Вещи в баулах были должным образом утрамбованы, документы и деньги сообщены дежурным карманам, провизия аккуратно оформлена в кулёк. До выхода оставалось несколько минут, и надо было их чем-то заполнить. «Железнодорожная вода» из Аквариума пришлась как нельзя кстати.
Попрощавшись с родными, я вышел во двор, где меня ждало такси. Две увесистые сумки должны были бы вызвать у водителя закономерный интерес к целям поездки, но этого не случилось: степенного вида усатый мужчина, спросив только:«куда?», и получив в ответ: «Вокзал», кивнул головой и до конца пути уже больше не одаривал меня другим словом или жестом.
Доехав до места, молчальник взял весьма скромную плату и даже помог выгрузить вещи. Обычно, неразговорчивые таксисты поступают иначе, но то - в обычный день, не в такой как этот.
На остановке я без труда вычислил группу моих попутчиков. Возбуждённые, весёлые, немного суетливые - будучи охвачены водоворотом пришедших перемен, они подействовали на меня, погруженного в прошлое, немного угнетающе. Впрочем, большинство лиц было мне симпатично, так что через какие-то пять минут я был со всеми на ты.
Автобус, в котором мне предстояло провести следующие шестнадцать часов, был двух яростным, с «туристическими» сидениями, видео, кондиционером и некоторыми другими поползновениями на комфортабельность, которую впрочем, по причине несчастливого соседства, мне прочувствовать так и не довелось. Молодой человек, лет около тридцати, сидящий у окна, слева от меня: общительный, опрятной наружности, с правильной речью - поначалу не подавал никаких сигналов к беспокойству. Перекинувшись парою дежурных путевых фраз со мною и позади сидящими, узнав наши имена и обсудив животрепещущею тему пробок в Москве (куда мы собственно и направлялись), он совершенно естественно подвёл разговор к необходимости отметить поездку. Соседи поддержали инициативу, и небольшая бутылка коньяка с парою пластиковых стаканчиков не заставила себя долго ждать. Беседа обрела стимул к дальнейшему движению и на всех парах понеслась к торжеству полного взаимопонимания.
Здесь надо отметить, что согласие, или как говорил классик «продукт взаимного непротивления сторон», тем проще и быстрее достигается между людьми, чем меньшим числом умственных наслоений они успели обрасти. Замечали ли вы что люди, сколь-нибудь основательно претендующие на звание интеллектуалов много больше склонны признавать друг в друге зоологических идиотов и круглых дураков, чем люди «не претендующие», обычные. Как говорил один мой приятель «Проще надо быть, проще».
Вот так, следуя этой нехитрой заповеди, мои соседи, наконец, добрались до рубежа «как всё-таки скучно мы живём» и на этом, надо отдать им должное, остановились. Но только не инициатор - спортивный азарт, подогреваемый каждой новой порцией, не покидал его вплоть до безоговорочной капитуляции трёх бутылок, последовательно являвшихся на свет из его кожаного дипломата. И если от дна первой до пробки третьей он следовал хотя и в одиночестве, но всё-таки под дружеский аккомпанемент сочувствующих голосов, то дальнейший его путь окружала сплошная полоса отчуждения. Собеседники перестали обращать на него внимание, так что ему не оставалось ничего иного, как с чувством исполненного долга благоразумно забыться крепким сном, что он вскорости и предпринял.
Автобус тем временем шёл своим маршрутом чередую монотонное убаюкивающее движение с недолгими 20-30 минутными остановками, во время которых большая часть пассажиров отправлялась в местные закусочные, уборные, залы с игровыми автоматами, а чаще просто прогуливалась вдоль дороги, покуривая свои сигареты.
После одной из таких остановок, по возвращении в салон я нашёл своего ещё недавно мирно спящего соседа в весьма воинственном виде. Уставившись мутными стеклянными глазами в спинку впереди стоящего кресла, прихватив одной рукой его подголовник, он угрожающе размахивал другой и нечленораздельно, но довольно громко выкрикивал что-то рассерженным голосом.
Прислушавшись можно было различить ругань, предупреждения и угрозы в адрес некоего Ромы, роль которого, по-видимому, и исполняло искомое кресло. Завидев меня раздосадованный принялся было что-то растолковывать, как я понял обоснованность своих претензий, но не найдя во мне никакого участия, отбросив ненужные сомненья хорошенько двинул Рому…
Соседа впереди тряхнуло, он оглянулся и оценив ситуация счёл за лучшее промолчать. После этого, удовлетворённый свершённым возмездием,мой сосед стал успокаиваться и засыпать.
Окружающие, а более всех счастливый обладатель креслы-Ромы, немало довольные окончанием конфликта также стали готовиться ко сну. В полночь свет в салоне погас, и уже было послышались первые робкие прелюдии храпа, как вдруг… Сползая вниз по спинке своего кресла, дремлющий сосед, в попытке устроиться поудобней и распрямить затекшие члены, неожиданно вскинул ногу и резко опустил её между впереди стоящих кресел, аккурат на склонившуюся голову засыпающего хозяина кресла-Ромы...
Когда разгневанный мужчина полез назад, платить по счетам, угоревший сосед встретил его безапелляционным « Ну что Ромуууля ещё захотел»… Половина сидящих вокруг людей бросилась их унимать, другая половина безуспешно пыталась унять собственный хохот.
Наступившее утро мой сосед встретил совершенно невозмутимо. Сложно сказать, действительно ли он ничего не помнил из вчерашнего или не подавал виду, но только на саркастичный вопрос соседа сзади: « как спалось?», он мгновенно отпарировал: «ничего, разве только душновато». Больше вопросов сосед сзади не имел.
