В краю родном

Леонгард Ковалев
          К вечеру свет в комнате убывает, Борис Иванович прекращает свои занятия, убирает кисти, краски, приводит в порядок стол и комнату, что-то обдумывает, долго потом рассматривает то, что вышло на полотне, решая для себя, хорошо это или плохо, доволен он или нет.
          За ужином Варвара Васильевна говорит о домашних нуждах, о городских происшествиях, сообщает новости от соседей, скажет и о Тамаре Петровне, которая дружит с ними и часто заглядывает к ним. Сосредоточенный над тарелкой, Борис Иванович только изредка что-нибудь заметит. Он знает, к чему эти разговоры и пропускает их без вопросов.
          Ему хочется сказать матери что-то сыновнее, доброе – ведь ей восемьдесят четыре года, ей тяжело, всякую работу в доме, требующую силы, он делает сам и просит напоминать ему, что нужно ещё. И всё-таки она старается поменьше беспокоить его, не отрывать от любимых занятий, и он понимает, как было бы ему без неё.
          Борис Иванович – самодеятельный художник. Страсть эта у него с детства. Изображает он больше пейзажи или интерьеры, но вообще он инженер, в своё время окончил политехнический институт, много лет провёл на разных стройках, вернулся, наконец, домой и все оставшиеся годы до выхода на пенсию работал на здешнем деревообрабатывающем заводишке – сначала мастером, потом начальником цеха.
          Родился он после войны как незаконнорождённый. Будучи ребёнком, спрашивал мать об отце, и она говорила, что отец погиб на войне. Повзрослев и однажды заглянув в документы, увидев, что в графе "отец" стоит прочерк, он понял, что это значит, и с этой поры жизнь его наполнилась сознанием, что у него нет и не было отца. Это повлияло и на его отношение к матери, и на его характер. Возможно, от этого он замкнут, малоразговорчив, не искал никогда дружбы, но много читал, увлёкся рисованием.
          Личность Бориса Ивановича вызывает немалый интерес у соседей. Говорят, он хитрый, себе на уме, так как ни перед кем не раскрывается, не интересуется чужими делами, не бывает пьян. Знают, что он скупой, ибо, как у художника, у него много денег, но живёт в бедности, что, наконец, где-то у него наверняка есть и жена, и дети и что, вместе с тем, с ним что-то… При этом показывают пальцем возле виска.
          Такие толки обижают Варвару Васильевну, Бориса Ивановича они не трогают, он думает так, что для него всё уже прошло. Он, правда, крепок, прям, черты имеет приятные. Тамара Петровна намекает, что разница в столько-то лет – весьма немало – не имеет значения.
          Тамара Петровна – вдова, имеющая десятилетнего сына, содержит ещё и больную мать. Она конторский работник. У неё ровный, миролюбивый характер. Она приходит рассказать новости, что-то спросить, поговорить с Варварой Васильевной о том, о сём, заходит и к Борису Ивановичу, начиная всегда одним и тем же:
          – Всё рисуете?
          Смотрит, улыбается, говорит что-то, будто выражающее сочувствие занятиям художника, просит что-нибудь почитать и, когда, при возвращении книги, Борис Иванович спрашивает мнение о прочитанном, отвечает с неопределённой улыбкой и тоже одинаково:
          – Интересно, понравилось…
          Обращая внимание к работам Бориса Ивановича, она задерживается перед какой-нибудь из них, рассматривает, спрашивает, указывая на какую-нибудь деталь:
          – А что это?
          Борис Иванович полагает, что человек, хоть что-нибудь понимающий в живописи, таких вопросов не задаёт. Если же ты не понимаешь искусства, думает он, тогда не надо делать вид, что оно тебе интересно.
          Но Тамара Петровна хочет получить ответ и не отводит вопрошающих глаз:
          – Нет, правда?
          – Правда? – усмехается он. Глаза его печально ироничны. – Вы спрашиваете, что это?.. Это то, что тревожит душу – должно тревожить…
          Тамара Петровна не понимает, что значит этот ответ, но то ли делает вид, то ли догадывается, что других вопросов задавать не следует.
