Пощечина. часть 2 из 4

     Прошло  еще  полгода. Анин  Рогов  окончил  институт  с  красным  дипломом  и  работал  теперь  в  отделе  краеведения  научной  библиотеки  им. Короленко  на  полную  ставку.
     Зимой  Аня  прочитала  в  “Литературке”  об  условиях  приема  в  литинститут. Собрала  несколь-ко  машинописных  рассказав  общим  объемом  на  35  страниц, как  требовалось  и  послала  на  ко-нкурс. Послала  и  вскорости  забыла  об  этом. Летом  неожиданно  она  получает  вызов-приглаше-ние  на  сдачу  экзаменов. А  какой  злой  завистью  загорелись  глаза  Аниного  дефекта. Квартиро-дателя  ****ного.


                ***

     В  начале  августа, отослав  Руслана  маме, Аня  уехала  в  Москву. Что  ее  ждет  там? Как  встре-тит  ее  высокомерная  столица? В  Москву   Аня  ехала  прямо  из  Одессы, не  заезжая  в  Харьков. Ехала  сутки, пила  растворимый  кофе  из  пакетиков, хрустела  печеньем  и  вновь и  вновь  прокру-чивала  свою  неуклюжую  жизнь. Искала  причину  своей  неприкаянности, невезучности. И  не  мо-гла  найти.
     Она  проснулась  в  пригородах  Москвы. За  мутным  окном  моросил  мелкий  противный  затя-жной, совсем  не  августовский, скорее  ноябрьский  дождь. Каких-нибудь  полчаса  до  столицы  мощной  империи, а  такой  облезлый  пейзаж. И  из  теплой  постели  выползать  не  хочется, тем  более, как  назло, начались  месячные. Вот  с  ней  всегда  так! Как  бы  не  запачкать  казенную  про-стынь. “Сейчас  бы  не  в  поезде  очутиться, – потягиваясь, мечтала  Аня, – а  в  теплой  ванной. Вставать  неохота, собирать  постель  лень, хорошо,  хоть  проводник  приятный  попался, не  тормо-шит, не  подгоняет.
    Приподнявшись  на  локтях, Аня  тупо  смотрела  в  окно. Мелькнуло  хмурое, насупившееся  “Пе-ределкино”. Узенькая  заляпанная  комьями  жирного  болота  желтая  табличка  на  тонких  ржавых  железных   столбах  в  человеческий  рост, серый  неприглядный  перрон, обвалившиеся  степеньки, такие  старые  и  опасные, что  удобней  прыгать  с  насыпи  прямо  вниз, поломанные  бревна, кучи  мусора, консервные  банки, кто  б  мог  разглядеть  во  всем  этом  часто  упоминаемое  историчес-кое  место, а  может,  все  исторические  места  такие? Неужели  “СОРРЕНТО”  тоже  на  ржавой  желтой  железке? Нет, Сорренто – ласково  плещущееся  море, высокое  чистое  небо, крупный  теп-лый  сыпучий  песок, как  хорошо  очищенный  рис. Все  это  ярко, ярко, отчетливо, словом, кино-кадр, снятый  на  пленке   “СВЕМА-4”.
      И  невозможно  поверить, что  железнодорожная  станция   “Сорренто”  может  быть  также  обо-значена  невзрачной  облупленной  табличкой. А  кто-то, начитавшись  Пастернака, представляет  “Переделкино”  сосновым  раем: пышные  зеленые  кроны, гладкие, будто  отполированные, рыже-тые  стволы  корабельных  сосен, пушистые  откормленные  белки, сухой   треск  прошлогодних  осыпавшихся  иголок, крохотное, но  глубокое, аккуратное  прозрачное  озерцо  с  шустрыми  зага-дочными  тенями  карасей   и  карпов. А  может, прилетевшему  в  дождливый  день  в  Рим, этот  го-род  тоже  поначалу   покажется  мрачным   замызганным   и  потертым? Для   кого-то  Париж – пес-ня, а  для  кого-то  и  Москва – недосягаемое  блаженство. Каждому – свое.
     Аня  вдруг  почему-то  вспомнила  своего  Этьена. Хорош  мужик, с  ним  такой  балдеж. Жаль, она  его  так   резко  отшила. Можно  было  встречаться, соблюдая  конспирацию, без  телефонов  и  бюргерских  прогулок  под  ручку, без  провожаний  и  сидений    в  кафе.
     “Чего  я, дура, боялась?” – ругала  себя  Аня. –“Идиотка, трусиха  несчастная, никто  бы  ничего  не  узнал”. И  тут  без  всякой  связи  повыползали  совсем  уж  давние  детские  постыдные   воспо-минания.
     На  уроке  географии   в  восьмом  классе  Аню  вызвали  к  доске  показать  Мозамбик. Аня  пра-вильно  провела  указкой  по  карте  и, получив  пятерку, возвращалась  на  свое  место  к  четвертой  парте. Тут  она  увидела, как  двоечница  Сорвилка,  покраснев, отчаянно  растирает  скомканной  наспех  газетой  густое  бордовое  пятно  на  ее  сидении.
     –Отпросись  домой, – вообще   попунцовев  шепнула  она  Ане. – Здесь  же  пацаны, позор-то  какой! Стыдно  ведь  как! Ты  что, вату  забыла? Не  завидую  я  тебе.
     Испуганная  побелевшая  Аня  не  знала, что  ответить.
     Мальчишки  сверкающими  глазами  смотрели, не  отрываясь, как  темная  ненужная  кровь  под  упорными  шершавыми  руками  Сорвилки  постепенно  превращается  в  светло-красные, едва  за-метные  разводы.
     Кстати, как  бы  сейчас  не  протечь? Неудобно, вдруг  проводник  заметит? 
     Тогда  дома  у  так  нелепо  опозоренной  восьмиклашки  Ани  резко  поднялась  температура  по-чти  до  сорока. Вызвали врача, сказал – ОРЗ, хотя болезнь  была  явно  нервной. Неделю  Аня  лежа-ла  пластом, а  на  восьмой  день  с  опущенной  головой, не  смея  поднять  глаз, явилась  в  класс: угловатая, худющая, неловкая, сутулая, заторможенная, вспоминать  противно. И  больно. Ане  себя  тогдашней  было  жалко. Сейчас  бы  она  нашла, что  ответить  этому  быдлу, будущим  уголовни-кам, тыкающим  в  нее  пальцем. Подумаешь, трагедия – красное  пятно! Сколько  потом  она  остав-ляла  этих  пятен  на  разных  стульях, креслах, табуретках, в  ВУЗах, библиотеках, кинотеатрах, в  различных  аудиториях, на  долгих  заседаниях, концертах, в  кафе, гостях, на  литературных  поси-делках, на  именинах, свадьбах, сабантуях, на  любительских  объединениях, на  презентациях, на  бесплатных  спектаклях, на  серых  простынях  холостяцких  холодных  постелей, в  самолетах, пароходах, на  вокзалах, в  поездах… ой, кажется, джинсы  уже  влажные… Да, хрен  с  ней, с  казен-ной  простыней, но  новые  джинсы!    
     Ане  стыдно  самой  себе  признаться – она  была  чучелом  в  классе. Над  ней  постоянно  изде-вались, ее дразнила,  футболили  ее  старое  серенькое  пальто, упавшее  в  школьной  раздевалке  и  зашвыряли  так, что  его, разорванное, грязное, нельзя  было  одеть, и  Аня  размазывая  слезы, бежа-ла  домой  раздетая  по  теплому  одесскому  февралю. Может  быть  именно  тогда  у  нее  появилась  идея-фикс – в  городе, где  произошло  такое, она  никогда  не  будет  счастлива.
      Уже  в  десятом  классе, на  зимние  каникулы  Аня  поехала  со  школой  на  экскурсию  в  Лени-нград. Из  их  класса  на  путешествие  смогли  дать  десятку  только  две  спокойные  порядочные  девочки, так  что  в  поезде  Аню  никто  не  мучил, и  Петербург  ее  очаровал. Околдованная  архи-тектурными  красотами, Аня  решила  поступать  в  Ленинградский  университет. Она  еле  нашла  скрытое  от  экскурсионной  суеты  молчаливое  заснеженное  место. Ей  запомнилась  напряженная, словно  перед  ловушкой, чернота  и  обилие  каркающих  ворон. Умные  птицы  предупреждали  ее: “Не  лезь!”
     Подавленная  высотой  потолков  и  древней  таинственностью  сводов, нескладная, неоформив-шаяся  Аня с  костлявыми  плечами  и  длинными, нелепо  болтающимися  руками, спросила  вдруг  онемевшим  заплетающимся  языком  что-то  невразумительное, кажется, об  условиях  приема.
     –У  себя  и  поступайте, – будто  сговорившись, одновременно  отчеканили  две  толстые  краше-нные  секретарши, – нам  своих  хватает.
     Аня, покраснев, выбежала  из  старого  надменного  здания  и  долго  шла  наугад  по  полутем-ным  улочкам, пока  не  вышла  к  адмиралтейству, поклявшись: “больше  сюда  не  ногой”.
     Ну  и  поступила  в  харьковский  институт  культуры, такого  в  Одессе  нет , придраться  не  к  чему. И  насколько  плохо  ей  было  в  школе, настолько  хорошо  в  институте, один  Валерий  Ан-дреевич  с  его  бесчисленными  винарками  чего  стоил.
     А  теперь  она  получила  приглашение  из  легендарного  литературного. И  едет  в  Москву!
         


     Поезд  медленно  плыл  по  Москве. Мимо  голубых  маковок  крошечных  церквей, мимо  Андро-нникова  монастыря. Кажется, здесь  похоронен  Рублев. Когда  же  мы, наконец  приедем? Давно  уже  нам  пора  быть  в  столице. Но  скорый  опаздывает, как  всегда. Аня  не  обращала  внимание  на  гремящее  радио, но  тут  включили  запись  Жванецкого: “Секс – это  когда  спят  днем”… Смей-тесь, пожалуйста! Только  что  здесь  смешного?
Аню  нельзя  было  назвать  одесситкой  в  том  смысле  слова, который  в  него  вкладывают. Она  совсем  не  тосковала  по  этому  крикливому, катастрофически  подмываемому  морем  солнеч-ному  городу, в  котором  родилась  и  выросла. Не  тосковала  ни  секунды. Никогда. Да, Аня  здесь  выросла, предки  по  матери, пришли  сюда, спасаясь  от  голода , в  20-е  годы  из  Херсонской  гу-бернии. Пришли  и  поселились  на  Энгельса, напротив  приморского  парка. В  войну, однако, их  дом  разбомбили, и  Аня  родилась  уже  в  другом  месте, но  тоже  в  центре. Дом, в  котором   Аня  появилась  на  свет, до  сих  пор  стоит, мирно  подпираемый  атлантами. Стоит, наверное, двести  лет, со  дня  основания  Одессы. А  в  конце  приморского  парка  на  обрыве – родильный  дом  №2. Здесь  сморщенный  бьющийся  младенец, впоследствии  именуемый  Анной, поводя  большими  темными, врачам  казалось, задумчивыми  глазами  в  сторону  бескрайней  морской  глади – море  было  августовски  тихим  и  прозрачным – издал  первый  крик. Вот  так  вот, Аня закричала  над  морем, и, может  быть  спугнула  чаек  и  альбатросов, и  автоматически  стала  землячкой  В. Катае-ва, И. Бабеля, Ю. Олеши, Ильфа  и  Петрова, Якова  Ядова, Якова  Гордиенко, ну  и   конечно, Жва-нецкого. Но  не  всегда  тянет  в  места  детства. Одесса  Ане  чужда, как  эклер   томатному  соку.
     Да  и  что  здесь  хорошего? Грязные  переполненные  пляжи,  где  иголке  негде  упасть. Жара, вонь  потных  тел, и  это  кто-то  называет  отдыхом! Лежать  под  палящим  солнцем  на  раскален-ном  песке, а  глаза  и  волосы  тебе  непрерывно  мелькающие  босые  пятки  колючим  песком  за-сыпают, ночью  тесниться  на  раскладушке  переполненного  дачниками  улья, обедать  в  вонюяей  столовке, в  вестибюле  которой  уже  рыгать  хочется, испортить  желудок, обгореть  и  облезть, как  лишайная  кошка, но, вернувшись  в  родное  гнездышко, хвастать  всем  подряд, как  ты  чудесно  провел  летний  отпуск  у  моря.
            
    


     Одна  библиотечная  дура  из  краеведческого  отдела  библиотеки  им. Короленко,  занимаясь  переводом  каталога  на  ББК, кому-то  попутно  с  гордостью  повествовала: “Муж  в  шесть  утра  занимает  место, до  12-ти  мы – под  мостиком, а  вечером  гуляем  по  набережной, десять  лет  в  Черноморке  снимаем, у  одной  хозяйки”.
     Прямо  сплошные  дамы  с  собачками. А  набережная – разбитый  асфальт, разбросанные  кирпи-чи, горы  кишащего  крысами  мусора, переполненные  урны, нечищенные, стекающие  прямо  в  мо-ре  туалеты, густой  запах  говна.
     Анин  поезд, понятно, прилично  опаздывает. А  теперь, когда  его  платформу, заняли  другие  поезда, пришедшие  вовремя, он  издевательски  тормозит  у  самого  вокзала. Одесские  воспомина-ния  не  оставляют  Аню.
     Вот  она  жарким  июльским  днем  выходит  из  пятого  маршрута  трамвая  или  троллейбуса, не-важно, у  обоих  конечная  в  Аркадии   и  не  спеша  направляется  к  морю, смешиваясь  с  подвиж-ным  орущим  комком  толпы:  размалеванные  коровьи  лица, низкий  прокуренный  смех, шоколад-ные  голые  плечи, коротенькие  разноцветные  юбки, напоминающие  балетные  пачки  и  обворо-жительно  открывающие  узкую  полоску  белых  тугих  трусов   и  выбритые  волосы, затейливые  сандалии  из  бусинок, камешков, ремешков  и  железок. “Господи, – думает  Аня, – как  их  много!” “Да  отлепитесь  же  вы  от  меня! – хочется  крикнуть  ей. –Я  хочу  идти  босиком  к  морю  по  пус-тыне!”
      Фигушки. Размечталась. Все  хотят!
      Инвалиды-торговцы  пристают  с  какими-то  обалденными  широкими  поясами, звенящими  серьгами,  браслетами, кольцами,  медальонами. Тут  в  дыму  торговцы  зазывают  на  шашлыки, продаются  вчерашние  пирожки, мятые  холодные  сосиски, мороженное, – всюду  очереди. Одесса, как  надувной  матрас, летом   разбухает,  зимой  худеет.
      Ане  почему-то  было  неловко  за  свое  крикливое  и  хвастливое  место  рождения:  огромные  подведенные  черным  коровьи  глаза  с  хлопающими  ресницами   чуть  ли  не  до  губ, но  без  проблеска  мысли, приблатненные, мелко  махлюющие  мальчики  и  общий  цимес. За  всей  этой  требухой, за  назойливо, в  громкоговоритель  упрашивающего  капитана совершить  двухчасовую  прогулку  в  распрекрасный  порт  Ильичевск,  за  прогнившими  досками  причала, за  прибившимся  волнами  к  берегу  с  пароходов  на  рейде  мусором,  за  всякой  падалью, включая  дохлых  дельфи-нов, кошек, чаек  и  голубей, за  нахально  плавающими, дразняще  переливающимися  пятнами  ма-зута,  не  видно  моря, к  которому  Аня  до  сих  пор  неравнодушна. Вот  она  осторожно  входит  в  довольно  холодную  июньскую  воду,  но  дрожит  не  от  холода.  Аня  рискует. Амиачный  завод  спускает  отбросы  в  море, а  там  нефть, разлитая  ртуть…
      … Поезд,  наконец, тормозит  у  мокрого  серого  невзрачного  московского  перрона. Вещей  у  Ани  немного. Все  уместилось  в  небольшую  черную  сумку  со  змейкой  через  плечо. Как  только  поезд  остановился, Аня  схватила  сумку  и,  нещадно  расталкивая  нагруженных  пассажиров, ус-тремилась  вперед,  как  рыба  в  воду.  Скорей, скорее  на  воздух, скорей  от  этой  вагонной  духоты! Один  затхлый  запах  нестиранных  мужских  носков   чего  стоит!
      Аня  торопится,  пробиваясь  сквозь  толпу,  хотя  ее  никто  не  встречает. Никто  не  ждет… Она  заходит  в  хмурый  вокзальный  буфет, выпивает  стакан  “Фанты”. Потом  покупает  мороженное  “Бородино”, жвачку,  крохотную  шоколадку  “Старт”  и  беленькую  уютную  пачку  сигарет  “Ява”, класс  четвертый.