За несколько километров до Москвы мы неожиданно попали в густой туман. Он не оседал, сгущаясь тонкой дымкой у поверхности , не подступал издалека, предупредительно заволакивая придорожные канавы, не хмурился белесой полосой за дальним поворотом… Он накрыл нас вдруг, в момент, в один толчок сердца, в оборот колеса, как будто сидел в засаде всю ночь… таился, ждал, ждал, ждал, сильнее и сильнее сжимая невидимою пружину… И вдруг что-то щёлкнуло.
Всё вокруг: машины, деревья, столбы, асфальт под колёсами, сами колёса - исчезло. Кто знает, может быть исчез и наш автобус, а вместе с ним и мы - его пассажиры. Кто мог бы поручиться за обратное? В такие минуты само существование человека становится эфемерным, несмотря на все его мысли, желания, ощущения. Возможно, в шаге от шоссе, по которому мы едем, стоит человек, он не видит нас, мы - его. Для него мы – не более чем секундный шум и легкий порыв ветра, он для нас – и того меньше. Расстояние между нами может быть в метр, а может, в световой год, это не играет никакой роли. Мы в разных мирах. Мы молекулы одной галактики, существующие на противоположных её концах. Две параллельные линии. Нас просто нет друг для друга, как нет нас и для всего остального мира.
Люди в автобусе чувствуют это и ищут плечом плечо соседа. Близкие и далёкие, родные и чужие, знакомые и не знакомые - все они тянутся сейчас друг к другу, как бы говоря: «Ведь я живой, посмотри на меня, я дышу, сжимаю ладони, разговариваю, разве может меня не быть, ведь ты же видишь меня сейчас, значит, я есть, значит, я существую, ведь так?». Они осиротели, им некого больше спросить об этом, и потому они вопрошают друг у друга, скользнувшим взглядом, случайным жестом, оброненным словом. И когда они убеждаются, в реальности своей личности, когда осознают, что их сосед в эти минуты, также одинок, также точно нуждается в них, как и они в нем, тогда всё то, что было между ними, и всё чего не было - перестаёт иметь значения. Остаётся только глубокая тёплая всечеловеческая любовь. Они становятся внимательны и заботливы, бережны и нежны, сострадательны и сердечны. Они от всего сердца любят мужа, жену, брата, друга, просто соседа, любого кто рядом, ведь кроме друг друга им некого больше любить.
Но вот туман постепенно рассеивается, а вместе с ним исчезает и людское единение. Каждый становится самодостаточен: сам по себе, сам за себя. Автобус, наконец, доезжает до вокзала и каждый уходит своей дорогой. Как и положено.
Путь в этот раз я разделяю с коллегами. Настоящими или только будущими? Сложно сказать. Собеседование мы прошли, но официально на работу ещё не зачислены. Теперь стоим на вокзале и ждём, когда нас подберут работодатели со столь же неопределённым временнЫм статусом.
Почти все обсуждают будущую работу, причём большинство с явным скепсисом. «Даже дорогу не оплатили», «На хорошую работу и москвичей бы без труда набрали», «Обманут конечно…», «Обмануть меня несложно, я сам обманываться рад». Действительно, для нашего человека это очень характерно: быть начеку, понимать, что тебя обманывают (или думать, что понимаешь), ни на грош не верить, прилюдно разоблачать ложь, и при всём том с совершенно невозмутимым видом идти и этой лжи отдаваться. Целиком, без остатка, до последнего абзаца. «Я де, мол, сделаю, как ты хотел, пусть и во вред себе, сглотну наживку, а всё-таки знай, обман твой понимаю, иду не по глупости, а только из своей воли». Чего здесь больше: мазохизма, веры в фатум, двоемыслия, желания понести крест, каприза, безволия или всё-таки глупости – судить не берусь, однако эта наша черта слишком порой бывает сильна, слишком на виду, так, что не заметить её и нельзя.
Ушей подъехавших работодателей сии оппозиционные толки, конечно, не коснулись. Нет нужды объяснять, что в виду появления начальства «разговорчики в строю» мгновенно смолкают. Молчание «по умолчанию». Так, что когда один из менеджеров принялся отпускать шутки в адрес условий работы в конкурирующей фирме, коллектив поддержал его дружным смехом.
К полудню, после пятнадцати часов езды в автобусе и четырёх часов стояния в пробках и кабинетах нанимателя мы, наконец, оказались на месте. На нашем новом общем месте жительства. Мы стояли в широком, пустом коридоре и глядели по сторонам. Ремни дорожных сумок оттягивали плечи, но мы целиком погружённые в созерцание представшей картины, не спешили с ними расставаться.
И тогда кто-то в полной тишине, как бы резюмируя общее впечатление от новообретённого пристанища, изрёк: «Апартаменты. Бля.» Названия прижилось и с тех пор наше пристанище иначе как «Апартамент-Б» никто не называл.
Апартамент-Б представлял собой квартиру в многоэтажном доме на окраине Москвы с четырьмя комнатами, тремя балконами и одним наработавшим на тот момент унитазом. Развернутое описание его меблировки целиком сводилось к обронённой кем-то по случаю фразе: «Только что обокрали. Два раза». Кроме тумбочек (по одной на каждую комнату) и коек (одна комната - четыре койки - пятнадцать ножек) в наличии имелся 2х створчатый шкаф без полок, который в дальнейшем использовался в качестве кладовки, а точнее сказать, места свалки квартирного хлама. Обговорённый с работодателем ремонт ничуть не мешала обоям Апартамента-Б вальяжно свисать на полметра от стен, ванной комнате дважды в месяц покрываться ровной озёрной гладью, а коридорной штукатурке манною небесной покрывать головы счастливых местных обитателей.
Кроме въехавших «новеньких», в квартире жило ещё шесть «стареньких», но при имевшей место текучести (и не только труб), мы довольно быстро влились в их ряды.
