ЧЕТЫРЕ УГЛА
Подруги Насте говорили:
-Грех тебе жаловаться, нынче все в гражданском браке по-собачьи живут, а у тебя свадьба была!
Это они говорили, когда приходили к ней поутру в гости опохмелиться после гульбы в ночном клубе и видели, что молодого мужа ее, Григория, нет дома. Настя выставляла им бутылку вина на стол-бар с колесиками у себя в комнате, а сама сидела на кровати, горестно подперев щеку рукой. Щека была бледная от бессонницы, а тонкая рука и того белей от худого питания.
-Вот ты, Настена, на диете сидишь, маешься, плоть, можно сказать, молодую для него губишь, а он и в ус себе не дует! – выпив рюмку, начинала одна из подруг.
Другая толкала ее под бок, но тут же и сама подхватывала:
-Сволочь он какая, твой Гршка, опять с Любкой-стрелочницей всю ночь ноги задирал на танцполе, в трусы к ней при всех лазил, деньги твоего папаши туда совал, срамота! А тебя дома в плену держит, такую красоту!
Эту Любку звали в маленьком городке стрелочницей не за то, что она стрелки на железной дороге переводила, а за то, что стрелочником был ее отец, вечно ходивший по улицам в замасляной куртке, на которую был натянут оранжевый жилет в черных масляных пятнах. А Любка-то была стриптизершей в ночном клубе, и ее тайно любили все женатые мужики маленького станционного городка. Григорий тоже ее любил, но жениться на ней не мог, даже в гражданском браке по-собачьи жить бы не осмелился. Во-первых, у нее беднота в семье, во-вторых, городок засмеет. А Григорий был гордый парень, и на людях за речкой с Настей, дочкой хозяина самого большого магазина в городке, прохаживался. Любка сидела дома и в окошко видела, как они под руку по улице к реке ходят. А за стенкой в ее комнате, над изголовьем узкой девичьей кровати, кто-то выл тоненьким голоском:
«Без поры-то, безо время стала трава сохнуть: без прилуки мил Ванюша в иную влюбился, волюшки лишился. Ох ты, воля, моя воля, воля дорогая! Воля дорогая! Девка молодая, девка по саду гуляла, крОсотоу теряла, кросОту теряла, в острожок попала, стыдно девке, стыдно красной в остроге сидети, а еще того тошнее, в окошко глядети. Мимо мОего окошка лежала дорожка, как по этой по дорожке много ходят, ездят: господа едут, бояра, купцы и мещане, мужки-крестьяне, мово милаго Ванюшу его здеся нету: знать, мой миленький Ванюша за рекой гуляет, за быстрой шатает. Не один миленький гуляет,- с красною девицей, с красною девицей, с купеческой дочкой».
То, что он-то дочку стрелочника первый и испортил, обманул, на реку заманив еще в восьмом классе, когда два урока физкультуры отменили, Григорий бы никогда не сознался. А потом она в их городке на всех углах блевала и в бессознанку уходила. Тогда ее отец в деревню к бабке отвез, оттуда она в большой город сбежала, а сюда вернулась уже на длинных ногах прямо на танцпол в ночном клубе. Кто бы с ней здесь после такого даже в гражданском браке стал жить? А Гришка бы жил – хоть как, да мать ему не велела, пригрозила глаза на людях выстебать и их квартиру на первом этаже в бараке племяннице завещать, а не ему, родному сыну. «В прежнее время я бы тебя и не спросил,- кричал Григорий на мать,- там на тебя управа бы нашлась!» «Это в СССР, что ли? - смеялась она и вздутый старческий живот ее трясся.- Дурак ты, времена для этих дел всегда одни, и там они такие же были. Я за твоего отца пошла вот из-за этой сраной квартиры в бараке. А любила…» «Это кого же ты любила?»- прищурив карий глаз, с интересом спрашивал он мать. «Говночиста нашего городского, хотя бы - не твое дело! Иди, сватайся к Настьке. Мы уж с ее родителями сговорились». И оженили самого красивого парня в городке на самой богатой девушке.