     “Ура! – ликует  Аня, – Я  в  Москве!” Она  с  мороженым  спускается  в  метро, ее  никто  не  останавливает, и   почему-то  выходит  на  Красной  Площади, хотя  ей  совсем  не  туда. Она  стоит  у  Собора  Василия  Блаженного  и  молча   молится. Затем  разворачивается  и  по  Тверской  подни-мается  на  Пушкинскую  площадь, по  дороге  купив  совсем  за  копейки  бутерброд  с  красной  икрой. Может  быть,  она  ела  такое  в  детстве , а  может  быть  и  нет. Съев   бутерброд  и  пожалев, что  не  взяла  сразу  два, Аня  через  подземный  переход  выходит  на  Тверской  бульвар   и  оста-навливается  у  дома  №  25. Некоторое  время  она  стоит  в  задумчивости  перед  старинным  особ-няком  XVII  века, в  котором  родился  Герцен. Наконец,  она  набирается  храбрости  и  входит  в  тихий  двор…      
      –Вы  что  пишите? – неожиданно  спрашивает  ее  совсем  обыкновенная  толстая  женщина, вни-мательно  изучая  робко  протянутое  Аней  приглашение. – Где  Вас  искать?   
      –Заметки  в  городскую  газету, – хотела  сказать  Аня, но  вспомнила, что  посылала  рассказы.
      “Что  же  ответить?” – колебалась  Аня. – “Что  я  пишу   художественную  прозу? Но  это  слишком”.
      –Так  кто  Вы? – улыбнулась  секретарша, будто  угадав  Анины  сомнения. – Поэт? Прозаик?
      –Наверное, прозаик, – запинаясь, сказала  Аня, – но  я  точно  не  знаю.
     –Сейчас  посмотрим, – секретарша  терпеливо  перебирала  папки. – Да, Вы – на  отделении  прозы.
      “Ага, признали! – ликовала  Аня. – Признали  во  мне, не  опубликовавшей  ни  одной  художест-венной  строчки, писательницу!”
     –Вот  Вам  направление  в  общежитие, – как  ни  в  чем  ни  бывало, продолжала  секретарша. – Сейчас  прогуляетесь  до  театра  им.  Ленинского  комсомола  пешком, там  третий  троллейбус  останавливается, прямо  на  нем  до  улицы  Добролюбова  и  доедете. Ежайте  скорее, чтобы  застать  кастеляншу. Возьмите  у  нее  белье  и  отдыхайте. Послезавтра  собеседование.
     Аня  вышла. У  нее  от  волнения  кружилась  голова, горели  щеки, ладони  стали  противно-вла-жными, липкими. Плюнув  на  предупреждение  секретарши, что  кастелянша  может  уйти, она  решила  отдышаться  и  присела  на  скамейку  в  старом  внутреннем  садике  у  памятника  Герцену  покурить. Ну  и  конечно  сразу    познакомилась  с  олдовыми  абитуриентами  с  приличным  стажем  поступления  в  Литинститут. Они  приоткрыли  неискушенной  ане   некоторые  внутренние    секреты  набора. Оказывается, главное – собеседование. Обычно  оно  с  самого  начала, перед  экза-менами. Входишь  в  аудиторию – за  круглым  столом  сидит  человек  десять-двенадцать  из  прие-мной  комиссии  и  задают  тебе  самые  пустяковые  вопросы, и  после  пятнадцатиминутной  ерундовой  беседы  выводят    напротив  твоей  фамилии  знаменательный  плюс, либо  минус. И  от  этой  пустяковины  зависит  дальнейшая  сдача  экзаменов. Это  называется – поступать  с  презумк-цией.
     И  вот  все  экзамены  сданы. Наступил  последний  день, всех  абитуриентов  попросили  подож-дать  с  десяти  до  трех, когда  будут  окончательно  утверждены  результаты.
     Аня, конечно,  пошла  пить  кофе, была  тогда  дешевая  кофейня  на  Тверской, в  переулке, где  ТЮЗ   и  больница. Сейчас  там  “Русское  бистро” , и  цены  кусаются.
     Потом  она  поплелась  на  Страстной  покурить  на  лавочке. По  дороге  нашла  пять  больших  свеженьких   шампиньонов, спрятала  в  полиэтиленовый  пакет – в  общаге  пожарит. Она  прикури-вала  одну  за  одной  и  зажгла  уже  третью, как  у  нее  резко  разболелся  живот. Аня  выьросила  недокуренную  сигарету. “Ну, чего  я  так  волнуюсь?” – ругала  она  себя. – “Подумаешь, не  поступ-лю, ну  и  что , что  я  теряю? Одно  высшее  образование  у  меня   уже  есть. А  так  Москву  посмо-трела, в  литературном  кругу  повертелась, а  не  поступлю – ничего  страшного”, – уговаривала  себя  Аня. – “Не  надо  нервничать”.
     Аня  поступила. Во  вторник  у  них  первый  творческий  семинар. Десять  человек  собрались  в  огромной, гулкой,  увешанной  портретами  русских  писателей  аудитории.
      –Ну  вот, – приветливо  улыбается  им  стройный, хорошо  одетый  пожилой  писатель  с  акку-ратно  расчесанными  на  прямой  пробор  серо-седыми, довольно  густыми  волосами, в  толстых  роговых  очках. – Мне  пожаловались, что  вы  плохо  сдавали  конкурсные  экзамены, но  все, кого  я  хотел  видеть, все  здесь! Никто  за  бортом  не  остался!
     –Это  не  мы  плохо  сдавали  экзамены, – выкрикнула  Аня  с  места. – Это  нас  заваливали!
     –Ну  уж  не  надо, – шутливо отмахнулся  руководитель  семинара. – Вы  все  у  меня  плюсовые, и  вас  тянули  изо  всех  сил… – Для  тех, кто  еще  не  знает, – продолжал  мэтр, с  русским  псев-донимом, армянской  истинной  фамилией  и  таким  же  орлинным  профилем, – зовут  меня  Федор Ависович  Колунцев. Это  не  настоящее  имя – псевдоним. В  детстве  я  был  Тэдиком  Бархударя-ном. Я – наполовину  армянин  , и  половина  моей  жизни  прошла  в  Тбилиси, половина  в  Москве. Когда-то  давно, сразу  после  войны   я  тоже  окончил   литинститут. Занимался  вот  в  этой  самой  аудитории, где  вы  сейчас  сидите. Учился  в  семинаре  Константина  Федина  вместе  с  Юрием  Трифоновым  и  Елизаром   Мальцевым. С  Юрой  мы   дружили. Как-то  поспорили  о  литературе  и  прямо  на  семинаре  перешли  на  кулаки. Молодые  были, горячие. Как  вы  сейчас.  Федин  нас  разнимал. Ну, ладно, что  было, то  было… А  жизнь  продолжается. Я  вижу, у  нас  в  семинаре  одна  дама.
      –Как  Вас  зовут, – обратился  Федор  Ависович  к  Ане.
      –Анна.
      –Отлично, – сказал  мэтр, как  будто  если  бы  Свистунову  звали  Екатериной, было  бы  по-другому.
     Посылая  рассказы  в  литинститут, Аня  не  рискнула  подписывать  их   придуманным  псевдо-нимом  “Носик” , а  поставила, как  положено, свою  девичью  фамилию  “Свистунова” .
     –Анечка, – непринужденно  продолжал  Федор  Ависович , – вот  Вы  и  будете  у  нас  старос-той. Держите  журнал. Вы  за  него  отвечаете. Стенографировать  наши  беседы  будут  мужчины, по  очереди. Вы  освобождаетесь. Сегодня  мы  почтем  вслух  рассказ  кого-нибудь  из  вас, я  предла-гаю  “Золотарь”  Шипневского. А  на  следующие  занятие  заранее  назначим   обсуждаемого  и  оппонентов. Есть  какие-нибудь  возражения?
     –Я  не  хочу  быть  старостой, – Аня  подняла  руку, как  в  школе.
     –Хорошо. Джилаев? Рифат?  Вы  согласны?
      Сидящий  за  первым  столом  узбек  кивнул.
      Восточные  люди  вообще  хорошие  хозяйственники.
      –Значит,  договорились, – сказал  Колунцев. – Теперь: кто  хочет  обсуждаться  на  следующем  занятии? Добровольцы?
     Молчание.
     –Анечка, Вы  не  хотите? – обратился  Федор  Ависович  к  Ане. – Не  бойтесь. Обычно, чем  чаще  студента  бьют  на  семинарах  в  литинституте, тем  легче  ему  потом  в  большой  литерату-ре.
     Аня  согласилась  обсуждаться.
     Обычно  семинары  Колунцева  проходили  по  вторникам, один  раз  в  неделю, с  трех  до  семи. Но  сегодня  шеф  отпустил  новичков  гораздо  раньше, первый  раз  все-таки.
     Из  института  Аня  вышла  вместе  со  своим   мэтром.
     –Какой  теплый  вечер, – сказал  Федор  Ависович. –Тихо, ни  ветерка, совсем  необычно  для  начала  сентября  в  Москве. А  не  прогууляться  ли  нам  с  Вами  в  зоопарк, Анечка? – неожидан-но  предложил  мэтр.
     –С  удовольствием, – ответила  Аня.
     … Москва  не  так  велика, как  кажется  приезжим, а  центр – совсем  крохотный. “После  прогу-лки  с  шефом, – подумала  Аня, – я  еще   может  быть  успею  в  небольшую  церковь  на  Новосло-бодской, на  вечернюю  службу. Поставлю  свечку  за  успешное  поступление. В  этой  старенькой  церкви  не  то  что  в  центральных… Так  тихо…Пахнет  погребом  и  тайной. И  немного  лада-ном…
      Аня  с  Федором  Ависовичем   медленно  брели  по  Малой  Бронной, через  Патриаршие  пруды  с  чудом  сохранившимися, словно  вырезанными  из  белого  картона, лебедями, вышли  на  шипя-щее  от  машин, пропахшее  бензином  Садовое  Кольцо. Долго  стояли  у  светофора, пока, наконец  не  перешли  дорогу  и  не  спустились  вниз  к  Баррикадной.
      –Я  живу  напротив  Савеловского  вокзала, – рассказывал  Федор  Ависович  Ане, – в  той  нелепой  многоэтажке, где  гастроном  “Восход”. Так  что  не  бойтесь, Анечка, быстро  сгущающих-ся  сумерек, домой  будем  возвращаться  вместе. Вообще,  мне  всегда  по  пути  со  студентами. Когда  они  опаздывают  на  семинар  и  говорят, что  долго  не  было  троллейбуса, я  знаю, что  они  обманывают, потому  что  сам  езжу  тем  же  маршрутом.
     –Я  тоже  стоял  на  остановке, – как  бы  между  прочим, говорю  я, – троллейбусы  шли  один  за  другим… Скажите  лучше, что  пили  кофе  в  булочной  Филлипова  или  гуляли  по  Тверскому. Тогда  я  вам  поверю. Ну   что  Вы  молчите, Анечка, не  стесняйтесь, расскажите  что-нибудь, мне  так  приятно  слушать  Ваш  мягкий  южно-русский  акцент. Точно  так  же, как  и  вы  говорила  моя  бабушка-армянка  из  Ростова. Я  с  Вами  свое  детство  вспоминаю. Старики  вообще  любят  вспо-минать  начало. Представляете, приехали  мы  как-то  с  писательской  организацией  в  Каир  на  экскурсию. Чувствую – знакомый   дымок. Откуда? Ах, да… курильня… Специальный  сарай, где  анашисты  балдеют. И  смутно, из-за  тридевяти  земель  выплывает  из  памяти  тбилисский  рынок  двадцатых  годов. Пестрота, толчея, гомон, и  этот  же  мягко-окутывающий  приятный   дым – анаша! Пузатые  торговцы  гордо  расхаживают  с  трубками. В  зубах  у  них  толстые   такие  длин-ные  трубки, разукрашенные   и  размеченные, как  термометр, по  затяжкам – на  15, на  20  копеек, на  сколько  затянул, столько  и  плати…
     Федор  Ависович  был  на  полголовы  выше  Ани, он  шел  на  полшага  позади, чуть  поддержи-
       
вая   изящной, не  постаревшей, аристократически  вытянутой  ладонью  тонкий  локоть  своей  спут-ницы.
     –Кто  Вам  рассказал  о  литинституте? – спросил  Колунцев  Аню.   
     Аня  недоуменно  пожала  плечами.
     –Литературный  настолько  известен… – неопределенно  начала  она.
     Колунцев  резко  перебил  ее.
     –Я  посмотрел  документы, Анечка. Вы  работаете  в  редакции… нештатно  с  ними  сотруднича-ете…
     –Совершенно  верно, – перебила  Аня  своего  шефа. – Ну  и  что  из  этого  следует?
     –Сеня  Волосов  тоже  там. Мой  студент, хороший  прозаик. Без  сомнения, Вы  с  ним  встреча-лись…
     –Да, я  знаю  Арсения, – сказала  Аня. – Он  мне  много  рассказывал  о  литинституте, но  все  же  я  сама  решила  послать  рассказы  на  конкурс. Ведь  я  еще  не  опубликовала  ни  одного  из  них… 
     –Не  спешите, Анечка, – Федор  Ависович  улыбнулся, – мой  вам  совет. В  молодости  я   издал  несколько  глупых  книг. К  сожалению, они  есть  в  нашей  институтской  библиотеке, не  берите  их, я  Вас  очень  прошу, не  читайте!
     Аня  несколько  смутилась. Никто  в  ее  роду  не  творил, она  мало  общалась  с  писателями, почти  не  знала  этой  среды, но  чтоб  автор  просил  не  читать  собственных  книг?! У  Ани  пере-сохло  в  горле. Захотелось  пить.
      –Пишите  о  себе, Анечка, – как  ни  в  чем  не  бывало,  продолжал  Колунцев, словно  бы  не  замечая   Аниного  изумления, – и  о  том, что  Вам  хорошо  известно. В  человеке  есть  все, каждая  личность – мир, и  цель  хорошего  писателя – рассказать  об  этом  мире  талантливо  и  правдиво, – вещал  мэтр.
     Аня  прокрутила  свой  небольшой  писательский  опыт, и  ей  стало  ясно, хоть  и  стыдно:  она  взялась  за  ручку, чтобы  утихомирить  межножную  чесотку, рассказ  и  соитие  для  нее  составля-ли  уравнение: x=y, или  как  там  у  математиков?!
     Ане  редко  попадался  хороший  партнер, но, если  это  происходило, она  надолго  забрасывала  тетрадку. Знаменитый  афоризм  Фрейда: « Все  искусство – есть  неудовлетворенное  половое  чувс-тво», оправдывался  хотя  бы  на  Анином  примере.
      Все  это  промелькнуло, но  Аня, конечно, промолчала, ничего  не  ответив  Колунцеву, а  он  после  некоторой  паузы  продолжал:
       –Я  почувствовал  биографичность  Ваших  писаний, Анечка, и  поэтому  взял  Вас  в  свой  се-минар.
      Аня  с  Колунцевым   подошли  к  плескающемуся  и  играющему  с  ярким  мячом  тюленю. Ос-тальные  звери  были  вялые, сонные, неинтересные – после  обеда  их  разморило. Только  возле  верткого  веселого  тюленя  толпились  люди.
      –Сейчас  я  как  раз  оканчиваю  роман  «Свет  зимы», – рассказывал  Федор  Ависович  Ане. – Вот  его  читать  можно, так  мне  по  крайней  мере  сейчас  кажется. Погодите  немного  и  почитае-те  хорошую  прозу, а  не  мои  ранние, корявые  опыты. В  этом  своем  последнем  романе  я  детст-во    вспоминаю: как  тбилисскими  загорелыми   пятиклассниками  жаркой  пышной  осенью  мы  школу  прогуливали. Ровно  полвека  назад. И  как  Вы  думаете, где  мы  гуляли? Конечно, в  зоопа-рке. Покупали  мороженное, если  были  деньги, бутерброды  с  сыром  и  колбасой, дешевые  «тош-нотики»-пирожки, позавчерашние, с  рисом  луком  и  яйцом… И  вот  понимаете, Анечка, я  сам  себя  подстегиваю, ставлю  сверхзадачу – описать  жизнь, начало  и  конец  которой – зоопарк! А  между  зоопарком – война, гибель  друзей, два  парня  всего  из  нашего  класса  вернулось, пред-ставляете, следственная  камера, голод, холод, учеба, любовь, так  много  всего…
      Помню, в  1946  году  я  впервые  открыл  американскую  тушенку, жадно  ловил  пальцами, – Колунцев  потер  подушечками  ухоженных  пальцев  друг  о  друга, словно  кожей  припоминая, – большие  куски, нетерпеливо  запихивал  в  рот  скользское  жирное  мясо, давился, кашлял, глотал, не  успев  прожевать. Поверьте, ни  до, ни  после, ничего  более  вкусного  я  не  ел.
