Путевые заметки

(подправленные)               

Ожидание длилось,
       а проводы были недолги.
Пожелали друзья:
       "В добрый путь! Чтобы всё без помех!".
И четыре страны
       предо мной расстелили дороги.
И четыре границы
       шлагбаумы подняли вверх.

Тени голых берёз
       добровольно легли под колёса.
Залоснилось шоссе
       и штыком заострилось вдали
Вечный странник комар
       разбивался у самого носа.
Превращая стекло лобовое
   В картину Дали.
                В Высоцкий. 


Шел 1989 год. Союз Советских Социалистических Республик уже медленно, но неотвратимо скатывался на путь дезинтеграции. Страна отчаянно двигалась к финальному акту саморазрушения. Устав от неразберихи, сбитый с толку действиями правительства и средствами массовой информации, советский народ не знал, чего ждать от грядущего дня. Экономическая ситуация в стране ухудшалась с каждым днём, но не смотря на это, советский народ в массе своей продолжал верить в то, что коммунистическая партия сможет найти выход из нелёгкого положения. Однако, надежд на то, что ситуация в стране удачно разрешится, оставалось мало.

Тысячи советских граждан, доведённые партией до положения самых последних люмпенов, стали мечтать о том, чтобы поправить своё благосостояние за пределами социалистической родины. Для многих жителей Советского Союза Запад становился идеей фикс, розовой мечтой, как для Остапа Бендера – далёкий и загадочный город Рио-де-Жанейро. Сначала за кордон потянулись самые активные  и предприимчивые люди, а за ними последовали многие другие граждане нашего необъятного государства. Большая часть населения страны стала жить по принципу: родина там, где жить хорошо. Всеми мыслимыми и немыслимыми путями советские люди пытались получить израильскую визу, которая позволяла им пересечь границу своей родины.

По ряду объективных и субъективных причин жизнь моя на родине тоже не складывалась. Увлёкшись политикой, я полностью испортил себе биографию и попал в ряды неблагонадёжных людей. Власти, уставшие проводить со мной разъяснительные беседы, решили отпустить меня из страны на все четыре стороны.  Однажды, неожиданно для меня, из ОВИРа (отдел виз и регистраций), в котором мне неоднократно отказывали в визе на выезд, вдруг прислали повестку. В назначенный срок я прибыл в отдел и, дождавшись своей очереди, вошёл в кабинет.

- Можно, Николай Петрович? – спросил у начальника ОВИРа.
- Гулевский? Да, заходи, присаживайся, - формально бросил он мне.

Начальник сразу же принялся деловито поправлять на столе бумаги, а затем в кабинет вошёл его помощник. Они долго переговаривались по какому-то вопросу. После того, как все вопросы были улажены, он наконец-то обратился ко мне:

- Что же это ты жалуешься на нас, Гулевский? Пишут, что советские власти тебя всячески притесняют?
- Не знаю, я никому не жаловался, – ответил я в недоумении.
- Ну, вот например в московской «Экспресс Хронике» утверждают, что тебя не выпускают из страны, преследуют и не дают житья? – удивил меня начальник.
- Не знаю, для меня это новость, - совершенно искренне ответил я, не понимая, о чём идёт речь.
 
Мне действительно не было ничего известно об этом, хотя после небольшого размышления сразу понял, откуда дует ветер. Дело было в том, что мне приходилось общаться с некими людьми, которые передавали информацию на Запад о различных случаях нарушения прав человека в СССР.

- Как же это получается? Ты никому ничего не говорил, а информация о тебе в газете присутствует? То, что тебе не нравится наша страна это нам известно, но зачем же бросать тень на советские органы власти? Получается, что мы изверги какие-то?  - продолжил пытать меня начальник.
- Николай Петрович, я действительно не знаю, как эта информация попала в газету? Лично я никаких действий для этого не предпринимал, а если кто-то опубликовал эти данные, то я не могу за это отвечать, - стараясь снять с себя всякую ответственность, ответил ему.
Николай Петрович посмотрел на меня задумчиво, а потом произнёс:

- Ну, вот что, если ты хочешь выехать из страны, то ради Бога! Мы тебя держать не станем, пожалуйста, выбирай любую страну!

Это меня смутило. Предложение застало меня врасплох. На время, я даже потерял дар речи. Что это было, шутка начальника? В такую доброту советских бюрократов я поверить не мог, поэтому стал разыгрывать из себя обыкновенного недотёпу.

- Вы же меня не отпустите в любую страну? Хотя, мне всё равно, в какую страну выезжать, – стал уклончиво провоцировать я начальника.
- Почему не отпустим? Сейчас подпишешь документы и езжай на все четыре стороны. Тебе страна дала образование, потратила на тебя огромные средства, но мы тебе это всё прощаем. Раз уж ты решил покинуть страну, то дадим тебе такую возможность, только не думай, что за границей рай земной. Там своих безработных хватает. Люди с высшим образованием не могут найти себе работу, а тебе, не зная языка, будет очень трудно. И знай, что дороги обратно не будет. Возможно, ты никогда больше не увидишь своих родителей и родственников. Въезд в страну тебе будет закрыт. Тебя лишат советского гражданства. Готов ты к этому?
- Да, я готов, - недолго подумав для приличия, ответил ему.
- Ну, вот и хорошо. Думаю, ты давно это для себя решил. Раз тебя тут ничто не держит, то заполняй документы и отправляйся восвояси. То, что ты свою родину и родителей предаёшь, это пусть на твоей совести остаётся. Только назад потом не просись. Давай, бери документы, заполняй и в течение месяца – двух получишь израильскую визу. Всё можешь идти, - недовольно закончил начальник.

Он с какой-то брезгливостью сунул мне в руки пачку листов и деловито вернулся к своей работе. Так неожиданно для себя я получил разрешение на выезд, которого добивался несколько лет.

После дополнительных хождений по различным инстанциям и сбора совершенно немыслимых бюрократических справок и отписок, я был готов к отъезду. Последней бумажкой оставалось лишь нелепое заявление от родителей, что они освобождают меня от сыновнего долга и никаких финансовых претензий ко мне не имеют. Мать удалось уговорить быстро, но с отцом пришлось долго объясняться. Он ни в какую не хотел подписывать официальную бумажку. Выросшему в сталинскую эпоху ему трудно было решиться на такое. Он не одобрял моих намерений и не хотел нести за свои действия никакой ответственности. Только после многодневных обработок со стороны членов моей семьи он, наконец, сдался и подписал злополучное заявление.  Дорога на Запад предо мной наконец-то оказалась открытой.

Меня долго мучили сомнения по поводу правильности своего выбора, но уже ничто не могло изменить моего твёрдого решения покинуть страну. Перед отъездом мне ещё не раз пришлось выслушать упрёки знакомых и родной тётушки, которая чуть ли не обвинила меня в предательстве. Тётя была партийной, и на моё решение выехать из страны смотрела крайне отрицательно. Она буквально вывалила на меня груду штампованных обвинений, что поступаю я подло по отношению к собственным родителям и стране. Объяснить ей всех причин моего отъезда я тогда так и не смог. На тот момент я уже устал объяснять и оправдываться перед всеми, а для себя лично я этот вопрос решил давно. У меня было лишь два пути – ехать на Запад или на Восток. Валить для страны сибирский лес больно уж не хотелось, а возможность такая была вполне реальной. Жить в стране всеобщего вранья мне порядком надоело. Оказавшись в тяжёлой ситуации, я решил попытать своё счастье на Западе. Расставание с родными удручало, но в душе теплилась надежда на то, что возвращение на родину всё же когда-то состоится.

И вот я уже мчался в поезде в столицу Австрии. Для людей, которые выезжали из СССР на Запад, первым перевалочным пунктом была Вена.

                Вена

В первый же день прибытия советских беженцев в недорогую венскую гостиницу там неожиданно пропал свет. На все просьбы администрации к постояльцам не пользоваться советскими нагревательными приборами те их прятали, а затем опять пускали в ход. Все это делалось в надежде на обычное русское «авось». Авось пронесёт, но чаще не проносило. Денег на готовые продукты нам не хватало, а самостоятельное приготовление пищи очень помогало экономить скудные денежные ресурсы. Советская власть позволяла вывести бывшим своим гражданам из страны примерно 140 долларов на человека. Этого было явно недостаточно для проживания в чужой стране, поэтому беженцы безо всякого зазрения совести пускали в ход электрокипятильники.
 
Мы прибыли в гостиницу ранним мартовским утром. Вместе со мной в номере оказались: пятидесятитрёхлетний москвич Семён Михайлович и молодой прихожанин секты пятидесятников из Сибири – Николай.

Семён Михайлович наряжался в расписные ковбойские сапоги, широкополую шляпу и был похож на техасского рейнджера. Это его ничуть не смущало, наоборот, он этим явно гордился. В таком причудливом виде он бродил по Вене, не испытывая никакого дискомфорта. Семену Михайловичу нравилось все американское, своей одеждой он это и выражал. Все, что было сделано в Америке, вызывало у москвича восхищение. Только американцев он признавал за настоящих людей. Всех остальных жителей планеты ранжировал по критерию: чем западнее, тем уважаемей. Австрийцы стояли у него где-то на промежуточной стадии, потому как Австрия находится западнее России, но восточнее Германии, а это должно было о чём-то говорить!
 
Москвич хорошо знал английский язык, но, как подчеркивал - американский вариант английского. Изучил его Семен Михайлович в заключении, якобы отбывая срок вместе с каким-то американцем. Верилось в такую легенду с трудом, но так как Семен Михайлович в подробности своей уголовной истории никого не посвящал, ему приходилось верить на слово. Очевидно, там, на зоне, к нему и пришла эта большая любовь к Америке.

В Вене Семен Михайлович искал встреч с американцами, но к его досаде в гостиницу приезжали все, но только не американцы. Приезжающие религиозные проповедники были, как правило, либо немцами, либо англичанами, и это его раздражало. После встреч, он обычно говорил: «Не то, не то это. Они ненамного лучше русских. Надо поговорить с американцем, с настоящим янки! Они совершенно другие люди. Как говорят! Как ведут себя!». Слышать похвальные отзывы об американцах было немного странно, поскольку сам москвич был русским. Наблюдая за ним, я однажды подумал, что Михалыч мог легко стать основоположником новой политической доктрины – национализма наоборот.

Время от времени он в качестве переводчика выступал посредником между заморскими проповедниками и пятидесятниками, но сам в тонкости религии не погружался. Иногда, в периоды особой тоски по Америке, говорил: «Как только приеду в Штаты, сразу подамся в самую глубинку, куда-нибудь в штат Арканзас, где нет ни одного русского, ни одного еврея! Как они мне в СССР надоели!».

Как ни странно, Михалыч со мной подружился. В прошлом мы имели небольшой опыт диссидентства, и о положении дел в России по многим вопросам думали сходным образом. У нас даже отыскались общие московские знакомые. Я неплохо знал немецкий, и это помогало нам с Михалычем в общении с местными жителями. Используя то немецкий, то английский язык, в Вене мы чувствовали себя как дома. Надо сказать, что многие жители австрийской столицы знали английский язык. Они очень доброжелательно относились к советским беженцам, хотя всё нарастающий поток граждан из СССР тяжёлым бременем ложился на австрийское государство – как в финансовом, так и в гуманитарном отношении.
 
По прибытии в Вену я сразу почувствовал доброе к себе отношение со стороны ее жителей. На любой вопрос австрийцы всегда отвечали вежливо и старались во всем быть обходительными. Старая еврейка из русской прислуги в гостинице тоже была любезна со мной. В первый же день моего прибытия она мило предложила по очень выгодному курсу обменять доллары на шиллинги. Это было очень удобно, так как банки по воскресеньям не работали, а я просто жаждал приобрести что-нибудь из богатого ассортимента таких манящих и привлекательных заграничных продуктов. Эльза Карловна, так звали женщину, так же любезно мне рассказала, где и какие продукты можно купить дешевле, при этом, не забыв упомянуть: как мне повезло, что у нее остались лишние шиллинги.
 
Все это было очень приятно. Столица Австрии встречала меня с распростертыми объятиями. Молодая девушка в фойе гостиницы при каждой встрече со мной всегда приветствовала приятным вежливым голосом: «Guten Morgen», или «Guten tag». Эта молодая австрийка определенно мне симпатизировала. Впервые попав за границу, я ощутил прелести настоящей свободы. Все мне здесь были рады, совсем не так, как в Советском Союзе, где на лицах людей я читал в лучшем случае абсолютное безразличие к своей персоне. Тут же, казалось, что даже двери супермаркета учтиво открывались предо мной, как только я к ним приближался. Поначалу я этого слегка опасался: вдруг тот, кто управляет механикой, догадается, что я не австриец? Не захлопнутся ли они тогда перед самым моим носом? На своей многострадальной родине такой автоматики я никогда и в глаза не видел.
 
Конечно, я понимал, что девушка в фойе улыбается мне, как тысячам других, а двери распахиваются перед каждым, открылись бы и перед простой дворовой собакой. А все ж приятное ощущение от столицы Австрии меня не покидало. Пусть все искусственно и наигранно – но лучше наигранная вежливость на лицах чужих мне людей, чем откровенное безразличие соотечественников.
 
Сосед по номеру, Николай, удивлялся всему ещё более меня. Молодой человек был до смешного наивным. Я даже думал, что именно по наивности он оказался в секте пятидесятников. Часто, забыв о молитвах, он надолго уходил в город, а по возвращении с трудом сдерживал свои эмоции. Обычно он обращался к Семену Михайловичу, потому как его мнение признавал авторитетным.

– Вы видели? Видели оружейный магазин? Там свободно лежат ножи и пистолеты! Каждый может их купить! – говорил он, обращаясь к москвичу с огоньком в глазах.
Семена Михайловича такое известие не очень удивляло. Он лишь скупо отмахивался от назойливого пятидесятника.
– Да, видел, – отвечал он без всякого энтузиазма.
Пятидесятника Николая такое безразличие сильно удивляло. Не в силах сдержать своих эмоций, он сообщал тому еще более шокирующие вещи:
– А вы были на улице перед рынком? Я забыл название улицы.
Не получив ответа, он продолжал:
– Так вот, там есть очень интересный магазин. Не знаю, как это вам сказать? Там интимные товары лежат прямо на витрине. Половые органы, порнографические журналы и всякое другое. Все люди это могут видеть!

Всматриваясь в наши лица, Николай безнадежно ждал реакции на свои слова. Судя по поведению Семена Михайловича, это не было для него новостью. Из солидарности с Михалычем я тоже отмалчивался. По лицу Николая читалось, что ожидал он более живой реакции. От этого он еще больше заводился и долго не мог успокоиться. Часто он к этой теме возвращался. Однажды Семен Михайлович не выдержал. Пребывая не в лучшем расположении духа, он вспылил:

– Николай, сколько можно?! Я сто раз все это видел. Мне надоело все это слушать. Зачем ты туда ходишь? Сергей тоже все это видел. Кому это ты рассказываешь? Ну, посмотри! Ни я, ни Сергей больше туда не ходим. А ты? Ты же верующий человек! Как тебе не стыдно? Ну, лежат там половые органы – и что? Чем они тебя так заинтриговали? Ты что, сексуально озабоченный? Вместо того чтобы читать Библию, ходишь и пялишься там на всякую всячину! Отстань от нас, наконец! Займись каким-нибудь более благочестивым делом!