-Слышите?- вдруг спросила Настя подруг,- как жалобно поют…
Подруги прислушались, потом та, что была трезвее, махнула рукой на стену за изголовьем супружеской кровати:
-Там поют. Наверное, перед выступлением в ночном клубе репетируют. У нас в городке теперь больше нигде не поют: только там и еще на похоронах старухи воют.
-Да ты что, подруга,- возразила другая,- разве у нас на танцполе так воют? Это же и вправду, как на похоронах…
-Это по мне воют,- сказала Настя и заплакала.- Какая-то старуха с мальчиком вселилась по соседству и воет, откуда они только взялись!
За стеной действительно уже не первый день пели длинную заунывную песню, и она слышала слова: «Под елию лен, лен, под зеленою дубравой! Что ж ты, молодка, не весело ходишь? Не смело ступаешь? Аль тебя, молодку, аль тебя, молодую, ладо худо любит? – Добры люди сами догадались! У меня ладо, что змея-скорпея: шипит, не укусит, на улицу не пустит. Кожа сволОчится, а мне, молодой, гулять хочется».
-Не реви!- приказали подруги и произнесли пламенную речь:
-Ты горя-то не знаешь, сидишь тут в тепле, в довольстве, пьешь-ешь сладко, спишь мягко. Ящики с бутылками и гнилой картошкой на базаре не таскаешь, по ночам на трассе не мерзнешь, мужиков за сотню не снимаешь. Законная жена! Вот и терпи.
Последняя фраза как-то не вязалась с остальными. Она прозвучала и укором и завистью.
-Допивайте да идите,- сказал Настя.- У меня дела.
Подруги допили и ушли, покачиваясь, едва натянув тесные туфли в прихожей богатой квартиры Настиных родителей.
-Сашка-то из госпиталя, с самого Дальнего Востока вернулся, теперь лодочником устроился на реку,- сообщили они на прощанье и спросили,- тебе на реку не надо?
-Утопиться? – усмехнулась Настя.
За стеной выло: « Ох, ночь моя, ночка темная, ночка темная, ночь осенняя! Молодка, молодка молоденькая, головка твоя распобедненькая! С кем тебе, молодка, ночь спать, ночевать? С кем спать, ночевать, с кем ночь коротать? – Боюсь молода я ночь спать одна: лягу спать одна без милова без дружка, без милова без дружка обуяла грусть-тоска! Грусть-тоска горе берет – далеко милой живет, далеко-далече, на той стороне, на той стороне, не близко ко мне, не близко ко мне. За Москвой-рекой. По той ли сторонке идет мой милой, идет мой милой, машет правой рукой, рукой правою, черной шляпою: - Перейди, сударушка, на мою сторонушку: на моей сторонке гулянье и гульба, гулянье и гульба и приятели-друзья. – Я бы рада перейти, - переходу не нашла, переход нашла,- жердочка тонка, жердочка тонка,- речка глубока: боюсь, обломлюсь, боюсь, утоплюсь».
Сердце у Насти замерло, когда она про Сашку услышала, но только виду не подала подругам – тотчас ведь понесут по городку: сохнет, мол, Настя по старому дружку. А она по Григорию сохнет своему, о Сашке вспоминать боится, а еще больше опасается, что муж в чем-нибудь ее заподозрит. Ведь с тех уроков физкультуры они вслед за Григорием и Любкой тоже за реку сбежали. Только Сашка – по любви, а Настя – из мести Григорию. И так отомстила, что тоже блевать по углам в своем городке было начала, да отец ее сей же час к гинекологу знакомому отвез. Денег пачку ему дал и через полчаса дочку чистую забрал. Дочка нищего оранжевого стрелочника, грязная, по углам блевала в их городке, и все смеялись ей в лицо, а дочка богатого торговца Настя, чистая, в школу ходила и с медалью ее окончила. Сашка тайком по ней сох, от армии прятался у бабки в деревне, но Настин отец военкому на него донес в бане, и загремел Сашка на Дальний Восток. Там простудился и едва не умер, сутки ожидая «скорую», которой на дальневосточной границе не было. Однако выжил и теперь работает лодочником на их реке.
«Как бы посмотреть на него, хоть глазком? – думает про себя Настя и тут же спрашивает,- а зачем?»
Длинноногая стриптизерша Любка терзает в это время женатого красавца Григория, корит его тем, что ради богатой потаскухи ее бездетной и незамужней оставил.