       И  все  это, вся  жизнь,  так  сказать, в  промежутке  между  двух  посещений  зоопарка. Волки, лисы, рыси, кролики  и   дикие  кабаны  в  начале  и  конце. Бесцельно  мечущиеся, замученные  тигры, грязные  ленивые  печальные  слоны, вонючие  бегемоты, – ведь  для  зверей  в  клетке  за  пятьдесят  лет  ничего  не  изменилось…
      Аня  молчала. У  нее  пересохли  губы. Она  по-прежнему  хотела  пить. Почувствовав  это, Фе-дор  Ависович  купил  ей  шоколадку  и  бутылку  фанты.      
      Казалось  бы, банальнейшая  история, чего  рассусоливать: директор  и  секретарша, начальник  и  подчинненая, преподаватель  и  студентка, но  у  Ани  почему-то  ничего  не  получалось. С  первым  редактором – по  нулям, с  Лобановым, хотя  напивались  в  харьковских  кабаках  вусмерть – тоже, и  вот  теперь  Колунцев… Ему  60, но  выглядит  намного  моложе. Родился  в  конце  декабря  1923  года, трехпроцентник… Это  означает, что  после  войны  мужчин  его  возраста  осталось   всего  три   процента. Печальная  статистика.
      Высокий, стройный, худощавый  мэтр  со  спины  казался  Ане  совсем  юношей. “Если  бы  не  седина  и  не  глубокие  морщины  у  уголков   губ, – думала  она, – как  раз мой  тип”…
      Но  Колунцев  сразу  провел  грань, которую  сам  не  переступал  и  Аню  к  ней  не  подпускал.
      –Анечка, Вы  пишите, как  Генри  Миллер, – улыбнувшись, сказал  Федор  Ависович.
       –А  кто  это? – спросила  Аня.
      Колунцев  рассмеялся.
       –Неудивительно, что  Вы  его  не  знаете. Этот   писатель  у  нас  не  переводился. Генри  Мил-лер  считается  американским  писателем, хотя  долгое  время  прожил  в  Париже, дружил  с  русски-ми  эмигрантами, переписывался  с  Вейдле… Писал  эротику. Однако  в  30-е  годы, когда  писал, его  мало  публиковали. Только  в  начале  60-х, с  приходом  в  Америку  сексуальной  революции, это  имя  было  поднято  на  щит, и  книги  стали  издаваться  миллионными  тиражами. В  своих  со-чинениях  Генри   Миллер  описывает  и  Европу, и  Америку:  штаты  с  пренебрежением, Фран-
цию – с  восхищением. Для  него, как  и  для  Хемингуэя, Париж  всю  долгую  жизнь  оставался  “Праздником, который  всегда  с  тобой”.
     …Из  зоопарка  Аня  с  Колунцевым  вышли  последними. Доехали  на  метро  до  Новослободс-кой  и  там  попрощались. Аня  свернула  к  церкви, а  Федор  Ависович  ловко, по-мальчишески  вскочил  в  распахнутую, словно  для  него, заднюю   дверь  своей  любимой  тройки. Третьего  тро-ллейбуса.
      От  Москвы, от  лекций, от  новых  знакомств, от  бордового  студенческого  билета, от  бес-платных  спектаклей  в  столичных  театрах  и  от  того, что  с  тобой  обращаются, как  с  настоя-щим   писателем, Аня  в  тот  первый  московский   сентябрь  ходила  хмельной.
      Аня  будто  родилась  заново. Она  отрезала  и  облила  густыми  чернилами  прошлое. Не  хоте-лось   ей  помнить  свою  давнюю юношескую  боль – проклятого  мотоциклиста, своих  имбециль-ных   мужей, никчемных  любовников, скандальную  семью. Даже  Андрей  выветрился. Только  Ру-слана  стоило  из  чернил  вытянуть.
      Аня  переполнялась  новым, и  ей  нужна  была  половина, но  теперь  она  была  осторожной  в  выборе – не  спешила. Она  бешеными  темпами  заводила  новые  знакомства, бросалась  из  одной  компании  в  другую, тянулась, испытывая  неизбежный  комплекс  провинциала, к  москвичам. Мо-сквичи-однокурсники  с  гордостью  ей  показывали  свою  столицу. После  лекций  обычно  заходи-ли  в  соседнюю  булочную-кондитерскую, быстро  выпивали  крепкий  кофе, съедали  булочку  с  изюмом, а  потом  гуляли  по  Москве – Коля  Судариков  стучал  по  старой  мостовой  у  Патриар-ших:
      –Вот  здесь  трамвай  отрезал  Берлиозу  голову!
      Как  будто  этот  факт  имел  историческую  достоверность!
      Заходили  в  старые  разрушенные  обосранные  церкви, часто  бывали  в  Доме  художника  и  в  Доме  кино, пили  пиво  на  Маяковке, плыли  на  пароходике  вокруг  Москвы, катались  на  “Черто-вом  колесе”  в   парке  им. Горького, однажды  даже  пообедали  в  ресторане  “Метрополь”. В  то  время  дневные  цены  там  не  шокировали. Но  чтоб  жизнь  малиной  не  казалась, первокурсникам  в  конце  установочной  сессии  устроили  два  зачета. Один  из  них – по  античной  литературе. Аня  чего-то  все  не  решалась  войти  и  сдала  почти  последней. Она  вышла  в  институтский  дворик, зажгла  сигарету  и  оглянулась  – никого  из  ее  знакомых  не  было.
      Только  высокий  черноглазый  черноусый  киевлянин  Толик  Балкин  одиноко  курил  у  двух-сотлетнего  дуба. Не  исключено, что  около  него  курили   Осип  Мандельштам  и  Андрей  Плато-нов, и  многие  другие.         
      –Ну  как, сдала? – спросил  он  Аню.
     –Да, мне  попался  “Эдип”  Софокла, я  перечитала  его  несколько  дней  назад, а  про  “эдипов  комплекс”  Фрейда  знала  еще  в  девятом  классе, – ответила  Аня. – Что  такое  “эдипов  комплекс”  знают  все  или  почти  все, а  вот  есть  еще  “комплекс  Кандавла”.
      –Первый  раз  слышу, – перебил  Толик.
      -Это  когда  мужчина, стыдясь  своей  склонности  к  гомосексуализму, делится  своей  женщи-ной  с  другом , чтобы  через  нее  к  нему  приблизиться, – неуклюже  объяснила  Аня. – Герцен, который  перед  нами, спал  с  женой  Огарева. Правда, – поправилась  Аня, – имя  мифического  героя  я  могу  путать, но  то, что  Чернышевский   и  Герцен  сублимировали    патологическую  при-верженность  социалистическими  идеями – правда. Половой  акт – ядерная  реакция, подавленный  половой  акт – атомный  взрыв.
     –Не  знаю, – сказал  Толик. – Я  никогда  не  думал  об  этом. Не  приходилось – с  наклонностя-ми  у  меня  все  в  порядке, а  на  зачете  тоже  повезло – досталась  “Илиада”, Джимбинов  рекомен-довал  Пиотровского, но  я  читал  в  разных  изданиях  и  переводах. Поехали  в  Дом  художника, там  коньяк  дешевый, – неожиданно  переключился  Толик.
     –Угощаешь?
     –Разумеется.
     –Богатенький  Буратино, пошли, – пожала  плечами  Аня.    
     Аня  с  Толиком  вышли  из  метро  “Парк  культуры”. Толик  купил  Ане  мороженное,  и  они  ос-тановились  возле  здания  МИМО, улыбнувшись  позеленевшей  статуе  с  призывно  протянутой  рукой.
      –Вот  так  поступают  в  МИМО, – улыбнулся  Толик, – а  кто  не  позолотит  ручку, тот  мимо.
      Над  реставрируемым  монастырем  с  другой  стороны  Москва-реки  поднялась  радуга. Аня  с  Толиком  медленно  брели  по  широкому  пустынному  мосту. Вскоре  показалась  модерновая  сте-кляшка – Дом  художника.
      Аня  с  Толиком,  купив  по  студенческому  билеты  на  выставку  болгарской  живописи,  сразу  прошли  в  полутемный  бар. Там  на  высоких  вертящихся  стульях  уже  сидело  четыре  их  одно-курсника.   
      Пьяненьких. Они  плеснули  коньяк  Ане  и  Толику, протянули  лимон, чтобы  закусить, а  потом  два  бутерброда  с  колбасой.
     –Хорошо  сидим, – сказал  кто-то.
     –Послушай  лучше  анектод, – перебил  другой. – В  ХХ  веке  автор  издателю: “Вот, эпопею  принес!”
      –Покажите!
      Автор  по  карманам: “И  куда  ж  я  ее  засунул?!”
      В  ХIХ  веке: «Повестушку  написать  изволил». Указывает  издателю  на  два  громадных  ящика: «Это – часть  1. Вторая  и  третья – в  телеге  у  ворот»…
      Происходящее  в  этот  день  в  дальнейшем  Аня  плохо  помнила. Всей  компанией  посмотрели  выставку, а  потом  оказались  в  театре  миниатюр. Москвичи  решили  переночевать  в  общаге – вроде  бы  туда  транспорт  лучше  ходит. Сначала  из  чьего-то  дипломата  вывалилось  «Свадеб-ное», а  потом  откуда-то  притащили  медицинский  спирт  и  соорудили  «Кровавую  Мэри». Даль-ше  Аня  совсем  отключилась. Пошло  какое-то  многословие  об  Артуре  Кларке  и  дисплее, Аня  плохо  помнит,  о  чем  именно  была  речь… Сначала  один  говорил – все  слушали, а  потом  стали  говорить  все, и  уже  никто  никого  не  слушал.
      Аня  хоть  и  была  пьяна  в  стельку, но  зафиксировала  это, оглядела  пьяных, бормочущих  каждый  свое  студентов,  и  расхохоталась. Ребята   почему-то  уложили  Аню  у  поэтессы  Ленки   Ляпуновой, будто  до  ее  собственной  комнаты   в  конце  коридора  ее  довести  было  ох  как  тру-дно.    
      Аня  закрыла  глаза, но  уснуть  не  могла. Черные  усики  Толика  и  его  ровные, словно  выреза-нные  из  школьной  цветной  бумаги, губы  выплывали  из  темноты, множились,  не  давая  покоя.  В  сморщенной  общежитской  комнатушке  было  душно. Аня, бессильно  уткнувшись  носом  в  стену, механически  обрывала  желтые  отклеившиеся  обои. Не  спалось. Аня  долго  ворочалась  с  боку  на  бок, усилием  воли  представляя  вереницу  слонов, жалко  бредущих  по  пустыне  и  счи-тая, бесконечно  считая  их. Прилежно  досчитала  до  ста. Ни  фига. Не  усыпается, хоть  тресни. Срочно  требуется  мужик. Пластмассовой  штуковины  у  нее, как  назло, нет, а  потереть  ногу  об  ногу, чтобы  мгновенно  кончить  она  не  хочет .
      … Аня  накинула  простыню  и  вышла  в  коридор. Толик  жил  через  комнату  по  диагонали. Его  дверь  была  чуть  приоткрыта, хотя  свет  уже  не  горел. Толик, укрывшись  с  головой  одея-лом, лежал  на  левом  боку  спиной  к  Ане. Аня  прилегла  на  край  кровати, едва  коснувшись  ру-кой  его  щеки. Толик  повернулся  и  молча  накрыл  Аню  своим  одеялом, потом  молча  поцеловал  в  губы. Его  тонкие  пальцы  неуверенно  пробежались  по  Аниной  упругой  груди. Аня  обмякла, растеклась  и  раздвинула  ноги… Толик  подождал  Аню, пока  та  изовьется  и  застонет, а  потом  сам  кончил, тихонько  ойкнув, глубоко  вздохнул  и  медленно  поднялся, прикурил  две  сигареты  сразу, как  волк  из  известного  мультика. Одну  протянул  Ане. Молчали. Два  огонька  высвечива-ли  темноту, соеденяясь  в  одной  пепельнице. Искры  мгновенно  гасли  в  горе  сизого  пепла.
       “Небо  вспыхнуло  лунным  ненастьем
         Мажорным  аккордом…”
      Откуда  это? А…
     У  Эдуарда  Балашова  учился  соломенноволосый  Андрей  Брякин. Он  разговаривал  редко  употребляемыми  словами, чтоб  мало  кому  понятно  было. Ходил  в  широкой  вышитой  рубахе  из  тонкого  полотна, плотных  “бананах”  и  римских  сандалиях  с  блестящей  узенькой  перепон-кой  на  большом  пальце.
      На  переменках  и  в  столовой  он  читал  длинные  красивые  столбцы, напоминающие  древних  китайцев. Стихи  были  записаны  в  два  ряда. Можно  было  читать  сначала  один  столбик, потом  другой, можно  и  параллельно, и  по  диагонали: смысл  от  этого  не  менялся.
      Почему  Аня  вспомнила  Андрея  Брякина  в  постели  у  Толика, она  не  знала.
      Толик  по-прежнему  сосредоточено  молчал, прикурил  вторую  сигарету.
       –Ну,  я  пошла, –сказала  Аня, неловко  поцеловав  Толика  в  уголок  губ.
       –Встретимся  в  институте, – добавила  она.
       Толик  кивнул.
      Дня  через  два  после  этого  Андрей  Брякин, увидев  Аню  одну  в  скверике, подошел.
       Вообще-то  Андрей  нравился  девчонкам. У  него  было  тонкое  белое  лицо, ровный  нос, кра-сивые  голубые  глаза. Изящен, элегантен, джентельменист, но  не  в  Анином  вкусе. Аня  была  аб-солютно   равнодушна  к  Брякину, поэтому  легко  согласилась  выпить  с  ним  кофе. Три  ближай-ших  кофейни  были  закрыты, поэтому  Андрей  и  Аня  решили  прокатиться  в  Дом  художника. Совсем  недавно  Аня  была  здесь  с  Толиком. Они  опять  улыбнулись  позеленевшей  статуе  МИМО, и  Андрей  бережно  вытянул  из  толстой  тетрадки, в  которую  записывались  все  лекции  подряд, фотографию  своей  очаровательной  жены, студентки  энергетического, и  начал  рассказы-вать  четырехлетнюю  историю  их  бурной  любви. Аня  по-белому  завидовала  Андрюшке, он  с  таким  жаром, проглатывая  глаголы, рассказывал, как  ездил  со  своей  Юлей  в  лес, ночевали  в  шалаше, а  на  рассвете  стреляли  уток. Андрей  работал  в  геолого-разведочной  экспедиции, ноча-ми  писал  стихи, и  его  драгоценная  Юля  уговорила  поступать  в  литинститут, хотя  денег  нет, ей  учиться  еще  два  года.
      Ане  нравилась  любовь  Андрея   или  по  крайней  мере  то, как  он  о  ней  рассказывал, сама  же  она  оставалась  к  Брякину  по-прежнему  равнодушной. Настораживало  имя. Своего  нарко-мана- Андрея  Аня  оставила  в  Харькове  в  неопределенности. Она  старалась   не  думать  о  нем  и   не  знала, как  к  нему  теперь  относиться . Он  был  прототипом  рассказов, победивших  в  боль-шом  творческом  конкурсе. Ну, а  сейчас  что? Вернется  Аня  в  Харьков, вспоминая  все  прекрас-ное, написанное  о  нем, сядет  в  троллейбус  и  поедет  в  гости. Потоптавшись  немного  у  двери, нажмет  кнопку  музыкального  звонка, и  ей  откроет  Андрей, и  уставится  на  нее  темными, рас-ширенными  от  таблеток  зрачками:
      –Как  клево, – скажет  он. – Клево, что  ты  пришла. Виталик  как  раз  пять  пачек  седуксена  принес. Ты  мне  нужна  сейчас… – и  шатаясь, обнимет…
      Нет, лучше  она  вообще  к  нему  приходить  не  будет. И  звонить  не  будет, чтобы  не  разоча-ровываться. Она  будет  писать  о  нем  и  представлять  таким, каким  хотела  бы  видеть.
     –Послушай, – сказал  Андрей  Брякин  за  столиком  с  кофе  и  бутербродами  в  Доме  художни-ка. – Давай  сейчас  поедем  ко  мне. Я  тебя  с  Юлей  познакомлю. Она  тебе  понравится, вот  уви-дишь, она  варит  отличный  кофе, не  то  что  здесь, – Андрюша  брезгливо  повертел  щербатой  ча-шкой.
      –Дай  я  хотя  бы  сигарету  докурю, – улыбнулась  Аня, – а  потом  посмотрим.
      –Ладно, – согласился  Андрей.
      Брякины  жили  на  окраине  Москвы   в  частном  доме, подаренном  родителями. Аню  и  Анд-рея  встретила  обаятельная  русоволосая  девушка  со  стрижкой  “паж”. Юля  была  маленькой, то-ненькой, едва  доходила  Андрею  до  плеча. Приветливо  улыбнувшись  Ане,  она  повисла  на  шее  у  мужа.
