ПОЛОВЧАНКА
трагедия по Т. Драйзеру
Я познакомился с Половчанкой в мае. Или в июне. Это не имело для меня значения, потому что я не любил ее: она меня - да, я ее - нет.
Ей было двадцать три года. В первый же день нашей встречи я сказал ей, не подумав:
- Ты половчанка, - и соврал: - Я люблю…
Она так смешно удивилась.
- Гля, что придумал, - и рассмеялась.
Это «гля» она произносила на южнорусский лад - она «г» смягчала. Она была такой милой, очень милой толстушкой. Хотя она не казалась полной, казалась такой домашней: очень милое лицо, волосы черные до пояса гладкие блестящие. Глаза… Ее глаза! Никогда не встречались мне женщины с таким взглядом: карие - до солнечного карие глаза. Цвет любви на самом деле не голубой, не зеленый, не серый - а карий. Поверьте, я знаю. Потому что полюбил мою Половчанку безумно - так, как это случается в последний раз. Но моя любовь была эгоистичной, неотзывчивой и лживой. Мне исполнилось сорок один, и я к этому времени уже привык к одиночеству. Она знала про любовь по рассказам подруг; она так посмотрела мне в глаза и тихо спросила, и спросила еще и еще раз:
- Славик, а это правда… правда, что ты меня любишь?
Я кивал головой.
Итак, она стала моей Половчанкой.
- Как это? - спрашивала она, имея в виду, что не понимает, кто такая половчанка, и почему я ее так называю. Еще смеялась же. Она хохотушка.
- Ты половецкая княжна, - отвечал я, начитавшись к этому времени Льва Гумилева. И я говорил ей, что пришел как завоеватель в ее страну и убил ее отца, убил ее братьев и многих мужчин. Убил для того, чтобы забрать ее, половецкую красавицу, в полон - забрать и полюбить как жену.
- Гля, какой кровожадный, - она хохотала. Но не хохотала, когда спросила: - Полюбить?
- Ты Половчанка, моя любовница, - говорил я ей, гладил ее волосы, не мог надышаться ее ароматом.
- Гля! Какая же я любовница? Ты же не женат. Не женат? - она так спрашивала и смотрела мне в глаза, она искренне мне верила и улыбалась. Ее улыбка усмиряла меня, делала покладистым. И я не хотел ей больше врать.
- Нет, милая, я не женат.
- Да?
- Да.
Она называла меня Славик, как мама в детстве. Хотя я вовсе и не Славик, а это мой сценический псевдоним. Я артист малых и больших драматических сцен. Я писатель. Мне не хватало моей Половчанки; получив ее в награду за смелость, я писал и писал, - я написал повесть о солдате. Ее отец был солдатом, как и я в прошлой жизни, поэтому мне ничего не оставалось, как слушать и слушать рассказ дочери. Она после читала и плакала об отце.
- Пахан воевал на войне. Он бил нас, когда пил, когда вернулся с войны. Я не хочу о нем вспоминать. Он умер от сердца и боли, - и она поведала мне простую историю, о том, как, не ужившись с миром, умер ее отец, прапорщик Глеб Митрохин.
Она полюбила меня с первого взгляда.
Она всегда говорила правду:
- Славик, ты меня любишь?..
Я советовал ей читать, - она не читала Ги де Мопассана и Теодора Драйзера:
- Прочти, например, «Пышку».
Я был жесток с ней. И знал почему. Мне хотелось поскорее от нее избавиться: я убеждал себя, что отношусь к ней легкомысленно, что она молода и рано или поздно уйдет, а я никогда не вспомню и не пожалею о ней.
Моя Половчанка прочла «Пышку».
- Славик, - говорила она, - я прочла «Пышку» Ги де Мопассана. Знаешь, что я поняла? Нельзя людям делать добро, за это придется расплачиваться.
