Инженер Запорожец (это его настоящая фамилия) отказался праздновать своё шестидесятилетие, отговорившись только одним словом: "несвоевременно". Как надо было понимать это слово в разгар "Ежовщины" не знаю, но я всё-таки зашёл к нему вечером на квартиру и мы выпили "по маленькой".
В Ростове на Дону он был главным инженером большого строительства "Дома Советов", который занимал целый квартал в центре города. На этом месте до 1926 г. стоял Новый собор. Его сломали и начали строить семиэтажное здание.
Казалось, что всё шло хорошо, как вдруг в одну ненастную ночь Запорожец и ещё несколько инженеров строительства были арестованы агентами ГПУ, и обезглавленная стройка не знала как дальше быть. Рабочие ходили из угла в угол, сокрушенно шептались, а некоторые и открыто жалели "нашего старичка" и не верили ни в какие его прегрешения. На постройке его любили все рабочие за его прямой и справедливый характер. Говорил он каким-то низким басом, хмуря свои густые с проседью брови, но никогда никто не мог сказать о нём что-либо плохое или политически неприязненное, хотя каждому было видно, что он далеко не был лоялен советской власти уже по одной его саркастической улыбке, когда при нём велись разговоры на подобные темы.
В чём же могли его обвинить? Все работы, выполняемые им, были в образцовом порядке, отчётность безукоризненная, работоспособность его была изумительная, а на политические темы он не разговаривал... Даже с заграницей, куда он ездил в командировку несколько раз, не вел переписки, и не участвовал в Белом движении по состоянию своего здоровья, а служил на железной дороге в отделе мостостроения и проектировал мосты, ни во что иное не вмешиваясь. Оправдывал он такое инертное отношение тем, что мол ничего переменить он не может, а нервы и здоровье истреплет. Он вообще был болезненный и всегда ходил немного сутулясь, слегка опустив голову. По его худощавой фигуре ему нельзя было дать его лет, и смуглый цвет кожи рук и лица совсем не отвечал всей его наружности.
Мы иногда встречались с ним в городском Управлении или в банках, а чаще всего в Технической библиотеке, где можно было достать даже заграничные каталоги, но на руки их не выдавали, а лишь только в читальный зал. Это больше всего интересовало Запорожца, так как он идею той или иной строительной машины иногда претворял в жизнь кустарным способом у себя на строительстве.
Однажды мы возвращались из этой библиотеки поздно вечером. Была тихая, тёплая, лунная ночь. Мы делились впечатлением о прочитанном и разговор невольно коснулся начавшейся "чистки" учреждений от нелояльных и неблагонадежных лиц. Это был террор, во главе которого был поставлен садист Ежов. Я спросил, правда ли, что он хочет уйти со строительства в отставку по предельному возрасту и плохому здоровью.
— Да, пора уже и отдохнуть от трудов праведных, — ответил он, — А вы откуда это знаете?
— Слухом земля полнится. Ваш коллега, инженep Кузьмин, говорил мне, что будто бы вы уже делились своим решением с высшим начальством.
Мы прошли молча, несколько десятков шагов, после чего он сказал:
— Да, слухом земля полнится... Это верно. Надо только найти какого-либо преемника, а так у меня всё уже готово, обдумано и от начальства получено согласие. Через месяц-два уеду я на Кавказ и буду жить там... Вернее доживать свой век.
Мы ещё прошли некоторое расстояние.
— Заходите ко мне через недельки две: я распродаю свои технические книги, может быть, что-нибудь вам будет интересно приобрести, а кроме того и ноты... Я когда-то хорошо играл на рояле, но уже и не помню когда...
Это было для меня очень заманчивое предложение, но осуществить его не удалось: Запорожец был арестован. Вместе с ним были арестованы и инженер Кузьмин, инженер Нестеренко, инженер Болдырев и, кажется, архитектор Кондратьев. Через 7-9 месяцев их выпустили и вот что мне они рассказали об этом нелепом их обвинении в... подготовке восстания для свержения советской власти. Первыми вышли на волю Кондратьев и Болдырев, через месяц вышел Нестеренко, еще через месяц — Кузьмин, а Запорожец прострадал более 9 месяцев!
— Это чудовищно! — говорил нам Кондратьев вскоре после освобождения: — Обвинять человека в том, что он не сделал, ещё можно, но тогда надо доказать его вину, а не требовать от него самообеления. Когда я потребовал доказательств своего участия в каком-то, выдуманном ими, заговоре и сослался на всемирные законы всех стран, мне ответили как дурачку: — У нас не капиталистические законы, а пролетарские, социалистические. Это две больших разницы.
— Не две, а три — поправил я следователя, явно нерусского происхождения. И вот такие лица, не имеющие не только никакого понятия о юриспруденции, но и вообще полуграмотные, ведут допросы и решают судьбу человека... Впрочем, надо сказать, что такое же их начальство приказывает им любимыми методами добиться у подследственного признания и самооклеветания, чтобы потом расстрелять буквально ни за что! Если же такие горе следователи не будут находить вину, то тогда самого следователя превратят в арестованную жертву и уже его начнут дубасить до бесчувствия, подозревая во вредительство, в контрреволюции, в укрывательстве врагов народа... Ах, да мало ли в чём можно обвинять любого человека тому, кто не несет ответственности за пытки подозреваемого арестанта!?
