роман
Саше Безрядину
Часть первая
БИБЛИОФИЛ-ПУТЕШЕСТВЕННИК
Первое предуведомление публикатора.
Не трудитесь искать в библиотеках дневники сновидений Великого Зверя, повествующие о магических опытах, производимых во время его посещения России в 1913 году. Они не существуют в записанном виде. Как и спиритические конспекты медиума Лайоша Коша, цитируемые в моем романе интернетные файлы или тексты, обретенной героем «папки с синими шнурками». Все эти, говоря шпионским языком, «данные» получены мною через медиумов во время вхождения в контакты с Мыслящей звездой, сквозь которую наша планета проходит с пока что еще не вычисленной астрофизиками и мистиками периодичностью. Но всякий раз, когда этот сгусток плазмы неизвестного происхождения приближается к Земле и окутывает ее, наблюдаются явления, описанию которых и посвящен мой роман- репортаж, где сделана попытка систематизации разрозненных свидетельств об этом космическом феномене. Если бы не впадения в транс, медитации, прозрения третьего глаза, - все это так и осталось бы закодированным в претерпевающей постоянные трансформации субстанции Мыслящей звезды Агории. По оставленным же самим магом, написанным в первопрестольной двум его поэмам*, мы можем судить - какое место отводил Алистер Кроули России в своих зловещих ритуалах лишь в той мере, как об облике Лох-Несского чудовища по смутным снимкам едва высовывающейся из воды, похожей на перископ подводной лодки, змеевидной головы. (Эта метафора тем более уместна, что гитарист группы «Led-Zeppelin» Джимми Пейдж, купивший на берегу озера Лох-Несс принадлежавший некогда Алистеру Кроули Балескин-Хаус, считал себя последующим воплощением Великого Зверя.) Известно, правда, что Москву еще не победивших большевиков, стремительных пролеток и золотых куполов Великий Зверь назвал «гашишным сном», а последовавшие за визитом в Москву «Парижские работы» Кроули были приурочены к 600-летию казни магистра тамплиеров Жака де Мале. Нумерологическое совпадение 1313 года с 1913* давало магистру Восточных Тамплиеров право надеяться, что коридоры времени открыты для воплощения духа, поклявшегося отомстить великого еретика и, подобная галактической спирали, вечно вращающаяся карма, должна совершить очередной оборот. Наверняка, Кроули соотносил дату своего посещения России и с трехсотлетием царствования Романовых. Совпадение дат 1613 и 1913 для нашего романно-медиумического исследования столь же значимо, как и все другие роковые совпадения и deja vu.
Имеются также документальные свидетельства о том, что в златоглавой Великий Зверь повстречался с эффектной скрипачкой, которую назвал «алой львицей»( собственно, он всех женщин-медиумов называл так, видимо, по аналогии с «алым львом» алхимиков). А незадолго до того, как обрести медиума Аластриэль, Великий Зверь использовал в своих магических работах и русскую флейтистку, встреченную им возле Исторического музея и прозванную им Памфилой. Другим тантрическим медиумом Великого Зверя в этой мессионерско-магической поездке была ученица Айседоры Дункан Мэри Д*Эсте Стургес. Ставшая одной из первых скрипок и флейт тантрических оргий, она путешествовала с магом по медиумическому пространству «гашишного сна» вместе с привезенным из Италии хором девушек «Рэггид регтайм герлз».