Она ласкала меня по утрам, когда за окном просыпался мой урбанистический пейзаж: громадины домов строились на горизонте; за домами вставало солнце, и пар из труб ложился облаком-шапкой на тридцатые этажи и подъемные краны. Она никогда при мне не плакала, но так ласково брала меня за лицо и целовала в губы. Половчанка целовала меня так нежно, что я вдруг засыпал, - я стыдился своего возраста и седой головы, и что я так научился лгать и притворяться. От стыда я проваливался в сновидения; в моих снах мы с Половчанкой жили в доме с голубыми ставнями, вокруг росли виноградные лозья, персики и стручковая фасоль, а еще трубил трубач, а почтальон приносил нам письма, что все хорошо. Был тихий городок на краю Ойкумены - Виноградный, там мы жили долго с моей Половчанкой и умерли в один день и час... Октябрьской осенью, когда березы стояли уж бесстыдно нагими, я вожделенно листал ее фото. И кто-то подглядел из-за плеча и произнес, что у девушки с фото жизнерадостная улыбка. Я подумал, что люблю эту девушку больше осени и наступающей зимы, больше морских брызг, люблю больше моего урбанистического пейзажа за окном. Я любил мою Половчанку как любовницу - и никому не рассказывал о ней.
Слова, слова…
Все вдруг меняется на глазах: вранье становится истинным, в правде же заключается истинная ложь.
В первую же нашу ночь я сказал ей, что люблю ее. Этот было так: она услышала и испугалась. Она замерла. Я был вне себя от переполнявших меня чувств, - мы так превосходно любили друг друга, что мне казалось, будто годы ничего не значат; она сравнивала меня со своими мужчинами, и восторгу ее не было предела.
- Славик, Славик… О, Славик! - восклицала она.
Может быть, я хотел только так подумать, и сначала шептал губами - люблю, люблю. Любимая! И много нежных слов я произнес в честь моей Половчанки. Она услышала.
- Славик, что ты сказал? Не произноси таких слов. Разве ты не знаешь, что это нельзя говорить так просто. Ты правда… правда это чувствуешь?
Что я мог ей ответить в первую ночь: я - сорокалетний муж, ей - двадцатитрехлетней деве? Наверное, должен был уйти от прямого ответа или посетовать на шум мотоцикл за окном, и еще первую электричку, и сирену скорой помощи, и даже птиц. Что не расслышал вопроса.
- Правда, - ответил я. Она не попросила повторить, только сильнее прижалась ко мне. Мне казалось, что она плачет. Она улыбалась.
Обычно женщины в такой ситуации говорят - как мне с тобой хорошо!
Она же все повторяла и повторяла мой псевдоним:
- Славик, мой Славик.
Она играла со мною в любовь (не я с ней, потому что она выбрала себе мужчину и решила стать его женщиной).
Она кричала, чтобы я был осторожен, она извивалась и расцарапывала мне шею. Но не отпускала меня.
- Почему же ты не отпускаешь меня?
- Гля, придумал, - она тяжело дышала. Наступал солнечный летний день, я задергивал гардины.
- Не придумал. Это ты что-то задумала? Скажи-ка мне честно, - я начинал ее перекладывать с места на место, возиться с ней на широкой белой постели. Она была крупной девушкой. Но не полной. Милой.
- Придумал, придумал… - она переходила на шепот. - А я тебя…
- Что? - я плохо слышал, у меня ухо со срочной службы обморожено.
- Я тебя… от тебя… Он будет мой. Мальчик.
- Я так и знал, - убеждался я в своей проницательности по отношению к женщинам и их естественным желаниям.
- Солнышко, - говорил я голосом учителя физкультуры, - дети - это большая ответственность. Ты очень молода, а у меня… - на этом месте мне должно было сделаться невыносимо стыдно, но почему-то было более легкомысленно, - у меня за душой ни гроша. Ни дома, ни машины. Моя работа позволяет мне жить в свое удовольствие. Не более того. Ты же со временем, став женой и матерью, потребуешь бытовых удобств и образование малышу...
- Славик? - удивлялась она.
Потом вдруг отвернулась к стенке. Я подумал, что она плачет. Но она захотела спать.
- Славик, мне так хорошо с тобой, - она так сладко потянулась. Она все-таки сказала эту фразу! И я убедился, что моя Половчанка настоящая женщина.
Когда же я полюбил Половчанку?
А было это так.
Ближе к осени юноши начинают серьезнее относиться к подругам. Мы вышли из дома и опустошенные, но страшно счастливые шли к метро; идти к метро было через парк. В парке на лавочке сидели молодые пары. Мы устроились напротив. Пары нас не замечали: одни - юноша с угреватым лицом и полная девушка - целовались открыто, им доставляло удовольствие, что на них смотрят, что они такие несимпатичные нашли друг в друге милые черты. Осень… Природа умирает красиво… Кто же это сказал? Чудный, чудный плагиат! Итак, мы присели напротив. Правее двое студентов-первокурсников грубо пили пиво. Пиво недавно прировняли к алкоголю, - то есть студенты вели себя активно и выражались нецензурно. Они так выражались неумело, и мне было за них стыдно, как за неумных мужчин. Итак, мы сидели рядом, и я вдруг ощутил любовь.