      Чуть  позже  пришел  Андрюшкин  приятель  Коля  Судариков. Он  работал  в  театре  “Совреме-нник”  монтажником, но  иногда  ему  поручали  небольшие  роли – привратника, камердинера, па-жа. Брякин  разошелся – появилась  аудитория – пел  свои  стихи  под  гитару. Засиделись  за  пол-ночь, у  Ани  не  было  сил  телепаться  через  всю  Москву, Брякин  предложил  ей  и  Коле  ноче-вать  у  него.
      У  Брякиных  был  небольшой  яблоневый  сад, вокруг  дома  росли  кусты  роз  разных  сортов, дальше – аккуратно  прополотые  длинные  ровные  грядки  с  петрушкой  и  морковью, у  ворот  ажурно  зеленела  высокая  сосна.
      Во  время  долгих  прогулок  по  Москве  у  Ани, случалось, от  бензинового  запаха  столичных  улиц  кружилась  голова  так, что  приходилось  на  минуту-другую  останавливаться  и  прислоня-ться  к  первому  попавшемуся  столбу, глубоко  дышать, чтобы, наконец, прийти  в  себя. Интерес-но,  как  это  выглядело  со  стороны, и  что  об  этом  думали  прохожие?
      У  брякиных – бочки, полные  родниковой  воды, чистый, чуть  щиплющий  воздух, тонкий  аро-мат  поздних  темно-бордовых  роз… Короче, Ане  понравилось. Некурящая  Юля  всех  выгоняла  курить  на  крыльцо, Аня  немного  дрожала  от  ночной  сырости, и  Брякин  дружески  положил  руку  ей  на  плечо, чтобы  не  было  так  холодно. Аня  невольно  к  нему  прижалась…
       Когда  после  очередного  перекура  Коля, Андрей  и  Аня  вошли  в  дом, Юля  уже  всем  посте-лила  в  разных  комнатах, а  Ане  перестаралась: пахнущую  духами, накрахмаленную  наволочку  с  выбитой  белой  розой, хрустящую  простыню,а  поверх  одеяла  положила  свою  длинную  тонень-кую   ночнушку.
      –Как  в  лучших  домах, – удивилась  Аня, привыкшая  ночевать  в  самых  разных  местах, начи-ная  с  вокзалов  и  кончая  протекающими  брезентовыми  палатками.
      Юля  мило  улыбнулась.
       –Отдыхайте, – слегка  порозовев, сказала  она. – Я  тоже  лягу. Больше  ничего  не  нужно?
      –Нет, нет, что  Вы, – торопливо  заверила  ее  Аня. – Итак – слишком. Можно  было  и  попроще, – смущенно  бормотала она. – Я  – привыкшая.
      –Ничего, ничего, – сказала  Юля, – хоть  раз  после  общаги  выспитесь.  Спокойной  ночи!               
     Аня  выключила  свет  и  разделась. Юля, покормив  собаку, ушла  в  свою  комнату  и  закрылась.
Андрей  с  Колей  еще  оставались   в  саду. Они  сцепились  по  поводу   Наполеона. Брякин  отстаи-вал  версию  о   том, будто  великий  полководец  умер  в  Париже  лавочником, а  вовсе  не  на  ост-рове  Святой  Елены. Там  скончался  его  крестьянин-двойник, якобы  запримеченный  императором  во  время  победоносных  войн. Брякин  пересказал   эту  легенду  в  одной  из  своих  поэм.
       Аня  мгновенно  вырубилась  и  недолгое  время  спала  крепко, без  сновидений, но   под  утро  потянуло  свежестью, она  замерзла  и, как  ни  куталась, не  могла  согреться. Ворочалась, вороча-лась, но  больше  не  усыпала. Кровать  была  широкой, Аня  маялась, стараясь  согреться, поджима-ла  колени  к  животу, обнимала  ноги  руками  и  внезапно  наткнулась  на  чье-то  тело. Снова  стало  тепло, Аня, словно  к  печке  прижалась… Кто-то  легко  погладил  ее  спину, сыграл  гамму  на  поз-воночнике…
      Андрей!!!
      Аня  ничего  не  понимала. Она  ведь  уснула одна…
      –Я  боюсь, – тихонько  прошептала  Аня. – Что, если  Юлька…
      –Ничего, ничего, она  поймет, – тихо  ответил  Андрей.
      Что  именно  она  поймет, Аня  не  уточняла.   
      Андрей  осторожно  поцеловал  напряженно-набрякшие  от  непредвиденной  ситуации    Анины
Соски, спустился  ниже  и  жадно  зарылся  губами  и  носом   в  темном   густом  Анином   лобке. Когда   все   раскрылось  и  пригласительно  влажнело, Андрей  резко  вставил  свой  стальной, и  по-прежнему  мало  что  понимающая  Аня  жалобно  застонала… Потом   Андрей  и  Аня  долго   мол-ча  лежали, только  не  курили, как  вчера  с  Толиком, Юля  не  разрешала; наконец, Аня  поднялась  первой  и  стала   неловко  натягивать  трусы, лифчик, джинсы… Андрей, по  грудь  укрывшись  оде-ялом, в  упор  разглядывал  Аню, будто  фотографировал  каждую  часть   тела  в  отдельности.
      –Ладно, – Андрей   резко  поднялся, обернувшись  одеялом, и  Ане  стало  смешно: он  стыдился  своей  наготы, Аня, естественно, – нет.
      –Пробегусь  я  вокруг  дома, умоюсь  из  бочки, – мягко  улыбнулся  Андрей.
      –А  я   думала, у  тебя  сегодня  это – вместо  физзарядки, – Аня  кивнула  на  разбросанную  по-стель. Ничем  иным  неожиданную  близость  с  Андреем   она  объяснить  не  могла.
      Андрей  чмокнул  ее  в  щеку  и  выбежал  во  двор.
      Через  несколько  минут  Аня  с  Андреем   вместе  поехали  в  институт, на  первую  лекцию, ког-да  такое  случалось?
      Когда   они  выходили  из  дома,  Юля  еще  спала, Аня  попыталась  с  ней   попрощаться, побла-годарить  за  гостеприимство, но  Юля,  видно, спала  крепко  и  Ане  не  ответила.
      В  метро  Аня  с  Андреем  сидели  тесно  прижавшись, но  прежней  вечерней  теплоты  Аня  не  ощущала. На  языке  у  нее  вертелись  всякие  неожиданные  вопросы, упреки, но  она  молчала, не  зная   с  чего  начать. Андрей  тоже   молчал. Иногда  виновато  улыбался  и  подмигивал: просто  так.
      –Зачем  тебе  это  было  нужно? – наконец, собравшись  с  духом, спросила  Аня.
      –Черт, забыл  сигареты.
      Аня  понимала, что  Андрею  неприятно  вспоминать  об  этом,  особенно  после  своих  расска-зов  о  невероятной  любви  к  Юле   и  о  том, как  у  них  все  хорошо. Но  все-таки  Аня  решила  продолжить  разговор.
      –Я  не  люблю  мужа, – начала  Аня  издалека. – Я  вышла  замуж  за  квартиру, а   не  могу  раз-вестись, потому  что  Рогов  мой  меня  содержит. Не  люблю  я  Рогова, но  и, кроме  сына,  никого  больше  не  люблю, я  чувствую   себя  свободной  и  веду  соответственно. Но  мне  кажется, если  б  я  кого-то  любила, например, как  ты  Юлю… Мне  кажется…
      –Ничего  ты  не  понимаешь…
      –Объясни, пожалуйста.
      –Сейчас, найдем  сигареты, тогда…
      –Знаешь, я  и  без  сигарет  пойму, хотя  тоже   хочу  курить.
      –Аня,  давай  замнем, – Андрей  нежно  поцеловал  Аню  в   губы. – Помолчим   немного, лад-но?!
      Дальше   Андрей  и  Аня  ехали  молча.
      Андрей  только  прижимал  к  себе  Аню  сильнее  и  исподтишка  гладил  небольшую, едва  уга-дывающуюся  под  свитером, упругую   Анину  грудь.
      –А  может, ну  его, этот  институт, – наконец  прервал  молчание  Андрей. – Поехали  в  Дом  Кино, там  Фасбиндер…
      Аня  помотала  головой. Она  не  спала  две  ночи.
      –Наверное, я  не  поеду  ни  в  институт, ни  на  Фасбиндера, – устало  улыбнувшись,  сказала  она, – сейчас  прямо  в  общагу, и   спать, спать, спать…
      –Ладно, тогда  завтра  встретимся.
      –Не  знаю, – неопределенно  ответила  Аня.
     –Слушай, – оживился  Андрей, – послезавтра   литстудия, я  хочу  познакомить  тебя  с  нашими  поэтами. Там  и  Судариков  будет. Давай, подходи  в  пять   к  “Современнику”. Это  рядом. Догово-рились?!
       –Постараюсь, но  не  обещаю, – вздохнула  Аня  и  быстро  ушла.
       Приехав  в  общагу  и  повозившись  с  замком,  Аня   рухнула  замертво, даже  чаю  не  вскипя-тила. Проспала  она, наверное, сутки…
       Разбудил  требовательный  стук  в   дверь, напоминающий  начальство. Аня  открыла – на  поро-ге  поэтесса  Ленка  Ляпунова   из   коотровского   семинара.
      –Анюта, господи, три  дня  тебя  не  видела, я  так  волновалась, думала  что-то  случилось, знае-шь, всякое   бывает.
      –Бывает, – согласилась  Аня, не  совсем  проснувшись. – А  который  сейчас  час? На  первую  пару, наверное, опоздали?
      –Нет, рассмеялась  Ленка. – Ты  совсем  сонная. Сегодня  же   суббота, выходной, в  институт – не  надо. Хочешь, я  тебе  кофе  принесу  и  бутерброд. А  потом  пойдем, по  Москве  пошляемся.
      –Спасибо, Леночка, только  я  еще  посплю.
     –Ты  у  Брякиных  была?            
     –Ага.
     –Андрей  меня  тоже  приглашал.
     –Ну  и  чего  же  ты  не   поехала?
     –А  ну  его  к  свиньям – переться  в  такую  даль!
     –Зря  ты  так, – пожала  плечами  Аня. – Мы  хорошо  посидели. Там  был  еще  парень  из  “Сов-ременника”. Теперь  можно  на  их  спектакли  бессплатно  ходить.
     –Знаешь, по  нашему   студенческому  итак   бессплатно  в  любой  театр  пройдешь.
     –И  то  верно, –согласилась  Аня. – Леночка, ты  меня  извини, но  я  смертельно  хочу  спать. По-ка. Я  к  тебе  зайду  вечером.
      Аня  снова  растянулась  на  кровати, она  лежала  на спине   с   закрытыми  глазами, но  уснуть   уже  не   могла. Между  ног   чесалось. Аня  удивлялась – это  после  двух   мужиков! Или  чем  боль-ше  есть, тем  больше   хочется?
      Аня  презирала   себя  за   эту   неуемную  чесотку. Иногда  она  представлялась  ей   гадкой  при-липчивой   крысой, нахально  ползущей  по  голому   телу, поднимаясь  к  пупку, к  животу, к  груди  и, наконец, к  горлу. Острыми  зубами   крыса  сжимала  горло – срочно   требовался  мужской  ор-ган.
      Аня  не   спеша   вытянула  из  припасенной  пачки  родной    харьковский  “Космос”  и  закури-ла. Спать   она   больше   не   будет, понятно. “Куда  пойти, куда  податься?” – размышляла  Аня, де-ржа  зажженную   сигарету  прямо  в  постели, хотя   комендантом   это  запрещено.
       Аня  оделась, вышла  и  побрела, куда  глаза  глядят. Выпила  кофе  с  пирожным  на  “Новосло-бодской”, потом  поехала  почему-то  на   “Баррикадную”. Там, у  ворот  зоопарка, купила   любимое  мороженое   “Бородино”  и   вспомнила, почему  интуитивно   сюда  приехала: Брякин   говорил  про  киноцентр  и  Фасбиндера.
       Брякин, однако, ошибался. Показывали  “Дневную   красавицу”    Бунюэля.
       Этот  фильм  поразил  Аню. Ей  казалось, что  он  снят  о  ней. Аня  считала   себя   чокнутой  и  никогда   никому  об  этом   не  рассказывала, но  когда   долго  не  могла   с  мужиком   кончить, то  представляла, будто   ее   избивают – вот  идет   она   по   лесу, а  сзади   двое   заламывают   руки, и  один   разрывает  ноги   в   шпагат, а   другой   резко   засаживает… ломом   железным, которым   лед   колют. Или  кто-то  невидимый   пинает   сзади, она  падает   на   четвереньки, дальше – опять  кол, лом, что-нибудь   потверже, пожелезней.
      В  первом   классе   Аня  перечитывала  “Детство”   Горького   бессчетное   число  раз, особенно   сцену   дедового  субботнего   наказания:  розги  на  несколько   часов   замачиваются   в  соленной   воде, складываются  одна  к  одной, связываются, мальчика   кладут  на  скамью, стягивают   штаны, свист… И  еще   Фадеев   “Молодая  Гвардия”… Пытки…
      Аня   вышла  из  кинотеатра   и   задумалась. Закурила.
      “Видно, болевые  точки  и  кайфовые   где-то   рядом”, – размышляла  она. А  может  быть, эту  фразу  она  произнесла   вслух, потому  что  темный   бородач, почему-то   оказавшийся  рядом,спро-сил:         
       –Вы  мазохистка?
       –Не  знаю, – Аня  пожала  плечами  и   ускорила   шаг.
       Незнакомец  не   отставал.
       –Можете  мне  доверять. Я  тоже   иду   из  кино.
      Аня  взглянула  на  незнакомца. Умный   взгляд, сеточка  морщин, мягкие   ладони, нет, ничего  плохого  он   ей  не   сделает.
       Они   вместе   подошли   к   метро. В  Анину  сторону  подземки  долго  не   было.
       –У  меня  есть  коньяк  и   американский   растворимый  кофе, согреемся? – предложил  боро-дач, когда, наконец, послышался   шум  Аниного  приближающегося  поезда. – И  поговорим. Вы  меня  интересуете.
       –Хорошо, – согласилась  Аня.
      В  его  захламленной  однокомнатной   квартирке   Аня  сразу   выпила  две   рюмки , выкурила   длинную   ментоловую   сигарету  и  первой   поцеловала  его   в   губы. Незнакомец   живо  отклик-нулся:  обнял  Аню   крепко, и   через   секунду  они   судорожно   сбрасывали  одежду.
       Он  нежно   целовал   грудь, размахивая   меж   Аниных   отчаянно   ждущих  чресел   набряк-шим  членом, лихорадочно   ища   долгожданное   отверстие, промахиваясь, не  попадая.
      “Наконец-то, наконец, лихо, плотно, железно, хорошо   заполнится  эта  проклятая   пустота, из-водившая  Аню   уже   целые   сутки. Ведь  с   Брякиным  в  рассветном  холоде    Аня  кончить   не  успела, ттолько  распалилась, а  он  сник. Вот   сутки, считай, промучилась. Но  сейчас, сейчас…”
      –Сильнее, сожми   сосок  сильнее, – горячо   шептала  Аня   своему  партнеру.
      Он  послушно   крепко  обхватил   губами   ее  небольшую  грудь   и   втянул   ее   почти  всю  в  рот.
     –Нет, не  так, – раздраженно  сказала  Аня. – Укуси   меня.
     Когда  он  мелко  и  часто  стал   стискивать   зубами   тонкую   белую  Анину   кожу, член  вошел  легко  и  свободно, запульсировал   быстрей  и  быстрей, наращивая  темп…
      … Забывшись, он   кусал  больно, резко, размашисто   въезжая  внушительным, но  Аня   сосре-доточившись  на  близящемся  оргазме, укусов  не  чувствовала, лишь  стонала  и  вскрикивала  в   растекающемся    предверии   сладкого    завершения.
       –Ты  можешь  подождать, не   кончать  еще  немного? – вдруг   хрипло  спросила  Аня.
       –Конечно, конечно, сколько   угодно.
       –Тогда   давай  я   перевернусь  на   живот, а  ты   заломишь   руку.
      Он  послушно  проделал   все, что  просила  его   Аня, и  стал  водить  в   густом   киселе   медле-нно-медленно, Анин   вход – рядом  с   анусом.  Внезапно   Аня   вскрикнула   дурным   голосом – пришло! – и, испугавшись   собственного  крика, впилась  в   подушку, глухо, задушевно   засто-нав…
      … Море   разливалось  долго, все   кружилось, плыло, Аня  потеряла   ориентацию… Он  кончил  почти  одновременно   с  ней, чуть  позже, и  в  забытьи   бормотал   бессвязное: “ Кончаю, умираю, моя…родная…” А  потом, обессиленные, они   долго  лежали   молча, курили. Аня  благодарно, пе-ресохшими   губами  потянулась   к  его   лицу, воздушно, едва  касаясь, целовала  усы, щеки, боро-ду.