Вернувшиеся вечером с работы «старички», как и следовало, ожидать, стали вводить нас в суть вещей, открывать глаза, резать правду-матку, а чаще просто поучать, в общем, заниматься, чем им старичкам и положено. Пафос речей их тоже был не нов: начальство - швайн, работа - швах, зарплата - шит. Но были и разногласия. Одни, которых с долей условности можно было назвать либерально-диссидентской группой, утверждали, что: «начальство этой шарашки» сплошь лохотронщики», что: «в других фирмах платят в разы больше», и что, наконец: «линять от сюда надо как можно скорее, а иначе, после ближайшей ревизии ещё и должен останешься». Другие, опять же условные, национал-патриоты урезонивали, в том духе, что: «и в других конторах, работа не сахарок», что: «с начальством можно таки столковаться» и главное, что: «жить нам сейчас в Москве кроме как в этой конуре – негде». Новенькие, тоже, как и положено, явно ничью сторону не принимали, поддакивали обеим партиям, а больше просто помалкивали, потягивая табачок. В общем, происходило всё в аутентичной атмосфере российской оппозиционно-кухонной гармонии, с той только разницей, что на кухне, где заседало - (а местами и «застояло») пятнадцать человек плотности были скорее китайские.
Октябрьское утро, после ночи жарких дебатов, показалось мне особенно неприветливым и холодным. Люди, которые вчера на кухне рубили с плеча, говорили по совести и матерились от души, сегодня, выглядели отчуждённо и озабоченно. Многим и многим по утрам свойственно жалеть, не только о том, что вечером было выпито, но о том, что было сказано. Утро вообще навивает скепсис. Начинаешь сомневаться в людях, в правильности выбранного пути, в себе… В общем, все довольно сухо, перездоровались, и не подавая виду о вчерашнем разошлись. Я в частности, отправился на стажировку.
Магазин, в котором мне предстояло работать, представлял собой небольшой павильончик в однорядном торговом ряду, неподалёку от станции Войковской. Затоваривался народ в нём довольно бойко, особенно по будням, так что продавцу - (в единственном числе), нередко приходилось выдавать себя за Гая Юлия: принимая платежи, в тоже время отпускать товар, при этом как-то умудряясь отвечать на вопросы.
Сотовые телефоны, надо сказать, никогда не вызывавшие у меня ни малейшего интереса, теперь должны были стать краеугольным камнем моего ремесла, а никак не согласующаяся со всей моей задумчивостью и где-то даже замкнутостью торговля - основным видом деятельности. И меня это вполне устраивало. Вообще-то говоря, искал я не столько новую работу, сколько избавления от гнетущих меня в ту пору мыслей. Искал в перемене места, людей, деятельности - этим вся кажущаяся странность моего выбора и была обусловлена.
Статус стажёра, ставил меня в довольно глупое положение, в том числе, буквально: находится за рабочим столом, мне было не положено, а скрупулёзно изучать содержимое витрин, загораживая тем самым, обзор покупателям - не хотелось, так что почти весь день я простоял с отсутствующим видом в дальнем пустеющем углу. И только время от времени выходя из своего скита и задавая коллеге совершенно дурацкие вопросы для поддержания хоть какой-то иллюзии вовлечённости, я подавлял в себе ощущение полной никчёмности и неприкаянности. Но всё когда-нибудь кончается, кончился и мой первый рабочий день, а вместе с ним и мои душевные муки. Я покидал рабочее место, свой угол, с чувством облегчения, хотя в глубине уже рос червячок напоминающий, о том, что сегодняшний день может повториться.
Вернувшись в нашу квартиру и обменявшись мнениями с сожителями, я узнал, что почти у всех дела обстояли много лучше моего: что кто-то уже успел изучить весь ассортимент, кто-то толкнул свой первый мобильник, а кое-кто, даже изловчился получить за это свой «процент». В общем, я приободрился и решил, что завтра буду брать быка за рога, а остаток вечера коротал в прокуренной кухне - месте общего собрания местного люда.
Следующий день прошёл как по маслу: напарник мой и сам, похоже, смекнувший, что держать меня на коротком стажёрском поводке нет особого смысла, давал мне суверенитета «сколько унесёшь», я же его с охотой на себя брал. Время летело, клиент шёл косяками, товар расходился пачками, деньги текли рекой, так что в конце смены, когда подсчитав наличность и приподняв бровь, мой коллега сказал что-то о новом рекорде и светлых горизонтах я не очень-то удивлялся.
В довершении всего напарник мой оказался коммунистом. Не марксистом-ленинистом, не «продолжателем славного дела», не электоратом товарища Зюганова, а настоящем, подлинным, в целинном смысле этого слова коммунаром-идеалистом. Всю процентную маржу он разделил (и в дальнейшем всегда следовал этому правилу) - ровно пополам. Мои доводы, что продал он раза в три больше моего, что у него знание, опыт плюс стаж, что он, наконец, бригадир точки, никакого действия на него не возымели. Этот, отнюдь не железного характера человек, в данном вопросе стоял непоколебимо, как скала, и сдвинуть его с исходной точки (а я честно попытался это сделать) не было никакой возможности. Так что мне не оставалось ничего иного, как бесславно покинуть поле битвы… с полными карманами.
Возвращавшиеся с работы люди, как и в прошлый раз, занялись выяснением текущего состояние дел на фронте войны за трудовые доходы: вычерчивались графики (смен), сверялась документация по материально-технической базе (сотовым), проводилась ревизия мобилизационных планов (по выручке), дискутировались проблемы эффективности тактических манёвров: прорыв обороны: «заставьте покупателя забыть о величине его зарплаты», фланговая атаки: «покупатель должен думать, не о том, что вы хотите ему, что-то продать, а о том, что ему это «что-то» нужно купить», окружение: «приводите покупателю неотразимые доказательства необходимости вещи, и тем больше, чем меньше в действительности она ему нужна», пресечение отступления: «дайте понять покупателю, что вещь не просто оригинальна, она уникальна»(«2 комплекта на всю Москву завезли»).
