принес!
На пороге стоит папа. Не высокий. Не красавец. В большом черном пальто, широченных по моде брюках, в широкополой шляпе, залихватски сдвинутой на затылок. Из-под нее – темные непослушные волосы. Лицо крупное, топорное – мужская работа! И обаяния через край: смотришь и словно захлебываешься в осеннем аромате далекой белорусской антоновки.
Ему уже прилично за пятьдесят, но душой и сердцем он моложе двадцатилетнего.
- Куда ты, куда ты, черт полосатый, в одежде в комнату? – Ласково хлопает его полотенцем по плечу моя мама. – Здесь ребенок.
Ребенок- это я, Люся. В метриках Людмила.
- Да сейчас я, Пашечка, сейчас. Дай вот только, обрадую! –И, светясь изнутри, растягивая рот в безудержной улыбке до самых лопоухих в мире ушей, - а ну-ка, подь сюда, дочура!
Я подскакиваю. От папы пахнет табаком и его носовым платком. Он протягивает мне огромную, вполовину моего пятилетнего роста, коробку, и  сам её открывает. В коробке - фарфоровая кукла! Настоящая!! С настоящими волосами, в платье, в панталончиках и даже в кожаных туфельках. Мне! Вот это да!!!

Я, еще не веря своему счастью, хватаю коробку и лечу с ней под окно, там, на двух квадратных метрах, моя «игровая комната», и только затылком слышу мамин голос:
- На всю зарплату?! А есть что мы будем?

Полгода назад у меня был пупс. Большой, целлулоидный пупс. Мама сшила ему платье, трусики и носочки. И пупс стал моей дочкой. 
Летом мы были на даче в Вырице и всей семьей фотографировались. Готовились к этому событию два часа. Тетеньки накрашивали губы, щеки. Мамочки подбирали детям платья, хотя и выбирать-то было не из чего. В общем, событие. Фотоателье на природе! 
Фотографировались все. Вот: папа, мама, соседка, соседкина дочка и ее бабушка. В центре, с крылышками, это я. Еще подружки из соседнего двора. Фотографа не помню. Куда надо было смотреть, тоже. Но дочку я показывала во всех ракурсах. Расправляла платье, ставила ровно безволосую голову: «Не вертись, дорогая».
Когда набежали подружки, я оказала честь и с гордостью вручила ее самой старшей девочке для снимка: «Держи! Красуйся!»
А когда через три дня мы получили фотографии, я с ужасом увидела, КАК она ее держит! Нелепо прижимает к своему животу обеими руками: ножки вывернуты, платье до плеч задрано, голова набок! Кошмар! С этого момента я поклялась никогда и никому не давать напрокат своего ребенка!   

К осени случилось так, что целлулоидные ножки пупса замялись. Соседи посоветовали:
- Надо положить ее в горячую воду. Выпрямится.
На коммунальной кухне собралась вся квартира. Тетя Вероника, тетя Зина, тетя Женя с раскосым сыном и, конечно, мы с мамой. 
Мама вскипятила на керосинке  чайник, налила в таз кипяток и с замиранием сердца медленно опустила туда раздетого до гола пупса. Долго ждать не пришлось. Целлулоидная игрушка сразу же начала сворачиваться и корежиться. Это было уже непоправимо.
Что такое похороны, я узнаю позже. Но и тогда картина напоминала сцену прощания на кладбище. Я уткнулась лицом в мамин передник. Вокруг стояли взрослые тёти и сочувственно качали головами.
Вот и все…
Теперь папа принес новую, настоящую куклу и я стала  настоящей мамой!
Ну?!
У кого еще был такой вот папа!?

