Поздняя осень сменилась снегом с дождём. Облака заплетаются за фонари, которые везде, особенно внутри сумеречных улиц, потому что декабрь и темнеет уже днём...
В Городе моём, в Городе моём! В Городе моём песню ему поём, всегда, когда по улицам идём, а деревья ветками по ветру танцуют вслед и обвивают рассеянный туманный свет зажигающихся люминесцентных светляков фонарей его и я тоже танцую в ответ, не обращая внимания на недостойные внимания обрывки газет, бутылки из-под пива и окурки, уже набросанные к этому времени в Городе.
Меня всегда удивляло, как я в нём очутилась? Вообще-то не всё равно, в каком виде, месте или времени живёшь? Лишь бы был повод для радости – собственно тело, любимое или хоть какое-нибудь дело, друзья, да несколько глупых малышей с влюблёнными глазами новеньких – Детей...
В нём жили немцы, в Городе моём, а теперь мы живём. Ходим по каменной, кое-где сохранившейся брусчатке улиц, взираем на Королевские Ворота, Форты.
Быстро, потому что время заворочалось, заурчало и пошло чавкать устаревшими формами и формулами, выплёвывая обрывки мыслей, потуг и предложений дорвавшихся до бесплатного ханжей и внезапно обогатившихся недорослей, усердно изобретающих способы приращения Капитала, меняются облики Города – его рекламы, привычки и даже хозяева. Иногда кажется, что Он как змея или ящерица – сбрасывает, меняет свою кожу. Можно уехать из Города, а вернувшись через год не узнать его.
Раньше, пока не построили Храм Христа Спасителя на площади Победы, я чувствовала Город чужим. Теперь же, когда похожие на рыцарские шлемы купола Храма заблестели – хочется сказать – сусальным золотом, привыкаю к Городу, становлюсь частицей его истории и истории Вселенной, проникающей в него сквозь ясные звёзды безоблачными ночами. Многовековые деревья и старые мостовые, изо всех сил истребляемые новенькими, как десятирублёвки, деятелями, помнят, кто ходил по этим улицам влюблённый, кто пел Городу песни, кто страдал от непонимания, неразделённых чувств. Кто замучен в Гестапо, в концентрационных лагерях, на подземных заводах. Кто ликовал, задетый славой, в его Концертах и Музеях.
Такая не очень весёлая Кёнигсбергская патетика звучит во мне, соскучившейся по глубинным русским просторам, по широте простой деревенской души в центре Европы, в Нью-Америке, русском Гонконге, в среднеевропейской Калининградской глуши...