Такие обидные слова как ушат холодной воды Николая отрезвили и устыдили, судя по тому, что после этого он долго со своими вопросами к нам не обращался. Однако удивление от всего увиденного читалось на его лице. Он меньше стал с нами общаться и затаил, похоже, на нас обиду. По комнате ходил какой-то отстраненный и растерянный, а лицо его предательски излучало недоумение: как же так, разве так можно?

Часто мы с Семеном Михайловичем гуляли по улицам города, любуясь его достопримечательностями. Вена удивляла нас своей красотой, обилием всевозможных товаров и порядком на улицах. Как оказалось, в капиталистическом обществе граждане были намного сознательнее советских людей. Семен Михайлович и я с удивлением отмечали, что многие товары, выставленные перед многочисленными магазинами, никем не охраняются. Австрийцы хладнокровно проходили мимо таких многочисленных богатств, не предпринимая никаких попыток незаметно прихватить иную вещь, опрометчиво выставленную перед всеми на обозрение. Выехавшим из страны советов, где в очередях дрались из-за батона колбасы, понять такое было очень трудно. Казалось, такое маленькое государство, как Австрия, должно было погрузиться в экономический хаос через несколько месяцев после очередной партии советских беженцев – ведь они прибывали туда с завидным постоянством. Невольно закрадывались мысли: очевидно, за всем этим тут кто-то наблюдает; стоит лишь раз совершить бесстыдный поступок, как ярлык вора тебе прицепят на всю оставшуюся жизнь. От соблазна что-нибудь мимоходом прихватить Семена Михайловича и меня удерживал всего лишь банальный страх быть пойманными за руку. Нам совсем не хотелось начинать биографию в новой стране с воровства.

Иногда приходила крамольная мысль: коммунизм, который мы так долго строили в Советском Союзе, прагматичные капиталисты почти построили в одном из отдельно взятом капиталистическом государстве. В то, что категория порядочности существует в капиталистическом обществе, нам верилось с трудом. В этом смысле мы испытали культурный шок, хотя о Западе кое-что знали, живя за «железным занавесом».

Однажды, возвращаясь с одной из таких прогулок, в коридоре гостиницы к нам подбежал взволнованный Николай. Глубоко дыша, как будто за ним кто-то гнался, он потащил Семёна Михайловича за собой:

– Скорее! В номере двадцать два что-то происходит!
– Что происходит?
– Пойдёмте, сами узнаете, - загадочно произнёс Николай.
Мы подошли к 22-му номеру, из-за дверей которого, отчетливо доносились стонущие женские вздохи: «Ах, ах, ах! Ой, ой, ай!». Все затихло, затем повторилось: «Ай, ай, ой, ой!». Стоны звучали тихо, но отчетливо. Создавалось впечатление, что женщину кто-то мучает. Однако умудренному жизненным опытом Семену Михайловичу не составило большого усилия понять, в чем дело. Отойдя от дверей, он стал успокаивать Николая:

– Ничего страшного, Николай. Все нормально. Пойдем отсюда.
– Что нормально? Что там происходит? – взволнованно допытывался Николай.
– Да не волнуйся ты так. Пошли, я тебе в номере все объясню. 
– Нет, так нельзя! Надо хотя бы сообщить внизу дежурному.
– Какому дежурному?
– Ну, этому, который на ключах сидит.
– Я же тебе говорю, там все нормально.
- Нет, я так не могу! Может, там женщина умирает? – вопросительно глядя на Михалыча, настаивал Николай.
– Никто там не умирает. Не говори ерунды!
– Может, ее мучают, издеваются над ней?
Чтобы не привлекать внимание окружающих, Семен Михайлович старался говорить как можно тише, но Николай, словно нарочно, продолжал кричать на весь коридор. Михалыч вежливо пытался увести его в номер, но тот не успокаивался:
– Нет, я не пойду! Надо сообщить!
– Ну, иди. Дело твое. Пошли, Сереж, отсюда, – тихо обратился ко мне немного раздосадованный Михалыч.
– Ну и идите, а я пойду, сообщу, – в порыве волнения прокричал Николай и помчался вниз.
Через минуту мы с Михалычем уже слышали, как он пытался объяснить сидящему на ключах австрийцу, что у них в гостинице происходит что-то ужасное. Он кричал: «Zwei und zwanzig. Madchen. Frau».

Ещё через минуту послышались их шаги на лестнице. Подойдя к номеру, они услышали те же подозрительные женские стоны, которые незадолго до этого слышали мы с Михалычем. Австриец смущенно постучал в дверь, а затем по-немецки что-то тихо стал говорить постояльцам 22-го номера. Вежливо с ними объяснившись, свою миссию он посчитал выполненной. За дверями стихло. Дежурный отправился вниз, успокаивая Николая: «Alles ist in ordnung. Danke. Alles ist in ordnung ». Мол, всё там в порядке, спасибо, не волнуйтесь. На лице Николая появилась растерянность. Он все еще не мог понять, что же случилось в номере? Чувствовать ли ему себя героем-спасителем – или произошло какое-то недоразумение? В таком растерянном виде он отправился в свой номер и больше уже никого ни о чем не спрашивал.

Тем временем из номера двадцать два выскочила та самая привлекательная девушка, которая так мило меня приветствовала у входа в гостиницу. Окинув нас с Михалычем коротким недобрым взглядом, она быстро прошмыгнула мимо. Мне от этого взгляда стало немножко неловко. На минуту я представил, что творилось в голове у девушки. Очевидно, впечатление о нас у нее сложилось нелестное. Еще хуже, если она решила, что это я из ревности сообщил о её стонах. Это было не так далеко от истины – девушка и вправду мне нравилась. Ранее я даже пытался с ней познакомиться, но что-то мне мешало. От таких мыслей я еще больше сконфузился.

А с другой стороны, почему неловко? - думал я уже в своём номере, -  Сегодня я здесь, а завтра буду за десятки тысяч километров отсюда. Пусть думает что хочет! Не извиняться же мне за эту нелепую ситуацию. Девушка может еще больше обидеться. Подумает, что я над ней просто подшучиваю в данной ситуации.
 
Вечером того же дня от нечего делать я спустился в подвал гостиницы скоротать вечер. Народу на кухне было немного. За подобием барной стойки суетилась Эльза Карловна, - в гостинице она проживала около девяти месяцев и официально работала в еврейской иммиграционной организации ХИАС. Что именно входило в круг ее обязанностей, я не знал, да и не очень интересовался: возможно, в ХИАСе она была внештатным информатором, поэтому и жила в Вене так долго.
 
Как обычно, Эльза Карловна приветливо меня встретила, поздоровалась, а затем ненавязчиво стала расспрашивать о моей личной жизни:
– Скажите, Сергей, а сколько вам лет?
– Двадцать восемь, Эльза Карловна, – ответил я.
– А я бы вам столько никак не дала. Вы выглядите очень молодо. А вы сюда одни приехали?
– Да, Эльза Карловна, один.
– А что так? Без родителей? Не женаты?
– Так получилось. Один, и не женат.
– Ну и хорошо. Вы еще такой молодой. Не торопитесь. Хотя, знаете? Долго тоже не ждите. У современного человека в жизни очень много соблазнов. Привыкнет человек к такой жизни – потом еще трудней будет жениться.
– Вы правы, Эльза Карловна, время летит так быстро, но надо еще осмотреться, ведь я только приехал. Новая страна. Ничего еще неизвестно. Кто знает, что может произойти с нами завтра? – соглашался я, стараясь быть вежливым.
– Вы мне очень нравитесь, Сергей. Я уже долго живу на свете, и научилась распознавать людей. Я сразу определяю: кто чего стоит. Хотите, я вас познакомлю с очень порядочной умной девушкой? Такая умница! Из очень хорошей семьи. Родители ее очень порядочные и обеспеченные люди!
«Порядочные» она сказала с таким выражением, что мне все стало ясно. Семья, должно быть небедная, образованная, но дочка – дурнушка; а иначе, зачем ей подыскивают подходящую партию?
– Спасибо, Эльза Карловна, но я даже не знаю, куда и когда еду отсюда, – пытался я уйти от прямого ответа.
– Да бросьте! Израиль, Америка – какая разница? Теперь у нас у всех все будет хорошо. Слава богу, сбежали из этой идиотской страны. Надо теперь крепко держаться друг за друга.
– Да, да, вы правы, - согласился я.
– Она, между прочим, как раз сюда направляется.
– Кто?
– Эта девушка.

Я обернулся и увидел, как в подвал по лестнице спускается молодая жгучая брюнетка. Красивая и совсем не похожая на «синий чулок». Как хорошо ухоженная кошка, она уверенной мягкой поступью спустилась по лестнице. Осмотрев кухню, медленно направилась в нашу сторону. Подойдя к Эльзе Карловне, поздоровалась и спросила:

– Эльза Карловна, вы моей мамы не видели?
– Нет, Риммочка, не видела. Садись, посиди с нами, она сейчас придет.
– Нет, Эльза Карловна, я не могу. Мне надо срочно ее найти.
– Да что за срочность такая? Садись. Вот, познакомься, молодого человека Сергеем зовут. Он недавно к нам приехал. Очень интересный молодой человек.
Последнее предложение она опять сказала с такой интонацией, что не присмотреться ко мне девушка просто не имела права.
– Да, очень приятно, но я действительно не могу остаться. Честное слово. Может быть, в другой раз, извините, – сказала Римма и поспешила удалиться.

Я успел лишь вдогонку бросить ей банальную фразу:
– Мне тоже очень приятно было с вами познакомиться.

Римма мне понравилась, из-за чего я сконфузился, но постарался скрыть это от Эльзы Карловны. Девушка действительно оказалась очень интересной и по всем параметрам превзошла самые лучшие мои ожидания. Тем временем она удалилась, тихо отстучав по бетонной лесенке своими туфельками. Скрываясь в дверях, она на прощание многообещающе одарила меня улыбкой. Я расценил это добрым знаком.

– Очень хорошая девушка. Вот повезёт кому-то с женой, – продолжала нахваливать девушку Эльза Карловна.
– Да, вы правы. И очень красивая, – подтвердил я.
– А главное, порядочная! Сейчас таких просто нет. Золото, а не девушка. Знаете, Сергей? Современная молодежь такая развратная, наглая. Девушки сами навязываются парням. Я удивляюсь Риммочкиным родителям, они так хорошо ее воспитали!
– Да, вы правы. Сейчас таких мало, - продолжал соглашаться я с женщиной.
– Таких, как Риммочка, сейчас просто нет!
– Да, наверное.
– Я вам точно говорю, такую, как Риммочка, вы не найдете! Ее мама такая чудесная женщина!

Монолог Эльзы Карловны грозил затянуться надолго. Она перечисляла достоинства Риммочки и Риммочкиных родителей, и я уже с трудом это выдерживал. Кивая головой, мне приходилось слушать дифирамбы пожилой женщины в адрес девушки и её родителей. Слушал её и не знал, как все это закончить? Наконец осторожно ее прервал:

– Спасибо, Эльза Карловна, за компанию, я пойду. Посижу, посмотрю телевизор.
– А там все на немецком! – придерживая меня за руку, говорила она.
– А я знаю немецкий.
Эльза Карловна грустно вздохнула:
– Ну, идите. Да, Сергей, если вы еще доллары менять будете, обращайтесь ко мне. Я вам очень выгодно поменяю.
– Хорошо, Эльза Карловна. Обязательно. Спокойной ночи вам, если не увидимся.
– Спокойной ночи, Сергей.

Я отошел в дальний угол кухни и уселся перед телевизором. Смотреть было совершенно нечего: местные сериалы, новости, игры. Все это очень часто прерывалось рекламой товаров. Я смотрел все подряд, пытаясь на слух разобрать фразы на чужом языке и, может быть, через телевидение понять эту новую и такую неизвестную для меня страну. В  отличие от присутствующих в зале, мне всё было интересно. Пусть ненадолго задержусь я в Австрии – тем больше мне хотелось запомнить все маленькие нюансы и впитать в себя особый колорит жизни австрийцев. В чем-то это была страна совершенно незнакомая мне, а в чем-то совсем наоборот. Мне казалось, что когда-то я уже бывал здесь. Знакомые вывески на немецком языке, вежливые жители и многое другое только увеличивали это чувство. Словно дежавю – все было точно так, как мне представлялось это еще дома в России, лишь присутствующие эмигранты выпадали из этой идиллической картины. Они судачили о своих проблемах, устраивали свою личную жизнь, но не интересовались происходящим вокруг. Разговоры у них неизменно сводились к темам: что надо говорить на собеседовании в американском консульстве, чтобы не получить отказа; ехать ли в Израиль, куда их зазывают; сколько стоит двухкассетный магнитофон в соседнем магазине; какой из модных дизайнов предпочтителен? Слушать все эти пересуды мне быстро надоело, и я пошёл спать.
 
Следующим утром к нам в гостиницу прибыл, наконец, американский проповедник. Все желающие послушать американца собрались в небольшом конференц-зале на первом этаже. Проповедник оказался баптистом. Пятидесятников это ничуть не смущало. Они взахлеб ему задавали разные вопросы. Переводчиком попросили быть Семена Михайловича. Питер Смит, так звали проповедника, оказался грузным розовощеким мужчиной. В душном зале он все время потел, отчего часто вытирал лоб белым платочком. Семен Михайлович смотрел ему в рот, то ли в порыве подобострастия, то ли по губам пытался понять, что говорит заморский проповедник? Иногда создавалось впечатление, что Михалыч готов был расцеловать американца в губы.

Большинство присутствующих в зале интересовались, где они будут жить по прибытии в Штаты, найдут ли работу в новой стране, и сколько им будут платить? Проповедник на обещания не скупился, он уверенным твёрдым голосом вещал: «Америка великая страна! Все, кто захочет работать, получат работу. Вы будете получать по 6 долларов в час, если приедете к нам в штат Пенсильвания. Там у нас находится очень большая христианская община. Мы будем рады видеть всех вас. Приезжайте к нам все, братья и сестры». Семён Михайлович едва успевал переводить его и вскоре начал потеть так же, как баптистский проповедник. В комнате становилось нестерпимо душно. Речь проповедника изобиловала религиозными терминами, Михалыч напрягался, не желая упасть в грязь лицом перед настоящим янки, он стал заговариваться. Однако пятидесятников духота ничуть не смущала, как не смущала их совершенно иная конфессиональная принадлежность Смита. Многие из них сразу же изъявили желание отправиться в далекий штат Пенсильвания. Мне это показалось очень странным. Как можно так сходу менять свою религиозную принадлежность к вере?
 
