Приятный отдых за городом.
В жизни каждого человека есть периоды времени, которые сами собой всплывают в памяти вне зависимости от того, сколько минуло дней, лет или десятилетий после. И зачастую это вовсе не связано с приятностью воспоминаний или какой-то особенной остротой испытанных ощущений. Наоборот, иногда, по прошествии лет даже трудно самому себе дать отчет в том, почему именно те или иные события так подробно отложились в душе и обращают на себя внимание по любому поводу и без такового. Но то, о чем я собираюсь сейчас поведать, принадлежит как раз к такому роду воспоминаний, которые хотелось бы стереть из памяти навсегда, да только это невозможно. Даже сейчас пальцы мои непроизвольно начинают подрагивать, а сердце учащенно биться в груди, стоит мне лишь ненадолго вернуться в события того жаркого лета, перевернувшие всю мою, дотоле размеренную жизнь. Итак, это было лето.
Нет никакого сомнения, то лето памятно многим по причине совершенно невероятной, сверхъестественной жары, укутавшей своими ватными одеялами столицу Российской Империи. Всякое случается на наших бескрайних просторах, русского человека особенно ничем, кажется, и не удивишь, в том числе и капризами погоды – но не такими же! То лето выдалось каким-то уж на диво знойным и душным. Старожилы даже и не пытались припомнить подобного, хотя и нашлись среди них люби¬тели поворчать да повздыхать о былом - вот в прежние времена, мол, была жара так жара, не то, что нынче… Впрочем, по виду самих этих ворчунов ни за что нельзя было бы догадаться, что им все это не впервой. Да что говорить – Господь дал нам привычку к северному снежному климату, и сами знаете, чем для нас является то, что в радость африканцам.
Факт остается фактом: любому белому человеку такое лето просто невыносимо. Зной шел с небес вопреки законам физики, зной струился вверх от раскаленных мостовых, зной проникал сквозь щели плотно задвинутых портьер, превращая атмосферу жилищ в истинный ад. Наше северное солнце, не торопящееся покидать небо в это время года, словно взбесилось, изливая потоки жара на столицу, жар этот в сочетании с известной невской сыростью ощутимо давал понять, каково приходится исследователям тропических болот.
И немудрено, что каждый петербуржец, имевший хоть маленькую возможность сбежать из стольного каменного мешка на природу, немедленно пользовался этой возможностью. Толпы дачников двинулись прочь из города; Санкт-Петербург опустел, и тщетно колесили по душным улицам унылые, измученные, потные извозчики в поисках седока.
Такова была обстановка в тот ничем не примечательный июльский вечер, когда автор этих строк возвращался со службы домой, как всегда предвкушая свидание с книжной полкой. И, должен вам сразу признаться, меня как нельзя более устраивали и безлюдье, и тишина, ибо лучшие мои друзья были всегда со мной в двух моих скромных комнатах на втором этаже. Комнаты эти я арендовал за весьма небольшую плату у Точилиной Прасковьи Алексеевны, женщины пожилой и набожной (что само по себе характеризует ее наилучшим образом). Книги - вот лучшие собеседники, лучшие товарищи и советники, каковых приобрел я к двадцати семи годам. Книги - мое единственное и главное богатство, собранное по крохам, с любовью и благоговением, невзирая на скудное жалование. Скудное! Много ли надо было мне, убеж¬денному идеалисту? Пушкинский скупой рыцарь - вот кем был я, урезавший крохи хлеба насущного ради накопления своего богатства, и самыми светлыми днями в моей жизни были те, когда пополнялась моя сокровищница новыми слитками отпечатанной человеческой мысли. И пусть молодые повесы ждут свидания в час ночной - я тоже грезил о свидании, пробираясь сквозь пеструю столичную публику к себе, в свою квартиру, где ждали меня те, общение с кем я ни променял бы ни на что.
Итак, я вынужден повториться - таков был и тот вечер. Сегодня я смог, наконец, себе позволить выкупить последний, пятый том античной истории Плутарха, с коим, на мой взгляд, в смысле правдивости и непредвзятости изложения фактов поспорить может лишь наш соотечественник г-н Валишевский. (Невзирая на то, что лично я не во всем согласен с этим уважаемым исследователем - в особенности это касается мотивов и содержания переписки Ивана IV с беглым князем Курбским).
Я торопливо поднялся по лестнице, счастливо избежав встречи с домовладелицей - встреча эта неминуемо сопря¬жена была бы с обменом мнениями по поводу дикой погоды и прочих пустых любезностей, - и оказался, наконец, в своем мирке. Прасковья Алексеевна – женщина милая и приятная в общении, но в этот вечер я не имел лишнего времени.
Мне было некогда - как попало побросав форменную одежду, я оказался за столом, а передо мной ле¬жала книга. Я по натуре аккуратен и люблю, чтобы вещи знали свое место, и потому мои действия наглядно демонстрируют и характеризуют мое состояние на тот момент. Долгожданная, совершенно новая, пахнущая типографией и хрустящая листами книга владела моим естеством, а все остальное стало мелким и незначительным. И я даже погладил ее, прежде чем открыть титульный лист. Я счастливо улыбался, я был уже весь во власти истории жизни древних Царей - кому это покажется глупым, тот пусть задумается о том, как выглядит сам в момент прикосновения к наилюбимейшему предмету.
Излишне говорить о том, что все исчезло для меня в этот миг: и жара, плавящая город, и сам этот город с его жандармами и извозчиками, и тесная комната, заполненная книгами. А перед моим внутренним взором стоял на давно исчезнувшем холме худой загорелый человек и бесстрастно внимал льстивым докладам. И стоял в стороне укрепленный военный лагерь, и караульные лениво поглядывали на то, как укладывают плоскими каменными плитами дорогу обращенные в рабство варвары. И…
Стук. Стук в дверь. Скорей всего, достаточно продолжительный, терпеливый стук. (И, признаться, мелькну¬ла в голове слабовольная мысль - не открывать.) С горьким сожалением пришлось мне оторваться от захватившего сознание повествования и. кряхтя (да-да!), подняться из-за стола. Только один человек мог постучать в мою дверь - но от этого не становилось легче. (Ах, как бы объяснить это состояние? Так бывает: полет, простор, необозримая широта и высь, охваченное восхищением естество… И вдруг – что-то! Неважно что – важно, что вопреки и поперек. И камнем падает подстреленная птица. И рушится почти достроенный воздушный замок. И вздыбливается в бешенстве только что послушный конь. И обрывает веревку китайский воздушный змей. И вы злитесь на весь мир, понимая, что этот самый мир ни в чем не виноват - и оттого злитесь еще больше.) Вид Прасковьи Алексеевны, излучающий расположение, почти сразу охладил меня, еще секунду назад готового указать на бестактность подобного вторжения. (Деньги вносил я заранее и очень аккуратно - почему и мог рассчитывать на уважение к моей уединенности.) Впрочем, вряд ли я способен нагрубить человеку - мне всегда было проще извиниться и уклониться от разговора.
-Петр Петрович, вы уж извините старуху, что помешала.
Я в раскаянье замотал головой, изобразив широкий приглашающий жест.
-Что вы, что вы, Прасковья Алексеевна… Просто я был слегка занят…
В руках у Точилиной я тут же узрел некий белый конверт, догадавшись о его получателе. Хозяйка дома не стала переступать порог, а сразу протянула сей конверт мне.
-Петр Петрович, это вам. Вы знаете, пришел довольно милый молодой человек - веж¬ливый, культурный - вас хотел видеть, сказал, что по очень важному делу... (Тут Точилина сделала «большие» глаза и внушительно посмотрела на меня, словно сочувствуя в этом самом «важном» деле.) Долго ждал, потом вдруг заторопился, сказал, будто опаздывает уже, и ушел. Да наказал - непременно вам письмо передать, и непременно сразу по вашему приходу. Засмеялся еще и говорит: я, мол, письмо заранее написал, зная, что Петя наш - это он про вас - человек со странностями... Раскланялся так, и ушел.
Она выжидающе замолчала, я же пребывал в недоумении. Что еще за новости? Прасковья же Алексеевна была явно под впечатлением гостя.
-.. .Очень, очень приятный молодой человек. Такой учтивый, сразу видно - из благородной семьи. Долго мы с ним беседовали, вас ожидал, почитай, час полный. - Она еще подождала напрасно, (я стоял как истукан), и отдала мне конверт. - Так вы уж извините, Петр Петрович. Друг ваш, Сергей Александрович, очень просил сразу передать...
Точилина, не торопясь, удалилась. Небывалый случай! Заинтригованный, я прикрыл дверь и вернулся к столу. Сергей Александрович?..
Прозрение осенило мой мозг, и я торопливо вскрыл конверт, хотя и бросил взгляд сожаления на осиротевшего Плутарха. Ну конечно!
«Здравствуй, Петр наш, свет Петрович! Не прошло и пяти лет, как развела нас судьба - и что я вижу? Брось, брось, дорогой мой, чесать затылок и гладить брюшко. Кстати - брюшко растет? Я снова здесь и тебе от меня не отвертеться. Скверны, брат Петруша, справки, которые я про тебя навел в последние дни - надеюсь, впрочем, что они многое преувеличивают. Говорят, в частности, что ты стал совершенным затворником, связей старых не поддерживаешь, новых не заводишь, оброс домашней пушистой пылью аки охотничий трофей на стене - куда же это годится? Еще говорят (ну, я-то этому не верю!), что похож ты теперь на старую мускусную крысу Чучундру, которая боится даже на середину комнаты выйти! Брось, Петр Петрович, быть этого не может! Это ты-то, луч-ший шкипер-яхтсмен студенческих лет? Это ты-то, с кем бороздили, бывало, суровые воды Балтики на утлом суденышке с треугольным парусом! Знаешь ли ты, Петруша, что все эти годы, вдали от Родины (а побывал я и на Ниле, и в Амазонии, и в горах Патагонских), вспоминал я о тебе и рассказывал спутникам о том, что не хватает нам тебя - испытанного товарища в рискованных предприятиях? Думаю, не знал до этого времени. Так вот это - правда! И, что же? Приезжаю, разыскиваю, расспрашиваю – как же так, друг мой шкипер? Я-то уверен был, что ты, как мечтал прежде, где-нибудь, посреди пустыни древние стоянки раскапываешь с мужественным взглядом стальных глаз на загорелом лице! А ты? Оказывается, в архиве окопался! Нет, брат Петруша, так не пойдет. Возьму на себя смелость перефразировать Суворова А. В. и сказать: слава Богу, слава нам, я в походе - и ты там. То есть, со мной!
