***

В очаге потрескивали горящие дрова, они пылали изнутри огненной пляской неведомой жизни;  одни уже рассыпались в угли, другие еще сохраняли форму и вид поленьев, но пламя обнимало со всех сторон сухую древесину, она чернела, потом медленно наполнялась алым жаром, и вдруг ярко вспыхивала, словно выпускала из плена лучи солнца, пойманные лукавой яблоней, и надежно спрятанные до сегодняшней поры в ее сердцевине.
Стены княжеских палат светились и переливались красками от алого к синему, от синего к соломенно-желтому, от желтого к зеленому цвету весенней листвы , потом  к золотистой охре и снова к теплой синеве  летнего вечернего небосвода. Братислав не раз спрашивал у волхвов-рукомыслов, как им удается создавать такие сияющие настенные  ковры. Рукомыслы хитро щурились и отвечали, что нет ничего легче – надо просто уметь договариваться с жуками и грибами, вот они тебе и подарят волшебную палитру.…
Там, за стрельчатыми окнами Дома мир окутывала мозглая ледяная морось, длящаяся от Сердца Осени до самого Зимнего Солнцестояния.
Время ли? Безвременье ли?
Лесное урочище, где стоял Дом, пряталось в этой мороси не первый год. И не первый век.
Можно было выйти отсюда – в снежное поле или в весеннюю березовую рощу – как повезет. Можно было лицом к лицу встретиться со смуглым монгольским воином, услышать взвизг стрелы или свист аркана. Или столкнуться с кметем князя тверского али суздальского, что, правду говоря, дела не меняло. Оба воина поначалу пытались схватить безоружного путника. Когда схватить не удавалось, принимались рубить – кто кривой саблей, кто тяжелым палашом.  Дальше бывало по-разному. Один впустую помахав мечом, испуганно пятился и ударялся в паническое бегство. Другой падал на колени и возносил молитвы. Неинтересно, в общем. Злоба, жадность, страх. Из года в год. Из века в век.
В той укромной части мира, куда Всеслав упрятал своих волшебников-мастеров, дни текли совсем по-другому, несравнимо медленнее, чем под ласковым земным солнцем. И ожидание было бы нестерпимым, если бы не Стража.
Много лет назад охранителями Кривичской земли служили волхвы. Были среди них бояны-сказители, витязи, знахари, рукомыслы и лесовики. Но пришли иные времена и старых хозяев стали теснить чужеземные священнослужители, обладающие мощным волшебством, а самое главное – поддержкой княжеских дружин. И тогда пошли волхвы на поклон к князю-оборотню, Всеславу, чтобы помог в беде. Ведь всеми жилами своими они вросли в изумрудное лето и кружевную зиму этого волшебного края. В каждой паутинке каплями росы светилась часть живой души – души  хозяина, охранителя доверенного ему пятачка земли. Оторви – и кровью окрасятся жемчужные капли. Уйди – и землю затопчут, осквернят, погасят переливчатую радугу, данную людям для жизни и радости…. Нельзя уходить. И не уходить тоже нельзя.
Потому что гаснет свет звезды, вспыхнувшей тысячу лет назад. Потому что  неделю назад на городском вече пришлый черноризец  сумел опутать и обессилить могутных людей, воинов и мастеров, как ни старались волхвы разорвать его искусно сплетенную сеть.
 И князь придумал - скользнуть сквозь ткань суток, уйти в складку времени, обжить ее, обустроить, создать городок, невидимый земному глазу. Где-то в такой же складке Китеж стоит. Но там другая задумка – совсем нет мостика вовне. Только отражение в тонком слое между «вчера» и «завтра», только напоминание – мол были и есть….  Пока кто-то с горячим умным сердцем не позовет утонувший город снова к жизни из зачарованного сна.
В Доме Всеслава ткань между временами куда как тоньше. Здесь уже не погрузишься в блестящий поток остановленных мгновений, не замрешь в созерцании вечного и неведомого… Здесь каждый день и каждый век на охрану Кривичской земли выходит стража волхвов. И несет трудную и опасную службу, чтобы сохранить и уберечь.