          Борис Иванович видит увядающую женственность, блёклые губы, всё более заметные морщинки, безвкусицу одежды, искажающей имеющуюся привлекательность, нелепую причёску, улыбку, полную какого-то ожидания. Он знает: жизнь Тамары Петровны грустная, и, чтобы показать своё доброе отношение, спрашивает или скажет что-нибудь. Думает он и о том, что сын Тамары Петровны растёт без отца, как это было и с ним. Он полон сочувствия, однако, не более того…
          Борис Иванович худощав, волосы имеет прямые, сильную проседь, лицо скорее узкое, приятное, тёмные глаза внимательны и что-то таят. Друзей у него не было. Он любил бывать в обществе школьных товарищей, но когда начинались весёлые разговоры, шум, танцы, не принимал в них участия, оставаясь в стороне молчаливым свидетелем происходящего. И к нему относились дружески и равнодушно. Всё-таки, прощаясь, он обязательно улыбнётся, крепко пожмёт руку, пожелает спокойной ночи, оставив в собеседнике чувство, что это какой-то странный человек, с которым, тем не менее, можно быть вместе, пускай даже только слушая, как он молчит.
          У себя в комнате Борис Иванович устроил подобие мастерской художника. Сколько мог, постарался сделать так, чтобы здесь было не просто хорошо и удобно, но было бы и то, что питает потребность души в красоте.
          Отсюда получилось собрание разного рода вещей и вещиц, из которых кое-что куплено, что-то подарено, другое – останки человеческих судеб, выброшенные на берег житейского моря, как, например, старинное кресло, подобранное возле кострища, на котором ему суждено было сгореть. Отреставрированное Борисом Ивановичем оно привносит в скромную обитель элемент роскоши.
          Фарфоровые и фаянсовые фигурки, деревянные – пастухов и пастушек, крестьян, купцов, щёголей и красавиц, животных, мелкие принадлежности кабинетного обихода, музыкальная шкатулка, подсвечники – во всём этом не только сами по себе красота, мастерство, но также и то, чем обозначила себя душа того, кто их сотворил. Есть просто старые открытки, иногда с краткой эпистолой, в которой живое чувство, приоткрывающее тайну человеческого сердца, – они говорят об ушедшей, иной, чем нынешняя, жизни, об исчезнувшей красоте.
          Чемодан спасённых Борисом Ивановичем от погибели фотопортретов, отправленных наследником их на свалку, чтобы на освободившееся место водрузить сегодняшний ширпотреб – целый мир, увы, оставшийся в прошлом, притягивающий к себе больше, чем просто любопытством, излучающий свет прошедших времён. Эти лица кажутся ему живыми и близкими. Их нездешние женственность, обаяние тревожат, заставляя думать о них. Причёски, украшения, шелковистость волос и тайна одежд, тепло и застенчивость рук передают своё очарование через годы, разлуки, трагедии, которые они узнали потом. Здесь сохраняется их индивидуальность, простота в позах, значительность каждого жеста. Это совсем другие мужчины и женщины, чем те, которые живут сейчас. Иногда, кажется ему, он слышит волнующие непогасшим чувством голоса, дразнящий смех, и будто встречает чей-то обжигающий взгляд. Они делаются ближе, понятней, будто в некие времена он знал, жил среди них. И ему странным образом является мечта, что когда-то, в каком-то ином существовании, он принадлежал им, в нынешней же бытности, где алчущая плоть всеми силами тщится вытеснить из жизни противное ей духовное начало, он только случайный, отставший, заблудившийся на каких-то путях – чуждый пришелец…
          В комнате Бориса Ивановича станок, кисти, краски, прочие принадлежности, книги, альбомы живописи. Среди этого всего – самое дорогое – портрет, выполненный профессиональным фотографом, раскрашенный им самим, помещённый так, что он главенствует над всем, что здесь есть. Через все прошедшие годы всё ещё звучащий тот голос продолжает волновать словами дарственной надписи. Здесь, как и при первой встрече, она озаряет ласковой вдумчивостью взгляда, сиянием глаз, не меркнущим в потоке годов их добрым светом, приковывает заставляющим подолгу вникать в него намёком улыбки. Кажется, ещё не отлетело только что произнесённое слово. Какое? Кто скажет это теперь?..
          Заходящее солнце пробивается сквозь заросли палисадника, наполняя комнату игрой алых и золотых огней, вспышками закатных бликов. Собранные в этих стенах воспоминания оживают, совершается безмолвное и всё же действительное общение. Огневые лучи протягиваются и к ней. Тёмные локоны выступают из плоскости портрета, лицо душевного очарования, развод бровей доверчивой простоты наполняются трепетным теплом. Глаза оживляются тихим мерцанием в их глубине. Тронутые грустью уста готовы повторить то – самое главное – слово…
          После ужина Борис Иванович отправляется на проулку.