Сказать по правде, никто в эти «военные хитрости» всерьёз не верил, а обсуждали их, скорее из некоего шика. В общем, эрудированность подобного толка означала нечто вроде высоко поднятого знамени твоей цеховой принадлежности - «Знай наших!».
Но есть ещё одно весьма важное обстоятельство способствующее таким разговорам - цинизм. Не единожды мне приходилось наблюдать, как люди из совершенно разных слоёв общества, возрастных групп и сфер деятельности с одинаковой охотой проявляют его перед широкой публикой. Зачем? Из-за желания казаться сильным? Сойти за своего? Что-то кому-то доказать (быть может себе)? Для устранения двойственности между поступком и внутренними установками? Наверное, у психологов есть точный ответ. У меня - нет. Только вот, кажется отчего-то, что в любом цинизме почти всегда есть доля наигранности и совсем не малая…
Когда разговор дошёл до самого главного - трофеев, выяснилось, что сегодня я получил больше чем любой из наших, в том числе и старичков. Все были удивлены. А после моего рассказа о "коммунизме" многие не на шутку призадумались, и думаю, не сильно ошибусь, предположив, что над вопросом «какая ему (бригадиру) от этого выгода?» или «где здесь подвох?». На этот раз без намёка на цинизм. От простоты душевной.
В дальнейшем, случаев убедиться в том, как мне повезло и с магазином, и особенно с напарником было предостаточно. Быть может поэтому, у местных «христарадцев до получки» в топе кредиторов я неизменно входил в первую тройку.
Третий и четвёртый дни моего прибывания в Москве пришлись на выходные.
Большинство моих квартирантов-коллег также отдыхало. По случаю приезда (а случай в таком вопросе, как известно, дело десятое, были бы деньги и время), решено было устроить скромный дружеский междусобойчик. «Всё будет чин чином»,- говорил староста по квартире, успокаивая женскую часть нашей коммуны, одновременно, перемещая с магазинных полок в тележку всё новые и новые стеклянные резервуары. Мужскую часть надобности успокаивать не было. Количество стеклотары, вкупе со знанием того, что наполнена она отнюдь кефиром, действовало даже на самые экзальтированные натуры красноречивее и убедительнее любых слов.
Самое интересное, что почти все, не сговариваясь, и не памятуя о том объёме жидкости, которое им сегодня предстоит, с легко предсказуемым результатом истребить, принялись наводить в квартире самый тщательный порядок. В этой национальной традиции, тоже, по-видимому, есть свой особый смысл, но корни его лежат столь глубоко в коллективном-бессознательном, что, увы, любознательный читатель, отыскать его для вас мне не представляется возможным. Описания дальнейшего, я с лёгкой совестью опускаю, так, как любому добропорядочному гражданину нашей страны воспоследовавшее и без того должно быть хорошо известно.
Следующим утром я, а также несколько реанимированных огуречным рассолом граждан захотели проехаться по столице. Для начало решено было отправиться (куда бы вы думали?) в - крупнейший в белокаменной торговый центр. По количеству человек, масштабу помещений, величине ассортимента и, конечно же, объёмам вращающихся здесь дензнаков, несложно было понять, чем живёт этот город. Ни футбольные матчи, ни концерты мировых знаменитостей, ни военные парады, ни массовые демонстрации, (не говоря уже о событиях в сфере искусства) не способны собрать в одно время, в одном месте такого числа людей объединённых цельной общей идеей. Когда начинаешь задумываться, над тем, что это всё не разовая акция, не на пару дней, что люди, собравшиеся здесь, все до одного – отнюдь не случайные прохожие, а главное что всё это вместе взятое, только и есть, что мельчайшая клетка огромного организма, тогда становится не по себе, и начинаешь физически ощущать всю грандиозность этой силы. И уже не пытаешься разобраться, что больше гнетёт – её мощь или её безличность, иррациональность, равнодушие. Перестаёшь испытывать прежнюю натянутость нервов при кадрах кинохроники с распускающимся грибом ядерного взрыва, внутреннюю напряжённость от близости дыхания кремлёвских стен - куда им против этой силы потребления.
И как приятно после этого было пройтись по Арбату. Сувенирные лавочки, музеи, модные бутики, псевдорусские харчевни, а рядом, художники-портретисты, кричащие что-то под гитару люди, просто улыбающиеся прохожие… И не сказать наверняка, где заканчивается одно, и начинается другое - всё перемешено, перетасовано, перепутано, всё проникнуто общим духом какой-то беззаботной лёгкости.
Строгие лица взыскательных критиков монотонно вещающих, о потере Арбата, о надругательстве над девственной непорочностью и порушении монолитности - медленно тают в ореоле собственной правоты. Да - наверное, старый Арбат умер, да - много балагана, пустого блеска, мишуры; совершенно точно нет спокойного обаяния старых петербургских кварталов. А всё-таки Арбат мне по сердцу. И может быть всего более своей естественностью.
Кажется, здесь никто ничего не выкорчёвывал и не воздвигал, само время строило его: одна эпоха наслаивалась на другую, новые формации мирно прорастали рядом со старыми. Никакая идея не доминировала над остальными. Здесь даже дома-аборигены отнюдь не выглядят братьями–соплеменниками. И это хорошо.
А ещё Арбат это ироничная улыбка Москвы. Самой над собой. Гротеск державной помпезности, совково-показушной демократичности и новейшего глянца. Беззлобный, простодушный смех, немой вопрос: «А разве можно относиться ко всему этому всерьёз?».