- Когда мы увидимся вновь? - спрашивала она
- Ты уходишь? - отвечал я.
- Ты правда не женат, Славик? - она грустнела. Она так задавала этот вопрос, будто заранее знала ответ.
Я думал о том, что моя Половчанка рано или поздно может оказаться в интересном положении, потому что страсть в определенные мгновения любви затмевает разум. Я думал, что скоро мне придется прервать наши отношения, может быть, уйти навсегда некрасиво - по-английски. Я представлял, как будет страдать и метаться бедная Половчанка, потеряв меня.
Хм!..
Иногда мы беседовали: мы завтракали с Половчанкой после розового утра и наглухо замкнутых гардин - светило солнце, кипело кофе. Половчанка спросила, а стер ли я ее фото из телефона (фото были откровенными). Я стер. Она печально улыбнулась. Я торжественно сказал, что никогда не жалею о старых пожелтевших фото. И что мы пойдем гулять в парк, и я сделаю кучу новых снимков.
Она она меня как-то пригласила к себе; стеснялась, что они так бедно живут, оправдывалась. Хохотала. Мы давно не виделись, соскучились. Половчанка застелила новое белье, - лен был ужасно жесткий и кололся, - я всю ночь ворочался. Половчанка кормила меня нежно приготовленной едой: она с любовью накладывала мне, она меня спрашивала, хочу ли я еще. Мне нравилось, потому что женская нежность заключается в умении приготовить и подать еду мужчине. И еще в умении кормить младенца грудью. Грудью надо кормить ребенка так, чтобы не зажать ему носик, чтобы он дышал. Славик, говорила Половчанка и прижимала грудь рукой так, чтобы мне не задохнуться. Было совсем темно, и ее коты не шевелились в разных углах комнаты. Славик, говорила она и клала меня себе на руку, как младенца. Она убаюкивала меня, а за окном серела ноябрьская ночь.
- Славик, я выйду замуж, а потом рожу ребенка, двоих детей - мальчика сначала, а потом девочку. От тебя. Слышишь? От тебя… Ты будешь всегда где-то рядом. Мой муж будет воспитывать твоих детей.
Мы смотрели альбом с фото. Терпеть не могу смотреть смешные, плохого качества фото о чужой жизни. На фото моя Половчанка была в алом платье на выпускном вечере в маленьком Виноградном. Молодые люди коротко стриженные курносые, конопатые в костюмах-тройках выглядели совсем глупо на фоне полногрудых южанок.
Мне же как-то было не по себе от мысли, что кто-нибудь станет воспитывать моих детей. Это уж точно ни в какие ворота.
- Гля, обиделся? Славик!..
За моим окном во все стороны простирался лес - парковая зона столицы. Почти центр. Почти Комсомольская площадь или Павелецкая; мимо проходили дальние поезда и пригородные электрички. Урбанистия навевала мне романтические мысли: каждым летним утром солнце вставало за великанами-домами, и каждый новый день расцвечивался неповторимыми оттенками.
Небо - дивное перед дождем.
Я хватал фотоаппарат.
Куда ты! - кричала Половчанка. Я несся к окну и нажимал на спуск, нажимал и нажимал. Лето стремительно заканчивалось.
- Я люблю тебя, Славик, - говорила мне Половчанка.
Иногда я звал ее Габриэль или мадемуазель Коко, маленькая Коко.
Буквально на днях я открыл для себя Коко Шанель. Кажется, что этот незначительный и отвлеченный факт вовсе и не имеет отношения к истории. Однако. Мне нужно было как-то устраиваться в жизни - все-таки сорок уж, не тридцать и т.д. Вобщем, будучи любителем литературы, я встретил в книжном магазине начитанную женщину. Она держала в руках книгу: листала интеллигентно, вчитывалась. Я заглянул нечаянно ей через плечо.
- Это написала личный психолог великой француженки. Вы не читали? - сказала она вежливо.
- Покажите, - попросил я.
Взял, перелистнул, прочел: «Бывают и среди французов дрянные люди».
