Счастье в ладошке...

               
                РЕВНОСТЬ

            Ревность...  Это тоже было что-то новое и неизведанное для Натальи. Она не докучала ею Горину, но каждый раз, когда тот, улыбаясь, разговаривал с кем-то, ей казалось, что и улыбку, и разговор, и прикосновение  его руки к женской руке украли у неё. Ревновала к друзьям, к работе, ко всему, что окружало его и, где не могла быть она, молча и сдержанно, боясь хоть чем-то обнаружить непрошенное и нежеланное чувство, узнавала от других. 
         В предельной  насыщенности чувств иногда замечала отсутствие сына, словно обрывалась связь, по которой прежде почти ежечасно улавливала его дыхание. Очнувшись  и, чувствуя какую-то неоправданную вину перед сыном, припадала к нему, целуя  его родное и  прекрасное ангельское личико и его мягкие ручки.   
       - Сыночек! Солнышко моё! – приговаривала, осыпая его поцелуями, и мысленно его просила: «Прости меня!.. Прости!»
      Так и жила, как во время шторма, взлетая наверх, переполненная чувством восторга, то проваливаясь в бездну с ощущением внутренней пустоты.
          А потом наступало затишье и, согретая лаской и заботами Горина, она снова нежилась в лучах его необыкновенной любви, когда любящий человек, получая  взаимность, не требует постели, а оберегает эту любовь всей силой своей же любви и преданности: сжечь себя на костре, но не причинить ей, своей любимой, ни малейшего волнения и неудобства в её неспокойной жизни.
             Она нежилась, как нежится человек, ничего не видевший, кроме сырого ненастья, и впервые попавший на солнечный берег, потрясенный открытием и сознанием цены тепла и необыкновенно ласкового солнца.
         Казалось, что Горин повернул мир, прежде скрытой от неё разноцветно-яркой стороной, и поселил её в нём, где всё родное и понятное, где не надо раздумывать, куда поставить ногу, чтобы не наступили на неё или чтобы не вызвать бурю с градом чужих  разговоров.
         «Любимый мой...» - с благодарной нежностью и едва слышно не то ему, не то самой себе шептала она, боясь звуком заглушить искренность солнечных ощущений. И поражали её невиданной сочности краски: сверкающая голубизна неба, изумрудная зелень деревьев и травы, нежнейшие оттенки цветов на клумбах – всё воспринималось, как через светофильтр. Руки тянулись к краскам и кисти, и Наташа рисовала почти машинально: везде и на чем только придется.
        Однажды Горин принес ей сооруженный им же пирамидник, купил холст,  сам натянул его и вручил Наташе.
      - Ну, теперь дерзай! – тепло сказал он, закончив работу.  – У тебя обязательно получится. Я верю в это!
      И вскоре появилась первая картина, созданная её радушным воображением.
      Пройдут годы, и Наталья, которой раньше казалось, что создала она нечто стоящее, откроется всё несовершенство картины. Но и дороже её ничего не будет:  в ней – Горин, его любовь и не повторившееся более ощущение крылатого счастья.
       Именно с неё и началось серьезное  увлечение рисунком,  давшее возможность закрепиться за что-то в пространстве, опустевшем без Горина.
       Его же терзало одно: маленький и пытливый человечек – её сын, который никогда не признает в нём, Горине, родного и будет держать его и сам будет держаться на расстоянии, уводя от него Наташу.  Андрей любил своего отца и с тоской тянулся к нему. Понял это Горин в один миг и по одному единственному жесту...
        Как-то, гуляя втроём по мало освещенной улице и, когда веселый разговор начал превращаться в какую-то игру, Горин  взял Андрея за руку и тут же почувствовал, как эта маленькая ручка, словно ужаленная, дернулась, освободившись из его сильной ладони,  а он  сам всем телом прильнул к маме. Было такое ощущение, что Горину указали на своё место.
       «Так будет всегда...» - с горечью подумал Горин. Внутри что-то оборвалось.
       Наташа всё это заметила... Не ей ли знать, как Андрей любит держаться за руки мамы и папы, а еще, повиснув на них, проехаться по льду  или покачаться в воздухе. И тут – этот жест!  Такой резкий, почти инстинктивный.
      Кипятком обдала боль за отчужденного Горина, и легкой тенью мелькнула мысль, что её сын всю жизнь будет тянуть её только к Максиму.
      Настроение у всех пропало.
      Вскоре Горин, сославшись на  головную боль, ушёл домой. Наташа молча смотрела на ссутулившуюся спину уходящего Вадима, а Андрей с нетерпением теребил её за руку и тянул домой.
      Всю дорогу он говорил о папе...


                НОЧНЫЕ ТРЕВОГИ
               
           В  ту ночь Горин не мог уснуть.  Лежал с открытыми глазами, устремив их в потолок, и пульсирующей жилкой билась одна мысль: «Что делать? Что делать?»
         Почуяв неладное,  подошла мать.
        - Вадик, сынок, что с тобой?
        - Всё нормально, мама.  Иди спать.
        - Я, сыночек, всё знаю... Опомнись!  Что ты делаешь?
        - Мама! – почти простонал Горин. – Прошу тебя!  Не вмешивайся!
        - Да ты что? Да вы что? С ума сошли, что ли?- обращалась к сыну  мать. - Максим же убьет тебя, когда узнает...  Да и её ...–  И она заплакала. – Я пойду к ней... Пойду!Попрошу, чтобы оставила тебя... Вы оба погибнете...
        - Прошу тебя, мама! Оставь меня и её в покое! Всё будет хорошо.
        - Ты – сумасшедший!  Иначе, как объяснить твою любовь к замужней женщине?
        Мать ушла, моля бога, чтобы он помог заблудившимся в любовных сетях  детям.
        Утром, собираясь на работу, Вадим сыпанул в дипломат горсть печенья и, прежде,  чем закрыть за собой калитку, сорвал  три белых хризантемы..
       Мать стояла в окне, всё видела и уже не сомневалась, что её сыну сделали
 «приворот».
      А Горин тем временем ехал в автобусе и в душе читал для неё, Натальи, стих:               
                О, хризантемы! Мое вдохновенье!
                Сказочный мир!..   
                О, мой Бог!
                Это тебе!.. Для тебя, без сомненья,
                Белое царство у ног...