-А к Настьке твоей хахаль вернулся, слыхал?- усмехается Любка.- На переправе работает лодочником.
Григорий гладит ее длинные ноги, а сам злится, думает про себя: «На этой жениться бесплатно, по любви, не дали, грязную подсунули за деньги, где справедливость?»
-Ладно,- говорит он,- что-нибудь придумаю. Ты жди…-Прислушивается и спрашивает,- а кто это у тебя за стенкой воет, будто по покойнику?
-Да вселилась там старуха какая-то с маленькой девочкой. Откуда приехали – не знаю. Никто не знает.
Когда Григорий уходит, она явственно слышит этот вой: « Бесчастная девушка я на свете рождена; несчастливая Дуняша все любови изошла, все любови изошла, себе дружка не нашла! Полюблю я, девушка, я такого молодца, я такого удалова, фабричнаго, браваго, фабричного, браваго, Ванюшку кудряваго, Ванюшку кудряваго, белаго, румянаго. Ты фабричный, бравый мой, что ты сделал надо мной? Что ты сделал надо мной, над моею головой? Вор измучил, истерзал, чужу сторону спознал, на чужой дальней стороне он иную полюбил, меня горькую, несчастную навеки позабыл! Он оставил вор, разбойник, век во девушках сидеть, век во девушках сидеть, худу славушку терпеть. Никто горькую, несчастную, меня замуж не берет: что ни старый-то, ни малый, ни ровнюшка горький пьяница».
-Эй, там, самодеятельность!- крикнула Любка и стукнула ладонью о стену над изголовьем своей узкой девичьей кровати,- кончай выть, дай перед работой выспаться!
Григорий пришел домой, пообедал и сказал Насте, сажая ее к себе на колени:
-Пойдем, погуляем за реку?
-Что это ты выдумал?- смутилась Настя.
-За рекой есть кладбище, хочу тебе красивые старинные надгробия показать. Хоть как-то развеемся, и в музей ехать не надо.
-Да видела я это кладбище со старыми могилами. Страшно там…
-А в том месте еще часовенка есть, тоже очень старая. Посмотрим, если понравится, отцу скажешь – восстановит, почетным гражданином нашего городка станет.
-Ладно, пойдем, раз так,- согласилась Настя и спросила, прислушиваясь,- за стеной поют, слышишь?
-И здесь будто бы воют, как по мертвому,- сказал Григорий и задумался о чем-то.
Из-за стены доносился тоненький голосок: «Отдает меня молодешеньку батюшка в чужие люди: прибеседила родимая матушка, приговорщик был братец-батюшка:- отдадим сестру в чужи люди, во чужи люди, во незнаемые. Во чужих людях надо жить умеючи, жить умеючи, разумеючи. Мы во торг-ат поедем, побывать заедем, из торга-то поедем, ночевать заедем. Я спрошу-то у дочки-матушки: - Каково же тебе жить в чужих людях?- Ты поди-ка, родимая матушка, в зеленый луг, ты спроси-ка гуся-лебедя, не зябут ли его скоры ноженьки, не ноет ли мое ретиво сердце? – Родима дочка-матушка! Носи платье цветно, не складывай. Ты терпи горе, не сказывай.- Родимая матушка, понося-то платье – сложится, потерпя-то горе – скажется».
Нарядилась Настя в свое лучше платье, чтобы люди думали, будто у нее на сердце всегда радостно, будто жизнь у них с мужем такая же красивая, и пошли они к реке. А там на берегу сидел в компании парней лодочник Сашка. Увидел Настю с Григорием, спросил:
-Перевозчик молодым и красивым не требуется?
Настя покраснела, тихо поздоровалась, а Григорий сказал:
-Требуется, перевезешь нас, лодочник?
-Смотря, сколько заплатишь,- прищурился Сашка.
-Заплачу, не обидишься,- ответил Григорий.
Сашка отвязал от камня свою лодку, подождал, пока муж с женой усядутся и, взявшись за весла, погреб к другому берегу. Спросил на середине реки:
-Далеко собрались?
-На кладбище,- тихо сказала Настя.