Запорожец же рассказал больше, когда я, узнав об его освобождении, пришёл к нему на чашку чая. Это был уже не тот человек и по виду и по характеру: он стал ещё худее, старее, сгорбленнее и часто задыхался от душившего его кашля. Он стал раздражаться по самому незначительному поводу. У него я застал ещё двух коллег по несчастью — Кузьмина и Нестерова. Все сидели за столом, пили, закусывали "камсой" с макаронами и обсуждали своё недавнее прошлое.
— Вы представляете, — говорил Нестеров, — когда от меня никакими побоями следователи ничего не добились, а их сменилось целых пять, то после месяца одиночного заключения, вдруг вызывают меня к самому ППОГПУ — полномочному представителю отдела государственного политического управления. Вводят меня в громадный, роскошно убранный кабинет. За большим столом сидит этот самый ПэПэ. При моём появлении, он встанет из-за стола, делает несколько шагов навстречу, любезно предлагает сесть и кладёт передо мной пачку папирос.
— Мне очень прискорбно сообщить вам, но по человечности я должен сказать вам одну вещь... Я знаю, что вы безумно любите свою жену и не дать вам возможность увидеть её в последний раз я не могу... Не могу потому, что я прежде всего человек, а потом уже начальник... Вот сегодняшняя газета, читайте: ваша жена попала под трамвай и умерла, не приходя в сознание.
Со мной стало дурно. На его звонок явился красноармеец, которому он приказал принести воды, а сам дал мне рюмку крепкого рома. Признаюсь Это было ужасно!
— Я даю вам возможность проститься с ней, под честное слово: вы вернётесь сюда обязательно через 5 часов. Подпишите только эту бумагу и ступайте.
Он подсунул мне лист, на котором я всё же сумел прочесть главное, что я признаю себя виновным во всех предъявленных мне обвинениях и отпущен на 5 часов под честное слово по семейным обстоятельствам. Вы понимаете, что его "человечность" спекулировала моим несчастьем?...
Я отрицательно покачал головой и наотрез, категорически отказался подписывать то, в чём я абсолютно не виновен.
— А!... Так ты (здесь шло нецензурное ругательство) отказываешься подписать?! Так сиди же здесь вечность!... Я тебя живым отсюда не выпущу!
— И опять ругань. На наше счастье его очень скоро перевели куда-то и всех нас постепенно выпустили. А моя жена, как вам известно, ни в какое несчастье не попадала и ничего не знала о такой проделке. Просто была для этого отпечатана специальная газета с лживым сообщением в отделе происшествий о том, что гражданка Нестерова, проживающая там-то, и так далее, всё то, что он сказал мне. Если бы я подписал тогда тот лист сознания, то сейчас бы не сидел с вами...
— Такие фокусы проделывались и раньше, как мне говорили.
Со мной же дело было сложное, — сказал Запорожец.
— На жизнь у меня была потеряна вся надежда уже с момента моего ареста здесь, дома, потому что я бывал за границей по делам службы и, конечно, имею там знакомых, но от переписки отказался после прихода сюда большевиков. И поэтому уже считал себя расстрелянным. Смерти я никак и никогда не боялся и спокойно, даже с насмешкой, наблюдал за течением событий. Первое, что меня рассмешило, был вопрос следователя:
— Ну, расскажите, как вы собирались делать восстание против советской власти?
Мои широко раскрытые глаза его взбесили: — Что ты глаза таращишь?! Знаем всё!.. Рассказывай с начала.
В первый момент мне хотелось разубедить его в несуразности таких подозрений, но на глупые вопросы решил давать такие же ответы, мол, все равно, как не веди себя, как не кажись резонным и невиновным и как не доказывай им даже простую техническую невозможность восстания, ничего не поможет. Коль валять дурака, так уж с обеих сторон!
Что ж ты молчишь, стервятник?! Говори, как ты на белом коне делал смотр своей банде под Батайском.
Я рассмеялся.
— Да, да... Делал смотр... Только не на коне, а то был белый слон, а в банде сами же вы были... Помните? Вы стояли на правом флаге с национальным флагом в руках...
Теперь уже у него глаза на лоб полезли: никак он не ожидал подобного оборота допроса.
— Ты что?.. С ума сошел! — испугался следователь, маленький плюгавенький выскочка, лет 25-ти, с характерным восточным носом.
— Зачем мне сходить с ума? Пишите то, что я вам говорю, а там начальство разберет, кому куда.
Конечно, он не стал писать протокола допроса, признал меня за ненормального и сразу же вызвал конвоиров и отправил обратно в подвал. Вторично допрос вёл уже другой следователь, примерно такого же возраста, но уже с латышским акцентом. Когда я ему стал говорить то же, что и предыдущему следователю, то он пытался меня бить, а о ругани и говорить не стоит.
— Я из тебя душу вышибу! — кричал он.
— За что же? Ты у меня спрашиваешь, я тебе отвечаю. Рассказываю всё то, что было...