Не принимаю никаких возражений. Жду тебя сегодня вечером по указанному на конверте адресу и знай: ждет тебя яхта, и добрые друзья, все как в старые, славные времена. Жара-то какая, дружище! Прочь, прочь из города, вниз по Неве, а там посмотрим. И не сомневайся, с начальством твоим я договорился - сам знаешь, кто у меня дядя. Так что две недели у тебя есть, а мало будет - добавим без потери жалования. Все, жду. Твой С. Верховский.
Р.8. И запомни - никаких замшелых полинялых страниц! А вздумаешь артачиться, явлюсь к тебе сам, схвачу с полки какого ни будь Аристотеля поувесистей, и тем Аристотелем погоню тебя на природу - не будь я граф Верховский.»
Вот такое письмо.
И здесь, предвидя удивление читателя, понимаю необходимость некоторых пояснений, для чего прибегаю к короткому отступлению от темы.
Да, действительно, было дело. Был Университет его Императорского Величества, был исторический факультет, и были мечты о дальних экспедициях и громких открытиях. И были яхты, и была Балтика, и был Сережа Верховский - граф Верховский. Граф - не граф, а как прикрикнешь, бывало, на зазевавшегося сиятельного при повороте... Все было, в том числе и слава университетская, громкая... Шкипер! Лучший...
Где оно все теперь?
Им, графьям, легко рассуждать. (Сами знаете, кто у него дядя). А мне и место нашлось случайно, благодаря протекции дяди (тоже дядя имеется), но, не моего даже, а шапочно знакомого по университету Олега Звягина. Он, герой Шипки (не Олег, а дядя его), и помог устроиться мне в Его Императорского Величества Исторический Архив при военном департаменте. И как-то пошло все, поехало... Спокойно, размеренно: служба - дом, служба - дом… .Год, другой, третий… Не то что по Балтике под парусом - поговорить нормально не с кем... Так и получилось. И думалось уже совершенно спокойно о том, что виделось: через пяток лет можно повышения в разряде дождаться, а там - чем черт не шутит! - глядишь, и до заведующего секцией в нашем отделе дослужиться... Это там, на службе, в кипе мемуаров и циркуляров. А уж в свободное время! У создания мыслящего чинов да разрядов нет, как и ограничений в карьере... (Хотя, что это я так сурово - в нашем Архиве, с моим-то стремлением к познанию, сколько всего интересного открывается - ого!) В общем, кажется только, что пять лет - срок короткий. На самом деле... Я могу это говорить - бывший шкипер, ныне поросшая пушистой домашней пылью крыса Чучундра. Н-да...
Но, что человеку разумному материальные оковы? Настоящий мудрец свободен даже в тюрьме... И почему, спрашивается, при прочтении этого письма, а именно в местах воспоминаний былых подвигов, непроизвольно выгибалась колесом моя грудь? И почему, действительно, поджимался начинавший отрастать животик? (Да-да. Нет, конечно, это не был еще «живот» в полном понимании этою слова. Но, к стыду своему, вынужден признать, что это было уже то, что можно было со всем сожалением признать существующим необратимым процессом превращения в упомянутое Сергеем «брюшко». Его еще можно было втянуть, изобразить несуществующим, но. Да чего греха таить, и случаи такие подворачивались крайне редко, да и желание такое заметно уходило на убыль...) Н-да...
И, стоит ли удивляться тому, что, отложив письмо в сторону, сидел я долгое время, ничего не делая и блуждая мыслями по памяти? А также тому, что сдвинул я сурово брови и так посмотрел на раскрытый том Плутарха?
И кончилось все тем, что встал я с решительным и грозным видом (как казалось мне, грешному), и двинулся твердым шагом к гардеробу. И, надо признаться, ощущения мои в тот момент являли странную смесь позабытого уже, прежнего нетерпения и волнения перед приключением и нового, благоприобретенного страха открытых пространств. (Как бы не сказать - ужаса.) И как бы не сыграло тут решающую роль предупреждение Сергея об использование им, Сергеем, Аристотеля в качестве плетки. За ним не заржавеет, а мыслитель греческий - он вон в каких томах…
Я решился. Я собрался и вышел на улицу, и я взял ошалевшего от счастья извозчика, назвав адрес, указанный на конверте.
2
Это только говорится быстро: собрался и поехал. На самом деле все это потребовало определенного времени - а ведь я должен был еще предупредить хозяйку о своей отлучке. Я был приглашен на две недели - и сказал ей о том - и надо было видеть, как вытянулось ее лицо. В глазах её очевидно промелькнуло сомнение в моем душевном здравии, она даже попыталась что-то спросить, но вынуждена была медленно отступить, приложив пальцы к округленным губам. Все в нашей жизни случается впервые, в том числе и такие внезапные повороты с еще вчера благонадежными постояльцами. И, если она не перекрестила меня на дорожку, то не Сергея Верховского она видела сегодня в своем доме.
Было и еще кое-что, не упомянув чего, я просто солгал бы: в начале пути я с интересом посматривал вокруг; ближе к середине я вдруг затосковал; подъезжая же к конечной цели на извозчике, я готов был повернуть его обратно. Обратно! Домой! К Плутарху, Аристотелю, к уюту тихих не тревоженных комнат, извозчик... Он-то, наверняка, был бы рад такому развороту. Плата в оба конца, как никак, нынче клиента не дождешься. Что меня удержало? Теперь это уже не имеет значения. Я расплатился и почти решительно подошел к огромным дверям. (Невообразимо огромным. Хвати у меня в то время смелости, я оглядел бы и весь особняк Верховских. А он, особняк, был под стать дверям.) Молоток предательски дрогнул в моих руках, но все же отбил три удара по медной бляшке.
Дверь распахнулась. Ничуть не изменившийся, краснощекий Сергей Верховский лично вышел встретить меня (а говорят - граф, мол...) и немедленно заключил в объятия медведя-шатуна.
- Петруша!.. Дай я на тебя посмотрю!.. А, поворотись-ка, сынку!.. (Я послушно поворотился.) Врут! Ей-богу, врут!
Его восторженный крик «врут» был слышен, наверное, и в Москве.
-Я же говорил - преувеличивают! Такой же, такой же, чертяка!..
Мне было лестно, но я чувствовал некоторую фальшь. Да и чего скрывать - если и «врут», то самую малость.
- Ну, пойдем же, пойдем! - вскричал он и мы пошли.
Нет, он не разочаровал меня, старый приятель. И ведь я мог это предвидеть! А именно: там, куда он меня бесцеремонно впихнул вперед себя, в прекрасной, отделанной изразцами гостиной, ждала меня встреча с двумя очаровательными дамами (не считая двух господ, которых я заметил много позже).
-Ну-с, прошу любить! Великий и непревзойденный, славный и прославленный, лучший шкипер Его Университета, Петр Петрович Волохов - собственной персоной!
«Собственная персона» являла собой в достаточной степени жалкое зрелище. Хоть бы предупредил, а! Мало того, что вот так, в конфузе, с пылу-с жару, с хлопаньем дверей, с тычком в спину («прошу любить») - да еще в незнакомое общество, да еще такое общество...
Мне их стоило только увидеть. Господи, да за последние три года я женщин-то, считая Прасковью Александровну, живьем видел пару раз, а тут... Они были молоды. Они были красивы. (Ну, по меньшей мере, привлекательны.) Они улыбались и хлопали в ладоши. Они были рады меня видеть. И они меня увидели.
В момент раскрасневшись, словно рак, я неловко раскланялся, пытаясь отступить
куда-нибудь в тень. Я произносил какие-то банальные приветствия косным языком и ужасался собственной неловкости, и еще - я был готов убить Сергея за такой спектакль.
Впрочем, может быть, это лишь мне представлялось именно так - не знаю. По крайней мере, никто из присутствующих не проявлял и малой толики замешательства. Немедленно подступили ко мне двое молодых людей, незамеченных мною сразу, с протянутыми для рукопожатия руками и с приветливыми улыбками. Ну, Сергей Александрович…
- Прошу знакомиться... Петр Петрович - Мария Николаевна, Петр Петрович - Софья Андреевна, Петр Петрович - Николай Гаврилович, Петр Петрович - Михаил Александрович... Ах Петруша, дай же я тебя обниму!..
Все это слышал я словно во сне.
Но, все обошлось. И сидел я уже в кресле, и потягивал нечто розовое из бокала, тщетно догадываясь, что именно; и мычал неразборчивое «мнэ-э-э...» в ответ на расспросы новых знакомых, ничуть не мешая Верховскому, тут же отвечавшему за меня. Причем в ответах своих упоминал он такие подробности, которые неизвестны были и мне самому - и это еще мягко сказано. Ну, а что прикажете мне делать в том положении? Так и получилось, что из скромного книжного червя превратился я вдруг в грозу морей и джунглей, а из непримечательного архивного служащего - в великого исследователя и археолога. Если еще добавить, что странный розовый напиток оказался не только вкусным, но и забористым...
Время шло. И оказалось вдруг, что на дворе - ночь, а нам завтра рано вставать, ибо все мы – включая дам - отправляемся в путешествие по реке Неве под парусом, на отличной яхте, и поведет вас в дорогу ваш покорный слуга, все прочие же - члены его команды. (Я часто думал потом: как же так? Разве так это делается? Без подготовки, в чем есть, даже не осознав происходящего? Словно подбросили мячик вверх – и тут же ударили по нему ракеткой.)