В квартире нашей на проспекте Карла Маркса было четыре комнаты.
Большая – тети Вероникина с дядей Борей и сыном Юрием, у них было два окна.
За ней по коридору средняя- это наша с мамой и папой, с одним окном.
Маленькая, там жила одинокая фронтовичка тетя Зина. Во время войны она потеряла один глаз, и ей вставили стеклянный. Он никогда не смотрел на тебя, а был направлен только прямо и не закрывался.
И в самом конце длинного узкого коридора, перед общей кухней - крохотная комнатка, метров шесть, не больше. Ее  называли «до подхода». До подхода очереди на получение жилплощади. Туда вселяли приезжие семьи, обычно из трех человек. Я удивлялась, как в такой махонькой комнате могут жить три человека, там только одна кровать-то и  помещалась! Неужели они все время  спали? Втроем на одной!  Сейчас там жили тетя Женя, дядя Витя и их семилетний сын Валя.
Тетя Женя была самой молодой и нервной женщиной. Раз в неделю она в истерике хватала бельевую веревку и бежала на чердак, вешаться. Дядя Витя опрометью выскакивал за ней, и скоро они возвращались, не повешенные. Я думала, какая же беда стрясется, если он не успеет или она побежит, когда его дома не будет.
- Успокойся, - говорил мой умный папа, приготавливая в это время вкуснейшие макароны с водичкой,  - без него она не побежит.
- А ты почем знаешь?
- Знаю. И все тут.

А еще у нас жил кот Кузя!
Огромной лохматости, с беспредельным чувством превосходства, полосатый  сибирский кот. Он ел только мойву. Пил воду из-под крана: ждал на раковине, когда капельки упадут и – на лапу, и терпеть не мог запаха керосинок. Ходил гулять.Сам. Один! Когда возвращался домой, то начинал орать с первого этажа. «Мяу! Открывайте двери! Мяу! Я иду! Мяу!». И так до четвертого, до самой квартиры. Удивительно умный и важный ко. 
Вся квартира обожала этого кота.

После кота любимцем номер два был мой папа!
С ним никогда не было скучно. Он знал ответы на любые вопросы. Мог решить любую задачу. Был самым справедливым судьей в споре. И, главное, он всегда был доволен! Окружающими, мною, мамой и даже самим собой, несмотря на то, что мог доставить всем немало хлопот, уйдя, например, в баню в пятницу, и вернувшись только утром в понедельник. 

- Антон! - Шепотом с шашками под мышкой высвистывал его ввечеру, заглядывая в комнату, дядя Боря.
Но не шепотом, а топотом, тут же выскакивал папа, предварительно закинув меня к себе на закорки.
И, распевая во весь голос:
- Эх, тачанка, д-растачанка, да наша гордость и краса…! -Мы галопом неслись по обшарпанному коридору, привлекая к предстоящему аттракциону внимание полусонных соседей.
На кухонный стол, накрытый липкой клеенкой, с шутками-прибаутками выставлялись шахматы или шашки:
- Эх, шашки-деревяшки! - восклицал папа.
- Чур, не перехаживать!- волновалась я.
- Мала ыщо, указяки давать! – Цыкал седой, как лунь, и не всегда трезвый  дядь Борь.
- Щас оставлю от жилетки рукава!-Наглела я.
Якобы удивлялся папа:
- Ты смотри! А ведь и из нее выйдет толк. – И сам же смеялся. – Останется бестолочь! А ну-ка, дочь, дадим стране угля?
- Был уголь да весь вышел, - не сдавался дядь Борь.
- Да, соседушка, - притворно жалел его папа, - повезет тебе сегодня, как утопленнику! Вон, какая дочка у меня хорошая!
- Угу, - начинал ход, уже сосредотачиваясь, сосед, - когда носом в стенку!
И тишина… Только шашками-шмяк, шмяк, шмяк. Тройной!
- Смотри, не облопайся!
- А вот тебе и дамка! - Смеялся папа, переворачивая прошедшую все вражеские барьеры шашку.
И соседки, щелкающие вокруг нас семечки, голосисто, как на стадионе,  радовались.
Расположившись на одном из его коленей, я двигала фигуры вместе с папой, и мы всегда выигрывали. Если только сам он не хотел вдруг сделать иначе.
Тогда незаметно пощипывая или подмигивая одной мне, он делал заведомо проигрышный ход, который и приводил его к полному разгрому и безоговорочной капитуляции. Тут болельщицы радовались новому повороту событий:
- А не все тебе, хитрый Антон, масленица! Сегодня спать уйдешь проигравшим!
 Но больше всех радовался разгромленный папа и я вместе с ним! Мы были довольны и собой, и нашими соседями. 