Когда идя по Арбату и задумчиво наблюдая за игрой множащихся под светом ламп людских теней, я вспоминал строчки Окуджавы, и вдруг ощутив холодное прикосновение, остановился, и поражённый внезапной догадкою посмотрел вверх...то увидел, что, оттуда, сверху, из темной глубины октябрьского неба, на меня, на Арбат, на весь город – идёт снег… Первый снег. И мне показалось, тогда что это не кристаллики льда падают на людей внизу, а дарованное нам Откровение - спускается с небес, ложится на землю ровным гладким листом и ждёт, когда мы прочтём его. И захотелось подойти к встреченным прохожим, и нежно-нежно обнять их. И вместе поплакать о былом Арбате. И порадоваться за нынешний. А после, быть может, начать строить будущий.
«И если вам читатель торопливый
Он не знаком тот гордый сиротливый
Извилистый короткий коридор
От ресторана Прага до Смоляги
И рай, замаскированный под двор
Где все равны и дети и бродяги
Спешите же, всё остальное вздор»
Утро следующего дня Москва встречала в пробках. Не поймите меня неверно, пробки для нашей столицы, явление совершенно естественное, и даже обязательное, но в то утро… Живя в Москве, я имел удовольствие быть участников многих пробок: обязательных утренних и не менее обязательных вечерних; локальных - строго привязанных к конкретному участку дороги и общих - когда весь городской автотранспорт сливается в едином экстазе холостого урчания моторов; пробок односторонних, в которых верноподданные переполненной полосы неумолимо вторгаются на границу соседней и постепенно аннексируют у неё половину крайнего ряда и пробок в оба конца, когда водители по разные стороны белой линии, подражая средневековым рыцарям, сшибаются, проверяя на прочность вражеские зеркальца заднего вида; иногда случающихся конвульсивных пробок - судорожно дёргающихся, с частыми энергичными стартами и столь же частыми финишами, и других - ползучих, с медленно, но верно катящимися, словно в едином строю, машинами-однополчанами. Как видите, пробки могут быть очень разнообразны. Но в то утро я попал в пробку, которую провинциальному жителю, избалованному просторами родных колдобин представить будет очень нелегко - пробка была мёртвой.
Машины, посеребрённые снегом, стояли на дороге, как памятники на кладбище, кроме курящихся труб и колеблющихся дворников ничем не выдавая присутствия своих хозяев. Сколько мог дотянуться взор, и мобильная связь, простиралось такое же безжизненное оцепенение. Пробка начиналась прямо у выезда из спальных районов, а где она заканчивалась, не знал никто.
Пассажиры маршрутки (а в их числе и я) обречённо поглядывали на свои часы - за десять минут, что мы стояли, дорожное болото даже не колыхнулось. Водитель предложил изменить маршрут - никто не возражал. Газелька ювелирно разминувшись с впереди стоящим джипом, заползла на бордюр и покатила в колодец соседней многоэтажки, сигналами разгоняя зазевавшихся пешеходов. Миновав несколько ещё не проснувшихся дворов, гаражный коридор, и ограждение новостройки, мы оказались в неприметном издалека просвете двух старых зданий, а там… нас поджидала однорядная полоска машин таких же отчаявшихся искателей дорожного счастья. Такая же неподвижная, как и та, из которой мы бежали. Шофер, не дожидаясь пока нас «запрёт» следующий подъехавший, остервенело, вращая баранку, вырулил и поехал искать другой путь. Напрасно. За новым поворотом открывалась старая перспектива. Водителю нашему, разом лишившемуся прежнего боевого задора не оставалось ничего иного, как покорно пристроится к хвосту очереди и обречённо выдавить из себя: «приехали…».
Надо заметить, что при всёх тех многочисленных неудобствах, что доставляют столичным жителям автомобильные пробки, они обладают одним несомненным достоинством – как и погода они дают железный повод для завязки любого разговора. В самом деле, пробки, как и погода, неизбывны и вечны, они также многообразны, также вездесущи, также порой несносны, но главное - они касаются абсолютно всех. И если превратности природы с движением технического прогресса и неуклонным ростом благосостояния наших столичных граждан становятся всё менее актуальными, то с пробками всё обстоит как раз наоборот. Потому, наверное, разговоры во всех московских офисах, магазинах и предприятиях начинаются одинаково, и исчезни однажды в Москве волшебным (а каким же ещё?) образом все пробки многие и многие вошли бы в большое затруднение, начиная утреннюю беседу со своими коллегами.
В этот день, по приезду на работу, мне, слава Богу, ничего подобного испытать не приходится: следуя естественному, давно заведённому порядку вещей, начинающаяся сетованиями на пробки, беседа плавно перетекает к необходимости пропустить по чашечки утреннего капучино. Пропускаем. Дальше, по идее, следовало бы набежать первой волне клиентов - полусонных, неразговорчивых, торопливых людей которым по дороге к метро почему-то вдруг приспичило забежать в наш магазинчик за какой-нибудь мелочью, вроде чехла или аккумулятора, вот только рассинхронизация над и подземного транспорта, на этот раз, снимает данный пункт с повестки дня.
Следующим пунктом значится нанесение визитов. Визиты наносят нам. Визитёры - девушки из соседних павильонов, спеша принести на своих крылышках свежие новости, сполна восполняют мне и коллеге отсутствие утренней прессы. Их увлекающее щебетание длится обычно до получаса, но вся полученная информация почему-то имеет обыкновение забываться в первые две минуты после их ухода.
Впрочем, много времени на обдумывания у нас и не остаётся. В обед появляются толпы жизнерадостных окрестных обитателей. Без утреннего тумана в голове, и вечерней накипи в сердце они бодро идут стройными рядами покупать наушники, брелки, сумочки, диски, батарейки, зарядные устройства для батареек, батарейки для зарядных устройств. В сущности, им всё равно что. Они бывают рады любой покупке. Прибавьте к этому, то обстоятельство, что они никогда никуда не торопятся (и не торопят), не склонны к раздражительности и всегда имеют свободную наличность, и вы поймете, почему они бывают так любимы нашим братом продавцом.