Мы беседовали недолго, я купил книгу о Габриэль Шанель, мы обменялись телефонами.
В этот день ко мне пришла Половчанка. Мы отправились в парк. Как всегда была поздняя осень: листья опали с деревьев, шуршали под ногами, - голые тонкие ветви казались паутиной, сотканной специально к ноябрьским праздникам. Погода весь год спорила с климатом: лето выдалось жаркое, осень сухой, - по небу бежали рваные сине-серые облака, сквозь них пробивалось солнце, оттого все кругом расцвечивалось густыми красками. Осень - пора престарелых художников: юноши пишут акварель весной, девушки плетут узоры зимой; лишь неизлечимые романтики предпочитают маслянистую осень. Потеряв в очередной раз мечту я понял, что всякий романтизм со временем разбивается о бытовую неустроенность и финансовую несостоятельность.
Вернувшись к Половчанке, скажу, что мы прогуливались по дорожкам парка и беседовали на разные темы, романтические в том числе. Солнце тронуло ее глаза, - она смотрела на меня с любовью, - и верхняя половина радужки (куда лег солнечный свет) засветилась светло-карим. Не влюбиться в эти глаза было просто невозможно, подумал тогда я.
Щелкал затвор фотоаппарата.
Она прижималась к вековой липе и менялась в лице: то становилась серьезной (это плохо у нее получалось), то начинала корчить рожицы. Ее улыбка стоила целого лета. И я подумал, что минувшее лето ничего для меня ни стоит без ее улыбки.
- О чем ты думаешь? - спрашивала она, когда мы шли мимо прудов, в которых плавали утки.
- Так...
- Славик, - она обижалась, - ты всегда отвечаешь неопределенно.
- Я думаю о тебе, - я не обманывал ее, я правда думал о ней - какая она волшебная, и что, если она не начнет заниматься фитнесом, то к тридцати годам располнеет, как ее мама, я же постарею к тому времени - и ее разлюблю. Мне было обидно, что я так думаю, потому что истинная любовь не предполагает размышлений о будущем, а живет настоящим - безмятежно и счастливо.
- Я люблю тебя, - говорил я и был честен с ней настолько, насколько вообще может быть честен мужчина с девушкой.
- Хорошо, Славик, тогда скажи, о чем ты мечтаешь?
Вот тебе здрасте, расстроился я, только не хватало мне копаться в мечтах. И вдруг я остановился, задумался, и мне стало страшно: а ведь я ни о чем не мечтаю! Боже мой! Как же я так легкомысленно обошелся со своими мечтами. Я подумал, что в детстве, когда мне повязали пионерский галстук, я мечтал о мире во всем мире, и чтобы Ленин был жив.
- Знаешь, дорогая, я мечтаю стать великим русским писателем, а до этого геройски погибнуть на войне за Родину.
- Ну и погибай, - сказала Половчанка и надула губки.
Мы шли некоторое время молча. Половчанка повернулась ко мне и сказала:
- Вы, мужчины, страшные эгоисты. Ты подумал обо мне, прежде чем погибать - а?
В парке в одном месте, где зимой заливали горку, дети расчищали дорожки от опавшей листвы, будто большие комнаты от пыли. Дети играли в дочки-матери, их родители стояли поодаль - мамы в основном - курили, судачили. Девочки позволяли мальчикам вернуться с работы домой: ты - папа, муж, поэтому принеси продукты и поставь вон туда, там у нас будет холодильник; не бросай носки куда попало; в конце концов, ты где так поздно шлялся? Мы мимо идем, и я слышу детские игры: слышу, как судачат мамы, как девочки щебечут, как мальчики хмурятся и суровеют. Иногда Половчанка может щебетать мне без устали, а бывает, что задумается и грустит.
- О чем же ты мечтаешь, душа моя? - спрашиваю я. Слышу, дети сзади помирились: мама пускает папу в дом и предупреждает, что последний раз в таком виде.
- Славик, если я скажу, ты подумаешь, что я ненормальная. Гля, какой… Ладно, скажу. Я мечтаю построить лагерь для сиротских детей.
Она замерла, отстала немного, ждала моей реакции, а я шел, как шел, обернулся, сказал, ну что же ты отстаешь, пойдем, милая, вперед, это у тебя очень хорошая мечта, только на такой лагерь нужно много денег.