       Горин торопился прийти на работу чуть пораньше, чтобы незаметно, без свидетелей, положить в Наташин стол её любимые цветы, как это делал не один раз.
       В один из последних дней октября Горин заметил, что Наташа чем-то расстроена. Подошел к ней, и в ответ на его вопросительный взгляд она подала ему  вчетверо сложенную бумагу.
      «Встречайте двадцать восьмого семьдесят пятым. Максим», - прочитал  он.
      Скомкав телеграмму и не сказав ни слова, он вышел из отдела, побрёл в дальний угол коридора, где обычно у окна  мужчины перекуривали. После двух-трёх затяжек немного отпустило и вновь запульсировало неотвязное:  «Что делать? Как им быть теперь?»
       «Что делать? Что делать? – думал Горин, глядя на свисающие тонкими плетями почерневшие от дождя голые ветки берёз, стоявшие во дворе, прямо напротив заводского окна. – Увести? – горело  в нём лихорадочное желание – Увести!  Но куда? К себе домой? В рай? В пекло? – Он был растерян. Он страдал. – Квартира... Нужна квартира!..» – и перед ним вставал во весь рост образ матери, издерганной семейными неурядицами, разрывал  его сердце сухой кашель отца и угасающий Юра.
       По коже пробежал мороз, всё накрылось непроницаемой тенью.
       Кто-то позвал к телефону, день закружил десятками вопросов, вытеснив образ Наташи и мучительное «Что делать?»  Потом совещание у директора.   
       К концу дня он её так и не увидел.
       Вечером, волнуясь, позвонил  ей домой, но никто не ответил. Ходил злой, серый, закрученный до предела, время от времени, подойдя к телефону, нажимал цифры.
       - Да сколько же это будет продолжаться?! – вдруг услышал встревоженный голос матери. – Сколько будешь мучить себя и нас?
       - Я? Я вас мучаю? – задохнулся Вадим. – Это... Это вы меня мучаете! Все! Все меня одного! -  Его лихорадило, на щеках горели красно-белые пятна.
       Схватив пальто, он вышел на улицу. Ходил неведомо где и неведомо сколько. Жар немного схлынул, голова поостыла, и Горин почувствовал  свою вину перед матерью. На душе было муторно. Голова не хотела думать.
      Вернулся домой. Лицо – бледно-зелёное. Мать в испуге кинулась к нему:
      - Сынок! Что с тобой?
      - Прости, мама! Ничего... – с трудом выдавил Вадим  и зашел в спальню...
       Наташа, задержавшись после работы и не дождавшись Горина, не знала, что думать и что делать, и ушла домой, унося обиду, и в полной растерянности искала ответ  на вопрос: «Где Горин? Что с ним?»
       Казалось, Горин должен был бы что-то сделать, ну, хотя бы что-то ей  сказать, а он оставил её один-на-один перед неотвратимостью надвигающейся расплаты.
     С головной болью пошла к свекрови, забрала сына. Он встретил её радостно:
    - Мамочка!  Мамочка! Ты знаешь, что сегодня приезжает папа?  Я не буду спать, чтобы его увидеть... Я так соскучился по своему папочке! А ты, мамочка?
      Наташа замялась. Она сделала вид, что не расслышала. Тогда Андрей стал перед ней  и с отчаянием в голосе  повторил, дергая её за руку:
     - А ты, мамочка? – сын смотрел ей прямо в глаза. - Ты соскучилась по папе?
     - Я тоже, - бессознательно солгала Наталья, холодея от одной мысли о предстоящей встрече. Она этой встречи не желала.
      А молчание Горина то набегало волной тревоги за него, то испепеляло душу огнём подозрений.
      «Почему? Почему не звонит? А, может, звонил?  А вдруг? Мне надо ему позвонить...» - но так и не подошла к телефону: сердце давало сбой.
      Стрелки часов приближались к десяти: надо было идти на вокзал. Наташа подошла к телефону и набрала номер Горина. И тут же послышался голос его матери, и пришлось ей  положить трубку: именно так поступать просил её Горин, и так всегда делала она, не вдаваясь в глубокий анализ.
         Немного выждала, снова набрала номер и снова услышала резкий и недовольный голос женщины, в котором улавливалось отчаяние.
      - Что тебе нужно? Оставь его в покое! Совесть надо иметь!  Не хочет он... Не звони нам больше!
      Наташа стояла с  трубкой в руках и с широко открытыми глазами. Тело жгло, словно его обдали кипятком или отстегали молодой жгучей  крапивой.
      «Стыд!.. Стыд!..» - кричало в ней всё, и ничего, кроме стыда, не чувствовала. Потеряв ощущение собственного «я», она в какой-то миг увидела себя посторонними глазами.
      «Стыд!.. Стыд!..» - хлестала по лицу и горечью подкатывалась мысль, что если даже эта женщина, которой готова была она целовать руки за рождённого ею сына, перед которой и сейчас стала бы на колени, прося прощение за все тревоги, если даже она презирает её и не понимает, какой же любовью можно любить её сына, чтоб так страдать, то кто же поймёт? Кто не осудит и не станет коситься?..
      Вскоре Наташа с сыном уехали на вокзал.