          С годами он всё больше любит свой городок, скромный и тихий, затерянный среди поглотивших его лесов и полей. Говорят, будто он насчитывает многие сотни лет. О древности, однако, напоминает лишь вал – искусственное образование рельефа на южной окраине, излюбленное горожанами место вечерних прогулок. За валом, обсаженным тополями, открывается обширная долина, которую, пересекая также и город, прорезывает речка Моложа. Журча на каменистых перекатах и золотых песках, она уносит светлые воды свои в иные края.
          В городе не сохранилось ни одной церкви. Главные его сооружения: вокзал, школа, пара двухэтажных зданий в центре, кинотеатр. Остальное: домишки, домики, сады, широкие, всегда пустынные улицы и старые тополя, чередующиеся с такими же старыми берёзами. И тишина. Летом она накатывается из далёких далей – с солнцем, с медлительными облаками, и тогда, думается, наверное, и в самом деле здесь прошло и куда-то кануло так много лет, похожих один на другой, потому заключающих в себе настоящее и действительное величие, превышающее возможность осознания его человеком.
          Солнце уже невысоко, у горизонта вновь громоздятся горы золотых облаков. Улицы пустынны, молчаливы дома, неподвижны деревья. Лишь изредка встречается бредущий по своим делам обыватель. Свернув с Огородной на Шоссейную улицу, он выходит к вокзальной площади, направляется к переезду, проходит платформу, где они расстались, как оказалось, навсегда…
          Поднимаясь по Гороховой, он направляется к некогда весёлому дому школьных друзей. Он всё тот же – простой, бревенчатый, состарившийся, однако, за эти годы. За невысоким забором – цветы, огород, фруктовые деревья. Теперь здесь тишина. Молчат тёмные окна, не слышно весёлых голосов. После университета Марина учительствовала в их старой школе и нынешней весной умерла. Виталий осел в Ростове. Давно нет их родителей, добрых, простых стариков. Последняя связь с прошлым оборвалась.
          Проходя под тополями, помнящими те дни, мимо знакомой калитки, мимо окон, кажется ему, будто он слышит идущие оттуда шум, смех, звук патефона: "Вернись ко мне… Но ты далеко…" Да… так далеко и так навсегда…
          Козьим переулком он спускается к оврагу, ступает на мост, старый и шаткий. В эти минуты солнце посылает земле последние лучи и там, где оно скрывается за горизонтом, долго-долго пламенеют сгорая неподвижные тучки. Постепенно темнеет. В Замостье и Верхнем городе загораются огоньки. Долина и овраг покрываются мглой. Всё ярче делаются звёзды. Всё, как и тогда. И внизу, во мраке, на дне оврага, журчит и журчит всё та же, умиротворяющая, Моложа. Всё то же, всё так же, и только её нет…
          Тогда над горизонтом поднимались так же величественные облака. Солнце клонилось к закату. Посветлевшие к осени тополя чуть шевелили листвой.
          У Виталия и Марины была веселая вечеринка… Смех, шутки, непринуждённость отношений сохранили в воспоминаниях чувство братства и дружбы, желание быть вместе, встречаться ещё, которые остались, как и многое другое, только в мечтах.
          В тот день она и Сима приехали погостить у Марины, и когда глаза их встретились, между ними протянулась незримая нить, чтобы уже не оборваться до самого конца, до последнего часа.
          Высокая, тоненькая, словно былинка, карие глаза, мягкая нежность в чертах, локоны, опускавшиеся к плечам, в ломающемся голосе детская хрупкость души. В улыбке же, когда поднимались наивные брови и по-детски складывались губы, можно было представить и то, как страдает она – так плачут добрые дети, обиженные несправедливостью грубых людей.
          Сидя у противоположной стены, улыбаясь чему-то своему, а не тому, о чём здесь шумели, она обращалась к Симе, кудрявой, ало румяной толстушке – обе весело смеялись, и она бросала ему взгляды, в которых смешивались смущение и замешательство и то, что заставляло преодолевать их, – те тайные знаки, которыми одна душа обращается к другой. В белой блузке и чёрной юбке она была элегантна, стройна. Волосы красиво оттеняли милый овал лица.