      “Наконец-то, наконец, все   из   меня  вылилось, – признательно   думала  Аня. – Да  еще  таким  ураганом”.
      –Как, кстати, тебя   зовут, – спросила  она  своего   покладистого  партнера.
      –Виталий, я   разве  не  сказал?
      –Нет, не  успел, – рассмеялась  Аня. – Встретимся  еще?
      –Конечно, – он  снова  крепко  прижал  Аню   к  себе, но   конкретное   время  не  назначил. – За-пиши  телефон!
      –Знаешь, – сказала  Аня, черкнув  в  записной  несколько  цифр. – У  меня  сейчас  как  раз   сес-сия, некогда, но  как  только  выпадет  свободная  минутка, позвоню   обязательно.
      –Странная  у   тебя  какая-то  сессия – в  сентябре, – заметил  Виталий.
      –Установочная. А  вообще  у  меня   и  ВУЗ  странный, творческий.
      –Неужели   ВГИК? Ты   актриса?
      Аня   улыбнулась.
      –Приплыли, – сказала  она. – Как  творческий, так   сразу  и  ВГИК. Будто  других  творческих   не  бывает. Нет, и  близко  не  ВГИК, а  какой – не  скажу. Секрет.
      Аня  бормотала  все  это  уже  полусонной, а  утром, выпив   кофе   с  бутербродами, они  расста-лись.
      В  общаге   первым  делом  Аня  побежала  под  душ  и  долго  парилась. Намыливая  себя, она  с  удивлением  обнаружила   огромные  черные  пятна  на   груди.
      “А  ведь  совсем  не  чувствовалось, – подумала  Аня. – Встретимся  ли  мы  с  ним  когда-нибудь  еще? Впрочем, это  от  меня  зависит, от  моего   звонка. Да  и  дом  я  его  запомнила. Странное  во-обще-то  приключение. Давно  со  мной  такого  не  бывало. Пожалуй, с  того  памятного  лета, когда  я  набрала  рекордное  число   мужиков.  В  цифре  и  себе  порой  не  признаешься. Многие  просто  не  поверят. Я  меняла  парней, как   трусики, ежедневно. Знакомилась  на  пляже, выбор   велик  и  разнообразен, ведь  в   одесском     вавилоне   намешано   столько   кровей, столько   наций  перепле-лось – красавцев   хватает. Помню, с  каскадером  из  киностудии, греком, цыганом, евреем  и  поля-ком   одновременно, расстелили  подстилочку  прямо  на   песке, чтоб  помягче. Мне   нравится, ког-да  головка  члена   ползет  по  верхней  стенке, ближе  к  клитору, а  партнер   почему-то  упорно  стремился   к  нижней, и  так  мы, забывшись, каждый  в  своем  стремлении, медленно   черепашьи  ползли  к  воде, сами  того   не   замечая… Вдруг  я   услышала   глухой  стук  тяжелого   тела  о   влажный, пищащий   песок   и  громкий   собачий   лай. Это  пограничник, споткнувшись  о  наши  ноги, неуклюже   растянулся  на  мокром  песке”.             
      Аня  улыбалась, подставляя  то  одну, то  другую   искусанную   грудь  под  горячий   душ.
      –О, привет, красуня! Явилась, не  запылилась, блудная   дочь, а  я  тебя   вчера  весь  вечер   про-ждала  напрасно, – упрекнула  внезапно  возникшая   Ленка  Ляпунова.
      –Извини, Леночка, – капризно   тянула   Аня, – не  сердись, ну, пожалуйста, с  этими  спонтан-ными   стрелками  в  голове  у   меня   все  перепуталось. Какой,   кстати  сегодня   день?
      –Воскресенье, – сказала   Лена.
      –Леночка, сегодня  вечером  я   к   тебе   обязательно  зайду, – пообещала  Аня, насухо   вытер-лась, натянула   халат  и  трусики, впрыгнула   в   резиновые   шлепанцы  и   ушла   спать.
      Часов   в    шесть   вечера  Аня   со   штрафной   шоколадкой  постучалась   в   дверь  Ляпуновой. Лена, как  всегда, вычитывала  рукопись, готовила ее    для  какого-то  издательства. На  первом   ку-рсе   она   была   самая  пробивная. Не  печатают   взрослых   стихов – пишет   детские, и  сразу  же  заключает  договора.
       –Ну, что   попрыгунья-стрекоза, выгулялась? – спросила  Лена, с  удовольствием  принимая  шо-коладку  и  наливая  Ане  крепкого  чаю  и  рюмку   водки. – На  вот, выпей, отойди!
       Аня  виновато   улыбнулась.
      –Смотри, добегаешься  до  абортария.
      –Не  добегаюсь, – твердо   возразила   Аня.
      –Ладно, ладно, посмотрим, время   покажет, а  сейчас  ты   лучше  послушай:
“Сохнет   с   бабкиными  метками
Довоенное  белье…
Как  железными   прищепками
                Сердце 
                стиснуто
                мое…”
       Как   считаешь, пройдет? Это  же   про  войну.
       –Пройдет, – наугад  ответила   Аня, думая  о   другом.
       –Советую   тебе  менять   тему, – вдруг   серьезно  сказала  Ленка. – Никто   твой   секс  никогда  печатать  не  будет. Вот  увидишь, тебя  всегда   будут  бить   за  него. Люди   по  природе   своей  стыдливы. Им  это  чуждо. Слушай  меня, пока  не  поздно. После  попомнишь  мои   слова. Пере-ключись   на  что-нибудь  другое. Хотя   бы   детские   сказки. Рассказываешь   же  ты  их  своему  Руслану. Вот  и   записывай. Это  несложно.
       –Лена, давай  прекратим  этот   пустой  разговор. Спасибо   за  чай, – Аня  резко  поднялась.
       –Да  ты   не   обижайся, – примирительно   сказала  Лена.
      –Я  не  обижаюсь, – ответила  Аня. – Просто,  поздно   уже, а  завтра  к  десяти  на   лекции, я  ничего  не  перепутала?
       –Все  правильно, –сказала  Лена. – Завтра   понедельник.
       –Завтра   Джимбинов  на  первой   паре. Будет   рассказывать  о  трагедиях  Софокла. Не  хочет-ся  пропускать.
      –Ладно, спокойной   ночи, – попрощалась   Лена. – Ты   извини, если  что… Если  я   была  сли-шком   резка.
       –Не  бери  дурное   в  голову, Ленуся, – улыбнулась  Аня. – Свои  люди – сочтемся…
       Вторник – творческий   день. У  Ани – встреча   с  Колунцевым. Солнце   в  этот   день  слепило  невероятно  для  сентябрьской  Москвы.
       –Сколько   Вам  лет, Анечка, – спрашивает  Аню  Федор   Ависович   на   одном   из  перекуров.
       Аня, стрельнув   глазами,  отмахивается, женщины   не   говорят.
       –Но  мне-то  можно, – он, на  33   года  старше   улыбается.
       –Уже   27, – с  гордостью  признается  Аня.
       Даст  ли  он  ей   столько? Но  для   него, по-видимому, все   женщины   до  сорока   одинаково   юны.
      –Вы  так  молоды, – скрипуче   вещает  он. – У  Вас  все   впереди, все   еще   напишите, а  вот  мне  хочется   написать  о  многом, писать  плохо  я  не  имею  права, фразы, которыми  я  был  бы   удовлетворен, редки, а  переписывать  по  сто  раз  не  хватает   физических  сил.
     Они  курят  на  крылечке  литинститута, на  его  знаменитых  ступеньках. Сколько  талантов  по  ним   поднималось  и   опускалось?!
       –Федор   Ависович, Вы  в  зоопарке   обещали  мне  подарить   трубку. Вам  же  врачи   вообще   курить  запретили, а  такой   крепкий   табак   тем  более.
       –Только  по  завещанию, – улыбается  он.
       Кашляет  кошмарно, но  курить, естественно, не  бросит  до  конца.
       Тогда  Аня  еще  не  знала,что  Колунцев  неизлечимо   болен. Федор   Ависович  успешно  скры-вал  свой  недуг, мало  кто  о  нем  подозревал, все   обращались  с  ним, как  со   здоровым, часто  сами  приходя  к  нему  за   жалостью  и  сочувствием.
       А  сегодня   как   раз  обсуждался  Анин, разумеется,  неопубликованный   рассказ   «Вероника», в  котором   сорокалетняя   женщина   умирает  от  рака.
       И  вот  только  раз   в  словах  Колунцева  мне  почудилась   минорная  нотка. В  моем   рассказе  врач   без  околичностей   сообщает   больной  о   ее   безнадежном  положении. Случай  взят  из   жизни,  но  Колунцеву  он  показался   художественно   неубедительным.
      –Врачи   обычно  прямо   не  говорят, – с  какой-то  потусторонней   грустью  протянул  он.
      Мэтр, по-видимому, хотел   сказать  что-то  еще, но  оглушительный   звонок, прямо  как  в  шко-ле, перебил  его.
      –Все  курить  на  улицу, – шутливо  приказал  нам  Колунцев.
      –Когда-то  после  войны, – начал  Федор   Ависович, глубоко  затягиваясь, – мы, студенты  Фе-дина, курили  прямо  в  аудиториях, не  прерывая   занятий. Было   холодно, не  топили, там  мы, в  шинелях  и  балахонах  из  мешковины   дымиби  непрерывно, чтобы  хоть  как-то   согреться   и  за-глушить  голод. Мы  всегда  были  голодны. Как-то  в  столовке  одна  из   наших  поэтесс  оставила  немного  пюре. Тут  же  к  ней  с  соседнего  столика: «Разрешите   доесть?» И  никто  не  удивился. Вдруг  он  из  блокадного  Ленинграда?..
      –Кстати, – вскинулся   Колунцев, – именно  из-за  всеобщей  нищеты  между  студентами  и  преподавателями  в  то  время  вовсе  не   было  субординации. Федин  часто  нас    приглашал   к  се-бе  домой. Мы  все  умещались  на  его  черном  кожаном   диване, стоящкм  в  кабинете. Пили  горя-чий  чай, спорили  об  истоках  русской   духовности.  Юру  Трифонова  еще   задолго  до  публика-ции  «Студентов»   Твардовский   нередко  звал   пропустить  стаканчик-другой   вина. Пили   они  обычно  не  дома  или  на   даче, а  в  кабаке, Коля  Евдокимов  присутствовал, можете  у  него   спросить, он  сейчас  тоже  ведет  семинар… Я  воспитан   в   демократических  традициях, всякое  высокомерие  мне  претит… Помню   забавную   ситуацию. Привезли  нас, русских  туристов, людей  искусства  к  гробнице  Наполеона. Все  окружили   маленькую  могилку   человека, мечтавшего   о  всемирном  господстве. Сергей   Бондарчук  стал  в  изголовье, тяжело  и   уверенно  скрестив   на  груди  свои  сильные   руки, словно   окаменев. Я  искоса   глянул  на   экскурсантов. Все  взоры   со-средоточились  не  на  мумии   давно  почившего  императора, а  на  Бондарчуке, словно  стоящем  на  пьедестале. Сергей   БОНДАРЧУК  увлеченно   играл   памятник  самому  себе, будто  примери-вал, как  будет   выглядеть   бронзовый   постамент  после  его  смерти… Я  его   не    люблю, – поче-му-то  понизив  голос, прибавил  Колунцев. – Слишком   он  создает  много   шума  из  ничего.
       Аня   слушала  своего   мэтра, открыв  рот. Она  так  и  не  успела   зажечь  сигарету, а  после  последнего  часа   первой   выскочила  на  улицу – хотелось  курить. Только  она  вытащила  из  су-мочки   болгарское   «БТ» , сзади  услужливо  чиркнули  спичкой. Брякин! Откуда  он   взялся? Ведь  у  них  семинар  с   одиннадцати  и  Эдуард    Балашов  их  долго  не   задерживает.
      Угадав  Анины  мысли, Андрей  сказал:
      –С  Юлькой  утром  поругался, неохота  домой  идти. Давай  возьмем  бутылку  и  пойдем  к   те-бе   в  общагу. Я  там  у  своих   ребят  заночую.            
      –Ты   мог  бы  и  один  это  сделать, – нахмурилась  Аня. – Зачем  эти   бюргерские   прогулки?  Ты   еще  под  ручку  меня   возьми.
       Брякин  молчал  растерянно.
       –Ладно, –  немного  смягчившись, сказала  Аня. – Если  хочешь, пошли  вместе. Только  снача-ла  заскочим  в   «Лиру». Я  жрать   хочу!
      После  «Лиры»   Аня  с  Андреем, конечно, зашли  в  кафе  на  «Новослободской», и  приехали  в  общежитие  с  бутылкой    «Изабеллы»  примерно  часов  в  восемь. Несмотря  на  относительно  ран-ний  час,  коридоры  общаги   были  пустыми. Вообще, те, кто  манкировал  лекции, жили  по  тако-му   графику: в  пять  утра  ложились, в  час   дня  вставали   и  ехали   в  ЦДЛ   или  еще  куда-ни-будь, где  за   чашкой   кофе  и   неспешными   беседами   коротали  послеобеденное   время,  дальше – театр, поэтический  вечер   или  еще   какое-нибудь  мероприятие, потом – бутылка,  спонтанная  компания, и  опять  «стихи  и  водка», «водка  и  стихи»    до  пяти   утра. Круг   замыкался. Некото-рые, однако, придерживались  более  умеренного  режима, но  Аня  с  Андреем, обойдя  все   этажи, не  встретили  никого. Вдвоем  пить   скучно, они  упорно   пытались  собрать  компанию, но  им  не  везло. В   какую   дверь   не  постучат – тишина.
      Как  бы  нам  не   заблудиться
      В  коридорах  общежитий,
      В  эпохальности   эпох, – поет   Коля  Шипилов. Похоже  на   правду.
      Аня  с  Андреем  стучали  в  каждую   дверь, и  только  на  третьем  этаже   последняя  за   туале-том  отворилась. Им  открыл   высокий   блондин  с  пшеничными  усами   и   большими   василько-выми  глазами. Эти   глаза, глубокие  как   озера, Ане  сразу   запомнились.
      –Костик! – обрадованно   обнял  его   Андрей. – Слава  Богу, хоть   ты   дома. А  то  нам  с   бу-тылкой   деваться  некуда, а  вдвоем   пить  скучно.
       –Заходите,  ребята, но  угостить  мне  вас  нечем, даже  чая  нет, и  ни   копейки.
       –Все   пропил! – констатировал    Брякин.
       –Все, – подтвердил  Костя.
       –Ой, совсем  забыл, – спохватился  Брякин. – Я  же  вас   не  представил. Это  наш   гениальный  поэт   из  Львова, Кость   Удовенко. Пишет  на  украинском, закачаешься, учится   со  мной   в  од-ном   семинаре. А   это  Анна   Свистунова, прозаик   из  Харькова, учится  у  прекрасного  педагога  и  стилиста  Федора   Ависовича   Колунцева, – дал    шутливо- исчерпывающую   характеристику  Андрей.
      –На  мовi   балакаете? – сразу   спросил  Костя, узнав, что  Аня   из   Харькова.
      –Трошки, – уклончиво  ответила  Аня.       
      Тут  вошел  Володька  Беспалов  из  Уренгоя. С  бутылкой    водки.
      –О, весь  семинар   Балашова   в  сборе, – воскликнул   Брякин.
      Мужики, выпив, стали  спорить, о   белом  стихе, о  правомерности  существования   этого   поня-тия, может, это  удобное  прикрытие   для   не  умеющих  рифмовать? “Опять   пьяный   базар”, – раздраженно  подумала   Аня. Ей   давно   хотелось  спать, но  она  сидела, как  приклеенная. “Поче-му   я   не   ухожу?” – вяло  мелькало…
      Вдруг  чьи-то  пересохшие   губы  нежно  пощекотали   ее   ухо, легко   чмокнули   в   мочку, и  дальше, веревочкой, по  шее, к  плечу, бесстыдно   растягивая   Анину   белую  только   что   высти-ранную    футболку. Брякин?! Идиот!  Перепил, наверное. Никого  не  стесняется.
       –Ты   не  очень   любишь   Юлю, – отстранила  его  Аня.
       –Она  мне  разрешает.
      –Андрей, перестань, – уговаривала  его  Аня. – Ты  сейчас   выпил, расслабился, а  завтра   будет  противно, вот  увидишь, а  я  не  хочу   стать  для   тебя   неприятным   воспоминанием. Давай  будем  друзьями.
      Аня   молола  еще  какой-то  вздор, у  нее   заплетался   язык, а  Андрей   тем  временем  подозвал  Костика.