Дни рождения! Обязательно надо сказать про дни рождения!
Праздновали их все соседи, кроме фронтовички тёти Зины. Все равно у нее никого не было и, значит, приглашать тоже было некого. Она в свой день рождения покупала бутылку портвейна «777», выносила на кухню граненые стопки и наливала каждому входящему. Кроме меня, подростка Юрия и маленького Вальки. Нам она давала банку сгущенки! А потом запиралась у себя в комнате и долго курила в форточку.

Самым праздничным днем рождения был мой!
Приезжали все! И старшая сестра Галя, и крестная Аля со всей семьей, и двоюродный брат Вадим с детьми. Вся наша родня! Они были уже взрослые, одна я – ребенок и привозили замечательные подарки. Сандалии, кофточки и даже платья!
Приглашались соседи.
Стол ломился от еды. Картошка с селедкой. Колбаса (докторская!), сыр «Российский», масло, «икра» на бутербродах из той же селедки и яиц, пропущенных через мясорубку, килька и хлеб!
Папа учил быть гостеприимной. И, усвоив урок, однажды я вдруг за столом сказала:
- Ну, кушяйте, гости дорогие, кушяйте! Что же вы ничего не едите?   
Они закивали, что, мол, сыты уже, наелись, спасибо. А я им от чистого сердца:
- Ну, хоть, бульку, бульку с маслом кушяйте!   
Все долго смеялись. Папа громче всех. И зря, он не хуже меня знал, что булка с маслом, если посыпать сахаром – это пирожное!
 
Приезжал после рабочей смены мой старший брат Роберт. С аккордеоном! Выпив «штрафную», он играл на нем все, что бы его ни попросили! Если не знал мелодии, то предлагал, по обыкновению, заикаясь: 
- Нна… нна…наппой, ккак там… 
И ему напевали.
- Ппонял, понял! – обрывал через минуту.
И играл. И как играл!! Наяривал со всей отдачей души и сердца. Взрослые пели. А папа – громче всех.
И «Шумел камыш», и «Вот кто-то с горочки спустился…», и «Яблочко»!
«Яблочко» - это коронный номер. Папа научил!
- Матросский танец! - Громогласно объявлял он, и все, даже вышедшие в кухню покурить, бежали в комнату, чтобы вживую лицезреть шедевр пятидесятых в исполнении семейного ансамбля песни и пляски.
Роберт, запрокидывая от наслаждения голову, приплясывая на табурете, на всю ивановскую растягивал аккордеон. Галя, голосом оперной тезки Галины Вишневской,  звонко и чисто выводила:
«Эх, яблочко, да на тарелочке, куда ты катишься…».
А мы с папой с выходом из-за печки вытанцовывали удалым матросским ходом на середину, где потом изображали в подробностях все тяготы моряцкой жизни. Мы драили палубу, «отдавали концы» , в каждом припеве, гребли в шлюпке, садясь при этом на пол, а потом лазали по реям, устанавливали паруса и снова гребли на полу.
Гости хлопали в такт песне, и восторженные улыбки не сходили с их лиц.
Это был, однозначно, успех! Папа понимал это. В заключение мы вставали в ряд и в пояс кланялись гостям под нескончаемые аплодисменты.      

А потом начиналось самое главное!
Мама подходила к граммофону, разворачивала его огромную круглую трубу на ножке,  короткой блестящей ручкой с набалдашником заводила его по часовой стрелке и ставила иглу на черную пластинку (Лидия Русланова, ведь помню же!). Пластинка сначала шипела, а потом во все русское горло с кончика этой самой иглы срывалось:
«Ва-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-аалииин-ки, да ваалин-ки-и-и!
Эээх! Да не подшиты стареньки…!»
Все, поголовно все, вставали в пары и танцевали. И русскую. И краковяк.И польку. Фокстрот. Конькобежцев. Танго. Танцевали по правилам, по заданному одной из пар рисунку, по кругу, обмениваясь партнерами. Ни дать, ни взять - королевский бал!!
Постепенно бал захватывал не только коридор, но и всю лестничную площадку. Кто сопротивлялся, того папа «выплясывал» персональным приглашением. Некоторые ломались:
- Ну, Антон! Ну, че ты, в самом деле! Ну тебя…
Он не слушал, а хватал их под руки и тащил в круг.
Гуляли все!!!
Медленный вальс «Амурские волны» заключал собой этот поистине царский  праздник.