Она обрадовалась:
- Так правильно… Гля! Это же, когда я разбогатею. Вобщем так… - и она принялась рассказывать мне об устройстве своего лагеря. Она сказала, что лагерь будет в миллион тысяч раз больше Артека, и что списки детей будет утверждать лично она, чтобы богатеи и всякие хмыри не засунули туда по блату своих жирненьких.
Я искренне позавидовал Половчанке.
Кто теперь помнит, о чем мы мечтали в юности - о морях-океанах, горах, небе, подземелье, вулканах, пожаре, скором поезде, космосе. Трансформировавшись во взрослую идею, юношеская мечта становится не больше платяного шкафа. С возрастом мы с легкостью бросаем любимых, но страшно тяжело расстаемся с привычками; ожесточенно стираем фото из памяти, из сердца же вырываем с мясом и кровью.
- А я мечтаю построить Остров Добрых Пьяниц, - сказал я.
- Гля, для алкашей?
- Для пьяниц.
- Славик, тут разницы никакой. Мой пахан тоже пил. Я его не хочу прощать за это.
- Алкоголизм, детка - болезнь. Пьянство - образ жизни. Отчего мужчины пьют? Оттого, что скучают по романтизму.
- Слушать не хочу!
- Мечта… Мечта моя - собрать романтиков, пьянеющих от жизни, пьющих эту самую жизнь рюмками, гранеными стаканами и даже из горла. Из горла - это особый шик - взахлеб, чтоб до кашля и рвоты!
- Какой ты дурак.
- И собрать всех на один Остров, чтобы были винные магазины с портвейном, забегаловки, подъезды с грязными лестницами, вытрезвители, менты. Творцы будут жить на моем Острове - сироты от искусства, творческая безотцовщина, драматурги и шуты гороховые. Не понимаешь… Ну, пойми же, я как Третьяков, соберу под крыло всю рвань великолепную. Они там натворят… а чтоб творить, нужен конфликт. Ты, например, девушка бесконфликтная и поддаешься моему влиянию, то есть ты скандала учинить не можешь, а значит и спровоцировать меня на творчество тоже.
- Я тебя…
- Ты меня?
- Славик! Славик! Я тебя просто очень, очень сильно лю…
- Смотри, как раскачались деревья. Ветер. Осень. Осень идет! А ты мне о любви. Разве о любви мечтает поэт, когда сочиняет любовную рифму? Ага! О разлуке, вот о чем думает поэт. Потому что только в тоске и страданиях живет художник.
- Славик, я сейчас уйду. Мне плохо, знаешь почему?
- Да знаю… Не обижайся, что я сейчас так небрежно махнул рукой. Ты же спросила!.. Это моя последняя мечта, построить Остров Добрых Пьяниц.
- И ты тоже будешь пьянствовать, Славик?
- А как же! А как же! Мы поселим на Острове великолепных врачей-наркологов, психологов, психиатров и т.д.
- Славик, а мне кажется, что я беременна.
- Что?..
Время года стремительно менялось: шли дожди, выпал снег, потом растаял. Установились стабильные ноябрьские сумерки. Но бывало, что рванется небо наискоски: рассечет нависшую над верхушками берез серую вату ветром, сорвавшимся с дремучих же небес. Глянет солнце, но не такое, как весной или летом, а будто на прощание подморгнет - будто попрощаться хочет солнце до марта или апреля. Прощения будто просит. И снова подует с севера, и сомкнуться облака - тучами нависнут над жестяными крышами урбанистических кварталов.
Я вбегаю в парк, бегу по тропинкам.
Повсюду лес стоит. Голые стволы. Листья под ногами превращаются в мягкий истлевающий ковер. По ковру бегу, пахнет плесенью. Если снег не выпадет к середине ноября, думаю я, и если не похолодает, то листья тополей и кленов так и сгниют на виду у всех - редких, как я, бегунов, мам с колясками и старушек со стариками. Старики мне придают уверенности в жизни, что все рано или поздно закончится, и не нужно спешить нажимать «game over», и не нужно даже искать эту кнопку. И не нужно плакать об уходящей осени. Жизнь стремительно раскручивается, осень хорошее подтверждение тому. Люблю осень в последнем истлевающем одеянии.
Приходит ко мне моя Половчанка. Я после бега неактивный - лежу на диване и смотрю в окно. Она сидит у моих ног и много говорит.