 

… Сначала они бросали камни в кошку с пятью пушистыми котятами, загнав ополоумевших  зверьков в глухой каменный угол, образованный стенами двух амбаров. Камнем в кошку сходу не попадешь, разве, что совсем уже ленивый раскормленный кот подвернется, как во дворе у посадника Акинфия. Но котенка пришибить – и меткости никакой не надо.  Лапки коротенькие, соображения никакого. Полосатая Мурка русской отважной породы пыталась заслонить собой бестолковых мальцов, еще вчера доверчиво подставлявших пушистые спинки ласковым людским рукам. Но булыжники летели кучно, на утоптанном пятачке земли уже распластались окровавленные тельца двух котят. Белобрысый, желтоглазый сын лабазника Пронька поднял с земли обломок белого камня, прицелился и метким броском перешиб взрослой кошке заднюю лапу.
- Э-ге-гей, - заорал он в полном  восторге. Но тут же тон его сменился на тонкий и плаксивый:
- Дядька, чего хватаешь? Отпусти! Больно же, дядька…
- А ей не больно?
- Кому – ей? Этой дьяволовой прислужнице?
- С каких это пор у вас кошки в слугах у дьявола ходят? - усмехнулся незнакомый мужик. Пронька взглянул на него, отметил: чужой мужик, не кинельский - и замолчал, испугавшись чего-то до онемения, до горячей струйки по тощим ляжкам.
А пришлый человек отпустил Проньку и двумя широкими пружинистыми шагами шагнул в проулок, заслонив собой кошачье семейство.
- Люди, опомнитесь!  Пожалейте тварей живых!
- А нас кто пожалеет? – взвизгнул истеричный бабий голос.
«Севериха, - подумал Проня. – Еще бы ей не кричать, вчера дочку на похоронных дрогах к яме свезла. А днями – мужика своего, Владко Севера, схоронила». С Владко, пожалуй, и начался мор в Кинели.
- Ты, что ли, нас пожалеешь?!!! – орала простоволосая баба. О таких потом будут говорит: «чума ходячая». Она была уже не в себе – от горя, от острой боли в  подмышках и паху, где набухали бубоны, от невозможности понять, что ладная, веселая семья Северов сгинула в одночасье, одна она, Настасья, и осталась…
- Бей его, мужики, не наш он! Это он чуму к нам принес! Бей его-о-о-о!
Настасья завыла, забилась, словно в припадке, упала на землю….
Толпа забыла о кошачьем семействе. Несколько десятков глаз, белых, безумных, хмельных смертной забавой вперились в сухое, костистое лицо пришельца.
Но странный незнакомец, ни на шаг не отступив перед жарко дышащей оравой, вдруг властно заявил:
- А ну, назад, народ честной. Лекарь я. Князем послан. Отойди, говорю, свет не засти!
И, как давеча у Проньки, испуг тронул души собравшихся людей. Не черный страх, гнавший их спасаться, жечь, убивать, а ребячий испуг детишек – малые да неразумные натворили бед без присмотра, а тут, гляди, и тятька вернулся. Спасти-то спасет, но и задницу надерет, мало не покажется.
Люди отступили назад, мужик присел на корточки над обмершей Северихой. Покачал головой. Стоявшие ближе увидели, что скулы у пришлеца обострились, глаза цепко осмотрели багровое женское лицо. Тем временем к нему за спину скользнула легкая девчоночья фигурка с корзинкой – дочка кожемяки Вахрамея, Федосья  сгребла кошку с оставшимися котятами, в корзинку посадила, да и юркнула под защиту отцовских литых кулаков. 
- Эй, дитятко! – окликнул ее лекарь, не поднимая головы. – Этих тоже возьми.
- Так дохлые же они, - робко пискнула Федосья.
- У кошки девять жизней, - усмехнулся пришелец и провел рукой над котятами, не подающими признаков жизни. – Смотри!
         Передний ряд глухо вздохнул, будто всхлипнул – у одного зверька хвост дернулся, второй лапкой пошевелил.
Федосья радостно охнула, пришелец улыбнулся и снова склонился над Северихой.
А Пронька, ужаленный злостью и завистью, наконец-то вспомнил наставления папаши - мол, если странные чужаки появится, рысью бежать в церковь – что бы они там ни говорили. Пусть с ними отец Иероним разбирается, изгоняет нечистую силу из села.