Но вот обеденный перерыв заканчивается и довольные приобретениями покупатели расходятся по местам своей службы. Не менее довольные выручкой продавцы, в это время, свою службу покидают, чтобы в назначенный черёд, на время, претворившись покупателями, потратив заработанный рубль, замкнуть круговорот веществ в природе - исполнив тем самым свой гражданский долг.
Я иду в киоск по соседству и спрашиваю у продавщицы «Новую газету». В киоске, как обычно, осведомляются «какую именно? ». «Новую», - говорю я. «Название такое, понимаете?» Продавщица задумывается: «А! Только у нас её не бывает». «Странно»,- говорю я, памятуя, что вчера мне посоветовали зайти «завтра», и было собираюсь спросить газету «Газета», но в последний момент, передумав, спрашиваю «Власть». «Тайную?» - уточняет киоскёрша… Покупаю также провиант и спешу назад, поменяться с коллегой.
Часов до четырёх я читаю, кушаю и болтаю с продавцами из соседних павильонов. Редкий покупатель в такое время нарушает почти домашний уют, царящей в магазине обстановки. Как обычно, заходит местный дворник и хвалится дорогим телефоном, купленным им с рук «за бесценок». Как обычно, на проверку телефон оказывается китайской подделкой, что впрочем, нисколько его не огорчает - где-то по соседству есть другой дворник-ростовщик завсегда готовый дать за него бОльшую цену. Обсуждаем есть ли у того дворника другой контрагент, и через скольких дворников-коммерсантов должен пройти телефон прежде чем найдёт конечного покупателя. Выдвигается версия о филантропической инициативе московских властей, тайно скупающих телефоны, для оказания вспомоществования работникам коммунального хозяйства.
В общем, в подобном беззаботном дружеском трёпе проводился остаток любого рабочего дня, и этот не был исключением. А когда день кончается…
Вот тогда только и начинается настоящая работа. Всё очень просто: наш магазинчик расположен как раз по пути из метро, и вечером по дороге домой люди заходят к нам. Уже не столько по желанию, сколько по необходимости. Сломавшиеся трубки, севшие аккумуляторы, потерянные наушники, обнулившиеся балансы – всё это тянет их непреодолимой силой к нашим прилавкам и непреклонно требует срочного, неукоснительного, тотального обновления.
Люди, идущие с работы и видящие перед собой вывеску салона связи, вдруг понимают, что всё отпущенное время вышло и откладывать больше нельзя никак: что без подарочной фотокамеры их не пустят домой, что без новой Нокиа N 97 жизнь теряет всякий смысл, что, наконец, они просто обязаны приобрести карту памяти, даже если она станет последней покупкой их жизни.
В пространство магазина они заходят походкой истинных воинов. Стремительным твёрдым широким шагом – они идут брать главную цитадель своей жизни. Где-то за неприступными стенами её очередей их ждёт вожделенное сокровище и когда оно окажется у них в руках, они нежно погладят его, прижмут к сердцу и вкрадчиво скажут: «моя прелесть», и тогда теплая убаюкивающая волна блаженства накроет их души.
А пока наблюдая свой кусочек рая, отделённый от них лишь тонким листом витринного стекла, они вынуждены, скрепя сердце, ждать. Иногда – с плохо скрытым сарказмом или закипающей раздражительностью, реже - с суровой сдержанностью или надменной холодностью, совсем редко - с пониманием и доброжелательностью.
Закрывается наш магазин в 23:00. По расписанию. На практике же ожидать свободы раньше полуночи нам не приходится. И дело не только в необходимости подводить сметы, что само по себе занимает не меньше получаса. Штука в том, что мы стараемся закрывать дверь не раньше, чем уйдёт последний покупатель, и на нашу беду число сменяющих друг друга «последних» иногда переваливает за второй десяток.
Один из нас уходит раньше, сегодня, это мой напарник. Большая стрелка пять минут, как пересекла верхнюю чёрточку циферблата. Последним «последним» сегодня будет седой высокий мужчина рассматривающий телефон. Припозднившийся охранник заходя кивает мне и сочувственно-иронично смотрит на часы. «Не трави душу»,- откликаюсь я. «Последний» улыбается и кладёт телефон в коробку: «знаете, пожалуй, мне, стоит отложить это до завтра». Вещь совсем недорогая и мой с неё процент – ничтожен, но…
Последнее время я стал иногда ловить себя на мысли, что воспринимаю входящих в нашу дверь людей как …как клиентов. Клиентов – в первую очередь. Простые человеческие мотивации стали понемногу вытесняться мотивациями деловыми. Наверное, это и называют профессионализмом. Говорят, что нечто похожее происходит с опытными следователями, когда они начинают непроизвольно видеть в людях потенциальных преступников. Да и кто вообще этому не подвержен? Просто некоторым работникам с этим «повезло» чуть больше других.
Но мне от таких рассуждений не легче и мириться с подобной «закономерностью» я отнюдь не готов. «К чертям», - говорю я своему внутреннему дельцу. «Пустяки», - говорю я человеку напротив, «мне всё равно ещё кассу считать». Человек прищурившись, с улыбкой поглядывает на мои часы. « мы тут все счастливые и часов не наблюдаем» - моя фраза в иной ситуации могла бы звучать совсем иначе – но в эту минуту человек напротив, откликнулся тёплым дружеским смехом.
*** *** ***
Металлическая спинка вокзального сиденья недружелюбно впивается в мою спину. Где-то неподалёку сердито гудит машина для чистки полов. Уборщик ровной бороной ведёт её из одной стороны зала в другую. Туда - обратно. Туда - обратно. Доходя до ног, сидящих на скамейках пассажиров, он в последний момент круто разворачивает её и идёт в противоположную сторону. При этом на его широком азиатском лице можно заметить довольную благожелательную улыбку. Кажется это первая улыбка, увиденная мной за прошедший день. Или за два?