Остаток этих посиделок прошел совершенным образом мимо меня. Единственное, что с огромным трудом могу я сейчас припомнить, так это то, как сидел я в кресле, имея в руке бокал, а на лице - глупейшее выражение. И совершенно не помню я того, чтобы хоть раз надолго оторвался мой взгляд от прелестного лица Марии Николаевны...
Верховский рассказывал мне о ней долго и красноречиво: о магазинчике, доставшемся Марии Николаевне в наследство («хоть и невелик, - а доход приличный!»), о начитанности и образованности этой замечательной женщины, о смелости ее, решительности и стремлении к приключениям - я слушал и не слышал его. Я самым банальнейшим образом угодил в полон! Сразу, с первого же момента - и не желал более свободы! С каждой минутой, медленно и сладко я погружался все глубже и глубже в пьянящую пучину ее восхитительных глаз. Невысокий бархатный тембр ее голоса вгонял меня в озноб; когда она, смеясь, откидывала голову, ее небольшие ровные зубки прицеливались прямо в меня, а атласная кожа изящной шейки, обрамленной завитыми локонами, раскаляла мои уши и щеки до рубинового свечения. Ее точеные пальчики…
Позволено ли мне перевести дыхание в этот момент?
Сейчас я понял, что пытаться описать ее - полная бессмыслица, ибо количество превосходных эпитетов и восклицательных знаков сведет с ума любого читателя. Ограничусь следующим: я был восхищен, ошарашен, опьянен и очарован, чему порукой является вид, с которым я просидел весь вечер.
Между тем Сергей поведал мне историю Софьи Андреевны - богатой наследницы известной фамилии, и Николая Гавриловича - преуспевающего литератора, очевидно намеренных в скором времени соединить свои судьбы (я был невнимателен). Там же я узнал о том, что Михаил Александрович сопровождал Верховского в его последней экспедиции - мне остается только надеяться, что я выказал достаточное уважение к этому рассказу.
Да, опасное это дело ~- с разгона вталкивать скромного затворника в общество прекрасной молодой дамы...
Однако все это не могло длиться бесконечно. Меня проводили в уготованную мне спальню, и я уснул, улыбаясь своим грезам о Марии Николаевне - в мечтах я уже называл ее Машенькой.
3
Пробуждение мое являло собой значительный контраст с отходом ко сну. Достаточно лишь назвать время подъема - пять утра - и многое становится понятным. Но, ведь к этому надо добавить еще и обстановку…
Странно, кто бы мог подумать, что раннее утро отнюдь не бывает излишне жарким даже в такую душную пору. Скажу больше: мне оно показалось более чем прохладным. Граф Верховский без излишних церемоний попросту сдернул с меня одеяло и насильно усадил в кровати, присовокупив, что на все про все у меня - двадцать минут. (А ведь я привык просыпаться никак не ранее семи часов утра! И с обязательным пребыванием в уютной постели еще минут десять-пятнадцать!)
Я заикнулся о теплой воде - он только выразительно посмотрел на меня.
Недоуменно вопрошая сам себя насчет реальности происходящего, я пожал плечами и изобразил что-то вроде улыбки. Хотя, конечно, как-то это все выглядело не вполне правильно – вот так бесцеремонно растолкать, лишить одеяла, и дать на все двадцать минут… От утреннего холода я немедленно покрылся гусиной кожей и резво соскочил с кровати с твердым намерением доказать всем, что мне это по плечу. А то! Да не будь я шкипер… Разумеется, я метил в тапочки, и, разумеется, промахнулся, вступив в соприкосновение с гнусно холодным полом. Потом, неуклюже подпрыгивая, я нацелился ногой в штанину - и не попал, а потом попал не в ту, которую нужно – я попытался исправить положение и запутался в собственных брюках. Сдавленно шипя, я стал руками хвататься за что попало, и это «что попало» обрушилось вокруг меня с артиллерийским грохотом. Наконец, я справился с брюками и, поеживаясь, пошлепал умываться, причем мерзкие сквозняки так и шныряли под моей рубашкой. Тут я убедился, что поливать мне некому, и взялся управляться с ковшиком сам, и до омерзения холодная вода налилась мне в рукава. Видит Бог, в тот момент я был готов убить любого. Что такое, в самом деле! Впрочем, мне пришлось взять себя в руки, и я вполне бодро скорчил себе рожу в зеркале. Но, надо было приступать к главному, и это было ужасно. Горестно морщась, я наконец, решился взяться за бритву, и воспоминания о кипятке в моей собственной ванной комнате едва не довели меня до слез. Естественно, я порезался как минимум, в трех местах. Заключительного омовения было не избежать, и это стало последней каплей моих страданий, за которыми уже была видна истерика. И спрашивается: зачем? Ради чего? Что я тут делаю? Наконец, все осталось позади, и я спустился к своим друзьям свежий и причесанный, причем все вышеизложенное явственно было написано на моем лице.
Не знаю, чего стоило «моей команде» сохранение невозмутимости - я же крепился из последних сил. И ведь здесь была она! Собрав в кулак все свое мужество, я принял в руки чашечку с кофе, уселся, и с непроницаемым видом стал этот кофе пить. Взвыли ошпаренные кипятком язык и небо - но, деваться уже было некуда.
По зрелому размышлению, я не так уж сильно ударил в грязь лицом.
Завтрак был краток и прост. Я только диву давался, глядя на наших хрупких с виду спутниц. Во всем облике их, в каждом движении, сквозило такое уверенное спокойствие бывалых путешественников, что я сам, помимо воли, принялся держать себя так, как подобает (по моему мнению) настоящему искателю приключений. Мои плечи уже ломило от постоянного выгибания груди колесом; мне не хватало воздуха из-за непрерывного втягивания живота, а моя речь свелась к многозначительному покашливанию, хмыканью и коротким отрывистым фразам, должным вкупе с многозначительно нахмуренными бровями означать мужественность.
И я добился таки своего. Мария Николаевна, обращаясь к Верховскому, проговорила в один из моментов достаточно громко:
-Ах, Сергей Александрович, зачем же вы обманывали? Ведь в Петре Петровиче нет и намека на того книжного червя, о котором вы говорили!
Не без гордости должен заметить, что я и ухом не повел. (Хотя, вынужден признаться, что поймал себя в ту секунду на невозмутимом пережевывании кофейной гущи.) О, женщины! Что делаете вы с нами?
Я оставлю за рамками этого повествования погрузку вещей (только самое необходимое, никаких излишеств - как это заведено у бывалых путешественников), дорогу к пристани и размещение на яхте. Все это достаточно интересно само по себе, и когда-нибудь я об этом напишу; сейчас же настало время приступить к изложению событий, перевернувших всю мою дальнейшую жизнь и являющихся, собственно, темой моего рассказа.
Яхта была прекрасна - стремительными линиями очерченное суденышко с маленькими удобными каютами, камбузом и замечательной оснасткой. В свое время мы хаживали на куда более скромных посудинах, почитая их хорошими. Былое тут же встрепенулось во мне, зуд пронзил ладони, и немедленно захотелось поднять на уровень глаз тяжелый морской бинокль.
Навыки знаменитого шкипера не умерли во мне и под моим руководством мы довольно мастерски отвалили от берега. Я ворочал штурвал, а остальные весело выполняли мои команды, подаваемые более для самоутверждения. И мы пошли, разрезая белоснежным носом нашей яхты серо-голубую Невскую гладь.
- Браво, капитан! - смеясь, вскричала Мария Николаевна (Машенька), взмахивая косынкой. - Право же, рядом с вами и сама невольно ощущаешь себя морским волком!
Ей было и невдомек, что бравый морской волк при этих словах готов был прямо-таки взлететь на верхушку мачты, прокричать оттуда всему миру что-нибудь неразборчивое, а затем смело ринуться оттуда вниз головой в реку и голыми руками задушить большую белую акулу - если такая оказалась бы тут по глупости или недоразумению.
Славный город Санкт-Петербург неторопливо проплывал мимо, день разгорался, небо было синим и бескрайним. Я полной грудью вдыхал пьянящий ветер странствий, и всё меньше оставалось во мне места для воспоминаний об уютной маленькой квартире, о скучном рабочем столе на службе и даже - даже о Плутархе.
Неизбежно настал момент, когда высокие золоченые шпили и чёрные заводские трубы вовсе исчезли за горизонтом - и оттого ещё свободней и веселее стало на душе. Я уступил место у штурвала Михаилу (к тому моменту мы уже называли друг друга просто по именам), строго-настрого приказав ему следить за пароходами, и присоединился к остальным, наслаждавшимся началом путешествия.
-Так-то, Петруша! - улыбался Верховский. - Нет, ты скажи: что бы ты без меня делал?
Я только кивал в ответ, поминутно оглядываясь в сторону Марии. А она весело махала рукой и подставляла лицо речному ветру, так что её прекрасные волосы, не сдерживаемые косынкой, развевались свободно. Софья быта где-то рядом с Николаем - что, впрочем, ничуть не удивляло. Мы с Сергеем раскурили трубки, величаво поглядывая по сторонам. и являли собой живописнейшее зрелище.
Однако, если бы поэзия преобладала в нашей жизни над прозой, то все мы говорили бы стихами. Поэтому вся эта идиллия длилась хоть и долго, но, до определённого момента. Момент же этот наступил тогда, когда пора было уже подумать о трапезе. И мы о ней подумали, и немедленно констатировали один маленький, но весьма неприятный факт - бочонок с питьевой водой, приготовленный к погрузке, очевидно, так и остался стоять на Невской пристани в Санкт-Петербурге. Только тот, кто ходил в походы, знает, каково остаться без воды.
Я, прибывая в эйфории от капитанской должности, сгоряча решил было предложить набрать воду прямо в реке, но, взглянув на наших спутниц, осёкся. Впрочем, недолго погоревав о пропаже, мы пришли к выводу, что это ещё не беда, а так - забавное недоразумение. Ведь нам ничего не мешало набрать воды где-нибудь в колодце, верно? Это не должно было стать большой задержкой.