Я вспомнил, как перед самым моим отъездом из СССР в здании воронежского цирка заезжие проповедники из Америки после своих речей бесплатно раздавали Библии. Атеистически воспитанные советские граждане образовывали длинную очередь. Получив книгу, они снова становились в очередь, и таким образом имели на руках по нескольку экземпляров. Такое религиозное рвение почему-то мало меня радовало. Это напоминало театр абсурда. Я подумал, что начни проповедники раздавать колбасу, картина была бы точно такой же.

Тем временем, Семен Михайлович, измотанный переводом, стал предлагать Смиту уединиться, и продолжить разговор тет-а-тет. Проповедник обливался потом, но никуда не торопился, вероятно, в штат Пенсильвания он собирался сагитировать абсолютно всех. Встреча продолжалась. Я вышел из зала. За дверями наткнулся на пожилого пятидесятника, который радушно со мной поздоровался, назвав меня братом. Воодушевленно, с блеском в глазах он стал меня расспрашивать:

– Ты, из какой церкви, брат?
– Извините, но я неверующий, – ответил я.
Это его шокировало.
– Да как же ты без веры живешь? Без веры только животные живут.
Мне показалось это невежливым, но грубостью я отвечать не хотел.
– Так вот и живу. Не один я такой.
– Чем же тут гордиться? Это животным не стыдно, а ты человек. Человеку без веры нельзя!
Это еще больше меня смутило. Что это незнакомец про животных, да про животных? Наблюдая за пятидесятниками в гостинице, я не находил в них такой уж большой моральной чистоты, тем обиднее звучали слова совершенно незнакомого мне человека.
– Да вот, представьте, живу и чувствую себя нормально, – ответил я с легкой обидой.
– Корова тоже чувствует себя нормально. Она скотина, а ты человек. Человеку без веры нельзя, – продолжал гнуть свою линию пожилой человек.
– Ну, положим, это вы как животные живете. Разве не сказано в библии: «Я есть пастырь ваш, а вы овцы мои»? Не ручаюсь за точность фразы, но смысл именно такой.
– Грех так говорить молодой человек! Побойся бога! Если тебе закрыто понимание Писания, то хотя бы уважай его.
– А где же ваше уважение? Ни с того ни с сего стали причислять меня к животным?
– А как же? Только животные без веры живут, – продолжал стоять на своём упрямый пятидесятник.
– Между прочим, папуасы в Новой Гвинее тоже с верой живут. У них там своя вера. Так вот и я не хочу уподобляться папуасам, – заявил я уже немного взволнованно.
– Папуасы язычники! Они идолопоклонники, а у нас вера истинная! – тоже взволнованно возразил брат.
– Кто это вам сказал? Может, вас обманули?
– Грех так говорить! Бог тебя покарает за такие слова!
– А что я сказал? Что не верю в бога? И осмеливаюсь ставить вопросы? В чем мой грех?
– Как в чем? Из твоего рта грязь вылетает, а ты еще спрашиваешь! За мысли твои грешные, за слова безбожные. За то, что живешь во грехе! За все это тебе придется отвечать перед Господом нашим.
– Кто это вам сказал? С чего вы взяли, что мысли у меня грешные? Живу в грехе? Это тоже что-то новенькое! Вы что, за мной подсматривали? Только Бог один может знать мои мысли, так почему же вы меня судите? Какое вы имеете право на это? Разве не сказано в Библии: «Не судите, да не судимы будете»?
– Не надо толковать Библию на свой лад, если не дорос до ее понимания, молодой человек!
Видно было, как пятидесятник стал терять самообладание и выходить из себя.
– Да куда уж нам? Мы все такие зачуханные, ничего не понимаем. Это только вы своим умищем можете постичь Библию, – возражал я.
– Не глумитесь над Святым Писанием! – с высокими нотками в голосе упрекал меня брат.
– Я не глумлюсь. С чего вы взяли? Вы сейчас мимоходом навешали на меня столько ярлыков! Я еще не успел согрешить, а вы меня сразу в грешники! Разве так можно? Побойтесь бога!
– Это словоблудие, молодой человек!
– Словоблудие как раз то, чем мы с вами сейчас занимаемся. При чем провоцируете это словоблудие вы!
Пятидесятник захотел что-то сказать, но, не найдя нужных слов, вдохнув в себя полную грудь воздуха, тихо произнес:
– Храни вас Господь! Нам не о чем больше говорить!
 
С этими словами он заспешил от меня, как от нечистой силы. Пожилой человек исчез, а из зала тем временем стали выходить воодушевлённые «братья и сёстры». Вышел и Смит под руку с москвичом. Михалыч его тащил куда-то, но тот упирался – по-видимому, он ещё не был уверен, что всех убедил ехать в далёкий штат Пенсильвания. Наконец, Михалычу удалось выдернуть его из объятий пятидесятников. Под предлогом того, что им надо обсудить организационные вопросы, москвич завёл проповедника в наш номер, где наконец-то мог остаться один на один с настоящим американцем.

Дабы не мешать их сокровенной беседе, я, встретив Николая, предложил ему прогуляться по городу. Он с радостью согласился. Мы отправились гулять по незнакомым улочкам. Витрины магазинов дразнили нас невиданными продуктами, всё хотелось купить, потрогать руками. Не зная ни одного иностранного языка, Николай был рад идти со мной: он задавал вопросы, указывая на вывески, а я ему пояснял. Рядом с одной из витрин я случайно заметил банковскую вывеску с курсом валют, обратив внимание на то, что курс доллара к шиллингу немного меняется с удаленностью банка от центра столицы. При этом заметил, что Эльза Карловна доллары мне поменяла не по самому выгодному курсу.
 
Двигаясь по Марияхильфер Штрассе, в скором времени мы подошли к железнодорожному вокзалу. Чтобы утолить голод, мы вошли в здание вокзала в надежде там найти что-нибудь съестное. Внутри вокзала нам попался киоск, на освещенной витрине которого красовались упаковки «Сникерсов» и «Марсов». Николай, торопливо осмотрев ассортимент, решил купить себе упаковку «Сникерса». Он начал тыкать пальцем в витрину, показывая молоденькой продавщице, что хочет «Сникерс». Девушка его не понимала. Подавала ему то одно, то другое, но Николай решительно отвечал: “Nein, nein. This one. This one”. Продавщица путалась. Наконец, она ему протянула то, что он требовал. Он расплатился и отошел в сторону. Я в свою очередь, заранее ознакомившись с ассортиментом, попросил хот дог и постарался сделать это как настоящий австриец.

- Hot Dog, bitte.
- Bitte shon, - ответила мне продавщица.
- Danke sсhon, - поблагодарил я.

Николаю тоже вдруг понравился мой выбор. Не долго думая, он вернулся к ларьку, протянул продавщице свой «Сникерс» и стал городить какую-то чепуху, показывая при этом на меня пальцем. Я отошёл подальше, сделав вид, что с Николаем мы не знакомы.

- Take this one and give me this one, - с ужасным английским акцентом кричал Николай.
Девушка заволновалась. Стала в свою очередь покрикивать на Николая. Краем уха я слышал, как Николай кричал что-то о правах покупателей и что он не разворачивал свой «Сникерс». Послышалась немецкая ругань. И вдруг, выхватив у Николая «Сникерс», продавщица швырнула деньги ему в лицо. Что чувствовал он в данный момент, можно было только догадываться. Однако Николай спокойно подобрал свои гроши и двинулся вслед за мной. Догнав меня, изумлённо спросил:

- Почему она так поступила?
Я сам был удивлён не меньше его. Что я мог ответить?
- Может, у девушки тяжёлый день был. Не знаю. Просто забудь, - ответил я.
– Уже забыл. Только ты не говори про это никому, а то пойдут слухи в гостинице, – почему-то сказал он вполголоса.
– Хорошо. Пошли, купим себе чего-нибудь на ужин в другом месте, – сказал я участливо.
 
По улице размеренно двигался автомобильный поток. В одной из дорогих машин перед светофором мы заметили двух милых старушек: одна была за рулём, другая сидела рядом. Издалека их можно было принять за девушек – ухоженных, со светлыми волосами. Накрашенные, с маникюром на руках, они беззаботно что-то обсуждали. На зелёный свет их машина уверенно тронулась с места и быстро исчезла за поворотом. Мы с Николаем переглянулись.
 
– Ты заметил двух старушек в машине? – удивлённо спросил он.
– Да, Николай, я видел.
– Удивительная страна! У них все не так, как у нас в России.
– Удивительнее было бы видеть все, как у нас в России. Ты так не считаешь? – возразил я ему.
– Да, конечно, но все же я никак не могу привыкнуть ко всему этому. Тут все как-то не так! Они какие-то другие люди!
– Да. Старушки водят машины, на асфальт никто не плюёт, не кидает окурки, пешеходы не бегут на красный свет. Но что здесь странного? Может это мы странные? Разве не странно мочиться в подъездах? Напиться и орать во всё горло, это не странно?

Николай ничего не ответил, только обиженно отвел взгляд. Всю оставшуюся дорогу мы шагали молча. Зайдя по дороге в универсам, закупили продуктов на вечер и вернулись в гостиницу.
Поднимаясь к себе на этаж, в коридоре столкнулись с насупленной Эльзой Карловной. На мое «добрый вечер» она недовольно что-то буркнула, а затем разразилась руганью:

– Понаехали сюда разные прихвостни! Ноги надо вытирать у входа!
От неожиданности мы даже вздрогнули: к кому это она обращается? В коридоре кроме нас никого не было, поэтому я почти обиженно ответил:

– Что это с вами, Эльза Карловна? У нас ноги чистые.
– Чистые! Вон грязи сколько натаскали! Сидели бы у себя дома на Лубянке! – изрыгнула она.
– На какой Лубянке, Эльза Карловна? У вас что, с головой непорядок? – спросил я изумленно.
– У меня с головой все в порядке! А ты не очень-то огрызайся, не в России! Тут вам быстро хвост прищемят! Здесь, товарищи антисемиты, на вас быстро управа найдется, даже не сомневайтесь! – загадочно тараторила Эльза Карловна.
– Какие антисемиты? Вы что, не с той ноги встали?
– Это ты сам потом объяснишь где надо, – последовал многозначительный намёк.
– Понятно. Всего хорошего вам, Эльза Карловна, - не желая вдаваться в суть дела, ответил я.

Удивляясь такой резкой перемене в ее настроении, мы с Николаем поспешили удалиться к себе в номер, а вслед за нами по коридору еще долго неслась ее брань.

– Что это с ней? – испуганно спросил Николай.
– Понятия не имею. Наверное, у женщины крыша поехала.
– Да, нет. Она не больная. Она может сообщить работникам ХИАСа, и они откажут нам в помощи, – испуганно прошептал Николай.
– А они тебе помогают? – передразнивая его, отвечал я таким же шепотом.
– Нет.
– Тогда успокойся. На тебе ее гнев никак не отразится.
– А если она сообщит, что мы антисемиты? – продолжал спрашивать он. 
– Что ты городишь? Кому сообщит? Рональду Рейгану? Или Маргарет Тэтчер? Ты что, действительно антисемит? – уже немного повысив голос, стал говорить я.
– Нет, я пятидесятник.
– Тогда тем более. Не говори глупостей. У меня в роду, например, прадедушка был евреем. Так что с этим у нас все в порядке. У нас с тобой алиби. 
– Она уже здесь давно. Я знаю, она работает на ХИАС, – шептал он как заговорщик.
– Николай, отстань! Пусть себе работает. Ты просто
поменьше общайся со мной, и никто тебя не причислит к антисемитам, а я уж как-нибудь переживу гнев Эльзы Карловны. Хорошо?
– Хорошо, – загадочно изрек Николай, подозрительно на меня посмотрев.

Мне показалось, что он всерьез задумался об опасности исходившей от Эльзы Карловны. Улегшись в номере на кровать, он сосредоточенно разглядывал потолок, и время от времени всё ещё задавал мне глупые вопросы, на которые я не собирался отвечать.
 
Вскоре явился Семен Михайлович. Находился он не в лучшем расположении духа, поскольку беседа с Питером Смитом не принесла ему морального удовлетворения. Американский проповедник все время толковал о религии, а все вопросы Семена Михайловича зависали в воздухе. Вместо рассказов о прекрасной жизни в Америке, проповедник читал ему свои духовные проповеди. После каждого вопроса проповедник начинал рассказывать о том, какое это блаженство – быть верующим. Как кардинально меняется миросозерцание человека, когда в сердце он принимает Господа Бога. Как сильно Господь Бог любит каждого человека. После его часового монолога Семен Михайлович сдался. Не в силах терпеть эту пропагандистскую лекцию, он вынужден был прекратить аудиенцию с заморским пилигримом. Михалыч с ним распрощался, сохраняя в душе надежду на более интересную встречу с другим «настоящим» американцем.
 
Услышав от меня новость о неадекватном поведении Эльзы Карловны, Михалыч рассмеялся и воспрянул духом. Оказывается, незадолго до этого в гостиничном коридоре он поругался с одним евреем из-за какой-то мелочи. Они всячески друг друга обзывали, а Эльза Карловна все это слышала, так что реакция женщины на нас была вполне понятна. Она часто видела меня в обществе москвича и потому сочла тоже антисемитом.
 
Семена Михайловича эта новость ничуть не расстроила, напротив, все эти передряги лишь повышали его тонус – пребывать в Вене было ему уже не так скучно. Время, проведенное в Австрии, он считал потерянным. Заветной его целью была Америка – все остальное для него было лишь томительным ожиданием пред встречей со страной его мечты. Еще больше его настроение поднялось после того, как в дверь постучали и сообщили, что завтра мы все уезжаем в Италию.
 
В Риме находился еще один перевалочный пункт для беженцев, откуда нам предстояло через какое то время отправиться уже в конечный пункт своего назначения – Соединённые Штаты. Меня, однако, известие это не очень обрадовало. Австрия пришлась мне по душе, и я совсем не прочь был на какое-то время тут задержаться. Еще я вспомнил о симпатичной Риммочке. В лирическом настроении я решил напоследок ее повидать. Собрав свои вещи и приведя себя в порядок, отправился вниз в подвал на кухню в надежде там ее застать. На мое счастье, там она и оказалась.

Римма суетилась у плиты, готовя что-то к ужину. Невдалеке за столиком сидела Эльза Карловна. Увидев меня, женщина бросила в мою сторону презрительный испепеляющий взгляд. Не обращая на него никакого внимания, я подошёл к Римме. Она стояла ко мне спиной.
 
– Добрый вечер, Римма, – тихо обратился я к ней.
Римма вздрогнула, повернулась, затем гордо глянула на меня и, ничего не ответив, отвернулась к кастрюлям.
– Вы меня не помните? – растерялся я.
Вопрос мой повис в воздухе. Римма в ответ распрямила спину и высокомерно вскинула голову. Наступила пауза.
– Извините, похоже, я обознался, - выдавил я из себя и неуверенно стал ретироваться в дальний конец кухни.
 