          Настасья Севериха уже очнулась и недоверчиво трогала себя в подмышках – неужели ни следа не осталось от болезненных вздутий? Чужак, заметно осунувшийся и побледневший,  выискивал в толпе по едва заметным признакам других несчастных, кого  затронула чума. Вот тут-то и появился отец Иероним с кадилом и святой водой. А дабы подкрепить божественное воздействие, его сопровождала ватажка полупьяных честных христиан – посадниковой челяди во главе с церковным старостой, Пронькиным папашей. И пока священнослужитель читал молитву, изгоняющую бесов,  его добровольные помощники кулаками и дрекольем разогнали народ и набросились на ослабевшего чужака.
Волхв-знахарь Братислав легко мог бы уйти от них в складку времени, да замешкался, пытаясь помочь девочке Федосье.
            Кожемяку Вахрамея уложили наземь ударом свинчатки в висок, отчаянно кричащую девчонку лапал посадников псарь, а желтоглазый Пронька выдирал из ее рук корзину с кошачьим семейством.
Братислав раскидал окруживших его ватажников, прорвался к девочке, пнул псаря, перекинул Федосью с корзинкой и прицепившегося к ней Проньку во временную складку. На этом силы кончились.
Поднятые по тревоге волхвы-витязи чуть не опоздали. Христиане добивали окровавленного Братислава ногами в тяжеленных, подкованных железом сапожищах. Он еще дышал, а вот кожемяке уже ничем нельзя было помочь – ему, лежащему без памяти, кто-то размозжил голову камнем – для верности.
Ватагу волхвы рассеяли без труда, сопроводив мощные затрещины заклинанием беспамятства – подрались, а с кем – по пьянке из головы вон. Волхв Златоуст сгоряча  еще и заклинание трезвости добавил – всем сподвижникам Иеронима – до седьмого колена. Отряхнувшись, витязи бережно подняли Братислава – и рассеялись в воздухе – как раз с последними словами десятой по счету формулы изгнания, которую трясущийся священник дочитывал на четвереньках, с закрытыми глазами в близлежащей сточной канаве.

Пронька очнулся от тупой ноющей боли во всем теле, как будто его протащили между жерновами старой водяной мельницы. Последнее, что он помнил – бледное лицо Федоськи Вахрамеевой, корзинка с кошками, рывок – и темнота.
- Смотри ты, живой! – произнес чей-то незнакомый голос. – Ну-ка выпей взвара, малец. Лучшее лекарство после Перехода.
- Какого перехода? – удивился Пронька, открывая глаза.
            Лучше бы он их держал закрытыми!  Сначала ему показалось, что лежит он в пылающей избе. Языки пламени трепетали на бревенчатых стенах, переливались всеми цветами радуги, словно перья жар-птицы из бабушкиных сказок. Ох, значит, нечисть пришлая его с собой уволокла, в преисподнюю… От ужаса Пронька взвыл, рванулся, пролил на себя взвар из поднесенного к губам кубка и снова потерял сознание.
Сутки прометавшись между жизнью и смертью, он все-таки начал осознавать себя и потихоньку убеждаться, что еще не умер, а вот просто попал в странное место, где поят вкусным взваром и пытаются накормить сладкой кашей.
А потом встал и спросил сидевшего за столом незнакомого мужика, где тут справить малую нужду – сил уже терпеть больше не было. Изба все так же полыхала, но он уже понял, что это не пожар, и не геенна огненная. Мужик кивнул и проводил парня в еще более странное место с белыми блестящими стенами и отверстием в полу, откуда ничем не пахло, но булькала вода.
- Руки потом вот здесь помоешь, - сказал мужик и вышел, закрыв за собой дверь.
             Когда Пронька вернулся, мужик так же сидел за столом и что-то писал в большущей книге, переплетенной в телячью кожу.
- Меня зовут Будимир, - сообщил он, обернувшись. - Есть хочешь?
- Хочу.
- Тогда пошли, повечеряем, заодно и о нашем Доме тебе расскажу.

А несколько дней спустя вызвал Проньку пред свои очи сам князь Всеслав. Парень, войдя в светлые покои князя, изукрашенные волхвами-рукомыслами, оробел, привычно бухнулся на колени, да так и замер, ожидая казни или милости.
- Встань, отрок, - строго велел князь. – Не в рабской Руси пребываешь. Здесь мы все – братья. Ну, говори, чего хочешь?
- Домой хочу, к папаше, в лабаз, - без раздумий выпалил парень. – Мамка, небось вся слезами изошла. И отцу помощник нужен.