       –Я  знаю, что  ты   хочешь   ему  сказать, – пьяно  перебила  их  Аня. – Чтобы  он   освободил  нам  комнату  и  переночевал  у  Володьки  или  у   кого-то  из   ваших… Я  все  поняла, но  не  вый-дет. Ничего  у  тебя  не  получится. Костя, можно   тебя  на  минуточку, – Аня  взяла  беловолосого  поэта  за  руку  и  вывела  в  коридор.
       Костя  не  дал  ей  произнести  ни   слова, сразу  заткнув   долгим    поцелуем   рот. Что  происхо-дило   дальше, Аня  плохо  помнит. Они  куда-то  шли, вернее  Костя  нес  ее   на   руках. Потом, на-верное, на  седьмом   этаже, отпустил. Они  еле  передвигали  ногами, не   переставая   целоваться, делая   остановки  только   для  того, чтобы  набрать  в   легкие   побольше   воздуха, как   водолазы  перед   погружением, чтобы   хватило  пороху  для   нового   долгого   поцелуя.
       Костины   пшеничные   усы   пикантно  покрывали  часть  розовато-упругой   верхней   губы, щекотали, целоваться  с  ним   было  приятно. Еще   и   еще. Вдруг   Аня  полетела. “Как   Маргарита  на  метле” , – мелькнуло. Перед   глазами  все   кувыркалось, сходилось  и  разъединялось, Аню  нес-ло… Неясный  монотонный   гул   закладывал   уши… Вдруг    она   ясно   услышала   звон   разбито-го   стекла, увидела, как   в   близкой  камере, тоненькие   ручейки   крови   на   белой  коже. И  испу-галась. Что  вобщем-то  не  было  ей  свойственно. Беспомощно-кошачьи   Аня  вцепилась  Косте  в  плечо:
       –Пусти, сумасшедший! У  меня  сын!
      Дальше   Аня  ничего  не  помнит.
      Проснулась  она  утром  одна, в   своей   постели. Голова   раскалывалась. Аня   заварила   полпа-чки   чая, выпила   это  пойло   без   сахара  и   пошла   на   лекции.
      Костя  виновато  сидел  в   углу   последнего   ряда, не   поднимая   глаз. Аня, холодно  взглянув  и   не   поздоровавшись, демонстративно  примостилась   в  противоположном   углу. На  перерыве  критик  Боря   Телегин   протянул  Ане   шоколадку. Аня   благодарно  улыбнулась  и  стала   разво-рачивать   шумно   шелестящую    фольгу.
      Костя, неслышно  подкравшись   сзади, неожиданно   стиснул   ее   за  плечи.
      –Давай  прямо   здесь   поцелуемся, – сказал  Костя  и, не   дожидаясь  ответа, приник  к  Ани-ным  красиво   накрашенным   губам  на   глазах  у  всего  курса.
      После   лекций   они   вместе  пошли  пить   кофе.
      –Хочешь,  проведу  пешком  до   общежития  проходными  дворами, – предложил   Костя.
      –Пошли, – согласилась  Аня. – Нужно  прогуляться. Голова   гудит   после   четырех  пар… и  после  вчерашнего, – тихо   добавила   она.
      Они   выпили  еще  по  кружке  пива  на  Маяковке   у  автоматов, и  в  каком-то  внутреннем  скверике   Костя, шагнув  в   центр  ухоженной   клумбы, сорвал  Ане   огромную  осеннюю, чуть   начинающую   увядать, почти   коричневую   розу. Он   протянул   Ане   цветок.
      –Между  прочим, в   школе  я  сидел   за  одной  партой  с  Аней, – сказал  Костя, – и  был  жутко  в   нее   влюблен. Она  чем-то  тебя  напоминает. Или, наоборот, ты – ее. Так  что  все  не  так   прос-то…
      Они  устроились  на  узкой, наспех   сколоченной, некрашенной   дворовой  скамейке. Костя   по-додвинулся   ближе, крепко   обняв  Аню. Бедра  их, напряженно   касаясь, наэлектризовались, как  две   синтетические   тряпки  впритирку – искры   сыпятся… Перехватывало   дыхание, но  они  не  целовались, будто  без   свидетелей  это   неинтересно. Аня   сразу   догадалась, и  потом   это  под-твердилось: Костя – прирожденный   актер, сцена  ему   дороже   жизни, во  всем, во  всем, даже  в  самом-самом   ему   нужны   зрители.
      –Говоришь, не  просто, – Аня   улыбнулась, сверкнув  своими   карими   глазами. – А  что, по-твоему,  удивительного   в  том, что  ты   сидел   с  Аней. Ань   на   Руси, как  собак   нерезанных, очень   распространенное   имя, и  мне   оно   совсем   не   нравится. Я   хотела, чтобы   меня   звали Виолеттой   или   Эвелиной, что-нибудь   в   таком   духе…
       –Так  возьми   псевдоним!
       –Возьму.
       –А  имя   Костя   тебе   нравится?
       –Очень  красиво  и   звучно. Главное, всегда   называют, но  понемногу, без   повальности, наве-рное, со   времен   Тараса  Шевченко.
        –Мой   Бог. Я  хотел   бы, чтобы  меня   звали   Тарасом.
        –Я  так   и  думала, – Аня   теснее   прижалась   к  Косте, но  на   безлюдной   скамейке   они   так  и   не  поцеловались. Зато   поздно  вечером  Костя   зашел  к  Ане   без  стука, пьяненький. Аня  уже  лежала  в   постели  с   книжкой, а  Ленка   Ляпунова    допивала  у  нее  чай   и   докуривала   “последнюю”  сигарету, собираясь   уходить  и   тоже   ложиться   спать. Костя, не  обращая  внима-ния  на   Ленку, набросился   на  Аню, крепко  сжал, стал   тискать, целовать   шею, грудь, живот, ру-ки… Чуть   ниже   локтя   он   решил   поставить   засос, но  неожиданно   больно  укусил… Показа-лась   кровь… Снова…
       Аня, кажется, этого   не   заметила. Она   гладила  его   густые   волнистые, светло-русые   воло-сы , помытые, наверное, зеленым   болгарским   шампунем   “Яблоко”, привычным   движением  она   осторожно   подталкивала  его   голову  вниз, безмолвно   приглашая    к  куннилингу, и  не  слыша-ла, как   понятливо   вышла  Ленка… Она  хотела   попросить   Костю    запереть   дверь, но  тот  сли-            
шком   увлекся… Он   кругами   обцеловывал   живот, иногда   возвращаясь  к   груди, губам, и   сно-ва   шея, плечи, но   ниже – “нет”. Аня   быстро  сняла   трусы, чтобы   помочь   ему, показать, что   она   готова, но  он  как-то   задумчиво   и  печально   погладил   ее   жесткий  темный   треугольник, провел   средним  пальцем   по   расщелине, которая   была   мокрой, переполненной, выплескиваю-щейся, ожидающей, потом  встал, легко   поцеловал   последний   раз  в   грудь, укрыл   одеялом, ко-снулся   разгоряченными   губами  Аниного   холодного   лба  и   побелевших   от   нервного   напряжения   губ.
       –Спокойной  ночи, – сказал  Костя  и  вышел, ничего   не   объяснив.
       Аня   была  в   растерянности. “Брезгует, боится?” – мелькало. “Если   боится, то   чего?  Гоно-реи, которой  у   меня  нет? Беременности? Но  я   не   забеременею”. Такие   мысли  не   давали   ей   долго   уснуть…
      А   наутро  все   по-новой. Поцелуи  с  нехваткой   дыхания  в   бесчисленных  коридорах  и ауди-ториях   литинститута, который, конечно,и   не  такое  видал. После   лекций – в  сквериках, кофей-нях, пивных, на   проспектах  и  площадях   бесконечной   Москвы…
      Домой  Костя  и   Аня   возвращались  тем   же  маршрутом, что  и  вчера. Выпили  последний   раз  пиво  на  Маяковке, сели  на   ту   же   самую    плохо   обструганную, уединенную   скамейку   в   замкнутом   пыльном   московском   дворике, каких   все  меньше  и  меньше. Костя   шутливо  спро-сил:
      –Слушай, а  позавчера  в  кухне, когда   ушли  от   Брякина, я  тебе  случайно  в   любви  не  объя-снялся?
      –Знаешь, – в  тон  ему   отвечала  Аня, – совершенно   случайно  нет. Только  стекло   разбил   и   из   окна  меня   чуть   не  выбросил.
      –Так   это  ж   высшее  проявление.
      –Ну  и   напугал   ты  меня, – уже  проще  сказала  Аня. – Серьезно.
      –Я  понял, – ответил  Костя, – что  именно  сейчас   должен  сделать  что-то   неординарное. Чтобы  ты  меня   запомнила.
      Аня  же, к  стыду, своему, в   их   отношениях  с  Костей   ничего   не   понимала. И   ругала  себя   за   это. Анины   прежние   бесчисленные   любовники, такие   разные   внешне, по  возрасту  и   со-циально, в   подобных   ситуациях   вели  себя   абсолютно   идентично. Ане   приходилось   лишь   слегка   подыгрывать. Никто, во   всяком   случае, не  выбрасывал  ее   из  окна. «Что  же  это  та-кое?» – терзалась  Аня. – «Что  происходит  у  нас  с  Костей? Какая-то  новая  модная   игра, кото-рую  я  пропустила? И  досадно   незнакома  с  тем, во   что   сейчас   играют   двадцатилетние. Все-таки   я  костю   на   шесть  лет  старше. Или?  Но  в  это  трудно   поверить…»
       Ленка   Ляпунова  с  приторной   усмешечкой   спросила:
       –А  может   он   девственник?
       –А  может   у   него  гонорея? – съязвила  Аня   в   ответ. – И   он   не  хочет  меня  ею   заражать – жалеет. Или, наоборот, подозревает  у  меня  сифилис?
      Через   несколько   дней  Аня  с  Костей  шли  мимо   облупленной   башни   Союзмультфильма      с  победно  проросшим   молодым   топольком  наверху, идти  по   загазованной  Новослободской было  скучно, троллейбуса  ждать – тоже, поэтому  Костя   непрерывно   целовал  Аню, с  ними   бы-ла  бутылка  вина.
      –Костя, ну,  почему  прямо  на  улице, –капризно   тянула  Аня  и  вяло  отпихивалась. – Давай  зайдем  в   ближайшую   многоэтажку, хотя   бы   в  эту.
       Они  как    раз   подходили  к   гастроному   «Восход».
       «Только  не   хватало  тут   Колунцева  встретить», – подумала  Аня.
      Но  они   благополучно  миновали  Савеловский   вокзал  и  серию  магазинов, и  остановились  возле  неприглядной   девятиэтажки.
      –Вот   сюда   зайдем, –  сказала  Аня. – На  крыше  погуляем, если  открыто, – добавила  она. – Давно  я   по   крышам   не   лазила. Лет  десять, наверное. И  выпьем. Прямо  из  горлышка. Знаешь, какой  кайф! Внизу  машинки   игрушечные   ползают, людишки  крохотные   метушатся, красота!За-чем   тебе  это  тащить  в   общагу?!
      Ане  с  Костей   повезло. Люк   на   крышу   был   открыт. После   некоторых   усилий   они   выб-рались   на   свежий   воздух. На   крыше   дул  сильный  ветер, хотя   внизу  было   жарко  и  тихо. Отсюда  открывался   широкий  индустриальный   обзор: высотка  «Молодой  гвардии», железнодо-рожная   насыпь, пересекающая   оживленное   шоссе, столбы. Аня  с  Костей, побеждая  ветер, про-гулялись  по  крыше  несколько  раз   и  присели   на  узкую  каменную  тумбу  у  края. Костя  отку-порил    бутылку, и  Аня   первой  сделала   большой  глоток  из  скользского   горлышка, внутре-нности   мгновенно   обожгло, в  голове   зазвенело, Костя  чуть  слышно  целовал  ее  в  шею  и   за  ухом, и  на  секунду  Ане  показалось, что  она  превратилась  в  птицу, она   летит  над  Москвой!
      Аню   шатало  у  кромки   крыши, и  ей, опьяневшей, действительно   хотелось  слететь, только   без  гибельных  последствий. Костя  оттащил  Аню  от  края   и  они, допив  бутылку, спустились  вниз. На  Савеловском  купили   горячих   шашлыков. А  потом, нарушив  традицию, все  же   подъе-хали  троллейбусом   к   общаге – устали.
      Как  бы  там   ни   было, отношения   накалялись, а  разрядки  не  наступало. Все  это  угнетало  Аню, она  устала  от  незавершенности, и  в  последние   сессионные   дни  стала   избегать  встреч  с  Костей. Она  просто-напросто   боялась  возвращаться  в  общежитие  сразу  после  лекций, боялась  наткнуться   на  пьяного  Костю, на  его  стальные  объятия,  на  заунывное  мурчание  протяжных  украинских  песен  под  гитару.
      Аня  часами  бродила  по  Москве  одна, постепенно  сживаясь  с  нею, внутренне  соединяясь: все  это – ее, вот   эта  маленькая   заброшенная   деревянная   церковка, аккуратная, как  кренделек, в  каком  Нью-Йорке  такую   встретишь? В  этих  тихих  безлюдных   переулках  центра, в  этой  «маленькой»  Москве   не  было   давящего  ощущения  слоновьих  громад  Садового   кольца, все   органично: кремовые  двухэтажные   особняки, лепные, разукрашенные, как  пирожные, крохотные   балкончики, яркие  разные  наличники, безмолвье, благодать. Садовое  кольцо  Аня  избегала, а  так  кормила  лебедей  на  Патриарших, ела  мороженое, курила   у  памятника  Крылову  и  ухмылялась  восторженному    рассказу  экскурсовода: «Вот  здесь, на  этом  месте, Берлиозу   трамваем   перере-зало   голову».      
       Трамвай, предположим, здесь   когда-то  ходил, даже  рельсы  остались, но  ведь  Берлиоза  не  было, его   выдумал  Булгаков, и  так  воссоздал, что  герой   из   вымышленного  превратился  в   ре-ального. Случается, что  живые, говорящие  и  ходящие   люди – мертвы, а  придуманные – живы.
      Аня  возвращалась  в  общежитие, когда  темнело, и  на  каждом   лестничном  пролете, в  каж-дом  углу   ей  мерещился   Костя, его  неожиданное   нападение, его   нежно-хмельные   обьятия  или, наоборот, демонстративное   незамечание.
      Но  вот  она   благополучно   добирается   до  своей  комнаты, нигде, слава  Богу, Костю   не  по-встречав, переодевается, умывается, пьет  чай  с  печеньем, выкуривает   сигарету  и  укладывается  с  книжкой. Но  ей  почему-то  не  читается. Ей  хочется  видеть   Костю! Да  что  ж   это  такое, черт  побери?! Что  за  двойственность  проклятая?! Аня  автоматически  прислушивается  к  коридорным   звукам. Где-то  бренчит  гитара, поют   песни. Украинские?  «Он? Надо   будто  невзначай  поставить  полнющий  чайник, – думала  Аня, – и  потрепаться  с  поэтами  на  кухне, подождать, пока  он  за-кипит, а  потом… потом… когда  выходить  будет  незачем… тогда  покурю  в  коридоре, вроде  я  не  курю  в  комнате, с  понтом,   сохраняю  свежий   воздух, берегу   здоровье!»
       Так  Аня, как  глупая    первоклашка, придумывала  для   себя   повод  прогуляться   лишний  раз   по  коридору, в  самом   же   деле, с  единственной   целью – встретить  Костю. Казалось  бы, чего  проще – постучать   к  нему  в  комнату. Но   это  будет   унизительный   первый   шаг. Какая   дефек-тивная   надуманность, какая  осложненность, кого  она   играет? Ведь   артистизм  ей  чужд, и  все  эти   шуры-муры, прелюдии  она  презирает,  а  признает   по-протому: да – да, нет – гуляй! Что  же  тогда  с   ней  теперь   происходит?..
       Аня  была  сама  себе  противна. «Мы  же  даже  не   были  близки. Мы  просто  друзья. Ну  и  что  тут  особенного – зайти  к   однокурснику  на  чай? К  чему  эти  бесполезные   шатания  по  ко-ридору?  Зачем   подстраивать  «случайные»  встречи? Дура  я, идиотка! Как   девочка  в  короткой   юбочке! Совсем  на  старости   лет  с  ума  спятила!»
       …Дня  через  три  или  четыре  Аня  с  Леной, как  обычно, пили   чай  и  сплетничали.
      –Мало  Наташке   Варлей   было  циркового   училища    и   театрального  института, ей  еще  и  литературный    понадобился, – сказала  Ленка.
       –И  Винокуров  ее   почему-то   взял, – добавила  Аня. – «Сережка  с   Малой   Бронной   и   Ви-тька  с  Моховой».
       –Она  не  стареет, – Лена.
       –И, как  пчелка, конспектирует  все  подряд. Я  сегодня  с  ней   рядом  сидела. Она  мне   свою  ручку  дала, у   меня  паста   кончилась. Вот. – Аня  порылась   в  сумочке. – Наташина  ручка.               