И, едва завидев на холме справа по курсу какие-то строения, я сманеврировал к берегу, прямо туда, где виднелись в густой траве две колеи просёлочной дороги. По-видимому, здесь было когда-то нечто вроде пристани - вертикально торчавшие из воды сваи ещё хранили на себе остатки прогнившего настила. Я аккуратно причалил чуть поодаль от этих брёвен и бросил якорь, радуясь, что сумел подвести яхту непосредственно к берегу так, что переброшенный мостик позволял нам даже не замочить ног. Это проявление мастерства вызвало бурю восторгов, и мы с шуточками и прибауточками сошли на берег.
Всё виделось очень просто - надо было лишь пройти по этой дороге, более напоминавшей тропу, до холма, подняться в то селение, что я заметил с воды и найти колодец. Визуально путь не представлялся длиннее полутора километров в один конец, и Николай вызвался за час обернуться, вооружённый имеющимися ёмкостями.
Никто не возражал, когда Софья решила сопровождать его (хотя и мелькнула мысль о том, что часа, пожалуй, может и не хватить...). Они, не мешкая, отправились в путь, а мы, оставшиеся, принялись деятельно разбивать временный лагерь.
Сейчас, по прошествии долгого времени, я оглядываюсь назад, на события тех дней, и многие вопросы тревожат мою грудь - и первейший из них таков: где, какими звёздами предписано было нам сделать остановку именно здесь? Ах, почему мы не обнаружили пропажу ранее?
Как бы то не было, а наступает время приступить к изложению событий той части нашего путешествия, которая неизгладимым рубцом врезалась в мою память.
4
Время шло. Прошел час, выделенный для похода за водой, потом прошёл второй, и уже исходил последними минутами третий. Смолкли шутки и праздные разговоры, ушли улыбки с лиц, и сам собой угасал костёр, оставленный без присмотра. Всё чаще взоры наши обращались к пустынному холму, и - может, казалось нам? - словно затихло всё вокруг, замерло, расчертив пространство холодными чёрными тенями.
Когда же наступил вечер, волнение наше достигло крайнего предела. Мы, конечно, бодрились, не вы|казываяЯ1е.го друг перед другом, но неясные предчувствия чего-то ужасного уже тогда овладели нами. И, наконец, мы обсудили создавшееся положение, и приняли решение отправляться на поиски. Господи, откуда было нам знать, на что мы себя обрекаем? И, неужели это было самое верное решение? Тогда нам казалось - да. Теперь-то я знаю, что нет...
-Неужели вы хотите, чтобы я осталась здесь одна? - спросила Мария, глядя на меня широко открытыми глазами.
Правду говоря, ситуация была таковой, что наше желание не играло никакой роли: идти на поиски кому-то одному не стоило, с одной стороны; с другой же стороны, мне крайне не хотелось обрекать Марию на какие бы то ни было неудобства. Все же, я скорее оставил бы её на яхте, но эти глаза… Они решили дело.
На всякий случай мы оставили записку своим друзьям, после чего, не теряя времени, двинулись в путь, ибо вечер наступал необратимо.
Едва заметная заброшенная колея увела нас прочь от яхты, мы с возможной скоростью поднялись на холм и остановились там - лелея, как мне кажется, надежду увидеть с высоты спешащих в обратный путь друзей. Но, ни единой живой души не увидели мы с холма. А то, что с реки виделось как строение, оказалось всего-навсего развалинами, давно и безнадёжно брошенными. Колея, извиваясь между рытвинами и оврагами, спускалась по другую сторону возвышенности, буйные травы захлёстывали её - совершенно пустынная местность лежала у наших ног.
Зачем-то мы долго стояли, молчаливо взирая на раскинувшийся пейзаж. А солнце, тем временем, как-то внезапно окрасилось в багровый цвет, и всё вокруг покорно приняло тот же предзакатный вид, отчего словно холодок пробежал по коже. Это было бы очень красивым зрелищем - в другой ситуации.
- Смотрите! - воскликнула вдруг Мария, указывая куда-то рукой. - Я что-то вижу!
Мы тот час же с напряжением вгляделись в указанное направление. Признаться, я ничего не различал, но Сергей, с минутным опозданием, сказал:
- Да... Я, кажется, понимаю, что это. Это дома. Какая-нибудь деревня.
Значит, деревня всё же есть? Но тогда, если и искать наших друзей, то только там!
Похоже, эта мысль пришла в голову всем нам, и, не сговариваясь, мы пошли в ту сторону. Впрочем, я всё же задержался на долю мгновения и, обернувшись, кинул взгляд на нашу яхту. Какой маленькой и одинокой показалась она на глади реки!
Мы торопились, как могли, но не менее сорока минут прошло до тех пор, пока мы достигли, наконец, окраины деревни. Не деревни даже - хутора на пару десятков дворов всего, что заметно стало ещё по мере приближения.
Абсолютная, мёртвая тишина царила здесь. Ни лая собак, ни прочих животных звуков, ни человеческих голосов - ничего. Унылое запустение предстало нашим глазам. Всё это было слишком похоже на то, что здесь давно никто не жил.
Я почти почувствовал, как обрываются в груди ниточки надежды; на Верховского же больно было смотреть. Было ясно, что только себя одного обвиняет он во всём. Происходящее становилось всё более неясным, и это рождало все новые дурные предчувствия.
Но, с нами была Мария, и это она, встряхнув нас за рукава, повела за собой. Да, конечно, мы поняли её. Всё, что нам оставалось - это до наступления темноты тщательно осмотреть дворы, переулки, овраги - всё что возможно. Я с запоздалым сожалением посетовал на отсутствие у нас огня - Верховский только покачал головой. Оказалось, он всё захватил с собой, он был опытным, закалённым путешественником.
Покошенные ограды, буйно растущий бурьян, провалившиеся крыши сараев, чёрные глазницы слепых окон - и тишина. Даже малейший ветерок не тревожил её, плотную, мрачную, и словно живую - тишину. Только наше дыхание, только наши шаги, и только наши голоса, чуждо и незнакомо звучавшие время от времени - и все мы пытались говорить почему-то потише.
И тогда село солнце.
И тогда я понял - не в добрый час мы пустились в наше путешествие.
Откуда только взялась эта темнота, неотвратимо густевшая вокруг нас? Ещё через пол часа совершенно неразличимыми стали предметы и на расстоянии двадцать метров. Было ясно, что на этом наши поиски заканчиваются - по крайней мере, на сегодня. И от того не становилось легче. Что же, что же случилось с ними?
Настал миг, когда мы остановились. Было недолгое совещание. Скрепя сердце, мы решили, что должны возвращаться на яхту. Только утро нового дня может пролить хоть каплю света на это в высшей степени странное и путающее происшествие. Господи, ну как мы могли забыть тот бочонок...
- Кого черти носят?!
Гром среди ясного неба не был бы столь ошеломляющ. Мы разом обернулись, а Мария, не удержавшись, испуганно вскрикнула.
Фонарь. Неясная мужская фигура. И больше ничего.
-Да мы собственно...
-Стой! Не балуй, у меня топор...
Я не думаю, что Верховский собирался «баловать». Но, упоминание о топоре заставило нас невольно отступить на шаг назад - я инстинктивно заслонил собой Марию.
-Я спрашиваю, кто тут шляется, на ночь глядя? - послышался вновь хмурый грубый голос человека с фонарём,
-Послушайте, мы никому не хотим зла, мы просто ищем своих заблудившихся друзей! - проговорил Верховский. - У нас нет оружия! Скажите, не видали вы здесь кого-нибудь сегодня?
Незнакомец кашлянул, сплюнул и как-то недобро усмехнулся в темноте.
- Да кого ж тут встретишь...
После этого он неторопливо стал удаляться.
-Послушайте! - взмолилась Мария. - Вы должны нам помочь! Может быть, случилось несчастье! А мы… Мы заплатим вам!
Человек с фонарём недоверчиво приблизился.
-Это что же... Это баба, значит?
Ничего более нелепого я в своей жизни не видел. Верховский аж поперхнулся. А ваш покорный слуга так просто шагнул вперёд, позабыв о топоре.
-Ну, вот что, любезный, вы в таком тоне с женой своей поразговаривайте! Я не позволю…
Дальнейшее просто застряло в коме переполнившей меня ярости. Фонарь слегка попятился.
- Городские, что ли? То-то я смотрю, странные какие...
Воцарилась тишина, вскоре прерванная Михаилом, доселе не проронившим ни слова.
- Так видели вы кого-нибудь, или нет? Мужчина и женщина - они могли проходить здесь во второй половине дня. Мы их ищем.
Незнакомец снова сплюнул.
-Не видал я ничего - отрезал он. - Да и то: кто ж тут ходить станет в нормальной памяти? .
Странный этот вопрос застал нас в врасплох.
-Почему? - подала голос Мария.
-Почему, почему... Видите - заброшен хутор, не живёт никто. Почитай, года четыре стороной обходят...
-Почему? - этот вопрос был мой и звучал довольно глупо.
Мужик как-то неопределённо качнул фонарём и крякнул. Ответ всё же прозвучал и был короток.
-Холера…
Час от часу не легче.. .Бестолковый разговор и вовсе прекратился, Так мы и стояли в сгустившейся темноте, не зная, что говорить и что делать дальше. Мало того, что Николай с Софьей пропали, так ещё мужик этот с топором, холера его забери… Да и холера эта - откуда в наши просвещённые времена?
-А вы-то что же, не боитесь? - как-то тихо спросил Михаил, вновь нарушая молчание.
-Я-то? - Незнакомец, видимо, всё же понял, что перегнул палку и заговорил помягче (да и подошёл ближе). - Да меня сюда и быком не затянешь. Баба моя, вишь пристала, как репей - собери, мол, манатки, время, мол, прошло… Вот оно как. А то ведь тикали - всё бросили, считай, как есть… .Не рассчитал малость, задержался, а тут вы... Мало ли что...
Не знаю, кто как, а я перевёл дух. Хоть что-то разрешилось. Хотя теперь, разглядев нашего собеседника, впору было и насторожиться - голова не чёсана, борода всклочена, глаза хитрющие... Впрочем, много ли разглядишь - при фонаре...
-Значит, вы никого не видели. - Как-то спокойно констатировал наш граф.