— Врешь! — орет он благим матом. — Запорю!
— Ты пиши то, что я тебе говорю. Это мои показания. Другого протокола я не подпишу, а что я восстание готовил, то только вместе с вами. Сознаюсь. Виноват и я и вы все...
Ни в этот день, ни через месяц латыш не смог написать протокола дознания. Я сидел всё, еще на положении "предварительного" заключенного и меня не вызывали опять три месяца. Наконец, вызвали. На этот раз следователь был из рабочих, кажется, малоросс, лет сорока с гаком. Он уже был предупрежден о моем методе ответов и поэтому не стал задавать несуразных вопросов, а сказал прямо:
— Вас обвиняют в подготовке восстания. У меня есть несколько показаний свидетелей, которые тоже арестованы и находятся здесь. Если хотите, я могу устроить вам очную ставку, и тогда вы не будете отрицать своей вины. Хотите?
— Конечно, я изъявил полное согласие и желание.
По телефону он вызвал одного арестованного, которого привели через пять минут. Это был председатель Постройкома (Построечного комитета) у меня на постройке. Говорили, что он был коммунист, но с троцкистским уклоном.
— Где вы видели меня на белом коне? — спросил я его.
— Под Батайском, километров восемь от города, — не моргнув глазом ответил Предпостройкома. Это на юг от Ростова.
— Сколько же у меня было войска?
— Тысяча, тысяча сто человек.
— Поклянитесь, что вы говорите правду, — требую я.
Так же, не запнувшись ни на секунду, он произнес какую-то клятву, чуть ли не бородой Карла Маркса. Тогда я попросил представить мне другого свидетеля. Привели другого. Другой был совершенно неизвестный мне "товарищ", плохо одетый и, как видно, недавно избитый. На мой вопрос о коне, он ответил, что коня не было и что я делал смотр пешком.
— Где же я делал этот смотр?
— За Балабановской рощей, по дороге к Армянскому монастырю.
Это уже было на север от Ростова.
— Сколько же у меня было войск? — продолжал я вопросы.
— О!.. По моему...
Он медлил с ответом, вопросительно глядя на следователя. Тот нервно шевелил пальцами сжатыми в кулак.
— Десять тысяч! — выпалил свидетель
— Достаточно, — прервал наш разговор следователь. — Третьего я вам представлю завтра.
Я категорически возразил, потому что третий будет отвечать на мои вопросы, уже зная ответы предыдущих. Он улыбнулся, ничего не сказав, но через две недели, опять допрашивая меня, более мягко предложил даже папиросы и стакан чаю.
— Вы, вот, не доверяете нам, но какой нам смысл обвинять невиновных? Мы только допытываемся правды, которую напрасно пытаются спрятать контрреволюционеры... Скажите честно, как добропорядочный гражданин Советского Союза, за что вы ненавидите советскую власть?
— За то, что она проливает реки невинной крови, за то, что она убивает, томит по тюрьмам и каторгам, морит голодом и холодом по концентрационным лагерям,.. И.за что? За то, что я верю в Бога или за то, что я не понимаю идею коммунизма?.. И за это убивать?!.. Никто не может никакими силами заставить монархиста стать коммунистом, и коммуниста стать монархистом, если они фанатически верят в своего "бога". Даже расстреляв монархиста, он всё-таки уйдет в могилу монархистом, а не коммунистом!..
— Да... Но.... Мы вас подозреваем в контрреволюции.
— Это уже ваше дело. — И не хотим, чтобы вы нам мешали...
— Это мое дело.
— Потому, что мы строим социализм и коммунизм.
— Это — ваше дело.
— И мы хотим, чтобы вы нам помогали в этом строительстве.
— Ну, это — мое дело... Так как дни мои сочтены, то ваш расчет на мою помощь ошибочен. А, кроме того, я уже полный инвалид и ни на какую работу не способен. Расстреливайте меня скорее, и вам возни будет меньше и мне будет спокойнее.
Он невольно рассмеялся, очевидно, я действительно был незаурядным и безумным храбрецом.
— Расстрелять вас мы всегда успеем .но. почему вы не верите в коммунизм? Разве вы не хотите идеальной жизни на земле?
— А вы верите? — спросил я.
— Конечно! И непоколебимо.
— Почему же тогда вы, сами, глубоко верующие, преследуете верящих в Истинного Бога? Я не вижу разницы между вашей верой и моей верой. Почему вы никогда не зададите сами себе вопрос: А вдруг я ошибаюсь!..
— Мы не ошибаемся, как вы, в своей вере.
— Да, но нигде в мире вас не преследуют за вашу веру в коммунизм, а вы нас преследуете за нашу веру, пусть даже ошибочную по вашему мнению. Но одно, без всякого сомнения, что на том свете с вас, — ой, как! — взыщется за все ваши издевательства, насилия, кровь и слезы невинных жертв!
— Ха-ха-ха!.. Ада нет!
— А вдруг есть?
И он замолчал. Молчал и я. Так мы, молча и расстались, а через полтора месяца меня выпустили.
Запорожец не успел уехать из Ростова: он сильно заболел и через небольшой промежуток времени умер.