- Кхм…- опечалился князь. – А ты хоть помнишь, как сюда попал? И почему?
- Будимир сказал, что меня волхв Братислав волшебством сюда перенес… Случайно, вместе с Федоськой.
- Да, с  Дусенькой. – Князь тепло улыбнулся. – Чудесная девочка. Без матери росла, отца потеряла, а как держится! И душа у нее золотая…
           Пронька опустил глаза – смерть отца Федоськи на его совести. Не кинься он корзинку с кошками отнимать, кожемяка мог в живых остаться. Хотя кто его знает, у Вахрамея хватило бы дури кинуться на помощь Братиславу. Так и так бы пришибли. Успокоив себя этим умозаключением, парень поднял глаза на князя.
- И отец у нее был хорошим человеком, - сурово сказал князь, словно прочитав Пронькины мысли. – Ну, а все-таки, что у вас в Кинели происходило тогда, ты понял?
- Мор происходил, - пожал Пронька плечами. – Отец Иероним велел кошек и собак камнями побивать, сказал – дьявольское семя, болезнь разносят. А волхв Братислав помешал, влез не в свое дело.
- Дурак твой отец Иероним! – не сдержал ярости князь. – Безграмотный и злобный. А еще служителем Божьим себя числит. Крысы этот мор разносят. Чуму бубонную. А кошки и собаки истребляют крыс. Значит, не дают чуме распространяться. И волхв Братислав влез как раз в свое дело. Он знахарь, из наших самых сильных. Шел в Кинель, чтобы остановить мор. И остановил бы, если бы не помешали. У вас заболевших немного было, с десяток всего. Четверых он успел вылечить. Остальные разнесли заразу по всему городу. Понял?
- Д-да, - Пронька съежился, мертвея не столько от смысла княжьей речи, сколько от боли и ярости, звучащих в ней.
- Ничего ты не понял! Братислава избили до полусмерти, а Кинель вымерла от чумы. Понимаешь, вся вымерла. Только посадник с семейством успел удрать, да на выселках три семьи сохранилось.
- Вся? – не веря в самое страшное, переспросил Пронька.
- Вся. Так что нет у тебя папаши. И матери нет. Есть мертвый город. Часть домов сгорела, часть заражена. Ты по-прежнему хочешь домой?
           Пронька молчал, оглушенный жуткой вестью… Потом вскинул голову, желтые глаза его вспыхнули немыслимой надеждой – а вдруг князь это для острастки говорит? Просто напугать хочет – в отместку за Братислава?
- Ложь! Неправда! Не поверю, пока сам не увижу!
- Посмотри, - равнодушно согласился князь. – Попроси волхва Будимира, он с тобой сходит туда, за Грань.

Пронька всегда знал, что он живет правильно Не то, что всякие Федьки голоштанные да Федоськи чумазые. И отец у него – правильный мужик. Не пьет, лабаз держит, продуктами торгует. И дом у них справный, и добра – полны сундуки. А если бы кто засомневался, то пусть бы у отца Иеронима спросил. У него Проня всегда в любимчиках ходил. И читать научился по Псалтырю, и считать – не только на пальцах. Так что не за что было Богу сердиться на их семейство. Особенно, когда шли они, нарядные и строгие к воскресной обедне.
Но теперь он смотрел на обугленные дома, на мертвые тела, лежащие на улицах, на пепелище, которое раньше было отцовским лабазом сухим немигающим взглядом. Горе жгло грудь и горло, но не проливалось слезами. И не выкрикивалось словами. Только одно он повторял с мольбой, вцепившись в руку волхва:
- Это не из-за меня, дядька Будимир? Нет, ведь это не из-за меня?
           Но почему-то опять вспоминались камни, летящие в кошку с котятами, усталое лицо Братислава и собственный торжествующий крик: «Отец Иероним! Скорее! Там чужой колдует!»
- Не из-за тебя, Прокофий, - сказал Будимир. – Мал еще вину на себя взваливать. Сначала подрасти. Пойдем?
- Пойдем, - бесцветным голосом ответил Пронька и вдруг залился слезами, сморкаясь и подвывая, уткнулся в живот суровому волхву, повсхлипывал, переломил себя и совсем не по-детски серьезно попросил:
- Научите меня быть Стражем. Я искуплю. Вот твердое мое слово – научусь и искуплю.