-Не, не видал я ваших-то. Да я и говорю - кто ж тут теперь ходит-то... - Потом мужик как-то вдруг встрепенулся, подобрался и продолжил. - А вы пойдёмте-ка в мою хату, а? Коли не побрезгуете, конечно... Оно утро вечера мудренее, да и барыня ваша совсем потухла.
Ишь ты, глазастый - разглядел, что барыня! А то - баба, баба…
-Ночлег вам будет, - как-то степенно уже говорил мужик, - чего теперь на ночь глядеть…. А утром, с богом, вы по своим делам, я - по своим.
Со всей очевидностью, это было лучшее решение ситуации. Но, каков народ наш всё же, а? То с топором, а потом - милости просим... Да... Долго мы не совещались, а просто двинулись за незнакомцем, причём, опрокинувшись в жар, заметил я, что именно меня взяла под руку Мария.
-Фролом меня кличут, - свободно сообщал меж тем наш провожатый, - Фрол Никитин. Родитель мой, Фёдор Силыч, как царь-батюшка Александр Освободитель волю дал, здесь обосновался, а я уж продолжал, как мог - а тут такая напасть... Как Бог миловал... Люди мёрли - что мухи по осени, без счёта. Дохтуры приехали, стали приказывать уколы всякие - я не дался. Семью на телегу - и к брательнику, в Омуты. Тут недалече, вёрст двадцать. Всё добро бросил. Думал - разграбют. Не...
- Стойте! - коротко и страшно произнесла вдруг Мария, вцепившись в мою руку. Даже без света я увидел, как расширились её глаза. - Там… что-то шевелится...
Фрол, метнув на неё быстрый взгляд, повёл фонарём. Я почувствовал, как весь подобрался Михаил, готовый вцепиться в Никитина сзади. Тот же, выставив руку с фонарём далеко в сторону, негромко переспросил:
-Там? Я тоже видел... Будто собака какая, или порося...
Он сразу пошёл вперёд, освещая себе путь и ступая осторожно, а Сергей с Михаилом не отстали ни на шаг. Мы с Марией чуть задержались сзади - оно и понятно.
Теперь и я, и остальные разглядел - что-то шевелилось под самым покосившимся плетнем.
Мы подходили ближе, все замедляя шаги. И остановились - метрах в пяти.
В неясном свете какое-то тело корчилось на земле, не то хрипя, не то вздыхая, и вдруг - вдруг раздался горестный, душераздирающий стон!
Я похолодел и оцепенел. Да и все мои спутники, похоже, тоже. Лишь Фрол продолжал движение и, приподняв фонарь, осветил то, что привлекло наше внимание.
И мы увидели лицо. Лицо? Да, возможно... Я запомнил только жутко выкаченные безумные глаза, переполненные Ужасом.
То была Софья.
5
Что испытали мы в этот момент? Это было что-то страшное. Это был человек, но в человеке этом не разглядеть было ничего человеческого. Она словно несла на себе отпечаток чего-то неизъяснимо кошмарного и жуткого. Боже, в этих глазах был сам ад. Молодая, привлекательная, общительная женщина превратилась в развалину, судорожно корчащуюся на земле в жалких попытках двигаться, хватающую воздух искривлённым ртом и силящуюся (тщетно!) произнести хоть слово. И этот взгляд навек расширившихся глаз...
Боже, что за наваждение!
Миг - и мы бросились к ней. А она, словно вдруг потеряв всякий интерес к происходящему, совсем затихла, безвольно растянулась в густой траве, и лишилась чувств. Всё было словно в тумане, как в дурном сне - словно на глаза и уши опустилась пелена. Помню, Фрол легко поднял Софью на руки и крупными шагами двинулся прочь. Помню, фонарь понёс Сергей - мы же двинулись следом, и я даже как будто пытался успокаивать Марию...
Потом, довольно скоро, мы оказались в просторной, с простым убранством хате Никитина. Хозяин коротко и властно распоряжался, устраивая на печи нашу несчастную спутницу, а все, в том числе и я, толпились вокруг него, поочерёдно кидаясь то за водой, то за тряпьём, то зажечь свечу, то с тревогой расспросить о самочувствие Марию...
Слова и действия этой ночи совершенно удалились от меня. Софья, так, не вымолвив ни слова, была устроена на печи. Сергей с Михаилом отправились куда-то в сени, и оттуда доносились их приглушенные голоса; Марию кое-как разместили на длинной лавке у стены, а я просто уселся на пол рядом с её головой. Фрол Никитин непонятно исчез в ночи, унеся с собой фонарь и погрузив тем самым всё во мрак, ибо свеча уже погасла к тому времени. Я сидел, прислонясь к стене, опустив вниз руки - голова моя была пуста и гудела словно улей. Я не мог ни спать, ни бодрствовать - и повсюду преследовал меня страшный взгляд Софьиных глаз. Меня одолевали дикие видения, одно кошмарнее другого, я словно бредил наяву и так пережил эту ночь, показавшуюся мне вечностью.
Настало утро. Всё тело моё было разбито, разум же казался и вовсе чужим, не моим и заполнен был мыслями и картинами, доселе неведомыми мне.
Фрол с самого рассвета возился во дворе, запрягая лошадь и устраивая ложе на телеге для Софьи. Хмурый и не выспавшийся, он сообщил нам, что всю ночь - пока не кончился керосин в фонаре - бродил по хутору в поисках Николая или хотя бы, каких-нибудь следов - тщетно.
-Как сквозь землю провалился...
Тем временем Сергей отозвал меня в сторону. Он, как и я, выглядел далеко не лучшим образом: круги под глазами, лицо серое, морщинистое, волосы нечёсаны...
-Вот что, Петруша, - трудным голосом заговорил он. - Как ни крути, а мы обязаны искать Николая. Во Фроловой деревне пристав может, есть, а может, и нет, пока полиция раскачается, день пропадёт. Ты согласен со мной?
Я был согласен. И я уже понял, к чему клонится дело.
-В общем, я думаю так, - продолжал Верховский. - Как ни трудно будет тебе расстаться с Марией - да ладно, что я, слепой?! - а придётся. Мария, конечно, отправится с Софьей, а с ними - Михаил. Я бы, конечно, был бы рад, если бы ты сопровождал дам, но… Миша у нас человек резкий, пробивной, настырный - он там быстро всех расшевелит. И - извини - я думаю, сделает это лучше тебя. Ты же, со своим аналитическим мышлением, просто незаменим здесь. Итак, мы с тобою остаёмся, остальные едут. Что скажешь?
Что я мог сказать? Отказаться? Абсурд! У меня и мысли подобной не было - да и могло ли быть? (Теперь-то, спустя время, иногда мне снится, что я отказался тогда, и убедил Верховского ехать со всеми в полицию - и, проснувшись, я до боли сжимаю кулаками подушку оттого, что не сделал этого тогда.) Наоборот, почему-то я решил, что да, именно так и должны мы поступить. Ведь могло статься, что Николаю срочно нужна помощь!
-Решайте скорее, господа хорошие, - торопил Фрол. - Барышню вашу не худо поскорее к дохтурам доставить, да и вторая не лучше...
Всё было решено. Мария устроилась на телеге подле Софьи, Михаил приготовился идти рядом пешком, как и наш новый товарищ. Они тронулись, мы с Сергеем проводили их недолго взглядом, и - клянусь! - ещё ни одна женщина не смотрела на меня так, как Мария, удаляясь...
И было ещё вот что: Фрол, вспомнив о чём-то, бегом вернулся к нам, и показал рукой в сторону недалёкой рощи.
-Вы, вот что, значит, ребята... Там, за рощей, недалече, усадьба барская – брошенная давно... Если где и искать здесь - только там. Не в чистом же поле ветра... Ну, удачи вам, стало быть. Уж мы расстараемся - не сумлевайтесь...
Он побежал догонять телегу, а мы, недолго думая - да и не сговариваясь - зашагали в сторону пока невидимой усадьбы.
И, действительно - чтобы выйти к роще, нам пришлось идти именно там, где вчера мы нашли Софью.
Мы рассуждали просто и здраво: слишком мало шансов искать, по выражению Фрола, ветра в чистом поле - пространство-то о-го-го какое вокруг - а там, всё-таки, есть надежда…
Буквально через пол часа мы миновали рощу и увидели её - усадьбу.
Это был классический русский барский дом - двухэтажный особняк, длинный и прямоугольный, с фасадом, претендующим на схожесть с дворцом. Особняк располагался от рощи в метрах пятистах, и, подходя, мы отлично его разглядели. Парадный вход был выдержан в лучших тургеневских традициях (я имею в виду его описание барского быта). Шесть массивных колонн высилось перед огромными двухстворчатыми дверями, козырёк в виде плоской пирамиды, опирался на эти колонны и прятал под собой обширную террасу, очерченную по периметру невысокими перилами. Где-то там, очевидно, располагалось в лучшие времена кресло помещика, в котором он, покуривая трубку до земли, выслушивал приказчиков. Некогда ухоженная лужайка лежала впереди террасы - идиллия, да и только. Если бы не ощутимые следы времени, убежавшего с тех пор, как здесь кипела жизнь.
Очевидно, имелись и хозяйственные постройки, но их не было видно за особняком, да и мы, в первую очередь, решили исследовать именно дом.
Мы подошли. Не знаю отчего, но сердце моё тревожно забилось в этот миг.
Особняк оказался на поверку даже больше, чем виделось издали. Это был, поистине, богатый дом - был когда-то. Теперь же на всём стояла печать брошенности и запустения, как и в оставленном нами хуторе. И казалось даже, что эта усадьба оставлена куда раньше - очень давно. Всё поросло бурьяном, покосилось, прогнило и отшелушилось. Что же заставило хозяев покинуть это место? Банкротство? Кто его знает.
Как бы то ни было, а мы оказались здесь одни, посреди этой, поистине, мёртвой тишины и, поневоле замедлив шаги, смолкли сами. Сейчас было утро, но, отчего-то казалось мне, что сам воздух здесь густ и тёмен по вечернему...