-А тебя, Настена, хоть сейчас хорони – такая ты бледная, краше в гроб кладут,- улыбнулся грустно Сашка.
-Да я…, хотела что-то сказать Настя, но муж прервал ее, крикнув Сашке:
-Греби, давай, лодочник! Не твоего ума дело у чужих жен бледность разглядывать.
Вскочил Сашка, бросил весла, кулаки сжал, лодка закачалась, накренилась, вот-вот упадет. Настя весла подхватила, закричала:
-Утонем все!
Лодочник весла у нее взял, сел поудобнее, опять грести начал. Григорий тоже сел на свое место. Поплыли. Высадил Сашка мужа с женой на другом берегу, взял деньги и поплыл обратно. А там уже Любка перед компанией Сашкиной стоит, подол ее юбки на ветру вьется. Она лодочника ждет, хочет тоже на тот берег плыть. Как Григорий ушел, сильнее у нее за стеной завыл не то детский, не то бабкин голосок: «Не велела мне матушка мне белиться, румяниться, начерно брови сурмити, в цветное платье рядитися, в холостую горницу хаживать, в холостую, женатую, с холостыми речь говаривать, с холостыми и женатыми. Я не слушалась матушки, я белилась, румянилась, начерно брови сурмила, в цветное платье рядилася, в холостую горницу хаживала, в холостую, женатую, с холостыми речь говаривала, с холостыми и женатыми. Обманул меня молодец, обманул разкональский сын: он сказал, что нет отца-матери, уж как нет молодой жены, молодой жены с детушками. Уж как я ль, красна девушка, на его слова прельстилася, с вихорем думу думала, с вихорем и разгадывала, он повез на свою сторону, на дороге всю правду сказал, всю правду. Всю истинную:- Не пугайся, красна девица, не пугайся, дочь отецкая! Я хочу тебе всю правду сказать, всю правду. Всю истинную: у меня есть и отец и мать, у меня есть молодая жена, молодая жена с детушками. – Залилась я, красна девушка, я своими горючими слезами, во слезах слово молвила: - Ты, удалый добрый молодец, ты зачем же меня обманывал? Мою молодость подговаривал?- Он привез на свою сторону, как встречает его отец и мать, как встречает молода жена с детушками.- Ты, родимый, родной батюшка! Я привез вам вековую работницу, а тебе, родна матушка, вековую переменьщицу, а тебе, молода жена, вековую постельницу, а вам, малым детушкам, вековая вам нянюшка. А себе, добру молодцу, вековую разувальщицу.- Залилась красна девушка своими горючьими слезами, во слезах слово молвила: - Ты не смейся, добрый молодец! Я отцу твоему не работница, а матери не переменьщица, а жене твоей не постельница, а детям твоим не нянюшка. Ты удалый добрый молодец! И ты дай мне ведры дубовыя. И я пойду на Дунай-реку, на Дунай-реку по воду. – Почерпнула вёдры, поставила, на все стороны помолилася, с отцом, с матерью простилася: - Ты прости, мой родной батюшка, ты еще прости, государыня матушка, еще прости добрый молодец.- Уж в первой-то она вошла по свой шелков пояс, а в другой-ат она взошла по свои могучи плеча, а уж в третий-та она взошла в свою буйну голову. Увидал добрый молодец со высокаго терема, со косящатого окошечка, закричал он громким голосом: - Не топись, красна девица, не топись, дочь отецкая! Отвезу тебя на твою сторону, к твоему ль отцу, к матери. К твоему роду-племени».
И тут зашли к Любке-стрелочнице ее подружки. Те самые, которые с утра опохмелялись у Насти в доме. Сели за стол на кухне и говорят:
-И у тебя за стенкой кто-то воет. Уж и в гости зайти стало нельзя. Нет веселья, один вой стоит. Будто хоронить кого понесут!
-Бабка с девочкой маленькой по соседству поселилась, откуда приехали, не знает никто. Зачем вы-то приперлись с утра? Водки нет, всю мы с Гришкой ночью выпили,- сказала Любка со значением, как бы намекая на то, что не все еще у нее с этим парнем кончено, что может, еще и сложится…
-А ты в окошко выглядывала? – спросили подруги.
-Что же за окошком такого невиданного?