Вокзальный воздух наполняется звуками резкого, хмурого голоса: «Начинается посадка пассажиров на поезд…»,- третий день я сижу в зале ожидания, и все три дня этот голос насилует мои уши. Интересно, обладатели соответствующего вокала подбираются специально или это наработка трудовых диспетчерских будней?
Через несколько секунд после объявления, из тех же динамиков вдруг раздаются первые ноты «Я шагаю по Москве». Мелодия до того лёгкая, до того воздушная и живая, что после враждебно-монотонного скрипа дикторши кажется какой-то потусторонней, нереальной. Контраст достигает того предела, когда одна из противоположностей перестаёт восприниматься вовсе: в сознании людей песня сливается со скрипом подошв, шуршанием сумок, гулом толпы. Мне кажется, что во всём вокзале эту песню слышу сейчас я один. Сколько людей в тот момент думало также?
На соседнем кресле мужчина с накинутым на голову капюшоном в попытке устроиться поудобней, опускает голову на моё плечо. Он не пьян и не под дозой, у него опрятный вид и правильная речь, но он явно не в себе. Через сон он с тягостной интонацией просит кого-то подождать и на несколько минут успокаивается, но первый громкий звук вновь приводит его в беспокойство. Втягивая голову в плечи, в полудрёме, он умоляющим голосом, раз за разом, просит дать ему ещё немного времени. Он говорит, что почти справился, что ему осталось совсем немного… «Помешанный»,- кидает реплику сосед справа. «Нет»,- говорю я, «просто очень долго не спал».
Я без сна третьи сутки, а он, наверное, пятые, а может и шестые. Это очень тяжело, когда шестые. Третьи ещё ничего, четвертые, думаю паршиво, а потом… не знаю… Тяжело. Как случается, что здоровые люди, не в бегах, в большом городе в мирное время не могут найти себя уголок для сна? По-разному. Я, к примеру, волей случая остался без денег. Со старой работы я ушёл, найти новую пока не сумел, проситься же к знакомым не позволяла гордость. Ночевать в подвалах?- я не привык, да и где их найти в малознакомом городе эти подвалы.
Мимо идёт местный охранник правопорядка. Наш правопорядок для меня большая загадка, в частности, он почему-то воспрещает спать на вокзальных креслах. Можно на них сидеть сутки напролёт, обливать их газировкой, есть на них, при желании можно даже задрать колени на соседний подлокотник. Одного нельзя - спать. Ты имеешь право стоять с закрытыми глазами в двух метрах по соседству, я проверял - никто возражает. Но если ты сидишь, и веки твои опущены к тебе обязательно подойдут. Вокзальный закон един для всех - и неважно мужчина ты или женщина, в какой позе сидишь, как одет и сколько тебе лет – лицо в погонах тронет тебя за плечо и строго скажет: «не спать!».
Вот и сейчас я слышу, как эта знакомая фраза звучит над головой моего соседа. Звучит в этот раз как-то по-особенному фатально. Человек с накинутым на лицо капюшоном съёживается ещё сильней. Инфинитив повторяется, но до несчастного, похоже, не доходит его смысл. Милиционер встряхивает спящего за плечо, но в ответ слышит только: «Подождите, подождите…». Тогда крепкие правоохранительные руки берут гражданина за шиворот и резким движением катапультируют с кресла. Гражданин, похоже, не до конца понимает смысл происходящего. Униженного и разбитого его волокут в соседнее отделение…
Вечером я иду в туалет. Вход платный, и хотя финансы мои скудны, а в день я не могу позволить себе тратить больше сотни рублей, без крана с тёплой водой я всё же обойтись не могу. Уборная разделена на две части – в одной кабинки, в другой - пять раковин с зеркалами. Перед зеркалами вечером почти всегда можно наблюдать бреющихся людей, для некоторых из них это, похоже, единственная возможность поддерживать подобающий вид. Сегодня я в их числе. Бриться на публике, к тому же в общественном туалете не самое приятное занятие, но выбирать мне не приходится.
Освежившись, я держу путь к залу ожидания. Основной зал на ночь закрывается, приходится выкладывать деньги за платный, что съедает треть моего суточного бюджета. Перед лестницей стоят контролёры продающие билеты, перед контролёрами шевелиться плотная толпа в несколько десятков человек, слышится ропот. Спрашиваю в чём дело: оказывается, была уборка и всех присутствующих попросили на время спуститься, а когда стали запускать вновь - выяснилось, что многие свои билеты не сохранили: «Помилуйте! Да ведь нас никто не предупреждал!». «Ничего не знаю, без билета никого пропускать не буду».
Кажется, билет стоит копейки, и воевать особенно не за что, но большинство похоже твёрдо намеренно стоять на своём. Наш народ то ли из-за больного самолюбия (которые ещё принято называть «обострённым чувством справедливости»), то ли в силу какого-то повсеместного раздражения и общей неудовлетворенности, годами перенося гнёт и откровенные унижения, может , в какие-нибудь пять минут из-за какого-нибудь самого ничтожнейшего пустяка, почти что на ровном месте, вдруг, вскипеть такой волной благородной ярости, что человеку постороннему решительно невозможно бывает это понять. Такой порыв, как правило, лишён всякой корысти, и производится из одного только желания поступить вопреки чужой воле, наказать обидчиков и главное ЗАЯВИТЬ СВОЁ ПРАВО. До предела зажатое человеческое достоинство, срабатывает как отпущенная пружина – стремительно резко и непредсказуемо.