Впрочем, я думаю, что сейчас, по прошествии времени, тогдашние ощущения представляются с учетом груза тягостных воспоминаний. Или нет?..
Долго ли мы стояли, взирая на изгрызенную временем усадьбу? Долю ли, коротко ли, а потом мы вдруг встрепенулись, переглянулись, и приступили к осмотру - тщательному, методичному - огромного двора и парка. Да, мы словно отказались до поры приближаться к дому, в тайне надеясь, что этого и не понадобится.
Может, когда-то она и была ухоженной, эта территория. О том мы могли лишь догадываться, пробираясь сквозь буйные заросли чего-то колючего, через веслообразные лопухи по пояс, через почувствовавшую волю ежевику, поминутно смахивая с лица паутину и чертыхаясь в адрес замаскированных корней деревьев. Бывшие аллеи и дорожки угадывались в этом буйстве, и мы упрямо исследовали их, не смотря на то, что и признака не видели хоть каких-нибудь следов.
Сначала мы прошли из конца в конец главную аллею, потом две боковые, а потом взялись и за дорожки, пересекавшие их (аллеи), там и сям. Очень скоро мы перестали обращать внимание на пыль, травинки и паутинки, оседавшие на нашей одежде и лицах: мы, словно одержимые, бороздили заросший парк, до боли в глазах, вглядываясь во всё, за что цеплялся взгляд.
Мне кажется, мы в первые же пол часа осознали всю бесплодность этого прочёсывания - однако упрямо не отказывались от него. (Как правило, именно чувство противоречия лежит в основе излишнего упорства.) Так, обливаясь потом и раздвигая ветви, мы потратили впустую битых три часа - многовато, но, я ведь упоминал уже, что парк был огромным.
Тут бы нам и повернуть восвояси! Но нет.
Я довольно крепко устал, у меня ломило спину, голова была пуста после бессонной ночи, но я старался не подавать виду и только кивнул, когда Сергей молча вопросительно указал рукой на хозяйственный двор сбоку от особняка. Столь же методично, хотя и в более медленном темпе мы принялись осматривать все эти сараи, мастерские, кузню, конюшни, кухню...
Странно, но за всё это время мы не перекинулись и парой слов, хотя малодушное предложение так и вертелось у меня на языке. Может, и Сергей испытывал тоже? И оттого, сжав зубы и сопя, без устали заглядывал во все углы? Господи, да один только слой пыли, покрывавший всё и вся, яснее ясного говорил нам о том, что нога человека не ступала здесь годами... Настал момент, когда я двигался уже совершенно как лунатик, более изображая поиск.
Наконец и Сергей тоже сдался.
-Всё. - Сказал он. - Бессмысленно. Надо осматривать дом.
В голосе его прозвучала обречённость, от которой мурашки побежали у меня по спине. Рот мой открылся, я заговорил, но, к удивлению своему, услышал от себя совсем не то, что ожидал:
- Серёжа, ты не голоден? Может, пришло время перекусить?
С явным облегчением Верховский тут же согласился. Да и то - как-то незаметно день подошёл к своей середине, и голод внезапно явственно сказал своё слово.
Мы выбрали травянистую лужайку перед фасадом дома и буквально повалились наземь. Сергей развязал котомку Фрола Никитнна, которую всё это время таскал на спине, и нехитрая скудная снедь предстала перед нами. Добром поминая нашего случайного знакомого, мы принялись закусывать, бросая редкие и короткие взгляды на усадьбу.
-И всё же, Петруша, - как-то жалобно проговорил Сергей, - мне ничего не приходит в голову. Что ты думаешь обо всём этом?
Если Верховский ожидал, что в моей голове полно предположений, то он сильно переоценивал меня. В тот момент я был способен только на беспомощное пожатие плечами. Не дождавшись ответа, Сергей продолжал:
-Просто в голове не укладывается... Всякое со мной бывало: и недуги, и трагедии даже, но такого... - Он отпил глоток воды и надолго замолчал, набивая и раскуривая трубку. Что же мы имеем? Ясно, что с Николаем что-то случилось. И случилось что-то страшное. Как вспомню глаза Софьи... Но что? Что это может быть? Что
могло так ужаснуть её?
Меня невольно передёрнуло. Я тоже закурил и несмело возразил:
-Может быть, ты всё же сгущаешь краски, Серёжа? Да, Николай пропал, возможно, он нуждается в помощи, но… Но, может быть, всё не так ужасно!.. Он мог упасть, удариться, сломать ногу, наконец…
Это был полный бред и о том мне ясно сказали широко открытые страшные глаза Верховского.
-Нет, Петруша, нет. Я чувствую. Я помню Софью. В её глазах застыл сам Ужас. Там словно отпечаталось что-то дикое, что-то… Нечеловеческое. Ты знаешь, я чувствую... - внезапно он понизил голос почти до шёпота, - что-то есть здесь, рядом с нами... Словно постоянный пугающий взгляд, чужое присутствие...
Признаться, холодная волна прошла по моему телу. Потому что я и сам ощущал нечто подобное. И ещё кое-что я чувствовал - беспричинный липкий страх в глубине сознания. А Верховский не улучшил моего настроения.
-Серёжа, может, лучше будет вернуться? На хутор? Там и дождались бы полицию, а? Ей-богу...
-Нет, - сказал он, выпрямляясь. - Нет. А вдруг, ему, действительно нужна наша помощь? Мы должны, Петруша - мы обязаны - сделать всё, чтобы его найти. Иначе... Иначе, как потом мы будем смотреть друг другу в глаза?
Веский довод. Достаточно ли он веский для того, чтобы обречь себя на всё последующее? Но, будущее было неведомо нам, и вскоре мы поднялись, и, не сговариваясь, пошли в обход дома. Мы обогнули его, и вышли с задней стороны, а солнце, по прихоти своего небесного движения, оказалось по ту сторону крыши.
И тут... Мы шли по самому обрезу тени дома, а наши собственные тени выступали по пояс на фоне этой тёмной громады. Я двигался, глядя почти под ноги, невольно думая о том, что точно также это выглядело бы, если бы мы шли по крыше: я, Сергей и ...
Боже!
Громко вскрикнув, я схватил его за руку. Сердце буквально выпрыгивало из груди; неясно что-то мыча, я, уставился вверх, туда же указуя дрожащим перстом.
-Что, Петя? - выдохнул Верховский.
Да нет, бред. Бред! Пусто и тихо всё - и, в том числе, крыша. Только мы вдвоём, и наши две чёткие тени под ногами.
Но, я готов был поклясться, что только что видел не две, а три тени на фоне тени от крыши!
Я медленно отходил, убеждая себя сам в нелепости видения, мелкая дрожь пробивала меня - я ничего не сказал Сергею о своей галлюцинации. А он сам вдруг вскрикнул, всё ещё глядя туда, куда я указывал секунду назад и, сорвавшись с места, кинулся подбирать с земли всё подряд: камни, палки со словами:
-Вижу! Ах, Петруша, глаза у тебя...
Ко всему прочему примешалось ещё и недоумение. А он, странно приседая, принялся вдруг швырять всё подобранное куда-то вверх. Сделав из ладоней козырёк, я вгляделся. Вон оно что…
Там, действительно, что-то было. Это «что-то» висело нелепым вымпелом на коньке крыши - туда-то и метил мой друг граф.
Один бросок, другой, третий.... Наконец, ему повезло. Удачно запущенная палка сбила тряпицу, крутясь, намотала её на себя и шлёпнулась с добычей шагах в тридцати от нас. Мы кинулись туда.
Сергей наклонился и поднял кусок материи, до боли напоминавший что-то... И тут меня обожгло. Это был рукав. Рукав сюртука Николая.
6
Итак, это был конкретный след. Но как, чёрт возьми... Мы глянули друг на друга. Сергей выдавил из себя:
-Но как, чёрт возьми... Как он очутился там? И понял, что не это важно сейчас. Не это. - Вперёд!
Мы двинулись обратно - к парадному входу. Куда девалась усталость? Даже наш беспричинный страх куда-то исчез - мы подскочили к массивным дверям в считанные секунды. И остановились, похолодев. Как же мы не заметили раньше? Огромная дверь была приоткрыта.
Очень гостеприимно, подумалось мне. Господи, зачем мы здесь? Разве мы должны входить сюда, а не судебный пристав или жандарм? Но, всё было поздно теперь. Мы были тут, мы были распалены и мы вошли, шире распахнув дверь, издавшую громкий, жуткий скрип.
Огромный холл предстал нашим глазам. Холл, по обе стороны которого вправо и влево поднимались наверх лестницы со ступенями, покрытыми пылью. И тишина. Пыльная, спёртая тишина.
Полумрак царил здесь из-за заколоченных окон. Лишь прогнившие и кое-где отвалившиеся доски, которыми было произведено это заколачивание, позволяли некоторым лучам света проникать внутрь.
-Как попал рукав на крышу? - неожиданно хрипло спросил Верховский. – Через чердак?
-Наверное, - ответил я, и не узнал собственного голоса.
-Тогда наверх, - неуверенно скомандовал Сергей, мы двинулись к правой лестнице и стали подниматься по ней, почему-то замедляя шаги.
И почему-то - чертовщина, какая! - привиделась мне вдруг снова картина: обрез крыши и три тени на фоне неё. Три... Но, не только это. От левой руки моей, непроизвольно опустившейся на перила, кольнуло сердце ещё чем-то - новым, но о том же - я не мог понять, какая мысль зашевелилась от этого прикосновения. Господи, вернуть бы всё назад...
Мы поднялись на второй этаж. И не увидели ничего, кроме всё того же запустения. Пол здесь был украшен разводами сырости, плесени и гнили - видимо, что-то прохудилось наверху, и вся влага благополучно проливалась на некогда гладкий полированный паркет. Но, по крайней мере, не было пыли, уже забившей нос, рот и глаза.
-Где же чердак, где же чердак... - твердил, не переставая, Сергей, а я понимал: нельзя стоять, нельзя молчать, надо что-то делать - хотя бы говорить - иначе мы просто сбежим малодушно отсюда от навалившегося на плечи предчувствия. (Воистину, лучше мы бы так и сделали тогда...)