Времена парада-алле фантанирующей экзотики. Будь то черно-белая зернистость старых дагерротипов, суетливо движущиеся по экрану герои немого кино или нарождающийся из «жмуркоманд» и военных оркестров советский джаз. Тапер, выколачивающий из дребезжащего пианино синкопы Джоплина в кафе «Аквариум», наподобие одного из героев Достоевского, во время путешествий пальцев по клавишам до неузнаваемости перевиравшего «Марсельезу». Все еще соединяющая землю с небесами «башня слоновой кости», в чьем прямостоящем бивне уже чувствовался явственный наклон, вот-вот готовый перейти в заостренный перегиб взбесившегося слона неистового пролеткульта. Артистические кафе. Революционная богема. Футуристы и модернисты вперемешку с завтрашними чекистами, чья грядущая встреча окажется роковой и для желтой кофты фата, и для мужиковствующих косовороток, и для дендистских шляп-конотье. Взлетающие ввысь ножки зажигательного канкана, непостижимо предвосхищающие вскидывания рук опьяненных фанатиков, приветствующих экстатирующего кумира Третьего Рейха(позже их продолжателями станут Фаны рок-н-ролла). Озоновый запах предгрозья. Озноб новизны. Непостижимая, слагающаяся в многоугольники геометрия любовных треугольников. Проповедь мировой революции и свободной любви. Теософия. Эзотерические камлания. Дионис кровавой чувственности торжествующий над Аполлоном филистерско-мещанской умеренности. Все это общеизвестно. Однако, более поздние мотивы настойчивых изысканий большевиков в области обретения бессмертия, оживления мертвых и продления жизни до сих пор как бы погружены в мерцание таинственного. Не вполне ясно предназначение некоторых построенных тогда аппаратов, принадлежащих творческому гению космиста Кондратюка. Не до конца понятны некоторые авангардно-архитектурные заморочки творившего в Томске и Новосибирске Крячкова. Туманны воззрения экономиста-фантаста Чаянова. До сих пор продолжают являть собою область загадочного экспедиции на Тибет сопровождавшего Николая Рериха Блюмкина и контакты Сталина с Махатмами. Как остается загадкой и повышенный интерес большевиков, а позже и Советского Союза, к проблемам переливания крови, а так же к методам магического воздействия на массовое сознание.
Глава Первая
КАПИТАН «ЖЕЛТОЙ СУБМАРИНЫ»
1
Публикуемые ниже конспекты, записи и расшифровки предоставлены в мое распоряжение Александром Кулигиным. Все это началось с невнятных фрагментов, надиктованных ему во время выходов в астрал при созерцании картины "Бэда- проповедник". Рериховский шедевр, как мумия в пирамиде, покоящийся в термостатическом режиме Новосибирской картинной галереи в здании бывшего Крайкома, построенного по проекту архитектора Андрея Крячкова, сыграл в истории создания этой рукописи нечто вроде входа в иное измерение, твердой и непроницаемой на первый взгляд перегородки по ту и эту стороны которой – два бесконечных лабиринта. В этих изломах и извивах пространсва-времени и повстречал я однажды похожего на вышедшего из картины Бадду уже посеребренного сединой хиппи в потертых джинсах, свитерке и стоптанных кроссовках. Легендарный блюзмен подземки, Кулига ходил туда, оставляя на гардеробе битого в метрополитеновских гастролях псевдо -“Мартина” в пошорканном чехле. Этот Иоанн-предтеча стрикеров слыл у «кепочников» блуждающим духом метро и, похоже, дорожил своим священным саном.
Первые из своих медиумических записей он делал на пачках сигарет “Космос”, на ладони, или обрывке входного билета, благо при нем всегда был огрызок карандаша для разгадывания кроссвордов. Недоразгаданные крестословицы ему в достатке поставляли метрополитеновские лотошницы. Маясь, они как могли, убивали время, неравномерно градуированное от одного покупателя до другого. Но, сколь ни изощрялись, консультируясь у филологичных «книжниц» и «газетчиц», редко когда могли справиться со словесными головоломками. Вот тогда-то они и прибегали к помощи бородатого бренчалы, возникшего однажды в гулкости мраморного подземелья.