Когда на место прибывает начальник вокзала, гнев людских масс доходит до исступления. Человеческая лавина готова выплеснуться за перила ограждения, и ещё неизвестно с какими последствиями для тех, кто стоит по другую их сторону. Решение находится почти сразу: при покупке билетов регистрируются паспортные данные, поднять их не составляет большого труда, предъяви паспорт – и проходи. Остаётся только гадать, почему для принятия столь очевидного решения потребовалось полтора часа.
В зале ожидания несколько сотен сидений – два противопоставленных прямоугольных массива металлических скамеек с небольшим промежутком между задними рядами обоих. На противоположных концах зала, перед фронтом каждого скамеечного каре – по паре телевизоров. Два предшествующих дня они радовали своих случайных зрителей только картинкой, но вчера какой-то «ожидающий» на моих глазах отважился включить на одном из них звук. Неизвестно сколько времени до этого телевизоры вещали в немом режиме – и сколько дней спустя, зрители, уставившись в мерцающий экран, вновь смогут почувствовать все прелести глухоты, но только со вчерашнего дня на включённый звук никто не покушался – телевизор разорялся о чём-то своём на прежней громкости. Три оставшихся - продолжали молчать.
В зал вводят людей в военной форме. Я говорю – «вводят», потому, что назвать молчаливую процессию обречённо шагающих в сторону указанную сержантами, понуро глядящих вниз людей - едва ли возможно назвать входящей. Это солдаты-срочники. В Москве они делают пересадку с поезда на поезд. Их размещают на нескольких рядах кресел – и так они сидят до прибытия своего эшелона. Несколько часов. Не вставая.
Ближе к ночи, шум в зале стихает, и до очередного милицейского «бессонного рейда» кто-то успевает подремать. Недолго – метрах в двадцати от меня вдруг раздается целая какофония, вырывающая из сладких объятий сна будоражащих звуков. Звон разбитой бутылки, хлопки ударов, мужской рёв, женский визг – всё это немилосердно врывается в мозг засыпающих пассажиров почти одновременно.
Несколько людей бросаются к эпицентру источника беспокойства. Через минуту всё становится понятным. Понятным и привычным. Парень и девушка. Ссора. Она ему – бутылкой по голове. Он ей – по спине кулаками. Если бы не оперативно отреагировавшие соседи, последствия могли быть плачевны, а так… Окровавленное, перекошенное в звериной ярости лицо мужское, почти целое, со слегка подпорченным макияжем женское лицо, несколько попавших под горячую руку разнимающих, несколько разбуженных. Ах да, ещё – безвозвратно потерянная бутылка с пивом. В общем, почти без потерь.
Чтобы успокоить нервы я прогуливаюсь по периметру зала: смотрю в окно на перроны внизу, смотрю, перевешиваясь через перила на первый этаж вокзала, смотрю на лица отдыхающих пассажиров. Одно лицо мне знакомо.
Оно врезалось мне в память ещё позавчера. Умное и красивое. Бледное, с тонкими изящно очерченными чертами грустное лицо одиноко сидящей девушки. Я видел её, вчера - на этом же самом месте. И позавчера. Никогда - с едой или напитком.
«Этой девушке нужна помощь»,- подумал я, заметив её впервые. На третий день я окончательно укрепился в этой мысли. Но чем я мог помочь? - у меня почти не осталось денег, к тому же я опасался испугать или оскорбить её своим предложением помощи. Я не мог действовать, не имея средств и уверенности в том, что меня поймут правильно, но и не действовать я тоже не мог. Это угнетало меня.
Утро пятого дня после очередной бессонной ночи я встречаю постом. Больше денег на еду у меня нет. Правда есть сотовый и сумка с вещами в камере хранения, так что, в крайнем случае, я могу попытаться что-нибудь продать. Крайним случаем я определяю для себя отсутствие подвижек в моём положении, до шести часов текущего дня.
Надо сказать, что самочувствие моё было на удивление комфортным. Как мне теперь кажется, от тяжёлых симптомов недосыпания меня спасало то, что я мало и редко ел. В частности в то голодное утро – спать мне хотелось меньше чем в предшествующие полусытые. При этом я не потерял ни ясности мысли, ни даже некоторого физического тонуса. Эйфории от открытия ранее не предполагавшихся резервов организма – не было. Была – трезвая уверенность в собственных силах. Она помогала мне ждать. Чего?
Да хотя бы того, что произошло позже: позвонил знакомый и предложил встретиться. Он хотел отдать долг, на который я совсем не рассчитывал. Вот так, в каких-нибудь тридцать минут, банально и просто моя проблема была полностью разрешена. В кармане у меня были деньги, и я мчался обратно на вокзал полный решимости предложить свою помощь девушке, чей печальный и как мне казалось, ждущей помощи взгляд, не выходил у меня из головы.
Её не было, и я решил ждать. Внутренне я был почти убеждён, что она не вернётся, но уйти, не уверившись наверняка – я не хотел и не мог. Я сидел и думал о том какая всё-таки странная штука жизнь. И том, что такое судьба и как разные судьбы переплетаются между собой, и том смысле, который во всём этом кроется. И ещё я думал о человеческом счастье, какое оно сложное и простое одновременно. И потом, когда я ехал в поезде домой и глядел на проносящиеся мимо городки и деревни, я думал о людях, которые их населяют, и об их жизнях, и о связи их жизни с моей, и мне было грустно оттого, что я никогда их не увижу, и не пожму им рук, и не буду качать на руках их детей. А ещё я думал о той девушке. Уехала ли домой она? Если бы только знать – кажется, я был бы счастливейшим из людей.
Я думал обо всём этом и ещё о многом другом, а поезд не замечал моих мыслей и ехал дальше. И за окном уже белела степь. И напротив, сидела старая женщина и тихо улыбалась. И рядом с ней сидел ребёнок и тоже улыбался.
И тогда я улыбнулся им.