- Славик, я люблю твое жаркое, ты так здорово готовишь мясо. Мы ходили в ресторан, и нам подали пережаренное, а твое мясо мягкое с кровью... Я бы хотела тебя порезать ножиком и слизывать твою кровь языком.
- Любовь моя, мне страшно от того, какая ты активная. Я же после бега.
Она стала баловаться, села на пол и запрокинула голову. Я убеждал ее вести себя благоразумно, по-взрослому.
- Не лежи на полу, - говорю, - пол же холодный. Дует. Кстати, ты ходила к врачу?
Она лежит на полу и не шелохнется. Я встаю с дивана; ноги тянет, тянет… к погоде - за окном стало накрапывать, температура все не понижалась, давление скакало. Начинаю ее поднимать, а она, моя Половчанка, разыгралась как девчонка - делает вид, будто умерла, будто совсем она не живая. Я подумал, что у меня все очень хорошо выстраивается с моей знакомой женщиной из книжного магазина. У нее папа, оказывается, крупный бизнесмен; она проживает в Лондоне, а ко мне испытывает откровенные чувства; хочет, чтобы я познакомился с ее маленьким сыном, тому семь лет. И с папой. Кстати, папа про меня уже знает - изучил через интернет и через свою службу безопасности. Дочь такого солидного бизнесмена должна всячески оберегаться от пройдох и альфонсов безответственных. Мне кажется, что Половчанка тяжела для меня: напрягаю спину, но в последний момент отказываюсь от мысли, чтобы поднять ее и поставить на ноги.
- Я неживая, - хохочет. - Я не живая, я игрушечная. Я твоя кукла. Поднимай меня, будто я упала в обморок. Я буду валяться у твоих ног всегда. Таких вот ненужных кукол и валяют по полу. Я буду говорить, говорить. Я могу говорить всякую чушь, чтобы запутать тебя, чтобы ты больше не писал с моих слов. Чтобы ты мне только говорил, как ты любишь меня. Любишь, любишь…
Она почти закричала:
- Любишь! Ты меня любишь? Если я рожу тебе мальчика, а потом девочку… Ты меня любишь? Славик!.. Ты знаешь, Славик, какое утро самое счастливое для меня? Утро с любимым мужчиной.
Я устал ворочать ее, потом оставил.
Половчанка поднялась с пола и стала к окну спиною ко мне.
Я сел на диване и обхватил голову руками. Я подумал, что когда-то в детстве, возвращаясь домой с летних каникул, я вдруг смотрел на свой город, въезжая в него: видел улицы, первые дома, деревья и замечал, как все изменилось - как выросли деревья, как строители заложили еще один этаж, как бела и заметна к началу учебного года дорожная разметка. С возрастом я перестал приезжать в свой город, редко-редко приезжал. И ничего уже не менялось, будто и деревья больше не росли, и дома не строились, только небо стало другим - низким и рваным. Завтрашний день интересовал меня постольку поскольку: будет ли новая работа; нужно родителям позвонить, в магазине купить сок и творог на завтраки; нужно женщине из книжного магазина позвонить; одежды к зиме нет. Бегать надо, бегать. Если же она в положении все-таки и вдруг захочет рожать, нужно что-то предпринять. А что? В самом деле, не убивать же ее. Не убивать… Это так банально, даже глупо - убить ни в чем не повинную девушку за то, что она вас любит!
Половчанка спросила, Славик, ты и обо мне напишешь? Напишу, признался я.
Она ушла, и мы некоторое время не созванивались. Если сорокалетний мужчина теряет контроль над ситуацией, нужно пустить все на самотек. Бывает ложь конструктивная. Вобщем, я был женат до встречи с Половчанкой, больше врать я не мог и все рассказал.
- А я знала. Я гадала на тебя.
- Чего нагадала? - спрашиваю совсем равнодушно.
- Все, что ты рассказал. Что у тебя есть жена, она далеко живет, на другом конце света. У нее дочь. Что она тебя любила, а теперь вы расстались, и ее дочь очень переживает, потому что привязалась к тебе.
- Хватит.
- Почему же… Вы познакомились в аэропорту. Она рыжая, ученая. Ты же мне показывал фото в телефоне, я увидела, и подтвердилось гадание. Ты хотел к ней уехать насовсем, но она тебя не приняла…
- Перестань!
- Потом ты встретил меня.
- И что?
- После этого вы расстались. Славик, ты меня поэтому ненавидишь?