Прощальная попытка выяснить отношения с Риммой мне не удалась. Девушка почему-то демонстративно меня отвергла. «Вероятно, ей стали известны нелепые слухи о моём антисемитизме»; решил я. С чувством стыда и небольшой обиды мне пришлось засесть в углу перед телевизором. Я старался, как мог, не замечать испепеляющего взгляда Эльзы Карловны. Через какое-то время заметил, что некоторые посетители кухни на меня также смотрели осуждающе. Своими пристальными взглядами они словно пытались прожечь дырку в моей голове. «Смотрят как на чёрта с рогами, - подумал я. – Может, встать и сказать, что никакой я не антисемит?».  Конечно, ничего такого я не сделал. Я продолжал смотреть телевизор и вспоминал всё то, что было увидено мной в столице Австрии. Эти божественные соборы со шпилями, устремлённые в небо! При созерцании их не верилось, что построены они человеческими руками.

Прогуливающихся старушек с собачками по вечернему городу, которые ничуть не боялись встречающихся на пути ночных обитателей города. Вена мне очень понравилась. Она отличалась от Москвы, и от всех городов, какие мне доводилось видеть. Совершенно не суетливая, по-деловому активная. Все здесь было подчинено продуманному распорядку.   
Осуждающие взгляды на лицах присутствующих, обращённые в мою сторону, постепенно исчезли. Занятие это им, видимо, надоело, так как оно не произвело на меня должного эффекта. Сидеть у телевизора мне наскучило, я встал и отправился к себе в номер. Немного грустно было расставаться с Веной.

                Италия

До Рима мы ехали ночным поездом. Утром при выходе из вокзала Вечный Город встретил нас солнечными лучами и отличной погодой. Казалось, сама итальянская земля приветствует беженцев, ласково распахнув перед ними свои объятия.

Нас посадили в большой белый автобус и повезли в гостиницу. В его удобных сиденьях можно было ехать хоть целый день, любуясь архитектурными памятниками, которые тут и там постоянно встречались по пути. Мне даже не верилось, что еду по городу, которому не одна тысяча лет. Вот только рекламные вывески и обычные люди на улицах смущали меня. Все это как-то не вписывалось в образ Италии, который сформировался в моей голове под воздействием книг и учебников истории. Подумать только, ведь по одной из этих улиц могла ступать нога Спартака или Юлия Цезаря! А что теперь? Где то былое величие? Нет той могучей империи, перед которой не одно тысячелетие в страхе трепетали многие народы. Обыкновенная южная страна с обыкновенными южными жителями. Люди как люди, ничем не лучше и не хуже любых других южных народов.
 
После часа езды по извилистой горной дороге мы добрались до городка Олевано Романо. Нас разместили в новой недостроенной гостинице «Il Cardinale». Владелец гостиницы согласился на определенный срок предоставить беженцам из СССР жилье и стол, с условием, что итальянские власти компенсируют ему его расходы. Таким образом, он экономил личные финансы и при этом с финансовой помощью государства и международных организаций вводил в строй свою новую гостиницу.
 
Условия проживания в ней не были особо комфортными, но вполне сносными для нас, людей не очень избалованных новшествами цивилизации. Проблемы стали возникать позже на почве питания. Одни беженцы стали требовать больше хлеба и мяса, другие - больше овощей и фруктов. Многочисленные петиции к администрации доводил до сведения Семен Михайлович. С итальянской же стороны английский язык знала только дочка директора, которая работала администратором на полставки. Когда её не было, мы с итальянцами изъяснялись, кто как умеет, и это походило на комедийные спектакли: итальянки из обслуживающего персонала горячо жестикулировали, выкрикивали непонятные нам слова, а мы вразнобой, но усердно втолковывали им своё. Всем хотелось поучаствовать в этом действии. На все это накладывался горячий итальянский темперамент. То тут, то там слышалось: «Allora! Allora! Asperto! Mama mia!». Своими жестами итальянки часто сбивали с толку Семена Михайловича, знающего итальянский так же, как итальянцы – русский. Содержание сказанного женщины часто интерпретировали движениями своих тел, и оттого пускали ход мыслей Михалыча в ложном направлении. От всего этого он терялся. Первое время Семен Михайлович рад был выполнять работу переводчика, но после нескольких таких попыток он все чаще этого сторонился.

Семён Михайлович стал побаиваться итальянцев. Некоторые их поступки вообще обескураживали его. Видя, как работники отеля ежедневно тащили домой оставшиеся в конце рабочего дня продукты, он шутливо называл их «советскими несунами». Иногда он делился со мной своими впечатлениями: «Помню, как мы встречали итальянцев в Москве. Какими они нам казались! Одеты все в фирму! Ведут себя так раскованно! Мы смотрели на них снизу вверх. Сейчас мне просто стыдно об этом вспоминать. Они еще хуже русских. Австрийцы – ладно, это почти фирма, а эти противные макаронники! Как сильно я в них заблуждался!».

Италией Семен Михайлович был явно разочарован. Если в Австрии у него всё же случалось хорошее настроение, то здесь он был постоянно мрачен. Как назло, в американское посольство нас приглашать не спешили. Михалыч угрюмо гадал, когда же это случится, но проходили недели, а всё оставалось по-прежнему. Никакой информации о дальнейших планах не было, поэтому каждый время убивал по-своему.

Однажды Семен Михайлович отправился на римский рынок купить себе летние туфли. Ходить в ковбойских сапогах под знойным солнцем Италии было, во-первых, жарко, а во-вторых, он боялся истоптать их, ещё не долетев до Америки. Бродя по рынку, он столкнулся с двумя молоденькими итальянками, одной из которых случайно наступил на ногу. Не ожидая подвоха, Михалыч вежливо извинился, девушки грациозно приняли его извинение, - они познакомились. «Пострадавшую» звали Франческа, а её подругу Рафаелла. Разыгрывая из себя провинциалок, они на ломаном английском языке обратились к Михалычу с просьбой показать на карте Колизей. Франческа совала карту ему под нос, суетилась, Рафаелла нежно трогала его то за руку, то за подол пиджака. Толком не зная Рима, Семён Михайлович всё же старался помочь милым девушкам: ему льстило, что итальянки принимали его за американца. Под конец они обменялись комплиментами, и подруги исчезли в толпе.

После этого Михалыч долго ещё гулял по рынку. Приглядев себе подходящую обувь, он усердно стал торговаться с продавцом. В Италии, как почти во всех южных странах люди так делают. В этом нет ничего неприличного. Когда пришло время расплачиваться, Семён Михайлович к ужасу своему обнаружил, что бумажника нет. Потеря составила всего лишь тридцать тысяч лир, то есть около тридцати долларов – весьма ощутимая потеря для советского беженца.
 
Кража бумажника еще сильнее настроила Семёна Михайловича против Италии. Все чаще от него слышалось в адрес итальянцев: «Цыгане! Натуральные папуасы! Скорее бы в Штаты. Как мне здесь все надоело!».
 
Между тем, пошёл третий месяц нашего пребывания на итальянской земле. Жизнь в маленьком провинциальном городке протекала размеренно и спокойно, хотя Олевано Романо провинциальностью не отличался: молодежь развлекалась здесь так же, как в Риме, с той лишь разницей, что многие друг друга знали в лицо, и преступлений в городишке почти не случалось. В придорожных кафе итальянцы постарше за чашечкой кофе обсуждали свои дела и последние новости, молодёжь вечерами собиралась в центральном парке. К русским беженцам олеванцы относились доброжелательно. Случались иногда интересные встречи. Одна из таких встреч произошла недалеко от нашего отеля. Мы проходили как-то с Семёном Михайловичем мимо придорожного кафе, обсуждая злободневные для нас темы. В этот момент услышали откуда-то мужской голос: «Здравствуйте, товарищ!».

Мы оглянулись и увидели пожилого человека небольшого роста. На вид ему было около семидесяти-восьмидесяти лет. Пожилой человек поздоровался с нами почти на чистом русском языке. Белый как лунь, он держался с большим достоинством.

- Здравствуйте, - почти хором ответили мы.
– Давай, товарищи, пошли кафе! – пригласил он меня и Михалыча.
– Спасибо, но это дорого для нас,– замялся Михалыч. Действительно, с нашими грошами в кармане мы с трудом могли позволить себе это.
– Как дорого? Совсем не дорого. Я приглашать!
– Нет, извините, это неудобно…. – отказались мы.
– Что так: неудобно? Почему - неудобно? Давай, пошли! – активно жестикулируя руками, приглашал нас старик. Мы помялись, но согласились.
– Хорошо, пошли. Только мы сами за себя платить будем, - настоял Михалыч.
– Нет дорогой. Я вас приглашать. Вы гость, – уверенно говорил итальянец, не принимая никаких возражений.
– Хорошо, пошли, – согласились мы.

Мы познакомились, итальянца звали Анджело. В открытом кафе у дороги он заказал три капуччино и мы уселись за столик. Здоровье не позволяло пожилому человеку пить черный кофе без сливок, а мы на капуччино согласились в знак солидарности. За кофе разговорились. Анджело спрашивал, почему мы уехали из  СССР и куда путь держим? Михалыч с гордостью сказал, что едем в Соединенные Штаты. Старик нахмурился.

– Почему  - Америка? Там не так хорошо, как вы думаете. Оставайся Италия.
– Я знаю, Анджело. Я все знаю про Америку. Я семь лет отсидел в России, чтобы попасть туда.
– Семь лет сидел? Это что значит? – спросил старик, с любопытством глядя на Михалыча.
– Это значит, что я был заключенным в лагере. Зона, знаешь? Концентрационный лагерь?
– А, лагерь? Я знаю. Я тоже в России сидел, – удивил нас Анджело.
– Как же ты там оказался? – спросил Михалыч, удивленно глядя на старика.
– Так просто оказался. Война. Плен. 
– Ну, и как же тебе в России пришлось? Тяжело было? Наверное, коммунистов не любишь?
– Коммунистов не люблю, но русские хорошие люди.
– Ненавижу русских! И Россию тоже, – вдруг с какой-то злостью выдавил из себя Михалыч.
– Как можешь так говорить? Ты русский? – в свою очередь удивился старик.
– Русский, но лучше бы был американцем. Между прочим, скоро им стану, – не без гордости заявил москвич.
– Американцы - плохо! Немцы тоже плохо! – эмоционально размахивая руками, огорчался Анджело.
– Зачем же ты на стороне немцев воевал? – пытал его Михалыч.
– Я молодой был, глупый. Ничего не знал. У меня выбор не было никакой.
– За кого же ты воевал, за Муссолини?
– Нет, какой Муссолини? Муссолини, Гитлер, Сталин – взять всех голову об голову!
– Столько в России натерпелся, а  говоришь русские хорошие люди?! – усмехнулся Михалыч.
– Коммунисты - плохо, но русский человек добрый. Я помню. Я все помню! Бабушка добрый помню! Я замерзал зимой. Совсем замерз. Меня бабушка спасать. Давала платок теплый. Я спасался.

В его глазах появились еле заметные слезы. Видно было, что старик хорошо помнил о таких далеких тяжелых временах в холодной России. Его рука с чашечкой кофе немного дрожала. Он немного помолчал, затем продолжил:

– Когда домой пришел, жена бежать к другом. Я взять другой жена. Было трудно. Я много болеть. Знаешь, дорогой? У нас в Италия после войны очень трудно было. Ты сейчас смотреть – всё хорошо. Так раньше не было. Совсем нет. У вас в России тоже скоро хорошо будет.
– Вы извините меня, я не думал, что у вас это все так серьезно, - смутился Михалыч, не заметно для себя перешедший со стариком на «вы».
– Ничего, товарищ, все прошло давно. А вы зря в Америка ехать. Наши молодые итальянцы тоже все хотят ехать туда. Работать нет. Учиться, тоже нет. Хотят только курить, пить вино, больше ничего не делать. Девочки к мальчикам бегают, потом Мадонну раздетую смотрят. Жить красиво хотят. Работы много! Работать некому, – распалялся Анджело, красиво жестикулируя немного трясущимися руками.
– А вам Мадонна не нравится?
– Тьфу! Зачем Мадонна мне? Все, что из Америка идет, все плохо, – расстраивался старик, театрально вскинув руки.
Лицо его от волнения розовело. Бледные узловатые пальцы немного тряслись. Чтобы не расстраивать старика еще больше, Михалыч примирительно сказал:
– Вы просто пожилой человек. Вам уже всего этого не надо, а у молодых людей вся жизнь впереди.
– Курить наркотики, пить вино, слушать Мадонна? Так долго проживешь? Как сказать? Я пережить их?
– Да, правильно, я их переживу.
– Так жить не нужно. Это плохо! Зачем так жить? Такая жизнь никому не нужна! Это жизнь скота, но не человек! – сказал Анджело, снова задрав руки кверху.
– Я ведь тоже немолодой, но еду в Америку. Мне больше некуда, – грустно возразил Михалыч.
– Ладно, товарищ, это твое дело.
– Да, мое, только не называйте меня товарищем. Я не люблю этого слова.
– Хорошо, дорогой, не буду.
Наступила небольшая пауза. Михалыч о чем-то задумался, затем грустно сказал:
– Спасибо вам за кофе, мы пойдём. Нам уже надо идти.
– Хорошо дорогой. До свидания, друзья! Еще увидимся!
– До свидания, Анджело. До встречи! – попрощались мы с ним.

Плохое мнение Анджело об Америке удручало Михалыча. Уже в который раз на него накатывала грусть. Он шел по улице, держа в руках сигарету «Мальборо». Сигарета почти истлела до фильтра, но грубые желтые пальцы Семена Михайловича не чувствовали ее жара. За семь лет лагерей они огрубели и пожелтели от привычки докуривать сигареты до самого конца. Идти в гостиницу нам не хотелось, и мы бесцельно двинулись вверх по центральной улице. Извиваясь, она тянулась через весь городок, круто поднималась вверх и опускалась с другой стороны горы.
Минут через двадцать мы забрались на вершину. Взору открылся горный пейзаж. Как на красивой картине вдали, прилепившись друг к другу, итальянские домики, разбросанные по многочисленным холмам. Где-то внизу, в легкой дымке, виднелся другой городишко, такой же маленький, как Олевано Романо, с крышами под красной черепицей.

Несмотря на всю красоту, открывающуюся сверху, Семен Михайлович по-прежнему пребывал не в лучшем расположении духа. Казалось, ему не хватает воздуха, и не потому, что он много курил, а от чего-то другого. Как цветок из тундры недолго цветет в южной стране, так и Михалыч, за несколько месяцев проведенных в Италии, стал чахнуть под знойными лучами итальянского солнца. Начало лета ему казалось жарким, итальянцы – непредсказуемыми и чрезмерно горделивыми. Все вокруг его не устраивало, и он никак не мог найти себе место под горячим итальянским солнцем.
Отдохнув и переведя дыхание, мы отправились в обратный путь. Время шло к обеду. В Италии это время сиесты. Проходя мимо маленьких магазинчиков, мы с Семёном Михайловичем к своему удивлению замечали, что многочисленные заведения здесь открываются и закрываются только по желанию их владельцев, но не по расписанию, вывешенному у входа. Темпераментные итальянцы сами решали, когда открывать, а когда закрывать свои заведения. В любой другой европейской стране это могло бы вызвать большой скандал, но не в Италии. Из-за таких мелочей местные жители никогда не возмущались. Жизнь тут протекала по особому расписанию, понятному только самим итальянцам. Все эти мелочи очень сильно раздражали Михалыча. Даже безобидное слово «Чао» не устраивало его чем-то. У итальянцев оно употребляется как при встречах, так и при расставаниях. Такое обращение к себе он считал фамильярностью.
 