-Григорий с молодой женой за реку поплыли, нарядные оба – будто снова в загс собрались. А с тобой он, видно, только водку допивает. Ты что эту срамоту от него терпишь? Может, еще к ним в домработницы наймешься, чтобы рядом быть, Настькины тряпки стирать?
-А зачем – в домработницы? Я ему в жены наймусь. Вот сейчас пойду и наймусь. Все его супруге богатенькой расскажу: и про реку, и про часовенку на том берегу, и про…
Тут Любка замолчала и пошла в комнату нарядное платье надевать. Подружки переглянулись: «Видно, в самом деле, пойдет в жены к своему Григорию наниматься. Вот будет потеха на весь их городок!»
Любка вышла одетая в яркое платье и сказал подружкам:
-Выпьем на дорожку, что ли? – и вынула из стола непочатую бутылку водки. Открыла, разлила по стаканам, но сама пить не стала, а пошла из квартиры на улицу. Подруги остались праздновать сами. И вой за стеной прекратился, стало тихо.
Прибежала она на реку, стала ждать лодочника. Сашка только подгреб, а она ему уж кричит:
-Вези меня на тот берег скорее! Я хорошо тебе заплачу. – И протянула ему смятые сторублевки, которые ей Григорий на танцполе в трусы ночью засунул.
Сашка взял, в карман положил и сказал:
-Верно, из той же пачки, из которой твой Гришка со мной сейчас расплатился? Тем же одеколоном пахнут.
-Они моими французскими духами пахнут!- усмехнулась Любка.
-Разбить пару хочешь? – спросил Сашка.
-А тебе жалко, что ли? Сам бы постарался, или тебе интереса нет уже?
-Не-а.
-Да ну…
-Баранки гну. Оппивки не допиваем.
-Вот вы все так говорите, когда уже к стенке зубами. А нам, девушкам, куда податься?
-Сама знаешь, куда…
-Ладно, высаживай, приплыли,- сказала Любка, задирая над бортом лодки свои, самые длинные в этом городке, ноги. Сашка смотрел на них, задумавшись, перебирая веслом прибрежную воду. Потом сказал:
-Не ходи, не надо.
-А ты дурак,- сказал Любка.- Настя же тебя всю жизнь любит. Пошли со мной, вместе дело легче сделаем.
Сашка встал, вышел из лодки, привязал ее за корягу и пошел за Любкой. Не хотел, а пошел. Что-то его словно толкало вслед за ней.
Уже спускались сумерки над кладбищем, а впереди мелькали какие-то огоньки в той стороне, где стояла старая часовня. В нее уже вошли Григорий с Настей, нагулявшись среди старинных могил. Они увидели, как из часовни вышла старуха в черных одеждах, растворяющих ее в темноте, и пошла к двум маленьким детям, которые стояли в сторонке и к часовенке не подходили. Они стояли, взявшись за руки и смотрели на Настю и Григория, не двигаясь с места. Словно чего-то ждали. И старуха их все никак не уводила. Наконец, появились Любка с лодочником. Дети стали смотреть на них. Теперь старуха взяла их за руки и повела на кладбище.
Когда Сашка и Любка вошли в часовню, они увидели, что Настя пытается зажечь погасшую свечу, одну из четырех, которые поставила в каждом углу старуха, а Григорий, стоя сзади, заносит над головой жены кирпич.
-А-а-а!- закричал страшно лодочник.
-Не на-а-до!- закричала еще страшнее Любка.
Настя кинулась из угла на середину часовни, где стояли Сашка и Любка, Григорий с кирпичом бросился за ней… Ветхое строение в этот момент рухнуло, придавив всех четверых тяжелым железным куполом.
Старуха вела за руки детей и даже не оглянулась на шум. Она тихо пела- то ли баюкала, то ли причитала : « Пошел козел за лыками, коза пошла за орехами; пришел козел со лыками, козы нету с орехами. Добро же ты, коза, нашлю на тя волка! Козы нету с орехами, козы нету с калеными. Добро же вы, волки! Нашлю на вас людей. Люди пойдут волков гонять, волки пойдут козы искать, козы нету с орехами. Козы нету с калеными. Добро же вы, люди! Нашлю на вас червей!»