          Шум в комнате нарастал. Забавные случаи студенческой жизни мешались в разговоре с каламбурами Виталия, перешедшими к нему от остряков прошлого века, коим он сам же смеялся больше всех, раскачиваясь на стуле в такт своим замедленным "ха-ха-ха", произносимым с неожиданной для крупного тела и густого голоса нежностью, поминутно поправляя при этом граблей руки распадавшиеся волосы, всё стараясь употребить словечки вроде: "нахальственный", "ерундистика", "чепухенция". Похожая на цыганку Марина с такими же, как у брата, жёсткими, сизого отлива, волосами, при каждой шутке громко хохотала…
          Они стояли возле окна, за которым полыхало закатное небо. Из палисадника веяло сухим теплом последних дней лета. Громкие голоса, шум, смех заглушали патефон. Неожиданно для самого себя он положил свою ладонь поверх её руки, лежавшей на подоконнике, и она совсем по-детски, смутив засверкавшей слезой, стала медленно, нежно краснеть…
          Поздним вечером после шумного прощанья с друзьями до следующего дня они остановились на этом скрипучем и шатком мосту. Чёрное августовское небо блистало яркими звёздами, всходила луна. Городок спал, мрак и тишина покрывали округу, только Моложа внизу журчала и журчала. То были минуты нежности – первой, горячей,.. первые слова – их невозможно забыть…
          Новый день прошёл в дальней прогулке весёлой компанией на природу. В то время как общество резвилось на лужайке, они хоронились на берегу реки, скрытые зарослями ивовых кущей. И она рассказывала об умерших родителях, о доме и бабушке, об университете, о своей любви к театру и желании стать артисткой, а ему казалось, будто он воочию видел и домик, и бабушку, старую, ещё тех времён, учительницу, страстную почитательницу живописи, только в старости осмелившуюся впервые взять в руки кисть, чтобы копировать своего любимого Шишкина. Видел бабушкин самовар, чаепития со старинным чайным прибором, видел и комнатку с портретами родителей, с книгами и пианино, с принадлежностями девичества, с окном, глядевшим в цветник и на сад, видел и чувствовал всю ту простую, ясную, чистую жизнь…
          Потом она пела – для него, тихонько, чтобы не было слышно на лужайке. И по тому, как она смотрела нежно, взволнованно, по звучанию почти ещё детского голоса, в том, как в страдании поднимались брови, была видна и чувствовалась чистота голубиной души. И когда он говорил о себе и сказал о своём незаконном происхождении, она ответила такими словами, от которых глаза его сквозь улыбку затуманились подступившей слезой:
          – Это неважно, это совсем неважно...
          День был жаркий, но купаться было уже нельзя, вода была холодна. Растворяясь и вновь возникая, в небе шли облака. Горячий ветер набегал порывами, чуткие листочки лепетали то тише, то сильнее. К берегу подплывали крохотные мальки. Стоя подолгу у самой кромки, пуча любопытные свои глаза, они шевелили прозрачными плавничками, открывали и закрывали рот. Она разговаривала с ними, и, кажется, они любили её.
          Молчаливый и серьёзный, он погружался в бездну, у которой нет берегов и которая принимает к себе только избранных, самых верных…
          В следующем году, в дни, когда студенты сдавали весеннюю сессию, растерзанное и обесчещенное тело её было найдено в парке, недалеко от университета…
          Борис Иванович долго стоит на старом этом мосту. Становится совсем темно. Звёзды, журчанье Моложи… Они останутся. А те, кто придут сюда потом, – какое им дело до них, которые когда-то были здесь, кто не оставил следа своей загубленной жизни? Но и они уйдут, не оставив памяти о себе…
          Ненастными вечерами, растопив печурку, мать сидит на своей скамеечке перед нею, помешивая догорающие поленья, смотрит в огонь… Сосредоточенное на чём-то в душе, не привыкшее к радости лицо озаряется пляшущими отсветами, по щеке скатывается чуть заметная слезинка.