- Может быть в конце коридора? - предположил я.
Мы стали проверять моё предположение, и сначала прошлись зря - упёрлись в стену - а потом, вернувшись и пройдя коридор в другую сторону, обнаружили, что я был полностью прав. Здесь была ещё одна лестница, она вела наверх, а там, наверху, был люк на чердак, И люк был открыт.
«Очень гостеприимно» - ни к селу ни и городу вертелось у меня в голове. «Очень гостеприимно»... И это монотонное, дурацкое повторение одной и той же фразы никак не давало сосредоточиться, понять - чего? А того, что второй уже раз за короткий период времени кольнуло что-то в груди - что-то важное, нужное, необходимое... Что - не осознавал я. Лишь логическая цепь была та же: рука - перила…
Я лез за Сергеем наверх, мучаясь оттого, что распирало меня изнутри - что не облекалось пока в слова, неосознанного, но явно связанного с происходящим. Я никак не мог поймать эту мысль и только сплёвывал от досады.
И вот - чердак. Тёмный, захламленный, душный, пыльный и пустой. И эти лучики пыльного света... Я чувствовал - созерцание их подталкивает меня к чему-то, к какому-то решению, но - повторюсь - я никак не мог поймать эту колющую меня, мысль.
Мы ничего не нашли там. Ничего!
-Но, как же так? - тупо вопрошал Сергей, призывая в свидетели силы небесные. – Как же так? Что за чертовщина?
Всё было осмотрено нами: нагромождение обломков стульев, кресел, столов, каких то инструментов, кипы газет, прочий хлам - тщетно. Мы выглянули на крышу через слуховое окно - бесполезно.
-Как же так? - повторял я вслед за Верховским, мучимый неясными догадками. Но, сколько ни говори: «халва» - во рту сладко не станет...
Перепачканные, разочарованные, мы спустились на второй этаж. Состояние было весьма мерзкое - и моральное, и физическое. На душе стало ещё тяжелее, ну, а одежда, пропитавшаяся потом, пылью, запахом плесени, буквально сдавливала жаждущее омовения тело. А наши руки и лица, покрытые грязью? Лично я просто внушал омерзение самому себе.
Решение пришло само собой. Скрывая разочарование, мы покинули второй этаж и, преодолев парадный вход (выход), выбрались во двор - свежий воздух прямо-таки ударил по лёгким. И мы отправились к колодцу - благо, что он не обрушился и сохранил ржавую цепь на барабане и ведро.
Мы молча умылись до пояса, поочерёдно поливая друг другу, и вернулись к своей «обеденной» лужайке, где ждали нас наши трубки. Говорят, табак успокаивает нервы. В этот раз я не заметил ничего подобного.
Однако, должен признаться, тот трепетный страх немного рассеялся - ведь мы были в доме, были на чердаке, и пока ничего сверхъестественного не обнаружили, что внушало некоторую уверенность. Если не считать этого светло-коричневого рукава... Как же он попал на крышу? Не ветром же его занесло...
-Что будем делать, Петя? - серьёзно спросил граф. - Мы, несомненно, на верном пути, но - что нам делать? Последний его вопрос прозвучал как-то горько и отчаянно. А, действительно?
-Глупое положение, Петруша, - говорил Верховский. - Настолько глупое, что хочется головой мотать, пока не слетит кошмар. И, ведь мы в здравом уме, ведь мы нашли рукав Николая, ведь мы...
Вдруг он осёкся и уставился на меня, лишь пробормотав: «Боже мой...» Я вздрогнул. А он, сорвавшись с места, побежал обратно к колодцу, причитая на ходу: «Быть не может... Неужели...»
Секунду или две я пребывал в замешательстве, А потом кинулся за ним. Он намного опередил меня и теперь бродил вокруг сруба, ковыряя носком ботинка землю.
-Я видел... Я что-то видел... Определённо... Где-то здесь...
-Что видел? Серёжа, о чём ты?
Он только отмахнулся, продолжая свои непонятные действия.
- Глаз, понимаешь, заметил что-то... А я не сообразил, внимания не обратил... А сейчас вдруг вспомнил...
Внезапно он пал на колени и, левой рукой, разгребая траву, правой извлёк что-то на свет
божий. .
- Ну вот... - только и сказал он.
В руке он держал цепочку, на которой болтались часы. И я не вспомнил, а просто понял - эти часы я видел в руках Николая ещё вчера. Верховский перевёл на меня взгляд. Во взгляде его кричала боль.
-Мы должны искать, - будничным тоном произнёс он. - Мы должны остаться здесь и найти его. Мы дождёмся полицию, мы... - Сергей запнулся, после чего настойчиво повторил: - Мы должны искать.
Да, подумал я. Нам ничего другого теперь не остаётся. Отчего-то мне стало нехорошо при взгляде на колодец.
-Серёжа, а ты не думаешь, что... - моя рука как бы прыгнула по направлению к колодцу.
Граф побелел. Плечи его дёрнулись, он уставился на тёмный сруб, и так стоял какое то время.
-Нет... - еле вымолвил он. - Только не это... Нет, об этом будем думать в последнюю очередь...
Окончание фразы я лишь угадал - настолько тихо говорил Сергей. Чего скрывать, мне и самому не хотелось верить в подобное.
И мы вошли в дом, страшась смотреть друг на друга.
И мы обыскали дом.
Мы видели комнаты, тёмные, пыльные и пустые. Мы видели комнаты посветлей, но так же покинутые; мы видели комнаты, набитые всяким хламом, почти проросшим; мы, наверное, десять раз пересекли центральный холл - всё было тщетно. Пыль, затхлый запах сырости, пустота, безысходность и предчувствие - предчувствие, которое холодным обручем сдавило грудь - вот и всё. Всё?
Желание бросить всё как есть, переложить ответственность та плечи полиции всё больше крепло во мне; в тоже время странная обречённость, сквозившая в каждом жесте, каждом взгляде Верховского, непонятным образом передалась и мне.
Может быть, это только кажется мне, но, по моему, уже тогда я понял, что нам из этого дома не уйти.
Я как-то двигался, смотрел по сторонам, поднимался по лестницам, спускался по ним же - как и Верховский - но, похоже, это были уже не мы, а лишь марионетки, послушно игравшие отведённую им роль в поставленном кем-то спектакле.
Лишь только чувства были оставлены мне, а среди них главное: предчувствие. Предчувствие, замешанное на жутком ощущении чьего-то чужого присутствия и странных импульсах, воспринятых моим мозгом в течение этого дня, но, не осознанных им.
А день - день неуклонно близился к закату, и, чем неизбежней близился заход солнца, тем ближе к развязке моя странная повесть.
Развязка была здесь, в этом доме - я чувствовал это давно, я знал о ней и страшился познать её, но, изменить что-либо мы могли только раньше. Кто, и каким пером вычертил маршрут наших судеб, скрестившихся здесь? Этот «кто-то» мог быть доволен, когда мы приняли решение заночевать здесь, в доме.
Помощь всё не шла - мы знали, что она будет - и мы покорились Року, выбрав себе две относительно чистые и свободные комнаты с дверями напротив. Мы допили остатки воды (о том, что бы идти к колодцу, не возникало и речи), дополнив более чем скромный ужин огурцом, поделенным по братски и двумя последними кусочками хлеба, после чего закурили - дело происходило на первом этаже, в главном холле.
-Ты проверил - замок работает? - вполголоса спросил Верховский. (О, да! Это было
первое, что я сделал, выбрав для себя комнату - повернул ключ в замке.)
-Работает. Может, всё же, пойдём к Фролу, на хутор?
Верховский устало пожал плечами:
-Велика ли разница? Здесь ли, там ли... (Я поёжился.) Всё одно, Петруша. Здесь хоть прилечь как-то можно, отдохнуть. Закроемся, и до утра будем спать. А утром всё разрешится. Я очень рассчитываю на Михаила - Миша сюда целый полк приведет, не сомневайся.
Мы помолчали, окутавшись дымом, (Эта же трубки мы курили вчера утром, на яхте - а какая разница!)
-Если что надумаешь или услышишь, сразу стучи! - со сдержанным волнением сказал ещё Сергей. - Я тебя тоже будить буду сразу... Ежели что...
Мы посмотрели друг на друга.
-Спокойной ночи.
-До утра, Сережа…
Надо сказать, что с пол минуты я всматривался в глубь комнаты, освещённой лишь свечой в моей руке, прежде чем закрыл дверь. И, сразу же, должен признаться, ощущение того, что комната пуста и отделена от дома запертой дверью, значительно облегчило моё состояние.
Я поставил свечу на пол и растянулся на голой кровати - до того ли было мне, что лёг я, фактически, в пыль? Я почти сразу свернулся калачиком и стал куда-то проваливаться ~ не то в сон, не то в бред - переживая всё случившееся, в то же время, отдаляясь от него. Господи, я ли это? Со мной ли всё это творится?
Целый ряд картин шествовали по воспаленному мозгу, сменяя друг друга. Архив, форменный сюртук, Прасковья Алексеевна Томилина, яхта, Верховский («врут, ей-богу, врут...»), невская гладь, Мария (Машенька)...
Её глаза, её бесконечно дорогое лицо, её пальчики, то ли махающие мне, то ли прижимаемые к дрожащим губам... Нет ничего, только образ её, отпечатавшийся в душе с тем, чтобы остаться в ней навсегда, чтобы не удалиться более никуда, чтобы я вот так держал её руки, чтобы я вот так обнимал её плечи, чтобы...
И пробуждение. Внезапное, резкое и отмеченное бешеным стуком сердца. И нечто, скребущееся за стеной, в коридоре.
И крик. Боже!
Крик, возникший в недрах человеческой груди, медленно поднимающийся выше и выше - от хриплого баритона, до скребущего барабанные перепонки фальцета!
Вмиг замёрзнув от липкого пота, я услышал это. И - разрази меня гром! - в крике этом смешались страх, отчаяние, ужас и непереносимая, смертельная боль.