К концу третьего месяца наши отношения с Семеном Михайловичем немного охладели. У него быстро портилось настроение, и он все чаще предпочитал оставаться наедине с самим собой. После одной случайной встречи в парке с молодыми итальянками мы немного повздорили. Произошло это незадолго до вылета в Соединенные Штаты.

Как-то вечером в парке нас окликнула группа молодых итальянок. Девушки обратились к нам сначала на итальянском, затем перешли на плохой английский. Было их пятеро. Ни одной из них на вид не было более двадцати лет. Самая смелая оказалась и самой красивой. Обступив нас полумесяцем, девчонки болтали и заливались смехом. Михалыч злился, вспоминая таких же, укравших у него кошелёк. Он тащил меня прочь, но мне не хотелось уходить.

- Давай побудем? – упрашивал я. - Нам всё равно делать нечего. 

Девушки почти совсем не знали английского, и общаться с ними приходилось буквально на пальцах. Семен Михайлович давно уже вышел из подросткового возраста, и вся эта смешливая компания быстро его утомила. В обществе юных итальянок он оставался только ради меня. Ему общение быстро надоело, и он решительно собрался уходить. Я всячески его удерживал. Не зная, на каком языке общаться с девушками, я просто боялся остаться с ними один. Незаметно для нас самих с Михалычем мы разругались. Повод был совершенно надуманным, но в конце разговора он бросил мне фразу:

– Я что тебе, нянька? Что мне тут с вами, малолетками, делать?
– Почему нянька? При чем здесь няньки? – попытался я ему возразить, но он почему-то обиженно двинулся прочь, бросив меня на произвол судьбы.

Никакие мои просьбы остаться на него не действовали. Решительно и бесповоротно он меня оставил общаться с девушками в одиночку. Нашу ссору девушки восприняли по-своему.

– Это твой отец? – спрашивали они меня на плохом английском.
– No, no. Not my Father, – пытался я, как только мог, разъяснить по-английски.
– А почему ты с ним ходишь? – пытали они меня, смеясь.

Я растерялся. Что-то еще они спрашивали, но я их не понимал. Стоять и просто улыбаться было глупо. Сразу же почувствовалась неловкость ситуации. Мне показалось, что девчонки смеются конкретно надо мной. Я стал замыкаться. Разговор не клеился. Чувствуя себя не в своей тарелке, я пожелал им buona sera и отправился вслед за Михалычем.

После этого случая мы с Михалычем долго не общались, а через неделю весь поток беженцев авиалайнером отправили в Америку. Перед вылетом нас собрали в римском аэропорту. В одном из его залов со стеклянными перегородками пятидесятники стали просить Господа о милости к ним. Сначала молитва оглашалась лидерами, а затем началась общая невнятная разноголосица. Мне не удалось различить ни единой фразы, хотя молились они довольно громко. «Шаха аша. Мага, мага. Ля баш», – доносилось из открытой двери, при этом молящиеся кто раскачивался, кто подпрыгивал. На какое-то мгновение решил, что все это мне чудится, но разноголосица становилась все громче и настойчивее. Некоторые повалились в кресла, задрав головы кверху и входя в транс. Становилось жутковато. Испугавшись, что меня заставят молиться за компанию с ними, я удалился в кафетерий аэропорта. Позже я узнал, что таким образом пятидесятники взывают к Святому Духу, который вселяется в них, и они на прямую общаются с Господом Богом. Так якобы, где-то в Святом Писании об этом написано.

Это мило! Вот бы и мне представилась такая возможность. Просто телефон доверия какой-то! Набирай номер – и напрямую общайся с Богом. В тебя вселяется Святой Дух! Не слишком ли это самонадеянно? – размышлял я, уже находясь в салоне американского Боинга - это как если бы муравьи полагали, что человек любит каждого из них да еще находит время ежесекундно наблюдать за ним, единственным и неповторимым! Или Бог таким образом развлекается, как мы иногда развлекаем себя кроссвордами? Вряд ли ему было так скучно, что он создал человека, чтобы его использовать как игрушку.

Самолет летел на большой высоте. Несмотря на дневное время, небосклон в иллюминаторе был почти черным. Где-то внизу можно было разглядеть маленькие белые облака, а вверху простиралась черная холодная бездна. Здесь, рядом с космосом очень хорошо ощущаешь бренность людской жизни и хрупкость планеты Земля.
 
- Тут уж точно можно без посредников разговаривать с Господом Богом, – подумал я, засыпая в кресле авиалайнера, – только протяни руку. Но уж очень холодно и темно. Как в аду! И если ад существует, то он точно не под землей, а где-то в космосе.


                Америка

Самолет приземлился в Нью-йоркском аэропорту имени Джона Фицджеральда Кеннеди (JFK). Погода стояла пасмурная. Через окно иллюминатора видно было, как багаж разгружают негры. Аэропорт выглядел промышленно-серым и деловито неприветливым. Мы долго сидели в салоне самолета, ожидая разрешения на высадку. Обслуживающий персонал занимался своими делами, не обращая никакого внимания на пассажиров. Через какое-то время к самолету подали трап. Нашу группу проводили к таможенному контролю.
 
Организаторы перелета собрали с нас декларации и рассказали, как надо вести себя на таможне. После таможенной процедуры всех провели в один из залов и стали распределять по адресам «приписки». Мы с Николаем (моим соседом по Вене) оказались приписанными к флоридской церкви пятидесятников в городе Сент-Питерсберге (побратим нашему российскому городу на Неве). Ожидая авиарейс на Тампу – ближайший к Сент-Питерсбергу крупный город с большим аэропортом, - мы расположились в конце дальнего терминала. Уставшие и одетые по-осеннему, мы погрузились в пластиковые кресла.

Мимо нас с гордым видом ходил уборщик в белой наглаженной рубашке. Проходя мимо нас, он странно косился в нашу сторону. Мусора нигде не было видно, но парень все равно заглядывал под каждое кресло. Иногда вытаскивал фантик и отправлял в мешок. Затем проверял, не наполнилась ли урна? Если видел, что урна пустая, лицо его принимало недовольный вид. Как бы невзначай он небрежно бросал неодобрительный взгляд в нашу сторону. Под его неприветливым взглядом я чувствовал себя виноватым оттого, что не могу подбросить ему никакого мусора. На нас он смотрел то ли с жалостью, то ли с презрением. Всем своим видом давая нам понять, что такую престижную работу, как у него, мы вряд ли когда-нибудь получим. Наверное, после длительного перелета наш внешний вид не внушал уборщику никакого уважения – может, поэтому вызывали у него такие чувства?
Парень казался гордым и уверенным в себе. Если бы не мусорный мешок со щеткой в его руках, он легко мог своим видом сойти за начальника аэропорта. Казалось, уборщик готов был подойти к нам с Николаем и рассказать, как надо вести себя в новой стране, чтобы получить такую непыльную работу, как у него.
 
В тот момент мне почему-то вспомнилась доперестроечная встреча с одним англичанином в студенческом общежитии города Воронежа. Английский студент рассказывал мне, как хорошо жить в Англии, и признавался, что многое в СССР ему не нравится. Присутствующие в той комнате двое советских студентов прислушивались к нашему разговору и постоянно вмешивались. Слышать нелестные отзывы о своей стране им было неприятно, и они всячески защищали свою страну и советский строй. Совершенно справедливо они говорили о многочисленных преимуществах социалистического строя. О том, что многие вещи, такие, как бесплатная медицина и образование, просто недоступны людям в капиталистических странах. Все это они говорили с любовью к своей стране и пылкой убежденностью в своей правоте.
 
«Уверены ли эти студенты сейчас, что жили в той самой прекрасной стране? Скорее всего, уже нет. Была ли она, эта чудесная страна? Не окажется ли Америка таким же плодом воображения, каким когда-то был великий и могучий Советский союз? Я уж точно не буду счастлив, подметая здание аэропорта»; подумал я.

Этот уборщик почему-то напомнил мне тех советских студентов. Меня раздражала самоуверенная убежденность парня в том, что мы мечтаем заполучить его такую непыльную работенку. Мне захотелось подойти к нему и успокоить: «Послушай дорогой! Меня твоя работа совершенно не интересует! Продолжай наслаждаться! Конкуренции я тебе не составлю».
 
Забегая вперед, замечу: такая «советская» убежденность в том, что Америка является пупом земли, свойственна многим американцам. Им почти всем почему-то представлялось, что за «железным занавесом» царит диктатура красных Пиночетов, нищета и тому подобные нелепицы. Я и сам был не особо высокого мнения о своей стране, но многое и меня в американцах раздражало. Я мог бы привести здесь целый список штампованных представлений американцев о Советском Союзе, но ограничусь  самыми нелепыми. Многие из них, например, никак не могли понять, почему в Советском Союзе 80-х годов не было туалетной бумаги? Для них это был самый «больной» вопрос. Не зря говорят, что самой драгоценной частью своего тела американцы почитают пятую точку. Недоставало только с их стороны вопроса: как же вы победили в Великую Отечественную войну без туалетной бумаги-то? Поэтому всем, кто собирался посетить Советский Союз, американские туроператоры всегда рекомендовали брать с собой побольше туалетной бумаги и чистой воды. Ну и, конечно же, не забывать пресловутую жвачку! Ею тоже следовало затариться на весь срок пребывания в дикой стране. Несколько недель в чужой стране оставаться без жвачки для американцев, похоже, невыносимая пытка.
Подобным образом американские граждане судят о любой стране, где нет жвачки, туалетной бумаги, «Макдонольдса» и еще кое-каких американских «ценностей». Такие аргументы, что на Востоке люди подмываются и ходят в совершенно другие рестораны, всерьез ими не воспринимаются – без туалетной бумаги и ресторана «Макдональдс» любая страна автоматически оказывается у них  в списке варварских.

Если же об американцах говорить серьезно, то следует признать, что люди они симпатичные и милые, всегда подтянутые и жизнерадостные. Очень многому у них следовало бы поучиться не только советским людям, но и европейцам. Например, финскому обслуживающему персоналу не грех бы было перенять американский опыт. По этой части финны недалеко ушли от россиян. В этом я не раз убеждался, пользуясь финскими авиалиниями. Обслуживание на FinAir заметно напоминало работу нашего Аэрофлота в те времена. Если с финского работника снять бирки и заставить его замолчать, то вряд ли кто догадается, что перед ним представитель страны Суоми. Финны до боли в груди напоминали мне «наших» людей. Богатых пассажиров они, как правило, старались обслуживать качественно, остальных же презрительно игнорировали. Очень это походило на русское пресмыкательство и русское хамство. Что-то очень похожее на неприязнь советского городского сноба к деревне. Может быть, поэтому финские граждане мне казались почти родными. Так в них угадывалась наша русская натура: любовь к крепким напиткам, кислая мина на лице и многое другое.
 
Американцы в этом отношении кардинально отличаются. И не только всем известной улыбкой. Пусть у них она не всегда искренняя, но всё же это приятнее кислой мины, которую мы вынуждены лицезреть всякий раз на лицах "наших" людей в ответ на самую невинную просьбу. Чтобы американская стюардесса вам нахамила, вы должны совершить действительно что-то из ряда вон выходящее. Именно из-за их профессионализма недолго я обижался на глупого уборщика, который на нас с Николаем смотрел сверху вниз. В чем-то я даже завидовал парню. Его самоуверенность меня просто интриговала. Уж не передовик ли он капиталистического труда? С какой гордостью он несет на своих плечах почетное звание уборщика! Как бы и мне хотелось так беззаботно, с такой же самоуверенностью подметать пол, ни о чем не думать и быть вполне счастливым человеком. Быть просто на своем месте и никуда не хотеть уезжать – разве это не счастье?

Не зная, чем занять себя, мы с Николаем глазели по сторонам. Негритянки за стойками информации улыбались, показывая гостям свои белые зубы, и, как уборщик, были уверены в себе. Своими движениями рук и взглядом, гостей они направляли так четко и деловито, что у тех сразу исчезали всякие сомнения насчет искомой цели.

Среди тех, кто нас провожал, крутились какие-то молодые люди явно советского происхождения. Рядом с нами они говорили по-английски, но, отойдя в сторону, между собой перешептывались по-русски. То ли они что-то скрывали от американцев, то ли на родном языке им проще было друг с другом общаться. На нас они отчего-то тоже смотрели с каким-то загадочным отчуждением. Не производили они впечатления счастливых людей, и мне казалось, что нас они мысленно вопрошают: «Куда вы приехали? Зачем? Кто вас тут ждет?».

Наконец по радио объявили посадку на рейс до Тампу. Провожатые нас довели до контролеров принимающих на борт, после чего растворились в толпе. Пройдя проверку документов, мы поднялись по трапу самолета. Двери закрылись. Мы с Николаем остались одни среди совершенно незнакомых людей. Прошлое будто отрезало. Теперь нам предстояло жить по новым правилам, говорить на чужом языке и пытаться в новой стране искать своё место под солнцем.
 
Лайнер, набрав скорость, послушно взлетел. Через небольшой промежуток времени Николай отправился в туалет. В аэропорту он жаловался на желудок, поэтому я не удивился его длительному отсутствию. Однако время шло, а Николай не возвращался. «Уж не случилось ли что с ним?»; подумал я. Решив проверить, всё ли в порядке,  я последовал за направляющимся к туалету американцем. Надпись на дверях оповещала, что туалет свободен. Мужчина повернул ручку, и вдруг отпрянул в сторону. Из туалета послышалось: «Ничего страшного, я сейчас выйду».

Американец замахал руками, причитая: «Sorry! Sorry!». Захлопнув дверь туалета, он смущенно подался к своему месту. Мне тоже пришлось вернуться. Глядя на американца из своего кресла, я с трудом сдерживал смех. Лицо его порозовело от волнения, он мотал головой и долго шевелил губами – что-то, как мне показалось, о Господе Боге. Отправиться снова в туалет он решился только после того, как воочию убедился, что в кабинке никого нет. Наши люди, подумал я, к таким вещам относятся гораздо проще. Может, оттого, что жизнь у нас более простая?

Спустя несколько минут Николай, как ни в чем не бывало, с сибирской невозмутимостью воротился на свое место. Из спинки впереди стоящего кресла вынул журнал и, увлеченно листая страницы, стал любоваться рекламой дорогой косметики и бижутерии. Я притворился спящим.
 