          Ей есть о чём печалиться, думать. За долгие восемьдесят четыре года многое пришлось пережить и перенести… Думает она, как, в госпитале, ещё девчонка, была санитаркой, как полюбился ей молодой солдатик Ваня, как она выхаживала его, как прощались они и он обещал вернуться, жениться – война тогда уже закончилась… Не вернулся и даже письма не прислал…
          Борис Иванович смотрит на сморщенные руки и лицо, на котором судьба оставила неизгладимые знаки, ожидает постоянного её вопроса, который, если даже она не произносит вслух, всё время живёт в ней: что будет с ним, когда он останется один?.. Он многое понял и по-новому думает о матери, для него она – самое дорогое существо. Он думает о своей вине перед нею, о том, как оставил её одну на долгие годы, помнит и то, как присылала она ему жалкие двадцать рублей, когда он учился…
          В их семью входят ещё две особы, имеющие здесь своё место и свои права. Это беспородный, небольшой рыже-белый, лопоухий пёс, откликающийся на простое собачье имя Дружок, и тоже обыкновенных кровей и традиционного прозвища полосатый кот Василий.
          В ненастье Борис Иванович впускает Дружка, который давно ждёт под дверью, умоляюще повизгивая из-за неё, и, вбегая, изъявляет столько благодарности, преданности, любви, прыгая вокруг хозяина, что невольно он видит в нём друга, собрата. Борис Иванович, однако, приказывает, и Дружок весь вечер лежит на полу, перед столом, положив голову между лап, следя за каждым движением, при каждом взгляде готовый броситься к нему.
          Важная персона в доме и Василий. Главные свойства его: леность, изнеженность, высочайшее мастерство лести. Он вспрыгивает на стол, усаживается на книгу, на лист бумаги, лежащие здесь, начинает упражняться в своих излияниях. Борис Иванович берёт его к себе на колени, гладит, ласкает, дав ему выразить свои чувства переносит его на кресло, которое и есть его настоящее место. Расстроившись такой неблагодарностью, Василий, однако, успокаивается, Борис Иванович обращается к своим делам.
          Дрова в печке прогорают, Варвара Васильевна уходит к себе. Наступают часы ночного одиночества, безмолвия, неотвлекающей тишины.
          Вначале Борис Иванович заполняет дневник, записывая в нём главные факты текущей жизни, какие-то мысли. Для чего это, для кого, кому нужен этот дневник – этого он не знает. Это просто привычка, такая же, как привычка к алкоголю, к табаку. Затем он наслаждается несколькими страницами старой, испытанной классики – Пушкин, Толстой, Чехов. Просматривает ещё что-нибудь из альбомов живописи, обдумывает, делает наброски будущих работ. После, подобно скупому рыцарю, созерцает самые дорогие свои сокровища – фотографии, старые письма, погружаясь в мир, которого давно нет. Слова и чувства, которые сохраняются на этих ветшающих листках, их тайное принадлежит только ему и уйдёт из мира вместе с ним. Никакое чуждое любопытство не получит на них своего удовольствия. Но сладко подумать, что это было, и когда думает он, перед ним снова и снова встают образы и картины – далёкие, яркие, всё ещё живые.
          Конечно не вернётся, ушло, но ведь было… Скоро не станет ни этого дома, ни всех этих вещей, ни воспоминаний. Это всё-таки жалко, что от человека не остаётся ничего. И больше всего жалко чувств – даже тех, которые испытываешь, глядя на проходящие облака или прощальный луч солнца, чувств, которые рождает в душе лепет весенней зелени, шорох опавшей листвы. Без них, без этих чувств, ничто в мире не имеет смысла. Пережитые миллион раз они всегда новые, всегда другие. Среди них случаются прекраснейшие и редчайшие, утрата которых вызывает скорбь. Они есть суть человека. Не дорожащий ими, теряющий, отказывающийся или просто незнающий их обращается в пустое ничто.
          Отрываясь от занятий, Борис Иванович прислушивается к завыванию ветра, к стенаниям под холодным дождём деревьев. Бьют часы. Глухая, мёртвая ночь. Спит на кресле, свернувшись калачиком, Василий, спит, распластавшись на полу, Дружок. Тишина в доме, за окном только ветер. Обращённое с портрета лицо так живо и так понятно предназначенным ему… Да, жалко чувств. Разве, узнав такое, можно было обмануться лишь бледным подобием? Тот особенный мир восприятий и отношений неповторим. Его больше нет. Пришли другие времена и другие люди. Сегодня, за хрупкими этими стенами совершаются дела, о каких даже представить себе невозможно было когда-то.