- Я тебя не ненавижу. Чтобы ненавидеть, нужно сначала полюбить до ненависти. А я тебя просто люблю, - сказал я, не скрывая злости.
- Как же это? - она искренне удивилась.
- Как пастух пастушку.
- Гля…
С сумерками зажигались огни на фасаде дорогой гостиницы; огни плясали как сумасшедшие светлячки. Можно было часами смотреть в окно и ни о чем не думать, и уж, конечно, о любви не думать. С чего я должен объяснять двадцатилетней девчонке, как и почему я ее люблю! Люблю и все... Это моя последняя любовь. Хватит. Впереди меня ждет зрелость и старость; мне нужно время, чтобы подготовиться к старости - осмыслить прожитое.
Мне нужна была идея, как Архимеду точка опоры.
Половчанка же была у врача, но почему-то скрывала от меня результаты. Интересно, с чего она взяла, что я ее ненавижу, или она догадывается о женщине из книжного магазина?
- Славик, а знаешь, почему она тебя не приняла? Потому что ты нестабильный.
- Потому что стабильность мужчины выражается не только его материальным благополучием, - почти дословно цитирую последнее письмо жены. - А твоя гадалка не знает, когда мне поднимут зарплату?
- Славик, ты же сам сказал - не только материальным.
Она меня не корила, что я так не обеспечен и так легкомысленен в материальном плане. Я же все считал свои деньги, понимал, что мне не хватает на жизнь; грустил и успокаивал себя, что нужно копить и нужно копить отдельную сумму для Половчанки, потому что она моя любовница, и я должен для нее сделать хоть что-нибудь материальное, полезное. Иногда я дарил ей цветы.
Женщины часто используют это прием: дорогой, я жду ребенка, что же нам делать? Мужчины теряются, нелепо защищаются, выглядят смешно. Половчанка оставляла меня в неведении и только улыбалась и целовала меня страстно до отчаяния, будто последний раз.
- Ты грустишь? - спрашивал я. Ноябрь хорош долгими ночами. В комнатах тепло и темно. Лампа горит на столе зеленая. Паркет холодный. Она тоненько крадется на мысочках. Присаживается у края постели, дышит мне в ухо. Щекотно. Смешно. Я тяжело вздыхаю. Ноябрь свеж и порывист, как юго-западный ветер. Мне пишется особенно комфортно в ноябре, и спится глубоко - не терзают меня летние жаркие сновидения, весенние миражи и зимняя простуда.
Она крадется по моей шее, ее поцелуи обжигают...
Ее плечи так белы, ее волосы - черная вода, ее дыхание горячо, - она страстно дышит. Ее руки находят и не отпускают меня; ее тело почти бездыханно в самые страстные мгновения, но и такое трепетное; ее кожа бархатна, чиста; ее губы ищут мои - находят. Она долго, долго не отпускает меня из объятий.
Ах, это странное чувство - когда ты любишь белое осеннее облако; ветер, лишь ветер - порывистый мой соперник.
- Славик, а ты поэт.
- Я не пишу стихов. Что сказал врач?
- Я жду ребенка.
- Хм. Да-а.
- Ты меня любишь?
- Люблю.
- Мы пойдем гулять к морю?
- Да, дорогая.
- Там будет такое небо и закаты, а солнце станет светить таким ярко оранжевым, а вечером на горизонте станет все фиолетовым. Я видела на фото.
- Ты была на море?
- Нет. У нас была речка. И озеро. Не люблю...
- Что?
- Все, что осталось там, детство. Мне хочется плакать. Ха-ха. Думаешь, я дурочка? Такая неученая? Подумаешь, Платон… Я, может, возьму и прочитаю твоего Платона! Пахан стал читать с возрастом. После войны. У нас было много книг. Но он отбил охоту у меня читать: давал такую толстую книжку. Наказывал, чтобы я не ходила гулять. И говорил, читай от сюда и до сюда, потом проверю. Славик, ты меня правда любишь?
- Люблю.
Она вдруг начинала плакать, прижималась ко мне. Кипело соленое море; ее волосы - черная волна на белой простыне. Я тонул и захлебывался. Она родит, и что мы станем делать? Лучше бы найти кнопку «game over». Как?! Убить ни в чем не повинную девушку?..