Соотечественник все больше и больше меня удивлял. Видя, как он без тени смущения листает журнал, я просто решил позабыть об этом смешном эпизоде. Мне показалось, что Николай в новой для него стране просто обречен на подобные комичные ситуации. Вот уж действительно, кто в этом мире странен: мы – или американцы? Странным мне почему-то казался мой соотечественник.

На флоридскую землю мы приземлились поздно вечером. Пассажиры быстро покинули аэропорт, а мы с Николаем напрасно ждали в пустом зале того, кто должен был встретить нас. Время шло, но никто не появлялся. Потеряв надежду, минут через двадцать мы пошли к выходу. Отыскали его не сразу и совершенно случайно. Стеклянные двери перед нами распахнулись, и мы оказались снаружи. На улице было светло от множества фонарей, в небе мерцали звёзды, во влажном, удушливом воздухе слышалось тихое стрекотание насекомых. «Громадная теплица!» - мелькнуло у меня в голове. Мы с Николаем уже решили добираться до места назначения на свой страх и риск, но тут нас окликнул женский голос. Оглянувшись, мы увидели толстую некрасивую девушку. Одета она была по-спортивному: в лёгкую светлую рубашку, плотно облегающие ее толстые бедра джинсы и кроссовки.
 
– Николаи, Сёрджи? – обратилась она к нам, коверкая наши имена.
– Да, это мы! – радостно выпалил Николай.
– Я - Кэтрин, – врастяжку произнесла девушка.
– How do you do, – ответил я, пытаясь использовать все свои познания в английском.
– O, it’s great! You speak English! – воскликнула удивленно девушка.
Глаза ее расширились, и она широко улыбнулась.
– Только немножко. Совсем чуть-чуть знаю, – смутился я.

Кэтрин сразу же подала нам руку. Поприветствовала нас на американской земле, затем долго извинялась, что опоздала на встречу. Все время улыбаясь, она на каждую нашу реплику поощрительно повторяла:  great, wonderful или splendid (великолепно, удивительно, блестяще). Значения всех этих слов тогда мне были неведомы, но по выражению ее лица я догадывался, что означают они что-то из ряда вон выходящее. Она всячески пыталась нас приободрить, и ей это хорошо удавалось.

Русского языка она почти совсем не знала, но общаться с ней было на удивление легко и просто. Она очень внимательно нас выслушивала, а затем, поняв или не поняв, что мы сказали, поощрительно говорила «wonderful».

Эта относительно молодая девушка была прирожденной зажигалкой (cheer leader), как называют людей в Америке, которые разогревают публику на спортивных мероприятиях. Она источала энергию и радость. Для нас это было, говоря по-простому, как раз то, что доктор прописал. Прибыв в новую страну, мы плохо ориентировались, поэтому очень рады были видеть такую позитивно настроенную провожатую. В ее лице у нас появился веселый американский друг.
 
Кэтрин довела нас до своей машины. Мы погрузили в багажник чемоданы и отправились в путь. По пути в Сент-Петерсберг она вводила нас в курс дела. Не скупилась на похвалы, удивлялась, как это нам удалось покинуть Советский Союз? Машину она вела уверенно, и по ходу рассказывала, где мы будем жить, каковы наши перспективы. Долго мы колесили по ночному Сент-Петерсбергу. В одном из жилых кварталов чуть было не раздавили опоссума – любопытного зверька с крысиной мордочкой. Кэтрин сказала, что он, испугавшись чего-нибудь, притворяется мёртвым и остаётся неподвижным, даже если его пинают ногами. У местных жителей есть даже такое выражение: «играть в опоссума» – то есть притворяться мертвым. Ослепленный светом фар, зверек посреди дороги замешкался, но мгновенно пришел в себя. По-поросячьи судорожно передвигая ножками, он перебежал дорогу и затерялся в кустарнике. Через секунду за листвой мелькнули два его горящих глаза, а затем он исчез в ночной темноте. Кэтрин опять восторженно воскликнула: «It’s great! Did you see it?». Мы утвердительно закивали.
 
Поколесив еще немного, мы прибыли к месту будущего проживания. В два часа ночи Кэтрин передала нас на попечение хозяйки дома и уехала, обещав днем с нами связаться. На следующий день она действительно приехала к нам из Тампу, и затем в течение многих месяцев помогала в разных житейских коллизиях. Она действительно старалась быть нам другом до такой степени, что готова была играть с нами в футбол. А мы, в свою очередь, стали доверять ей до такой степени, что готовы были, есть сырые шампиньоны. Она крошила их в салат и уверяла – It's O'key! Мы верили и ели. Расстались мы с ней только тогда, когда она волонтером от церкви пятидесятников отправилась в Папуа-Новую Гвинею. Оттуда она прислала мне довольно забавную фотографию: счастливая Кэтрин держит на руках маленького гвинейского поросенка, а вокруг нее с луками и стрелами стоят ужасные гвинейские мужчины. Точно как в песне из «Бриллиантовой руки» об ужасных, но добрых дикарях. Всё свое время и силы девушка совершенно бескорыстно отдавала людям, которые нуждались в этом.

Личная жизнь у нее долго не складывалась, но однажды я получил приглашение  на свадьбу: Кэтрин выходила замуж за прихожанина из её церкви. Я поблагодарил, но приехать не смог: в то время я уже учился и работал, затем сменил место жительства. Со временем навалилось много забот. Телефон Катрин где-то затерялся и больше мы с ней никогда не встречались.
 
От Николая я сбежал ещё раньше. Меня не устраивали ни общение с ним, ни условия проживания в семье американских пятидесятников, которые нашли мне работу упаковщика в ближайшем супермаркете «Publix». Работа была психологически тяжелой. Английский язык я знал плохо, а с покупателями надо было общаться вежливо и корректно. Особенно трудно было с пожилыми людьми: одни требовали упаковать их товар, причём каким-то определённым образом, другие вообще отказывались от помощи. Всем им надо было вежливо улыбаться и благодарить за то, что они посетили такой прекрасный супермаркет. Я паковал продукты, а про себя со злорадством выговаривал: «Спасибо, что вы позволили мне упаковать вашу курочку и ваши свиные ножки!».

Некоторые покупатели были снисходительны. Если вы им нравились, они давали чаевые, хотя руководством супермаркета «Publix» это категорически воспрещалось. Обычно я отказывался от чаевых, но иногда, грешным делом, принимал, убедившись, что никто из работников супермаркета этого не видит. Очень пожилых людей следовало провожать до машины, неся их покупки. Они выражали признательность за такую помощь чаевыми. Для меня это была великолепная школа лицемерия, о которой я ничуть не сожалел впоследствии. В будущем эти навыки даже много раз помогали мне в общении с американцами. Однако со временем все это стало надоедать. Однажды я решил, что с психологическим садомазохизмом пора кончать. К моему счастью, вскоре нашлась работа более подходящая, и я с радостью оставил злополучный супермаркет.

После месячного проживания в доме американских пятидесятников, я поселился у русской пожилой женщины Прасковьи Васильевны Бережной. Ее адрес мне дал батюшка из русской православной церкви, в которую однажды я забрел из чистого любопытства. Мы разговорились, и он мне поведал, что в Галфпорте проживает одинокая русская из Канады, которая за умеренную плату с радостью сдаст мне комнату (многие жители Канады покупают себе дома в штате Флорида, чтобы там проводить холодные зимние месяцы).

Раньше Галфпорт был отдельным маленьким городком в заливе Тампа, но со временем Сент-Питерсберг разросся и поглотил его. Так уж исторически сложилось, что в этом районе с давних времен селились русские. Постепенно они образовали свою местную небольшую общину. В Галфпорте имелась русская библиотека, а также несколько русских магазинчиков.

Дом, в котором Прасковья Васильевна осталась одна после смерти мужа, нуждался в уходе. Женщине трудно было следить за садом и ходить за покупками - ближайший супермаркет находился примерно в километре от её дома. В летнее время, под палящим солнцем, эту дистанцию с трудом преодолевали молодые люди, а для пожилой женщины, такое предприятие было очень рискованным.
 
Прасковья Васильевна была женщина гордая, с соседями ладила не всегда, поэтому очень редко просила их подвезти до магазина. Взять меня на квартиру ей было выгодно по многим причинам. Тем не менее, мне пришлось долго с ней торговаться по поводу платы за комнату. За остеклённую неотапливаемую веранду без кондиционера она запросила двести долларов. Я пытался сбить цену, но Прасковья Васильевна уступила совсем немного. В последствии я осознал, что мне смело можно было торговаться за плату ниже. Летом в комнате стояла нестерпимая жара, а ночью черные жирные тараканы размером в три-пять сантиметров, ползали всюду, где им заблагорассудится. Когда отключался свет, то и дело слышалось шуршание этих ползающих тварей. Некоторые иногда взлетали, что приводило меня в ужас. Зимой же температура в комнате иногда очень близко приближалась к нулю. Зная обо всех этих ужасах, хозяйка, тем не менее, согласилась снизить квартплату всего лишь на двадцать долларов.
 
Прасковья Васильевна женщиной была неплохой, но уж очень скупой и сварливой. Часто жаловалась на высокую плату за воду и электричество. Мне буквально приходилось быстрее мыть посуду, чтобы экономить воду. Она просто под руку говорила мне, чтобы я скорее закрывал кран. Платил я ей действительно мало, поэтому приходилось ежедневно выслушивать её нелепые жалобы на самого себя, соседей и большие налоги. Работая в гольф-клубе посудомойщиком, я получал около шестисот пятидесяти долларов в месяц. На продукты уходило около трехсот, за квартиру 180 и на всё остальное оставалось сто семьдесят долларов. «Доброе» правительство Соединенных Штатов Америки также не забывало засовывать свою руку в мой «тощий» карман, оно по частям взыскивало с меня пятьсот долларов - авиабилет из Рима в Сент-Питерсберг. В общем, не успев еще пустить корни на американской земле, на своих плечах я уже стал ощущать финансовое бремя. Куда ни кинь, денег не хватало. Единственным выходом из этого положения могла оказаться высоко оплачиваемая работа, но получить её молодому неквалифицированному эмигранту плохо говорящему по-английски было просто нереально.

Дом по улице Хибискус Роуд, в котором я жил, был очень красивым. Для Прасковьи Васильевны он составлял предмет гордости. Асфальтовую дорожку для въезда машин обрамляли белые морские голыши. В центре участка перед домом находилась огороженная клумба, где росли цветы и невысокое дерево авокадо. Чтобы участок перед домом выглядел ухоженным и красивым, Прасковья Васильевна каждый день выходила к своим голышам и вручную выдергивала каждую травинку, пробивающуюся сквозь камушки. В день она успевала обработать около четырех квадратных метров.

На заднем дворе у нее росли апельсины, они падали с деревьев и лежали нетронутыми. Иногда, чтобы сделать мне приятное, она позволяла взять парочку. Сама хозяйка цитрусов не ела, но по воскресеньям собирала в пакет с десяток фруктов и относила в русскую церковь, чтобы отдать там малоимущим людям. Остальные апельсины портились, и тогда она их выбрасывала в габаж. Так Прасковья Васильевна называла мусорный контейнер. Русские и английские слова она часто коверкала, что типично для многих эмигрантов. Апельсины они называют оранжами, юристов – лоярами, страховки – иншурами и т.д.

Приходя поздно вечером (после второй смены), я часто заставал Прасковью Васильевну сидящей перед домом на лавочке. Выглядела она всегда превосходно: пепельно-белые волосы, чистая и опрятная одежда. По виду она была типичной американкой, но в душе – самой что ни на есть русской женщиной. Совершенно по-русски сидела на лавочке у крыльца своего американского дома и скучающе наблюдала за редко проезжающими машинами. При тусклом свете уличных огней она грустно смотрела куда-то вдаль безлюдной улицы в надежде увидеть живого человека. Но в Америке по ночам люди редко гуляют. Прасковья Васильевна знала это, но продолжала сидеть в ожидании кого-то или чего-то. Так проводила она почти каждый вечер. Точно так же она могла сидеть на крыльце своего деревенского домика в Ростовской области, где когда-то родилась. Может, там бы к ней подсели её подружки, и завели бы они разговор о нелегкой жизни. Здесь же все вечера она проводила одна. Сидя на лавочке, вспоминала своего покойного мужа и мысленно готовилась с ним встретиться. Я часто слышал, как она вслух ему жаловалась: «Коля, Зачем же ты меня бросил? Как же ты мог оставить меня одну?». Фотография мужа всегда стояла у нее на комоде в её спальной комнате, Прасковья Васильевна ее обмахивала чистой тряпочкой и о чем-то подолгу с ней разговаривала.
 
Несмотря на шикарный вид ее дома, внутри его витал русский дух. По углам висели иконы. На стенах – фотографии убиенных большевиками царских особ. При виде всех этих ликов великомучеников трудно было дышать, даже чихать боязно. В доме царили тишина и удушье. Кондиционер Прасковья Васильевна из экономии не всегда включала, поэтому воздух в доме редко бывал свежим. Сама она говорила, что не любит холода, но мне кажется, что так она оправдывала свою бережливость. Я старался находиться в доме как можно реже.
Купив на заработанные деньги велосипед с корзинкой,  я часто стал пропадать в библиотеке или в магазинах. На таком же велосипеде с корзинкой часто видел того самого батюшку, который мне порекомендовал комнату на Хибискус Роуд. Иногда он приезжал на нём к Прасковье Васильевне в гости. Велосипед во Флориде привычный вид транспорта для тех, кто по тем или иным причинам не обзавелся машиной.  На велосипеде по субботам и воскресеньям я позже стал посещать гараж-сейлы. Так называют распродажи у дома всякого домашнего скарба – вещей, обычно никому не нужных, а потому дешевых.

На одной из таких распродаж у дома русских эмигрантов я познакомился с интересной супружеской четой пожилых американцев. Женщина разговаривала с продавцами, интересуясь русскими книгами и словарями. У нее был еле уловимый акцент, но не такой, как у американцев. Речь больше походила на смесь русского языка с украинским, причем слова она произносила по-детски забавно. Заметив мое любопытство, женщина вдруг без тени смущения меня спросила:

– Вы из России?
– Да, а как вы догадались? – удивился я.
– Ну, это не очень трудно. Здесь столько много русских книг, а вы ими интересуетесь, – сказала она.
Каждое слово она старалась выговаривать правильно, по-книжному, но на детский манер.
– Да, совсем не трудно, – согласился я.
– Меня Майя зовут, а вас как? – улыбнувшись, спросила женщина.
– Сергеем.
– Давно вы в Сент-Питерсберге? Откуда приехали?
– Нет, всего пять месяцев. Из Воронежа. Это между Москвою и Черным морем.

Майя оказалась очень коммуникабельной женщиной. За кратчайшее время она успела узнать почти всю мою биографию, а я узнал, что ее родители приехали в США из Закарпатья, сама она родилась уже в Америке, но всю свою жизнь чувствовала нерушимую связь с родиной предков.