          Потихоньку, чтобы не потревожить сон матери, он ставит пластинку с любимой ею шубертовской серенадой в исполнении детского хора. И, пока звучит божественное песнопение, вспоминает, как пела она её тогда, на лесной дороге, когда, возвращаясь с прогулки, они отстали от общества и остановились над рекой, мерцавшей лунными бликами, под сводами старинной ивы, пронизанной призрачными лучами. Узкие листочки и пёстрая тень укрывали её таинственным покровом, заставляя подумать, что это сон, сказка, но глаза, сокрытые колеблющимся сумраком, голос несказанного очарования, движения бровей, руки, сложенные у груди, передавали живое чувство этой души…
          Тогда, на обратном пути, поднявшись из долины, они остановились на крутом уступе бросить прощальный взгляд на эту страну, где для них прошли и остались несколько часов счастья, которое не забудется никогда…
          Они держались за руки…
          Солнце кидало по равнине золото последних лучей. Длинные тени тянулись по земле. Небо сияло лазурью. По реке быстро скользила лодка, гружёная посередине копной травы или камыша. Две женщины сидели в ней – на корме и на носу. Та, которая была на корме, правила веслом. Расстояние до них было порядочное, но звонкие, молодые их голоса, смех, с пронзительной чёткостью долетали оттуда...
          На платформе она была в том же пёстреньком платье, что и на прогулке, в руках дорожная сумка. Стройная, высокая…  нежность последнего взгляда… близкая к слезам улыбка…
          Провожали их, кроме него, Марина и Саша, один из друзей, только что демобилизованный из флота, белозубый, весёлый морячок, худощавый и гибкий, всё отплясывавший на платформе чечётку, отпускавший двусмысленные шуточки, ослепляя улыбкой, обнимая Симу за талию. Скромная, миловидная Сима нежно смущалась, всё больше краснела, хотя краснеть ей было уже некуда, но была счастлива. Скуластая, с широкими, сросшимися бровями Марина безудержно хохотала.
          День был провинциальный, скучный. Солнце сверкало над мёртвыми станцией и городом, над пыльными их травой и садами, над тополями, шевелившими усталой листвой…
          Борис Иванович живёт среди воспоминаний. Кисть художника питают то, что было, и те, кто оставили свой отпечаток в его судьбе. В образах природы или интерьеров он пытается передать минуты общения с ними, но общения, разделённого тем, кто был дорог и кого больше нет… Он ушёл. Его уже никогда не будет… Грустит старый дом, молчит раскрытое окно, на тропе остыли его следы, а он не вернётся… уже никогда… Но чувства остались, и Борис Иванович знает, как перенести их на полотно. Бедная Тамара Петровна, конечно, не увидит их там. Но если в мире отыщется душа, у которой дрогнет что-то, и она переживёт волнение и трепет при взгляде на эти столь обычные веранду, цветы, облака… Если такое случится хоть однажды, тогда не напрасно он жил на земле…
          Марина отвезла его на кладбище. Два раза в году он приходит к ней и там, в городе мёртвых, долго стоит возле скромного обелиска, объятый мистической тишиной, молчанием кладбищенских лип… Чуть колеблются травы, цветы. Отвесные лучи падают на кресты, на могильные плиты. Сквозь ветви старинных деревьев глядится небо… Они берегут вечный покой…
          Злодей, загубивший ангельскую душу, не был пойман и обличён…
          Позади огородов, занимая обширное пространство вдоль Шоссейной улицы, протянулся пустырь, из которого ещё во времена детства предполагалось сделать что-то вроде городского сада, но который среди разросшихся за это время тополей и нескольких наполовину сгнивших скамеек вокруг одичавшей клумбы по-прежнему покрывается за лето густым разнотравьем. Оно пестреет цветочками колокольчиков, ромашек, лёгкими среди них стеблями вейника, колосков. Здесь, у забора, растёт старый тополь, с незапамятных дней морщинистый, бугристый, необъятной толщины, ныне закрывающий полнеба, поднимаясь ввысь каскадами кроны, мелко трепещущей, мерцающей, будто зыбь далёкого моря, лепечущей что-то там – высоко-высоко. И когда Борису Ивановичу хочется побыть одному, он забирается сюда и целыми часами лежит в подножии доброго великана.
          Над ним проходят облака. Вслед за струящейся листвой он погружается в бездонную синеву. Словно живая, она манит к себе… Что она обещает? Какое счастье?.. Конечно то, которого нет на земле…