       –Ой, - Ленкины  глаза  заблестели, - можно, я  ей  верну.
       –Бери, – Аня  улыбнулась.
       У  себя  в  Вятке  Ленка  Ляпунова  будет  всем  рассказывать, что  общалась   в  Москве  с  “кав-казской  пленницей”.
        Аня  автоматически  поддерживала   разговор, интересовала   ее, однако, не  Наташа  Варлей, а  Костя  Удовенко. Она  напряженно  прислушивалась  к  коридорным  звукам. “Если  услышу  Костин 
голос, выйду  с  сигаретой”, – решила  она. – “Неважно, что  в  комнате – дым   коромыслом, топор  вешай”.
      Но  в  дверь  внезапно  постучали. Грубо, кулаком. Ленка  вскочила  открывать. Костя  стоял, по-шатываясь, в  мятой  вышитой  просторной  рубахе, босой. Лицо  его  было  красным, глаза  налиты-ми.
      –Как  Лев  Толстой, – объяснил  он  свое   появление  и  стремительно   ринулся  к  Ане. Она  и  опомниться  не  успела, как  затрещал  цветастый   шелковый  халат.
      –Больной, – психанула  Аня. – Ты  мне  новый   халат  порвал!
      –Зашью… Все  не  так  просто, Анька, – начал  Костя, но  тут  обеспокоенно  заглянул  его  зем-ляк, поэт  Коля  Таз, тоже  львовянин  и  сосед  по  комнате.
       –Костя, що  ти  тут  робиш? Лягав  би   краще  спати. Вибачайте, дiвчата, я  його   зараз  заберу!
       –Не  переживай, Коля, – успокоила  его  Аня, придерживая   на  груди  разорванный  халат. –Мы  Косте  сейчас  чаю   нальем, он  и  протрезвеет. Вы  вместе  пили?
      –Да.
      –А  чего  тогда  ты  нормальный?
      –Это   на  кого  как  действует.
      –Лена, нальем  Косте  чай? – улыбнулась  Аня.
      –Анюта, – недобро  сверкнув  черными  очами, сказала   Лена, – я  совсем   забыла, меня  еще  днем  звали  на  кофе. Схожу. Встретимся  в  институте. Не  опаздывай. Завтра  на  первой  паре  Джимбинов.
    Коля  вышел   молча.
    Костя  на  этот  раз  предусмотрительно  запер  дверь.
     –Я  сегодня  с  тобой  переночую, – хрипло  и  вызывающе  сказал  Костя. – Давай  ляжем. Прямо  сейчас. А  чего  тянуть, чаи  распивать. Раздевайся!
      «Покомандуй  мне  тут, покомандуй», – хотела  выругать  его  Аня, но  поняла, что  разговари-вать  с  ним  сейчас  бесполезно, он – в  стельку, надо  использовать  момент  и  скорее  трахаться. 
       –Ну, давай, – Аня  стремительно  сбрасывала  лохмотья  халата  и  мстительно  рисовала  карти-ны  Костиного   позора: как  он  полезет  сейчас  целоваться  и  облизывать  разные  места, но  все  равно  у  него  ничего  не  получится – пьян  в  дупелину. Вот  тогда  уж  она  поиздевается, отведет  душу… Но… Аня  знала, с  мужиками   нельзя   расслабляться, нужно  быть  жесткой, насмешливой, в  любой  момент  не  теряющей  головы, нужно  дрессировать   их, тогда  в  ногах   валяться  будут, исполнять  все  желания… Но… С  Костей  Аня  себе  изменила.
       –Нельзя, нельзя, – бессмысленно  твердила  она, – чтобы  было  так  хорошо. Когда   так  хоро-шо, скоро   обязательно  будет  очень-очень  плохо.
      Обалдевшая   Аня  шептала  своему  Косте  еще  какие-то   глупости, уютно  устроившись   на  его   широком  плече   и  механически   захватывая  пересохшими  губами   его  мягкую  белую  ко-жу, а  он, протрезвевший   и  тихий, задумчиво  курил  и  гладил   ее   волнистые   русые  волосы.
       Вообще-то   все  вышло  пошло  и  грубо. Пришел   пьяный   мужик, которому  нужно   всунуть, а  Аня  поленилась  отказать. А  чего  отказывать, целоваться  ей  с  ним  было  всегда  приятно, та-кая  мягкая   кожа, не  то  что  у  этих  аля-шварцнейгеров, вымученная  сталь, такие  ласковые   пос-лушные   губы, делай  с  ними, что  хочешь. Так  что  неизвестно  еще, кто  кем   воспользовался? кто  кого  употребил?! Нет, опять  не  так. Вульгарной   получилась   только  оболочка. В  действите-льности   же…
       В  два  часа   ночи  Костя  резко  вскочил, не  соображая, где  находится.
       –Я  сейчас   приду, – сказал   он  Ане.
       –Хорошо, – сонно  пробормотала  она  и  перевернулась  на  другой  бок.
       Костя  вышел, а  через  минуту  раздался  негромкий  просительный  стук  в  дверь. “Кто  это?” – подумала  Аня, не  успев  крепко   уснуть, и  открыла.
        –Анька, у  тебя  есть  пять  рублей   до  утра? – спросил  Володька  Беспалов.
       Аня   отдала  ему  пять  рублей, не  надеясь  их  получить   обратно  никогда.
       После  того, что  произошло  у  них  с  Костей, Аня  была  не  в  себе, а  Беспалов  разбудил  ее  окончательно, она  чувствовала, что  не  уснет  больше, так  и  проворочается  с  боку  на  бок   до  утра.
       –Давай  покурим, – предложила  она  Володе.
       –Давай, – согласился  Володя.
        Они  стояли  в  темном  пустом   коридоре, Аню  знобило, и  Володя, заметив  это, чуть  приоб-нял  ее.
       Аня  с  Володей   выкурили  по  две   сигареты  и  пожелали  друг  другу   “спокойной   ночи”.
       Костя  так   и  не  появился.
       “Где  он”, – терялась  Аня  в  догадках. – “Куда  подевался?”
       После   этой  ночи   Аня  не  видела  Костю  несколько  дней. Он, словно, сквозь   землю  прова-лился.
      Как-то   уже  в  первом   часу  ночи  он  внезапно  ввалился  пьяный, как  обычно, подхватил  ху-денькую  Аню  на  руки  и, раскачав, как  ребенка, бросил  на  кровать: “Шусь-шусь   в   пiч».
       –Ты  в  своем  репертуаре, – только  и  успела  сказать  Аня. – Хоть  бы   придумал  что-то  но-вое, а  то  скучно.
        Костя, конечно, ее  не  слушал, а  привычно   рвал  одежду.
        –Ой, ай, ой… О-о-о… – орала  Аня.
        …Чуть  позже  они, переполненные   друг  другом  и  опустошенные  одновременно, молча  пус-кали  дым  в  потолок.
       –Почему  ты  не  появлялся  эти  дни? – спросила  Аня.
       –Извини, закрутился. И  потом… Знаешь, почему?
      Костя  немного  помолчал. Губы  его   дрожали.
      –Ты  меня  так   целовала, так  плакала, я  поверил… Поверил – наконец, настоящее… Я  вышел  тогда, потому  что  вспомнил, что надо  вернуть  знакомому  рукопись. Я  вернулся   буквально  че-рез  минуту, а  ты  уже  в  обнимку  с  Беспаловым… Если  б  ты  хотя  бы  не  говорила  ничего  и  не  плакала…
       Аня  расхохоталась. Смеялась   она   долго, но  чувствовала – этот  почти  истерический  смех  не  залатает   прорехи  никогда.
       Аня  все  эти  дни  так  злилась  на  Костю, на  его  внезапное  исчезновение, что  совсем  забыла  про  визит   Беспалова. Кстати,  деньги  он  ей  утром  вернул, чему  Аня  поразилась – это  выбива-лось   из   всех  общежитских   правил.
       Ане  хотелось  плакать, но   она  продолжала  смеяться. Она  нервно  смеялась, ничего  не  объя-сняя. Объяснять – значит  оправдываться, а  в  чем  она  перед  Костей  виновата?
       –Костя, – поцеловала  его  Аня. – Вовка  занял  у  меня  пять  рублей  на  необходимые  ему  в  тот  момент   таксистские  пол-литра… Вот  и  все. Деньги  вернул.
       Кажется, Костя  поверил. Но  не  слишком. Трещина  осталась, хотя  в  следующее   мгновенье  они  обнялись  так, что  захрустели   кости, и  Ане  вспомнился  глупый   анекдот  о  двух  скелетах  на  железной   крыше.
     Аня   легко  касалась  губами    Костиной  волосатой  груди, целовала  затвердевшие  соски, по-степенно  спускаясь  вниз, путаясь  своими  волосами, щеками, бровями… Балуясь, Аня   дула  на  яйца.
      –Больше  всего  в  тебе  мне  нравится  вот   это  вот  место, – шутила  она, очерчивая   тесный  кружок. – Так  бы  вырезать  и  слепок  сделать – на  память…
      Отдышавшись  после  второго  раза, они  снова  закурили.
      “А  ведь  скоро  все  это  кончится”, – с  грустью  подумала   Аня. – “Я  так  привыкла  к  Москве, я  здесь  уже  почти  два  месяца… Ой, как  не  хочется  возвращаться  в  провинцию, падать  в   боч-ку  с  помоями. Лицезреть  своего  имбецила, хотя  бы  разведенного – сил.         
      –О  чем   ты   думаешь? – спросил  Костя.
      –Знаешь, мы  ведь  скоро  разъедемся, – ответила  Аня.
      Костя  молчал.
      –Хочешь, я  заберу  тебя  с  собой?
      –Поехали, – просто  ответил  Костя.
      Костя   вырос  в   семье   писателя-алкоголика. Дома  его  никто  не   ждал.
       Аня  с  Костей  вернулись   в  Харьков  двадцатым   фирменным   поездом  в  девять  часов  утра. Их  встретил  мелкий  дождик, заплеванный   асфальт  и  перезвон  трамваев. Аня   дрожала. Костя  обнял   ее,  зонтика  у  них  не   было. Аня  дрожала  не  от  холода – от  волнения, и  шла  все  медле-нней, медленней…
      –Может,  кофе  где-нибудь  попьем? – предложил  Костя, почувствовав  настроение.
      –Как  хочешь.
      Они   зашли  в  первую  встретившуюся  кофейню.
      “Леня  дома  или  на  работе? – думала  Аня. –  Может, он  на  второй, дежурит  сегодня   до  де-вяти, что  делать? Но  возвращаться  все  равно  надо”.
       Ане  повезло – на  скамейке  перед   подъездом  не  оказалось   ни  одной  бабки.
       Рогов  на  работе. Руслан  в  садике. Аня  с   Костей  вскипятили  чай, нарезали  бутербродов  с   колбасой   и  голландским  сыром, привезенными  из  Москвы, Аня  разложила   в  вазочки  бананы, апельсины, шоколад, изюм, зефир… Позже  Руслан   говорил  матери: “Если   я  прихожу  из  детс-кого  сада, а  на  столе  бананы, значит  мама   вернулась  из  Москвы”.
      Допив  кофе, Костя  поцеловал  Аню,  и  они  легли. Голые, стали  дурачиться, путаясь  волосами, и  не  услышали  поворот   ключа.
      Толстая   дефективная   губа  Лени  Рогова  побелела, а  сам  он  онемел. Он   автоматически  вы-кладывал  из  “дипломата”  капающую   говядину, масло, сосиски, майонез, еще   какие-то  мелочи-хи, также   как  и  Аня   разложил  все  это  на   столе.
       –Завидую   твоему   терпению, – сказала   Аня  мужу. – Мы   же  теперь  свободны, вот  я  и   привела… – она  все  же   оправдывалась.
      –Это   моя  квартира, я – здесь   хозяин, – резко  перебил  Рогов.
      –Костя, встань  на  минуточку, – попросила   Аня.
      Голый  Костя  лениво   поднялся, выпрямился – метр   девяносто  один.
      Обычно  сутулый  Рогов  сгорбился  еще  больше  от  унижения  и  топтался, как  невыучивший  школьный   урок  толстый   двоечник-третьеклассник, едва  доставая   Косте   до  плеча.
      Аня  наслаждалась.
      –Рогов, ты  не  хочешь  повернуться  к  зеркалу, – спросила  она. –Ну , вот, а  теперь   сравни  и  реши, с  кем  мне  приятней? Ты  же  у  нас   умный! Сопоставь  хотя  бы  эстетически, я  не  говорю  об   умении, искусности  и  всем   остальном, а  если  взять   еще  и   это… Ну, чего  уставился? Отве-чай!
       –Что  ты   из  себя  корчишь? – не  выдержал  Рогов. – Кого  разыгрываешь? Говори  что  угод-но, можешь  на  голову   стать,я   из  своей   квартиры  не  уйду. – Зло  сверкнув  глазами, повернулся  к  Косте. – Не  выгоните  Вы  меня.
      –Меня  зовут  Костя, – голый  Костя  протянул  Лене   руку, и  Рогов   механически  пожал  ее. – Я  люблю  Вашу  жену… честно, – добавил  Костя, будто  ему  не  верили  или  эти  затасканные  слова   звучали   смешно.
      –Позвольте  поинтересоваться, сколько   времени  вы  любите  мою   жену? – спроил   Леонид.
      Костя  призадумался, стал  загибать   пальцы, шевелить  губами…
      –Две  недели  или   пятнадцать  дней, точно   не  помню.
      –А  я  пять  лет. Есть  разница, Костя? Кажется, так  вас   зовут?
      –Но  Аня  Вас  не  любит, предоставим   ей  выбирать? – Костя  улыбнулся  и  поцеловал  Аню  в   губы. Она  же, шутливо  вырываясь  из  Костиных   обьятий, улыбнулась   мужу:
      –Я – честная   женщина  и   изменяю  тебе  открыто…
      –Жена, будь  проклят   тот   день, когда  я  тебя  назвал  этим  словом, где  я,  по-твоему, буду  жить?
      –Где  хочешь, – Аня   пожала  плечами. – У   мамы, например. Там  места  всем   хватит.
      –Лучше  я  выпрыгну  с  балкона.
      –Не  надо.
      –Да  и  кто  меня   пустит!
      –Тогда  не  знаю, – огрызнулась  Аня. – Думай   сам. Можешь  жить  вместе  с  нами. В  сосед-ней  комнате. Мы  тебя  не  выгоняем.
      –Ладно, – ехидно  согласился   Леня. – Тогда  разрешите  взять  из   шкафа   свои  вещи, постель, и  я  Вас  покину, не  буду   обременять   своим  присутствием. Спокойной  ночи, господа! Приятных  Вам  снов, – гримасничал   Рогов, стараясь   скрыть  внутреннее  напряжение  и  не  сорваться.
       –Рановато   ты  нам   желаешь  “спокойной  ночи”, – смеялась  Аня. – А  за  Русланом   кто   сбе-гает? Уже  скоро  семь. Он, наверное, один   там  остался. Со   сторожихой. Плачет. Нам  одеваться  долго, а  тебе  только   куртку  набросить.
      Рогов  быстро  привел  Руслана, и  он  повис  у  мамы  на   шее, а  потом  сьел   сразу  пять  бана-нов, Аня  разложила   кресло  и  постелила   сыну  в  большой  комнате, так, чтобы  детскую  мог  за-нять  бывший   муж. И  зажили. Аня  получала   алименты  от  первого  мужа, и   Рогов  подбрасы-вал, и  иногда  приходили  небольшие  деньги  из  редакции. Костя  не   получал  ничего. Он  и  пи-сать  перестал. Лежал  целыми   днями  на  диване  и  дымил  “Беломором”, как  неприжившееся  ра-стение. Он  бы  и  пил, но  пить  было  не  на  что. Так   прошло  недели  три, и  однажды  пакостно-моросящим  ноябрьским  вечером  раздался  тихий  вежливый   телефонный  звонок – Аня  не  сразу  сообразила  взять   трубку.
     –Добрий  вечiр, гарна   паннi, не  впiзнала? – голос  тоже  вкрадчиво  вежливый.
     –Не-ет, – удивленно  протянула  Аня.
     –А  Костя  есть?
     –Есть.
     –Анюта, ты  и   впрямь  меня  не  узнала?
     –Нет, – раздраженно  ответила  Аня.
      –Иван  Царенко  из  литинститута. Память  у  тебя   точно  девичья. А  ведь  сколько  пива  вмес-те  выпили?!
      –Ванька! – заорала   Аня. – Так  чего  ты  звонишь?! Заходи. Адрес   у  тебя  есть.
      –Объясни, как  проехать.
      Вскоре    Костя  с  Ваней  спорили, кому  откупоривать   бутылку, вырывали  ее  друг  у   друга.