К нам подошел мужчина, и Мая нас друг другу представила. То был ее муж Ричард, в прошлом капитан подводной лодки. Во время второй мировой войны он принимал участие в военных действиях в Тихом океане, но об этом я узнал уже позже. По-русски Ричард совсем не говорил, поэтому недолго с нами постояв ради приличия, удалился к своему авто. В конце разговора Майя дала мне номер своего телефона, и на том мы расстались. Возможно, больше никогда бы и не встретились, но обстоятельства вынудили меня ей позвонить.

Случилось это так. Однажды Прасковья Васильевна занималась привычным уничтожением сорняков на своем приусадебном участке. Воздух был жарким, женщину разморило, затем ей стало совсем плохо. К счастью, соседи это заметили и вызвали скорую помощь. Прасковью Васильевну отвезли в больницу, где пробыла она несколько дней. Врачи ей категорически запретили в дневное время выходить на солнцепёк и всякий физический труд. Несколько дней Прасковья Васильевна следовала указаниям врачей, но потом, не выдержала. Как только ее самочувствие улучшилось, она снова отправилась на прекрасно выглядевший участок дергать траву. Через час ее нашли лежащей на белых ухоженных голышах. Приехавшие врачи уже ничем не могли помочь женщине. Прасковья Васильевна пала жертвой американского образа жизни.

В Америке на уход за газонами люди тратят много сил и денег. Зеленая коротко подстриженная трава у дома является своего рода символом статуса владельца: чем лучше выглядит газон, тем выше статус его владельца. Плохо ухоженный участок может кое-кого навести на мысль, что хозяева плохие патриоты. Неухоженные приусадебные участки часто встречаются больше у людей бедных, которым вообще мало до чего есть дело. Прасковья Васильевна, должно быть, очень боялась прослыть плохой патриоткой Америки, поэтому, не смотря на свои недуги, продолжала вести ежедневную борьбу с сорняками. В конце концов, это страстное желание быть похожей на американцев ее и сгубило.
 
После смерти Прасковьи Васильевны мне пришлось ее дом покинуть. Я позвонил Майе, чтобы спросить, не сдается ли где комната? Мне необычайно повезло: Майя предложила дом, доставшийся ей от родителей. Более того, она разрешила мне жить в нём бесплатно. В США деньги за проживание родители иногда берут даже со своих родных детей, как только им исполняется двадцать один год, а мне, вместо оплаты, предстояло всего лишь следить за домом и косить газон. Меня это устраивало. Майя с Ричардом были пенсионерами и жили в другом районе, более престижном. Таким образом, заполучив в своё распоряжение целый дом, я впервые за многие месяцы мог позволить себе включить кондиционер и телевизор, не думая, в какую копеечку мне все эти удобства обойдутся.
 
Я почувствовал себя «белым» человеком.  Хотя, само это выражение в США уже не трактуется так однозначно. Быть белым, давно там не значит находиться в привилегированном положении. Для негров и других национальных меньшинств в США существуют многочисленные послабления. Например, индейцам в некоторых штатах разрешается не платить налоги на определённые виды деятельности. Для многих коренных жителей Севера тоже предусмотрены всевозможные программы поддержки. Политика по отношению к чёрному населению страны также сильно изменилась в последние десятилетия. Иногда такая забота государства не всегда достигает задуманной цели и часто балует людей, чем  помогает им. Я имею в виду всевозможные социальные программы, которые должны снимать экономическое бремя с тех, кто по тем или иным причинам не в силах его нести. На деле же поддержкой пользуются те, кто знает, как эту помощь можно получить. Намерения государства, как говорится правильные, но бывает, такую помощь просто эксплуатируют нечестные на руку люди.

Как пример тут можно привести положение о матерях-одиночках. Государство доплачивает им за детей, но стоит такой матери-одиночке выйти замуж, как помощь государства в этом случае прекращается. Многие женщины, чтобы получать эту помощь, просто фиктивно разводятся для этого со своими мужьями, сохраняя с ними отношения.

Дом, в котором мне позволила поселиться Майя и Ричард, располагался вблизи района, где проживало негритянское население. Негритянский район постепенно разрастался и всё ближе продвигался к месту моего нового проживания. По ночам в том районе часто устраивались облавы, слышались полицейские сирены, но на моей улице было еще относительно спокойно.

Чтобы преуспеть на американской земле, Майя заставила меня поступить в американский колледж. Что я с удовольствием и сделал. Для помощи малоимущим студентам в США существуют различные благотворительные финансовые программы. То, чем попрекали меня когда-то советские власти, (бесплатное среднее образование), американская благотворительная система грантов предоставила мне такую возможность, не требуя от меня вернуть в будущем эти деньги. Мне удалось получить такую помощь при содействии Майи. Без её помощи сделать бы это вряд ли удалось. Хотя получение кредита на образование не является такой уж сложной процедурой, пройти все бюрократические требования для этого бывает нелегко.

В колледже мне сначала пришлось основательно выучить английский язык.  Доктор Холлидей, которая вела этот предмет, была строгая женщина со своими правилами. Она на полном серьёзе утверждала, что может из любого студента сделать писателя, дав ему в помощь некие писательские секреты. По своей наивности я в письменной форме стал доказывать ей, что такое в принципе невозможно. Суть моих возражений сводилась примерно к тому, что можно научить медведя кататься на велосипеде, однако это ни в коей мере не сделает его профессиональным велосипедистом. Доктор Холлидей ничем не выказала своего недовольства моей позицией, но с тех самых пор я стал получать по её предмету одни трояки, хотя многим студентам мои рассказы нравились. Нравились они и Майе, поэтому она меня всячески утешала. Однажды даже взяла с меня слово обязательно написать книгу, чем невольно натолкнула на мысль написать эти заметки.

С Майей мы очень быстро подружились. Она рассказала о своих родителях, о том, как трудно им приходилось в Америке первое время. Отец ее работал на шахте, а мать с детьми оставалась дома, так как в поселке никакой работы для нее не было. Несмотря на бедность семьи, Майе удалось получить университетское образование, что по тем временам для женщины было довольно-таки необычно: в Штатах никакого равенства между мужчиной и женщиной тогда ещё не было. Еще в силе оставалась расовая сегрегация. Негры и белые имели совершенно разные права. Такие вещи, как раздельные питьевые фонтанчики для белых и чёрных, различные питейные заведения и тому подобное, были в порядке вещей. И только к 60 м - 70 м годам прошлого века национальные меньшинства стали получать равные права. В этом смысле Россия, если говорить о правах человека, была куда более продвинутым государством в правовом плане. То была другая Америка. Лишь немногим женщинам удавалось получить высшее образование. Майе это удалось, несмотря на множество препятствий, она успешно закончила высшее учебное заведение.

После окончания университета она, благодаря знаниям русского, украинского и немного польского языков, поступила на государственную службу. Во время холодной войны такие знания в США очень были востребованы. Рассказывая об этом, я нарушаю данное ей обещание никогда этого не рассказывать. Дело в том, что Майя по сей день боится гонений со стороны американского правительства за ее симпатию к советской России. Это у нас репрессированные в сталинское время люди получили реабилитацию со стороны государства. Не так дела состоят в США. На тех, кто прежде был в опале за какое-либо проявление симпатии к Советскому Союзу, все еще остается клеймо пособника тоталитарному режиму. Также не произошло общественного покаяния американцев за преступные репрессии государства против видных деятелей Америки, лиц японской национальности и т.д. В этом отношении США ни в коей мере не могут сравниться с СССР, признавшим свою вину перед репрессированными гражданами.

Я не верю в то, что у Майи сегодня есть какие-то основания бояться репрессий со стороны американского государства. Сделай так, оно поставило бы себя на один уровень со сталинским режимом. Это в высшей степени безумство – спустя десятки лет преследовать человека за давние его умонастроения. Нынешняя Америка – это не Ирак и не Иран. Только поэтому я и решился нарушить данное мной обещание. Была у меня и другая причина рассказать про это. Очень уж мне понравилась рассказанная Майей история об одном нашем соотечественнике. Родом он был из очень известной русской династии. Фамилии его не называю опять же в силу данного обещания. Поэтому все персонажи этой истории пусть останутся под вымышленными именами.

В то время Майя служила в одном из агентств, занимающимся сбором информации о Советском Союзе. Среди его работников были русские эмигранты первой волны, работали и попавшие в Америку люди после Второй мировой войны. Майя в то время только что окончила университет, была красивой, амбициозной девушкой. В одном из отделов агентства ей доверили контролировать работу небольшой группы перебежчиков из Советского Союза. Кое-кого из них она недолюбливала, но из осторожности никому о том не говорила. Советский Союз она не считала империей зла, не верила пропаганде американских СМИ. И это не удивительно, если принять во внимание, что Майя была еврейкой. Советский Союз, победивший фашизм, в ее представлении не мог быть источником зла. Во время Второй мировой войны многие американцы смотрели на СССР аналогичным образом, ведь наша страна в то время была союзницей Америки. Сталина там уважительно называли дядюшкой Джо. Это уже после Второй мировой войны между нашими странами пробежала чёрная кошка и началась холодная война.
 
В соседнем отделе с Майей работал Петр Николаевич Трубецкой, старый русский полковник из знатного дворянского рода. Полковник ходил с красивой тростью в руках, и его аристократическая фигура неизменно привлекала к себе внимание окружающих. В США он прибыл после революции. В отделе он держался обособленно. Никто никогда его работы не проверял. В любое время он мог уйти с рабочего места, не поставив начальство в известность. Многих это раздражало, его считали гордецом, но Майе он нравился. Они подружились, часто гуляли по Вашингтону. Возможно, девушке льстило внимание такого знатного господина к ней, а ему приятно было рядом с собой видеть молодую красивую девушку. Несмотря на возраст Петра Николаевича, про него ходили слухи, что он имеет любовницу. Майю это ничуть не смущало – лишь сильнее возбуждало интерес к этому человеку.
 
Насчет Советского Союза Пётр Николаевич не питал никаких иллюзий, но публично ничего плохого о советском государстве не говорил. В агентстве своим делом занимался без особого энтузиазма. Всякому другому на его месте давно бы высказали претензии. Но ему, в отличие от многих других русских работников, не надо было доказывать преданность американскому государству. Его происхождение само служило определённой гарантией лояльности к Америке. Дорога в советскую Россию после революции раз и навсегда была ему заказана.
 
Вместе с Трубецким в отделе работала знатная дама Агнесса Каземировна Богуславская. В Америку она прибыла тоже после Октябрьской революции. Пётр Николаевич её сторонился – была она слишком уж словоохотливой. Но однажды, ей удалось завязать с ним разговор о жизни в дореволюционной России. Богуславская стала распространяться о том, как богато жила их семья в родовом имении. Петр Николаевич снисходительно слушал.
 
- Вы знаете, Петр Николаевич, сколько у нас было земли?! – говорила она ему, закатывая глаза.
Полковник молчал, делая вид, что ищет бумаги. Не получив ответа, дама продолжала. 
– Эти грязные необразованные большевики забрали у нас все! В одну минуту! Вы можете себе это представить? 
– Голубушка, да, конечно. Вы у меня это спрашиваете?
– Да, Петр Николаевич, вы меня понимаете. У вас тоже все забрали эти грязные дремучие мужики. Какой ужас!
– Да, голубушка. Все забрали, – произносил полковник, не зная, что ответить.
– Ну, скажите мне, по какому праву? Разве у них есть на это право? Что они сделали со страной? Как я ненавижу этих русских мужиков! В нашей семье изъяснялись только на французском. Если хотите знать, на русском я только со слугами разговаривала, – негодовала дама, глядя в упор на полковника.
– Дорогая моя, как это не прискорбно, но сегодня по-русски я тоже только со слугами общаюсь, – явно намекая на нее, грустно произнес полковник.
– Вот видите! – воскликнула дама…и осеклась. Недоумевая, посмотрела на полковника, затем изрекла:
– А вы злой, Петр Николаевич. Очень злой.

С этими словами Агнесса Каземировна выскочила из кресла и унеслась в дамскую комнату. Слышавшие их разговор затихли. Некоторые ухмылялись. Майя тоже все слышала. Как-то после работы она спросила Петра Николаевича:

– Зачем вы обидели Агнессу Каземировну? Она же такая русская, как и вы?
– Милое создание, если корова стояла в конюшне, это не значит, что она стала лошадью, – совсем по-отечески ответил он с грустью и замолк.

Время шло. Петр Николаевич часто провожал Майю до дома. Их семья жила как раз совсем неподалеку. Однажды вечером после работы они шли по весенней аллее. Стояла прекрасная погода. В воздухе летали ароматы цветущих цветов. Все кругом благоухало. Майя что-то рассказывала, а полковник почти всю дорогу молчал. Совсем уже перед ее домом он сказал:

– Знаешь Майя, я скоро уезжаю в Париж.
– Когда? Вы надолго туда едете? Как я вам завидую! Увидеть Париж весною, это так романтично! – восхищалась девушка.
Полковник немного помедлил, затем сказал:
– Не завидуй мне, Майюшка. Конечно, сейчас там очень хорошо, но мне не придется всем этим насладиться. В Париж я еду умирать. У меня рак. Жить мне осталось несколько месяцев.
Майя вздрогнула. Такого она совсем не ожидала. Она что-то беспомощно стала лепетать, пытаясь его успокоить, но полковник недолго ее слушал. Перед отъездом он подарил ей красивый альбом с сухими растениями, вывезенными из России. «Пусть этот альбом напоминает тебе о России и обо мне» – сказал он ей на прощание.

После смерти полковника к Майе пришли его родственники и попросили отдать им тот альбом. Говорили, что это фамильная ценность, что растения Петр Николаевич собирал собственными руками. Убеждали ее, что такие вещи должны храниться в семье. Как порядочная девушка альбом она отдала, хотя впоследствии о том сожалела. На память от Петра Николаевича у нее ничего не осталось, одни лишь добрые приятные воспоминания.

В Америке мне часто приходилось слушать рассуждения о ностальгии. Одни её испытывали, находясь вдали от родины, других это чувство никогда не посещало. Мне стало понятней, почему Деникин и многие белые офицеры во время Великой Отечественной войны всячески помогали советскому государству, а советский генерал Власов, который быстро двигался по карьерной лестнице, быстро переметнулся во вражеский стан. Не от того ли, что Сталин подбирал себе военачальников по принципу преданности себе, а не родине? Представители же белого движения служили царю и отечеству, которое было им дорого. Любовь к родине подобно чувству к своим родителям, которые могут быть очень сложными, но никогда нормальный человек не будет радоваться несчастью родных людей.
 