Кстати, почти также праздновался и Новый год, и Первое мая , и Седьмое ноября. С той лишь разницей, что зимой в каждой комнате нашей коммуналки (кроме фронтовички тети Зины, ей же не для кого) наряжали елку, а весной и осенью добавлялось еще и участие в народной демонстрации.
Люди были сыты, но не деликатесами. Одеты, но без шика. Обуты – в одну пару обуви: то есть одна сносится, покупается другая. Но была в стране какая-то общность; в труде – чувство долга, в праздник – свободы.   

Как-то по осени папа пришел с такой огромной коробкой, что я никак не могла себе представить, какая же там должна быть кукла! 
- Ну, Паша,  - отдуваясь, сказал он моей маме, - теперь весь мир будет у нас на ладони. Люсик, тащи ножницы!
То, что оттуда достали, называлось телевизор. Еще ни у кого тогда не было телевизора. Не то, что в квартире, во всем пятиэтажном доме! Может быть, и на всей улице. Мы были первыми! 

Началась новая жизнь. Большой квадратный ящик, раскрашенный под красное дерево, полметра на полметра, с экраном втрое меньше, с одним динамиком на нижней панели и парой- другой встроенных ручек управления, водрузили на крепкую деревянную этажерку.
Каждый вечер мою оттоманку ангажировал полный состав квартирных жильцов. Исключая Кузю. 
- Антон, а сегодня можно?
- Приходите! И не спрашивайте, а приходите, - добродушно улыбался папа, пятерней закидывая волосы назад.
- А будет что?
- Вот вместе и посмотрим.
Впритирку друг к другу мы глазели на черно-белый экран, на котором для нас открывался весь мир.
Программа была всего одна. Передачи начинались после пяти вечера. Раз в месяц- профилактика. То есть попросту, никаких передач весь день.
Неделю смотрели все подряд. Телевизионные новости. Кинопанораму. Футбол. Концерты.  Да! И КВН, уже тогда был первый Клуб Веселых и Находчивых!
Потом папа научился ориентироваться по времени. Цикличность передач была стабильной.
- Люсь! – Одноглазая фронтовичка тетя Зина наперед видела мои безмолвные мучения, - иди, у меня ложись. Сегодня фильм сурьёзный будет.
Я с удовольствием укладывалась в ее уютном гнездышке (как будто переезжала на новую квартиру). А к полуночи папа переносил меня домой так осторожно, что я даже и не просыпалась.
Но могла и заартачиться:
- Я тоже кино хочу!
Мне ни в чем не отказывали.
Еще бы! Попробовали бы мне в чем-нибудь отказать. Такой концерт закачу! Это не трудно, когда у тебя за спиной сильная и добрая рука такого папы, как мой.
Мама всегда сдавалась, только ругалась страшно. Она смотрела мне в глаза и, имея в виду мое упрямство, жестко бросала:
- Уу! Матулёвское отродье!
Фамилия у папы – Матуль. И моя, значит, тоже Матуль. Что ж тут особенного, что Матулёвское? А чье ж оно должно быть?
Когда я выросла, я с гордостью вспоминала это обвинение. Удалась, значит, порода! Не пропадем!

Однажды родительская никелированная кровать наполовину осиротела. Папу увезли в больницу.
Днем мама работала, а вечером пропадала у него в палате. Я осталась на попечении соседей.
Заглянет тетя Вероника:
- Пошли макароны с котлетой разогрею!
Я шла за ней в кухню.
Вечером позовет тетя Зина:
- Будешь чай пить?
- Буду.- У нее всегда сгущенка есть.
Но таких макарон, как готовил папа, не было ни у кого.