Вопль этот, поднявшись до невообразимых высот, вдруг оборвался с жутким чавкнувшим звуком. И заколотило чем-то мягким - по стенам, по полу, по двери - моей двери...
Я никогда не найду слов для того, чтобы выразить то, что пережил я в этот момент. И я никогда не вспомню, как сумел я подняться, сжав в дрожащих пальцах не успевшую погаснуть свечу и подойти с ней к двери.
Я не стал отпирать, а, выдернув ключ и держа свечу чуть в стороне, заглянул в замочную скважину. Сначала не было ничего, а потом что-то стремительно приблизилось к отверстию с той стороны.
Боже! В неясном свете на меня смотрел глаз! Глаз, мутно красный, горящий дьявольским огнём - глаз, в котором не было ничего человеческого!
Кажется, я кричал. Свеча, кувыркаясь, упала на пол и брызнула огнём напоследок. Всё погрузилось во мрак, в котором остался только хохот. Да, именно хохот, я ничуть не сомневаюсь в этом. Визгливый, леденящий душу звук, издаваемый пытающимся добраться до меня с той стороны НЕ человеком.
Ватные ноги не выдержали тяжести тела и легко ушли куда-то вбок; голова запрокинулась и повлекла назад и вниз; пол очень скоро встретился с затылком, отчего на краткий миг просветлело всё вокруг - лишь на краткий миг.
7
Серый лучик света полз по моему лицу, скудно освещая внутренности моей спальни. Я лежал у самой двери, неловко подвернув затёкшие ноги, и видел только бывший когда-то светлым лепной потолок. Ныла тупой, отрезвляющей болью левая рука и что-то горело в груди, в области сердца, затрудняя дыхание.
Громко застонав, я: перевернулся, попытался встать - и не смог. Ноги пронзило миллионом иголочек, они были словно не мои, словно посторонние, бездушные предметы - и ещё много времени прошло к тому моменту, когда я смог встать на четвереньки, жадно ловя воздух пересохшим ртом.
И тут я вспомнил.
Голова моя словно взорвалась и запульсировала в десятке мест; жжение в груди удушливой волной распространилось на всё тело, которое никаким образом в тот момент не было моим. Я принялся подниматься, и мне совсем не хотелось бы видеть что-то подобное со стороны. С мучительным криком я опрокинулся вправо, плашмя, на пол - и не почувствовал боли, продолжая бесплодные попытки. В какую-то минуту я готов был разрыдаться от отчаянья, но даже это оказалось мне не под силу. И прошла еще целая вечность до того, как к ногам понемногу стала возвращаться чувствительность, а к действиям осмысленная направленность. Действующей правой рукой я ухватился за ручку двери и подтянулся, скрипом зубов прерывая сгон. Моё хриплое дыхание породило целый ураган пыли, заклубившейся вокруг; моя левая рука пыталась удержать ключ, неоднократно выпавший из чужих пальцев. И я даже попытался обратиться к нему, ключу, с отчаянным заклинанием помочь мне, да вот только язык отказывался повиноваться. Наконец, я умудрился донести этот трижды проклятый ключ до скважины и повернуть его в ней - дверь была отперта.
Я распахнул её и встал, раскачиваясь в проёме. То есть, это мне сейчас кажется, что так это и было, но во мне есть твердая убежденность в том, что я еще долго бессильно лежал там, то ли в бреду, то ли в забытьи. И лучше бы я не выходил из комнаты!
Я увидел кошмар, а в нос мне ударил жуткий запах крови.
Почти чёрная, густая лужа располагалась прямо перед дверью. Все стены вокруг были в брызгах и потёках - и ещё был след, как если бы что-то тащили из этой страшной лужи по полу. Насилу помотав головой, я зарычал.
Я ничего не осознавал, я был разбит и болен – собой я живо напоминал улитку, на которую бросили кирпич. И эта улитка ползла по страшному дому, бесцельно и не чувствуя направления, как и положено искалеченному существу. Я помню качающиеся движения стен. Я помню падения и судорожные попытки подняться, неизменно заканчивавшиеся успехом, ибо эта плывущие стены мне припоминаются бесконечными.
В очередной раз открыв глаза, я обнаружил себя в какой-то большой квадратной комнате, неподалёку от груды стопками наваленных книг. Никакие мои действия на тот момент не диктовались приказами мозга, сам он, казалось, был плотно обёрнут ватой и колючими одеялами. И я зачем-то протянул руку и бездумно поднял с груды всеми забытых томов пожелтевший листок газеты.
И вот теперь настал момент, когда я наконец-то вспомнил всё. Всё, что мучило меня вчера, всё, что ещё вчера должно было дать ответы на вопросы, что еще вчера должно было изменить течение этого кошмара, встало предо мной. Взгляд мой остановился и словно обратился внутрь. Под газетой была пыль.
А вчера на перилах лестницы пыли не было!
Пыль была везде, но на чердачной лестнице её тоже не было!
Господи, кто-то был здесь! Кто-то открыл парадную дверь, лазил по перилам на чердак, кто-то перекладывал с места на место газеты - а мы не поняли, не заметили... А этот рукав на коньке крыши? О чём это всё говорит? Кто это?
Словно ниоткуда пришли силы, и я заковылял в коридор. Я двигался как механизм до самой лестницы, и там я ещё раз убедился в том, что перила не покрыты вездесущей пылью.
Но, ещё что-то двигалось невдалеке от меня. И, с трудом повернув голову, я увидел это.
Это был некто, передвигающийся странными раскаченными рывками - на трёх ногах! - не выше полутора метров ростом, в шубе и клетчатой кепи. О, это кепи я узнал бы из тысячи - именно в нём отправился в путешествие по реке Николай Гаврилович Кочин.
Теперь же оно возлежало на огромной уродливой голове, описать которую я смогу со всей отчетливостью до самого конца моих дней. Этот низкий покатый лоб, ужасающие, выдвинутые вперёд челюсти, отсутствующий нос и...
И глаза.
Думается, я не был нормален в ту минуту, и вряд ли этому стоит удивляться.
Я помню, как расхохотался, а смех мой более всего напоминал воронье карканье. А потом я вызывающе окликнул его – и он не замедлил обернуться. Меня пронзил его взгляд, и я понял, чей глаз я видел нынче ночью.
Странная нега окутала моё тело; на глаза пала пелена. Понеслись чередою события, факты - всё наше славное предприятие...
Я помню ужасающе быстрое движение твари ко мне, яростно-ненавидящий дикий взгляд багровых глаз и белоснежную пену, капающую с порыжелых клыков. Это была сама смерть, устремившая ко мне чёрные блестящие пальцы.
Грянул выстрел, более похожий на гром; эхо его разнеслось по всем закоулкам страшного дома, рождая самые замысловатые галлюцинации; сами стены дрогнули от неожиданности, и пошли раскалываться на части феерическим калейдоскопом...
... Гром гремел целую вечность. Это была настоящая гроза - с ураганом, с градом, такая, словно небо решило показать дерзким и зазнавшимся всю свою несокрушимую мощь. Разлетались, раскалывались на части, грохотали ставни, не выдерживая жуткого сквозняка; и видно было, что не ставни, а сами стены распахиваются навстречу смерчу, пронзающему пространство. Лица.
Лица, крутящиеся в безумном водовороте - то удаляющиеся, то стремительно нарастающие, пугающие близостью и тут же, вдруг, уносимые прочь, одни - бездушные и белые, другие же - знакомые до щемящей боли и силящиеся вымолвить знакомые слова.
Слова - совершенно не связанные друг с другом, словно выдернутые по одному из посторонних трактатов - и другие, ясные и понятные, как будто складывающиеся в определённую речь, смысл которой один - достучаться, докричаться... До меня.
Меня, открывшего глаза и увидевшего что-то вокруг. Открывшего глаза не в первый раз, но увидевшего впервые.
И услыхавшего.
-... Петенька... Господи, боже мой... Петя, ты ведь совсем седой…
Она. Кто? Маша. Машенька...
Мария. Сидящая подле кровати, на которой больной развалиной располагаюсь я, и держащая меня за руку.
Это была она, и это был я; а дело происходило в небольшой уездной лечебнице, и не на второй день, и не на третий, а на четвёртый.
Вот ведь какая история приключилась со мной - со всеми нами - этим удушливо-жарким летом!
На природу сетовал даже полицейский следователь, так вовремя оказавшийся на месте со своим револьвером - а уж, казалось бы, люди его профессии куда менее впечатлительны.
Эта обезьяна - самец гориллы - уже пол года как сбежала из зверинца, а уж в его бешенстве не сомневался никто. И вот где нашёлся выход...
Слёзы застилают мне глаза, не давая ни внятно излагать свои мысли, ни вспоминать. Да и что ещё можно тут добавить?
Я медленно, но упорно поправлялся - и поправился, хотя волосы мои стали белыми, словно мел. К всеобщему счастью, оправилась и Софья, потратив, впрочем, на то куда больше времени, чем хотелось бы. И мы никогда не спрашивали её о том, что видела она в тот момент, когда вместе с Николаем повстречалась с монстром...
Стоит ли говорить о том, что очень скоро по выздоровлению я бросил службу, перейдя в ранг куда более высокий по социальному статусу, а именно став владельцем и управляющим магазина почти в центре Санкт - Петербурга? Видимо, не стоит, ибо искра, мелькнувшая между мной и Машей, не могла ускользнуть от пытливого ока читателя. И дай Бог каждому из вас того же счастья!
Добавлю лишь, что не проходит года без того, чтобы в канун горестной даты все мы: я, Мария, Софья, Михаил - не собрались вместе на могилах дорогих наших товарищей. На могилах графа Сергея Верховского и помещика Николая Кочина,
И у кого повернётся язык злословить по поводу возникшей с течением времени нежной привязанности между Софьей и Михаилом? Право же, это ничуть не оскорбляет живущей в нас светлой памяти о друге нашем Николае. Памяти этой уготована вечная жизнь - если только не врут нам об этой вечности.
И, боюсь, так же не изгладятся вовеки из памяти нашей воспоминания об этом, так замечательно начинавшемся, приятном отдыхе за городом.