Слава Богу, меня миновала чаша выбора между родиной и новой страной. Другие уже настали времена. Можно было не примыкать ни к красным, ни к белым. Прожив пять лет в Америке, я уже мог спокойно возвращаться на родину, не боясь быть наказанным за свои убеждения. Советский Союз развалился, коммунистическая система пала. Новое руководство России проводило иную политику, но многие нелицеприятные вещи в моей стране меня расстраивали. Побывав в середине 90 х годов в России, я уже смотрел на свою страну глазами иностранца. Да и меня некоторые соотечественники иногда за такового принимали. Закончив американский колледж по специальности компьютерный анналист, по-русски я частенько путал названия компьютерных деталей и ставил не на те слоги ударения. Уезжая из страны, я вообще о компьютерах не имел никакого представления, поэтому в этой области действительно был «иностранцем».  Но отношение ко мне, как к иностранцу меня не задевали, а наоборот, умиляли. Хотя и не всегда.
Очень мне не понравилась встреча с начальником ОВИРа, куда я был вынужден обращаться всякий раз за очередной визой на посещение своей собственной страны. В первый мой визит в отдел я вошёл в кабинет к Николаю Петровичу и спросил:

- Разрешите?
Начальник не сразу меня узнал. Он вскинул голову и несколько секунд пристально глядел на меня. Затем, очевидно признав, откликнулся:
- А, Гулевский? Проходи.
Я вошёл. Он предложил мне кресло.
- С чем к нам пожаловали? – учтиво поинтересовался он.
- Николай Петрович, мне нужно визу продлить на несколько месяцев.
-Визу? Ну, что же, продлим вам визу. Давайте ваши документы.
Я достал свой американский паспорт и положил на стол. Взяв его в руки, начальник неожиданно расплылся в улыбке.
- Ценная вещь, впечатляет! – с уважением сказал он, словно увидел перед собой генеральские документы.
- Это международный американский паспорт, - как можно скромнее добавил я.

На самом деле, это был американский международный паспорт беженца, но объяснять этого начальнику я не стал. Он видел во мне гражданина Америки, и разочаровывать его я не считал нужным.

- Поздравляю! – с уважением произнёс он и подал мне руку.

Я стушевался, но руку ему всё-таки подал. Нельзя сказать, что рукопожатие было приятным. Если честно, то испытал даже некое чувство брезгливости, наверное такое чувство, которое когда-то испытывал начальник, выдавая мне документы на выезд из страны. На мгновение захотелось даже выдернуть руку из его ладони, но Николай Петрович держал её крепко.
- Как в Штатах устроились? – спросил меня начальник.
- Нормально, не жалуюсь, колледж закончил, сейчас в одной частной компании работаю компьютерным лаборантом.
- Интересно, у меня сын тоже институт заканчивает. Вот думаю, может его за границу отправить? – не то, размышляя сам с собой, не то, спрашивая совета у меня, спросил он.

Встреча была недолгой. Мы поговорили немного об Америке, начальник пообещал уладить мои дела, на том и расстались. 

Я вышел из отдела на улицу и направился к центральной площади города. Там проходила какая-то ярмарка. Из выставленных на улице динамиков звучали народные песни. На сооружённом дощатом помосте танцевал коллектив девушек в традиционных русских нарядах с кокошниками на головах. Весело и с огоньком они отплясывали свою танцевальную программу. Кружась в хороводе, девушки вдруг плавно развернулись и на обозрение публике показали свои голые попки. Меня это очень удивило, хотя ханжёй никогда не был, но русские сарафаны очень уж не гармонировали с открытыми  девичьими задами. Что это было, улыбка родины? Нет, для меня это был скорее фарс. Какая-то сюрреалистическая картинка грядущего дня. Так, наверное, в представлении властей должна была выглядеть современная демократия?

Из динамиков зазвучала известная песня, которую пели Людмила Гурченко и Боря Моисеев: « Я не буду, я не буду целовать холодных рук. В этой осени никто не виноват, не виноват. Я уехал, я уехал в Ленинград, а приехал, а приехал в Петербург ». Под оглушительные звуки музыки мне тоже казалось, что приехал я в какую-то другую страну. Разорвалась связь времён, и наступило время, у которого нет ни будущего, ни прошлого, а есть только настоящее. Время, в котором всем всё позволено. А ведь это мероприятие явно было организовано с разрешения городских властей. И не о Бори Моисееве здесь конечно речь. Я ощущал себя и иностранцем и дедом одновременно. Так и хотелось крикнуть по-стариковски: «Стыд и срам!». Представилось мне, как сытый и тупой губернатор, причмокивая языком, оценивал русский народный коллектив: «Хороши, хороши девки!». Да уж, демократия, но местного разлива.

Придя домой, я встретил там свою тётушку. Она очень рада была меня видеть. Как будто не было между нами споров и упрёков друг к другу, мы очень задушевно стали общаться по-родственному. Она расспрашивала меня о моей жизни, я интересовался её делами. Казалось, не осталось и следа от наших прежних разногласий, но после долгого разговора, они снова напомнили о себе. Тётушка неожиданно для меня стала просить устроить каким-то образом её приезд в Америку, чтобы она там могла заработать немного денег для своих детей. Я против этого ничего не имел, но возможности мои были крайне ограниченными. Не было у меня собственного жилья и достаточных финансовых средств, чтобы содержать взрослого человека на своём обеспечении.  Не зная английского языка, она практически вынуждена была бы сидеть на моей шее. Это я ей и пытался донести, но она почему-то сочла мои доводы отговорками и в конце разговора обозвала меня эгоистом. «Каким ты был, таким ты и остался»; заявила мне тётя, прощаясь.

Я мог бы ей напомнить все слова, которыми она поливала меня перед отъездом, мог бы упрекнуть членством в партии, но не стал этого делать, чтобы не ухудшать и без того не очень дружественные наши с ней отношения. Помнила ли она о том, что говорила моей матери перед отъездом: « Не так ты своего сына воспитала. А я бы ему сказала, как он поступает по отношению к своим родителям и родине!». Похоже, что моральные угрызения совести уже не так сильно беспокоили её. Она уже легко могла покинуть родину лишь для того, чтобы заработать на «загнивающем Западе» себе доллары на более сладкую жизнь.

И как тут не вспомнишь главного виновника наших бед, который превратил Россию в государство с изнасилованным сознанием?

Мы живём, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлёвского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
И слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет.
Как подкову, дарит за указом указ –
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него – то малина,
И широкая грудь осетина.

Понимал ли Мандельштам когда писал эти стихи, что подписывает тем самым себе смертный приговор или на что-то надеялся? И сколько таких ни в чём не повинных людей сложили свои головы за неудачно сказанное слово? Это же с подачи тирана заставляли отрекаться людей от своих отцов и детей, обвиняя их врагами народа. «Лес рубят, щепки летят»; как говаривал «великий» вождь всех народов. И летят до сих пор. Уже давно после смерти вождя, нет-нет да появляются на свет Божий сталинские понятия о своих и чужих. Все кто не с нами, те против нас. Вот и тётушке моей выгодно было отрекаться от меня в советское время и дружить тогда, когда это стало совсем безопасно.

В Америке я лишь однажды испытал влияние политики на отношения между людьми. В то время я уже работал в одном агентстве недвижимости. Все шло как нельзя лучше. Я осваивал азы профессии. В агентстве ко мне относились очень хорошо. Мне казалось, что даже слишком хорошо. Однажды во время празднования Дня независимости Америки главный менеджер по продажам собрал всех работников и в патриотическом порыве включил гимн Соединенных Штатов Америки. Такое мероприятие должно было способствовать сплочению коллектива. Это действительно сплачивало. Все вытянулись, положили руку на сердце и принялись петь что-то о великой стране. Мне было неловко. Я не знал слов гимна, да и стеснялся петь «Боже, храни Америку». Мало того, рука никак не хотела ложиться на сердце, хотя ничего плохого новой стране я не желал.
 
В своей жизни мне пришлось давать клятву один лишь раз, и было это очень давно. То была солдатская присяга. Я уже тогда не хотел никому присягать, но после того, как несколько офицеров провели со мной воспитательную беседу, я принял присягу. Снова давать кому-то клятву верности мне совсем не хотелось. Я стоял в стороне, надеясь, что никто меня не заметит. Как оказалось, напрасно. Менеджер по продажам из дальнего угла помещения пристально смотрел в мою сторону. На следующий день я вдруг ощутил слабый холодок в наших отношениях. Менеджер уже не так широко мне улыбался. Постепенно перестал предлагать свою помощь. Некоторые работники стали интересоваться, зачем я так часто летаю в Россию? Не лучше ли доллары тратить в Америке? Очевидно, некоторые из них полагали, что таким странным способом я пытаюсь обрушить финансовую систему Америки? Как в СССР 80-х годов я вдруг почувствовал пристальное к себе внимание окружающих американцев. Недоставало только офицера КГБ (ФБР), который спрашивал моего отца: «А зачем ваш сын учит английский язык?». Отец, совершенно огорошенный таким вопросом, тогда так и не нашелся, что ответить. Когда он мне рассказал об этом, я долго не мог успокоиться. Оказывается глупость свойственна не только дуракам, но иногда её высказывают представители власти. Вопрос был, конечно, интересный, но что если бы я изучал японский, сочли бы тогда работники КГБ меня приверженцем японских самураев?
 
Всё же на жизнь в Америке мне грех было жаловаться. Прошло ещё несколько лет. Много случалось хорошего и не очень. Я адаптировался в чужой стране, достиг финансовой независимости. Но мысль о возвращении на родину меня не покидала. Однажды я решил вернуться в Россию. Ожидание встречи с родиной меня волновало. Приведя все свои дела в порядок, я возвращался домой. И вот в иллюминаторе авиалайнера показался аэропорт Шереметьево. Самолет, накренившись на один борт, стал выходить на посадочную полосу. Еще несколько минут ожидания – и я буду дома, в своей стране.
 
Выхожу в зал аэропорта Шереметьево-2. Как здесь все изменилось! Светятся шикарные витрины с дорогими товарами. Везде чисто. Пол блестит как зеркало. Пограничники вежливы и обходительны. Пройдя таможенную зону, выхожу к стеклянным воротам. У дверей меня встречают отец, мать и брат. На брате майка с надписью «Welcome to Russia». Все они крепко жмут мне руку. Мы обнимаемся. Родственники хлопают меня по плечу и приговаривают: «Мы так тобой гордимся!». Я смотрю на мать и с трудом ее узнаю. Волосы у нее белые-белые, как у американки. Она улыбается, и я с ужасом смотрю на ее ровные белые зубы. Ко мне она обращается по-английски. Мне становится не по себе. Я спрашиваю:

– Почему, мама?
– Сынок, тебя так долго не было в России. Мы все давно живем здесь как в Америке. Посмотри, у брата есть кредитная карточка. Он уже может пользоваться Интернетом, - отвечает она.

С удивлением смотрю на брата, он жуёт жевательную резинку и показывает свои ровные белые зубы. Они так сверкают, что немного ослепляют меня своей белизной. Я присматриваюсь к нему. Вроде он, а вроде и нет? Думаю, уж не сошёл ли я с ума?

– Какая карточка, какой Интернет?  – совершенно ничего не понимая, спрашиваю я маму.
Внезапно осознаю, что этого не может быть! Мой отец умер много лет назад. Я пытаюсь себя ущипнуть, но не чувствую боли. Этого не может быть! Я сплю. Да, я сплю – доходит до меня, и я просыпаюсь. Подушка вся взмокла. Приснится же такое? В старом треснувшем зеркале вижу тусклое свечение ночника. За окном темнота. На ум приходят стихи:

Ах ты, ночь!
Что ты, ночь, наковеркала?
Я в цилиндре стою.
Никого со мной нет.
Я один…
И разбитое зеркало...

 После того, как российское государство стало возвращать гражданство своим бывшим подданным, я воспользовался этой возможностью, получил российский паспорт и окончательно решил вернуться на родину. А то ведь не дай Бог случится такое, прилечу домой, а там Америка! Какая разница, где жевать американскую жвачку? Если уж это делать, то не лучше ли у себя на родине? Простился с Майей и Ричардом, пообещал не теряться, звонить им, писать на электронный адрес.

Перед отбытием заехал в Нью-Йорк к Семёну Михайловичу. За всё время пребывания в Америке мы лишь несколько раз обменивались телефонными звонками. Я уже и не надеялся его увидеть, но неожиданно он пригласил меня к себе. Я рассказал ему о Николае, который всё так же ходит в церковь пятидесятников. В ночную смену работает уборщиком в большом супермаркете. Жизнью своей в Новом Свете он вполне доволен. Правда, порою, как и прежде, многому удивляется. Особенно выходцам из Шотландии, которые по праздникам выходят в своих национальных одеждах. Николай никак не может привыкнуть к мужчинам в женских юбках. Как ему ни втолковывай, что это у них национальная традиция, он твердо держится того мнения, что такой наряд для мужчины неприличен. Для американцев же Николай сам экземпляр весьма странный, о чем он вряд ли догадывается.

За многие годы, проведенные в чужой стране, он так и не удосужился выучить английского языка. Очевидно, придерживается того мнения, что гора должна придти к Магомету, но никогда Магомет не пойдет к горе. Тем не менее, чувствует он себя превосходно. По его виду можно судить, что о своей эмиграции из Советского Союза он ничуть не сожалеет.

Я рад был, что Семён Михайлович не уехал, как обещал, в далекий штат Арканзас, а остался жить в Нью-Йорке. Со временем он переехал в район недалеко от улицы Брайтон Бич, где проживают выходцы из бывшего СССР. Вывески и уличные плакаты на этой улице в основном на русском языке. Там можно поесть украинского борща и прочитать свежую прессу на русском языке. Брайтон Бич немного похож то ли на Одессу, то ли на московский Арбат, только с коммерческим уклоном. Находится он у самого побережья Атлантического Океана.
 
Через пять лет после прибытия в Америку Семен Михайлович в рассрочку приобрел небольшую квартирку с окнами, выходящими на Атлантический Океан. Если ветер с Востока, в ней приятно пахнет океанской свежестью. Рано утром он выходит прогуляться по деревянной набережной, закуривает сигарету, и садится на лавочку почитать свежую газету. За свою квартиру он расплатился на треть и планирует в скором времени выйти на пенсию. Заработал себе массу мелких болезней и борется с ними в меру своих сил и возможностей.

При встрече я не стал расспрашивать его, почему же он не уехал в штат Арканзас? Не так уж хорошо мы с ним были знакомы, чтобы я мог позволить себе лезть к нему в душу. Мне просто было интересно узнать, нашел ли он счастье в Новом Свете? Но и этого вопроса я ему не задал.

Семен Михайлович купил себе телеканал с программой на русском языке и часто смотрит передачи из далекой России. Покупает эмигрантскую газету «Новое Русское Слово», интересуется событиями, происходящими в России. Когда в очередной раз на него накатывает приступ меланхолии, он закуривает сигарету «Мальборо» и долго смотрит в сторону Востока. О чем он думает в такие минуты? Бог его знает? Часто в такие минуты меланхолического настроения из своего маленького шкафчика он достает бутылку виски, наливает себе стаканчик, включает телевизор и смотрит передачи из Москвы. Когда с Атлантики приплывают темные тучи, грустит, глядя из своего окна, выходящего на Атлантический океан. Вот опять набежали с Востока серые дождливые тучи. Пошел дождь. Гуд Бай, Америка.