Потом папу привезли и положили на кровать. Одного. Чтобы его не тревожить, мама теперь спала со мной. Он лежал бледный, распухший и почти все время молчал. Тетя Женя говорила, что его привезли умирать.
Как-то днем привели к нам древнюю старушку. Ходили на цыпочках, говорили шепотом, адреса у нее не спрашивали и полного имени тоже. Она подержала руки над папиным вздутым животом, что-то пошептала, отсыпала маме каких-то трав, заставила ее записать названия и велела собирать их следующей весной.  А пока давать папе отвар того, что есть. И не кормить. А, главное, никому не говорить, что она была у нас.
Через месяц папа поправился! Назло всем врачам!!! Доктора говорили, что такого не может быть.
- Ну, может, не может, а вот он, я! Знать женушка моя живой воды для меня раздобыла, - разводил руками папа.
Волшебный отвар этот стала пить вся квартира. Года через два, и даже раньше, когда снова понадобилась помощь знахарки, мы узнали, что ее посадили в тюрьму, «за колдовство».

Словно ласточки, пролетели беззаботные дошкольные годы. Наступил сентябрь, и желтый кленовый лист упал на мою первую школьную тетрадку.
Еще за год до школы среди моих игрушек появилось немало книг. И даже два тома Большой детской энциклопедии. Еще маленькое игрушечное пианино. С нотной грамотой никто не заморачивался. Да и зачем? В «Мурзилке» все было. «В лесу родилась елочка» по нотам. Папа сказал:
- Читать умеешь- вперед!
Вперед, так вперед! Раз папа сказал, я сыграла. И про елочку. И про кошку. И про Новый год. И про первое сентября.

А осенью мы с папой пошли в Выборгский Дворец-записываться в балет!
Класс! Я представляла белую юбочку, белые носочки, мягкие тапочки… И музыка на весь зал!
Вход во Дворец оказался не с парадного входа, а со двора. Это меня огорчило. Не может же быть балет без парадного входа! Лестница была какой-то узенькой, невзрачной. С запахом ремонта. У входа в танцевальный зал мы встретили только вахтера. Надо было спрашивать-где, что, как? Я толкнула папу:
- Спроси!
- Тебе надо, ты и спрашивай, - безжалостно усмехаясь, воспитывая самостоятельность, ответил он.
Ну, я и спросила, вроде того, нельзя ли узнать, будьте так добры, не скажете ли вы, пожалуйста, где тут в балет записывают?
Вахтер был слегка ошарашен такими оборотами речи. Сказал, чтобы приходила через недельку. И важно вывел:
- Девочка! Тебе не в балет надо! В студию художественного слова!


Танцы мои длились не больше года. Я оказалась неспособная. Думала о красоте, а надо было о деле. Папа сказал:
- Не горюй! Фигуристкой будешь! Людмилой Белоусовой хочешь?
Я уверенно кивнула:
- Хочу.

А через полгода папы не стало.

Была зима. Папу снова отвезли в больницу. Знахарка пропала.
За окном лютовал мороз. Но в комнате жарко - натоплена печка.
Часы перескочили далеко за полночь. И вдруг сквозь сон я услышала, как всхлипывает мама. Я с трудом оторвала голову от подушки, увидела, что она уже в дверях, в пальто и накидывает на себя серый пуховый платок.
- Ма! Ты куда?
- Спи, доча. Я в больницу. – Потом подумала и сказала коротко. – Папа умер.   
И выскочила за дверь.
Умом я понимала, что случилось такое, после чего уже не будет, как прежде. Но осознать и физически ощутить потерю не могла. Детский организм не  воспринимал. Вспомнились мамины заплаканные глаза. «Так вот как положено», - подумала я и только тогда села в постели и громко, в голос завыла.
Дверь открылась и вошла Вероника Игнатьевна, в одной ночной сорочке.
- Что ты плачешь? – Приказала. - Спи!
Я капризно скуксилась:
- Да-а… А папа умер!
- Ну и что, - жестко парировала она. – Надо спать. Спи!!
Я легла на другой бок и тут же заснула.