Половчанка в это время, когда я размышлял о вечном - любви и смерти - задыхалась от страсти. Ее стоны и крики будили соседей и разгоняли голубей на балконе. Мне же не нужно было думать женщине из книжного магазина, ее папе-олигархе, флигельке в пригороде Лондона, пабе с пивом и барменом-геем. Я осознавал, что благополучие мое под угрозой, в то же время понимал, что Половчанка сейчас создала мне конфликт, и я напишу великолепную прозу, издамся в дорогом переплете и стану знаменитым. Но спустя девять месяцев она родит младенца, и конфликт из яркого перерастет в затяжной, тем самым убьет во мне все драматургические порывы, что приведет меня к творческой импотенции. Нет, все же, скорее всего, придется ее убить.
- Убей меня, Славик.
- Хорошо.
Я навалился на нее и стал душить, она захрипела, я переломил ей позвоночник в шее, и она умерла…
Я проснулся и лениво потянулся. Половчанка обнимала меня рукой, закинула на меня ногу - спала так сладко, что я не посмел из-под нее выбраться, терпеливо ожидал часа ее пробуждения. Так и лежал с открытыми глазами. Время подходило к рассвету, я наблюдал, как сначала появились, а потом медленно растворились в молочном утре комнатные тени. Тени разбежались по углам, спрятались за шкаф и под диван. Окно наполнялось урбанистическим светом, за окном ревела Москва: народ спешил на работу, визжали сирены Скорой помощи, трамваи дзинькали. С седьмого этажа монументальной «сталинки» мне все видно и слышно, - жизнь земли и города не проходит мимо. Бывало я неделями сижу дома, никуда не выхожу, а жизнь - вот она под моими окнами: стой, смотри и наслаждайся со стороны. Не ранит, не терзает… Один, всегда один. И завтра один. Какое счастье. Какая трагедия! Какая пошлость...
- Сла-авик.
Ну, наконец-то, проснулась.
- Доброе утро, любовь моя.
Мы целуемся, обнимаемся.
Утро стало ярким, даже ненадолго вырвалось из молока солнце и осветило комнату. Теперь бы форточки распахнуть настежь. Ветра, ветра, ветра!.. Ветер подхватит облако и унесет его, а если северный подует, то порвет в клочья и разметает по небу.
Точно, решил я, ее нужно окончательно запутать.
- Любовь моя, а ты читала Теодора Драйзера «Американскую трагедию»?
Она изогнулась на постели смуглым телом.
- А там про любовь?
- Почти, - говорю я и смущаюсь. А вдруг она догадается, что я собрался ее убить, или того хуже, что у меня есть дорогая женщина начитанная и с перспективами?
И вдруг она разоткровенничалась со мной.
- А знаешь, Славик, я не люблю любить людей.
- Как же это?..
- Вобщем, Славик, если я люблю, то люблю, и если заревную, то могу сделать все что угодно даже с собою.
- Что же?
- Ну, убить себя.
В моих рассказах герои живут и умирают. Достаточно решить для себя, хочу я, как автор, оставить героя жить или нет. Всего делов-то…
Я читал ей строки моего рассказа. Она взяла у меня толстенного Платона, кричала, что она не глупее всяких там моих бывших жен. Она начала читать Теодора Драйзера "Американскую трагедию". По вечерам она слала мне по смс любовные послания. Странно в ней все переплелось: мне казалось, что ее недолюбили в детстве.
Она была глупышкой.
- Славик, а знаешь, я хочу, чтобы ты убил свою Половчанку.
А однажды, когда мы на время расстались, она прислала мне сообщение:
- "Славик, ты бросил свою Половчанку, и я отправлю на тебя свое войско".
Я вернулся к ней, чтобы через месяц или два снова уйти уже навсегда. У меня удачно складывались отношения с милой домашней женщиной. Мы списывались по Инету, она познакомила меня с папой-олигархом. Я прошел проверку. Про Половчанку никто не знал, потому что она нигде о себе, ни в одном Инете, не заявляла официально. Она была просто моей Половчанкой, любовницей. Мы расстались и больше никогда не виделись, я сменил телефон и электронный адрес, более еще же и страну. Теперь я живу в Лондоне, и моя жена периодически лечит меня от алкоголизма. На моем Острове я остался один… Еще мне думается, что Половчанка прочла «Американскую трагедию» Теодора Драйзера. Но, наверное, даже и не подумала, что я смог бы убить ее, как герой романа свою невесту, потому что я ничтожный мужчина, слабый.
Разве сильный бросил бы так банально свою Половчанку?