      –Зачекай-но,  Костя, – уговаривал   его   Царенко. –В  мене  ще  одна  е!
      Аня  быстро  резала  бутерброды   и   варила   картошку  в  «мундирах».
       Сели  за  стол. Русик  тоже  сел  вместе   со  взрослыми, выпили: Костя  Аня  и  Иван – водку, Руслан – пепси-колу, и  Царенко  начал:
                …Як   росердивсь  дiд   на  бабу
I  зайшов   в калюжу:
«Як  спiвати   нарiзно,
Танцювати  мушу»…
     Иван  дочитал  свое   стихотворение   до   конца, а  Костя   взял  гитару:
“Пане  хорунжий, як  Ви   посмiли,
Де  Ваша  честь, хорунжий…
… Я  ще  напишу  про  Гумильова,
Ну, розливайте, Вова!»
     Чуть  позже  Аня  открыла  окно, чтобы  дым   развеялся, и  постелила  Руслану. Поцеловав   сы-на,  Аня  выключила  свет. Все  ушли  допевать, допивать   и  дочитывать  в  кухню. Аня   вспомнила, как  голый  Костя   в  первые  дни  их  знакомства  после каждого   раза  хватался  за  гитару, и  улыб-нулась: “Душа  поет  у  человека, что  поделаешь”. Девки  из  соседней  комнаты   стучали   в  стен-ку, а  потом  им   это  надоело, и  они  “настучали”   в  деканат, так  что  в  институте  все  были  в  курсе  романа   Анны  Свистуновой  и  Кости  Удовенко.
      –Анюта, отпустишь  Костю  со  мной  в  Киев  на   несколько   дней? – спросил  Иван.
      –А  чего  ты  у  меня  спрашиваешь? Это  ему  решать.
      –Костя, поедешь?
      –Когда  поезд?
      –Сейчас. В  22.00.
      –А  гроши?
      –В  мене  е.
     Костя  собрался  за  пять  минут, и  Аня  поняла, как  он  тоскует   по  мове, как  оторван  от  кор-ней, как  задыхается  без  общения  с  украинскими  поэтами, ведь  Харьков – русский  город.
      Что  Аня  могла  ему  сказать? Чего  потребовать?
      –Я  буду  ждать  тебя, – попрощалась  она  с  Костей. – Приезжай.
      Костя  уехал, а  муж  осмелел.
      –Ну  и  когда  вернется  твой  ебарь? – издевался  вечерами  Рогов  в  опустевшей  кухне. – Валя-ется  в  вытрезвителе, не  может  себя  выкупить, или  вообще  повесился  с  пьяных  глаз  на  шевче-нковском    дубе. Не  дождешься  ты  его. Не  приедет  он. Вот  увидишь.
      Аня  была  в  растерянности. Хотя  чего  ждать от   поэта? Верности? Какой-то  обязательности? Но  это  кретинизм. “Сама  виновата, дура, не  фиг  связываться, – ругала  себя  Аня. – Захотелось  сладенького, теперь  расхлебывай. Что  же  мне  делать? Съездить  во  Львов?”
      Аня   знала, как  найти  Костю. Он  сотрудничал  с  молодежным  бардовским  театром  на  малой  сцене  драматического. Улыбнувшись, она  представила, как  ранним   прохладным  утром  сойдет  с  поезда, не  спеша  прогуляется  по  бульвару, выкурит  сигарету  и  съест  крошечную  шоколадку  “Спорт”, а  затем   подойдет  к  служебному  входу  и  попросит  вахтера  позвать  Костю.
       Мол, шла  мимо, решила  заглянуть. Аня  видела  расширенные  от  удивления  зрачки  Кости-ных  озерных  глаз. Он  станет   протирать  их – не  белка  ли. Может, он  даже  ощупает  Аню… Ну  а  потом? “ Нет, выбрось, Анька, из  головы, – приказывала  себе  Аня. – Нет, это  пошлый  фарс”.
       Аня  бесилась, не  зная  что  предпринять. Ее  тянуло  к  Косте, а  следующая  сессия  только  в  мае, сейчас – начало  декабря, полгода, целая  жизнь, целая  смерть!
      И  опять  дни  для  Ани  замелькали  беспросветно  быстро, как  в  скором  поезде, как  в  летя-щей  “Красной  стреле”  Москва- Ленинград, ничего  за  собой  не  оставляя. Абсолютно  ничего.
      Аня  выучила  сына  читать, и  он  уже  выбивал  на  печатной  машинке  несложные  слова: “ма-ма”, “баба”, “Руся”. Писать  он  научился  гораздо  позже.
       На  Рождество  Аня  с  Русланом  пошли  в  кукольный  театр  смотреть  “Три  поросенка”. Пос-ле  спектакля  привычно  зашли  в  кофейню. Аня, выгребая  из  карманов  последнюю  мелочь, купи-ла  сыну  мороженое   со  сливками, изюмом  и  дольками  мандарина. Себе  заказала  только  кофе. Она  не  беспокоилась  о  том, что  осталась  без  копейки. До  дома   они  дойдут  пешком, а  вече-ром  Леня  принесет  зарплату. Поболтав  в  горсаду  с  фотографами  и  покатав  ребенка  на  каче-лях, Аня  с  Русланом  возвращалась  домой  в  сумерках. “Сейчас  пожарю   картошку  с  яйцами  и  спать!” – думала  Аня. Открыв  дверь, она  очумела: мебель, вещи, книги – все  вывезено, ей  оста-лись  только  голые  стены   с  давно  вылинявшими  ободранными  обоями.
       “Почему  он  сделал  это  именно  сейчас, а  не  когда  я  встречалась  с  Андреем  или  жила  с  Костей  прямо  у  него   на  глазах? Дефективный. Уйти  с  бухты-барахты, когда  я  веду  себя, как  примерная   мать, не  гуляю, вечера  провожу   дома, занимаюсь  с  ребенком, сама  много  читаю  и  пишу  литинститутские  контрольные. У  меня  двадцати  копеек  на  хлеб  нет. И  он  это  знает – мы  к  зарплате  обычно  все  растрачивали. Это  подлость. Месть”. Аня  могла   беситься  сколько  угод-но, никто  ей  не  мешал. Квартира  была  пуста. Телефон  молчал. В  кухонной  корзинке  сиротливо  лежали  три  картофелины, в   открытой  хлебнице – заплесневевшая  корка.
      Уложив   Руслана  спать, Аня  закурила  сигарету   в  пустой  кухне  и  заплакала… Немного  ус-покоившись, она  сварила  себе   крепкий  кофе   и  потихоньку  прихлебывала, дымила   одну  за  од-ной… Не  спала  всю  ночь.    
      Наутро   была  суббота. Аня  сказала  сыну:
      –Сейчас  я  тебе  пожарю  картошку, но  хлеба  нет, и  сахара  тоже. Ты  поешь  и  поиграйся  один. Я  пойду  деньги  искать, может, кто-нибудь  мне  и  одолжит.
      Ане  удалось  одолжить  немного  у  институтской  подруги  Люды, которая  когда-то  агитирова-ла   выходить  за  Рогова  и   теперь  отчасти  чувствовала  свою  вину, а  Руслан   встретил  радост-ным   возгласом:
       –Мама! Мама! Посмотри   что  я  нашел!
       Оказывается, в  ее  отсутствие  мальчик   перерыл   шкаф  и  в  нагрудном  кармане   случайно  забытой   куртки  Рогова   обнаружил   шесть  рублей.
      На  первое   время   хватит. Аня  в  тот  же  день   поменяла   замок, а  на  следующий  устроилась  на   работу – в  библиотеку  Политехнического   института…
       Зима  пролетела, а  на  майские  праздники  аня  увезла  Руслана  в  Одессу    родителям – самой  нужно   было  собираться  в  Москву. Подгонять   контрольные. Готовиться  к  сессии. Колунцев  дал  задание  на  полгода – написать  рассказ  о  себе. С  этим-то  как  раз  у  Ани  проблем  не  возник-ло… 
       Москва  встретила   всегдашним  мелким  дождем  и  резким  запахом  только-только   пробив-шихся  почек, а  ведь  и   в  Одессе, и   в  Харькове  давным-давно  все  зелено, цветет. А  тут – низ-кое  серое   небо, пасмурно, только  воздушные  купола  Блаженного   светились, будто  их   кто-то   подсвечивал  изнутри.
      Первым, кто  встретился  Ане  в   литинститутском   дворике, был  Костя.
      –Почему  ты   не  приехал? – спросила    его   Аня.
      –Замотался-закрутился…   
      –И  докрутился   до  сессии, да?! – зло  перебила  его  Аня. – А  я  между  прочим   скучала…
      –А-нь-ка-а! Давай  не  будем… – Костя  заткнул  ей  рот   долгим  поцелуем.
      –У  тебя  кто-то  есть? – Аня  легко  отстранилась.
      –Все  равно  ты  самая  лучшая. С  тобой   класснее  всего.
      –Я-ясненько. А  ты  знаешь, что  я  разошлась  с  мужем  окончательно. Он  переехал  к  маме.
       Костя  встрепенулся.
      –З-зря  ты  так. Поспешила…    
      –Ну, это  уж  мне  решать, – сказала  Аня  с  едва  уловимой  слезой  в  голосе.
      Она  все  поняла  и  еле  сдерживала   себя. Внутри  у  нее  все  кипело  и  стоило  больших   уси-лий   не  наброситься на  Костю   с  кулаками.
      Оказывается, они  с  Костей  играют  в  любовь, как  в  шашки. Кто  кого? Твой  ход, мой  ход. Как  же  он  испугался, узнав, что  она  свободна.
      Аня  закрылась  в  комнате  и  долго   плакала. “Ничего, – говорила  она  себе. – Переплачу, и  крест  на  Косте”.
      С  тех  пор  она  перестала  воспринимать  своего  сессионного   любовника   всерьез. Нет, они  не   поссорились. Аня  и  пила, и  пилилась  со  своим  Костей, и  иногда  по  старой  привычке   воз-вращалась  из  института   в  общагу  пешком, но  все  это  происходило  автоматически, не  затраги-вая  эмоций. Аня  попросту   перестала  думать  об  Удовенко. Есть – хорошо, нет – еще  лучше. Аня  чувствовала, что  Костя  с  ней  неискренен, хотя   и  не  могла  этого  доказать, чего  же  ей  убивать-ся? Костя – не  тот  человек, на  кого  можно  положиться, с  кем  спокойно  связать  свою   жизнь. С  Костей  только  трахаться  хорошо, а  положиться  можно  на  ее  Рогова, если  б  только  он  не  был  так  противен.
       В  последние  дни  Аню  волновало  совсем  другое. Ей  хотелось  написать о  многом, сюжеты  вырастали  стайками, как  опята   после   дождя, но   Аня  не  могла  остановиться  ни  на  одном   из   них. Да и   за  какую  ниточку  дернуть, чтобы  размотать   клубок? Писать  об   абортах  и  гнуснос-тях  мужчин  банально. Об  этом  пишут  все   женщины. Тогда  о  чем?
       Все  же,  после  некоторых  колебаний  Аня  решила  набросать  в  блокнот  психологический   этюд   о  двух  Мариях. Эти  Марии   жили  с  Аней  по  соседству – одна – поэтесса  училась  в  се-минаре  Ошанина, другая   работала   на  молочном  комбинате, который  снимал  у  Союза  писате-лей  несколько  комнат. Конечно, писателей  и  рабочих  не  смешивали, но  каким-то  непостижи-мым  образом  эти  Маши  оказались  вместе. Кажется, это  был  единственный  случай, и,  как  ни  странно, девочки   дружили, вместе  ходили  в  кино, на  дискотеки  и  есть  мороженое. Странный, совсем  нетипичный  случай, и  Аня  решила  понаблюдать  за   девушками. Ей   было  любопытно, что  их  сблизило. В  черновике  Аня  назвала  рассказ  “Две  Марии”, хотя  в  действительности  Ма-рией  звали  только  поэтессу, молочница   была  Анжеликой. Со   временем  Аня  поняла, как  допо-лняли  друг  друга  ее  Марии – ничего  возвышенного  и  поэтического  в  этом  не  было. Молочни-ца  Анжелика   боготворила   свою  соседку, каждая  строчка  ее  стихов  была  тщательно  переписа-на  крупным   детским  каллиграфическим  почерком   в  красивую   записную. Анжела  знала  все  Мариино   творчество  наизусть  и  на  редких  общежитских  поэтических   вечерах   садилась  в  первом  ряду   и  с  удовольствием  подсказывала  подруге. К  тому  же  молочница  была  редкой  чистюлей  и  кулинаркой. Она  одна, восемнадцатилетняя, вела   несложное   хозяйствол  девчонок, чтобы   ее  двадцатилетняя  подруга-богиня, не  обременяя  себя  кастрюлями, могла  свободно  зани-маться  только  творчеством.
      Анжела   обычно  приносила  с  работы  небольшие, идущие  на  экспорт  и  похожие   на  пачки  из-под  сигарет  квадратики  кефира, сливок, молока, масла, а  также  сметану, творог, старательно  готовила   обед, подметала  в  комнате, мыла  пол, застилала  кровати, складывала  разбросанные  Марией   учебники, стирала  ее  белье. Поэтессе  молочница  была  необходима, как   нянька. Жила   Мария   расхлябанно, сумбурно: до  полуночи  пропадала  на  дискотеке, а  потом – шумные  чаепи-тия, часто  с   вином, дым  коромыслом, музыка, галдеж, отбой – в  четыре  утра. Усталая  молочни-ца  спала, задыхаясь от  табачного  дыма, беспрестанно  ворочаясь  и   накинув  на   лицо  подушку, ей  ведь  на  комбинат  к   семи, а  конвейер – не  лекции, не  подремлешь.
      Молочница   любила  поэтессу, а  поэтесса  воспринимала  ее, как  одну  из  первых, но  в   буду-щем  многочисленных  поклонниц  своего  дарования, и  пользовалась. В  жизни  всегда  так: один  любит  и  жертвует, другой  принимает  жертву   и  использует.
      В  Анином   набросанном   начерно  рассказе   нет  конфликта. Пусть  им  будет  красивый  высо-кий   поэт, в  которого  влюбились  обе  Марии. И  Мария-молочница   на  сей  раз   не  уступит.
      Такое  выстраивалось  в  голове  у  Ани, но  набело  не  оформлялось. Рождались  и  другие  ми-молетные   сюжеты, бабочки-однодневки, позанимают   день-другой   воображение  и  наскучат.
      Как  ни  орал  Ошанин, автор   бессмертных   строк  “эту  песню  не  задушишь, не  убьешь”  на  своем  семинаре: “Все, что  вы  написали  после  полуночи, утром  сожгите”, Аня, как  и  большинс-тво  писателей, творила  ночью. Один  раз, оторвавшись от  блокнота  в  два  часа  ночи, она  вышла  в  коридор  покурить.
      –Не  спится? – подошел  к   ней  аварский  поэт  Хизри  Ильясов.
      –Предположим, – сухо  ответила  аня.
      –Чаю   попьем?
      –Попьем.
      Хизри  Ане  в  своей   келье  сооружал  бутерброд – хлеб  с  маслом, колбасой, тертым  сыром  и  сверху   свежая   трава  “Тархун”.
      Сам   Хизри  сочиняет   стихи  в  уме  и  записывает  их  только  тогда, когда  строчки  начинают  мешать. Аню  восхитило  это  его  свойство – много  времени  и  места   высвобождается  для  твор-чества: лекции, столовая, троллейбус, магазины…
      Учился  Хизри  на  пятом  курсе   дневного  отделения, был  комендантом  общежития  и  жил  в  комнате  один.
      –Не  пишется, – пожаловалась  Аня  Хизри. – Ни  устно, ни  письменно.
      –У  вас  сейчас  сессия? – уточнил   Хизри.
      –Да, – ответила  Аня.
      –Сдавай   экзамены, и   ни   о  чем  другом  не  думай, – посоветовал  Хизри. – А  то, не  дай  Бог, завалишь  что-нибудь. Окончится  сессия  и  с  творчеством  уладится, вот  увидишь! А  хочешь, – внезапно  сверкнул  он  черными  глазами, из  которых, казалось, можно  выдавливать  смолу, – ез-жай  после   сессии  в  Махачкалу, там  так  красиво: море, горы, я  тебе  адрес   сестры  дам, она  в  гостинице  работает, устроит   тебя  как  надо! Давай, не  пожалеешь. Отдохнешь, покупаешься, по-загораешь, по  горам  полазишь, и  напишешь   потом. Как  по  маслу  пойдет, слово  джигита!
       –На  путешествия   меня  долго  уговаривать  не  надо! – сразу  повеселела  Аня.
      Она  не  хотела  откровеничать  с  Хизри, но  вполне   могла  бы  ему  поплакаться, как  ей  все  осточертело, и  прежде  всего  роман  с  Костей.