Приход Агасфера подземки случился грозовым июльским вечером. Накануне сообщали о магнитных бурях и неблагоприятных для страдающих растройствами сосудистой системы атмосферных явлениях. По этой самой причине торговавшая эзотерической литературой киоскерша по кличке Бегемотик не пришла на работу, провалявшись весь день в постели, то и дело замеряя давление тонометром со стрелкой зашкаливающей, как стрелка барометра, и периодически глотая таблетки. Но все остальные видели: в переход вплыл искрящийся голубовато-серебристый плазмоид - и из него вышел он. Первоначально он был не очень похож на человека, больше - на полурептилию с перескопиками глазок на стебельках и подвижным хоботком на месте носа, но, шоркнувшись плечом о проходящего мимо патлатого дядьку с гитарой в чехле, обрел его облик. Остатки светящийся субстанции раскатились шариками и пытавшиеся их подобрать, чувствовали легкое покалывание в кончиках пальцев, потепление в спине и затылке, некоторые даже испытали оргазм. Шарики раскатывались, подскакивая, врипрыжку скатывались вниз по ступенькам эскалатора, падали на рельсы, после чего в вагоне подходящей электрички ярче вспыхивал свет, а голос диктора вместо того, чтобы объявлять название станции, произносил мантры на санскрите. Чудо его явления в переходе было настолько очевидным, спецэффекты, произведенные остатками распавшегося плазмоида настолько неоспоримы, что он тут же обрел харизму.
Кто-то даже припомнил, что безногий афганец, замерзший прошлой зимой под елочкой в сквере возле оперного, в деталях предсказывал его пришествие. И после этого в Кулигу уверовали настолько, что его авторитет обрел силу вероисповедания нарождающейся конфессии. Вписывая в квадратики слова, разгадать которые оказалось не по силам интеллектуальным слабакам, Кулига, обладающий всеми фибрами души последнего из рода книгочеев-энциклопедистов, испытывал истинную радость. Только он в ответ на каверзный вопрос составителя о “балерине, удушенной намотавшимся на колесо автомобиля шарфом”, зловеще ухмыляясь, тут же мог написать заковыристо-элитарное имя Айседора. Только ему было по силам в загадке про “акушерку античной эпохи, жену легендарного философа” распознать ворчливую женушку Сократа - Ксантиппу. А в ответ на ехидно-кавээновскую подколку про «изгнанного Екатериной II из России мага и предсказателя, удаление коего из империи было зарегистрировано на трех пограничных постах» - вписать в квадратики имя Калиостро. Понятно, что словечко «коего» было в данном случае подсказкой, но столь тонкие стилистические намеки мало чего значили для лотошниц. Александр угадывал слова с легкостью, удивляющей их не меньше, чем если бы он обратил мраморные плитки на стенах перехода в бисквиты и накормил бы ими заживо замурованных в подземелье. А когда цветочницы, продавщицы китайского ширпотреба и аквариумных принадлежностей приставали к нему с расспросами о том— как ему это удается? - Кулигин заявлял, что всех вышеназванных персон он знавал при жизни. Помня о загадочном его появлении, в этом никто не дерзал усомниться.
Дело в том, что Александр всерьез представлял себя причастным к касте вечных. Одним из самых веских тому доказательств он искренне считал собственную фамилию. Изощряясь в народной этимологии, сродни той, что слово «спинджак» выводит из «спины», а «калидор» - из запахов туалетного кала, производимых царством унитазов, этим порожденным экспансией комфорта завоеванием эпохи Кали-Юги, пробуя на слух свою фамилию, возомнивший себя продолжателем магических деяний тамплиеров, человеческий экземпляр, грезил и руинами Рима, и исхоженными босыми ступнями проселками древней Руси. В тех фонетических фантазиях его родственниками становились и развратный Калигула, и калики перехожие, повязывавшие во время паломничеств на ноги калиги, и изобретатель Кулибин. Имя Александр давало ему право разветвить свое генеалогическое древо еще шире. В итоге беспредельно разросшийся баньян родового древа украсился геральдикой таких персон, как Александр Македонский, Александр I и его закадычный двойник Федор Кузьмич. Ну а уж профильтроваться вечно блуждающему духу сквозь таких VIP-персон как Александр II и Александр III, чтобы затем, в виде более пригодного для употребления дистиллята вселиться в воплотвшего в себя монархические юллюзии лотошниц хиппака, сам Шива велел. Впрочем, каким-то подсознательным гибридом всех перечисленных персонажей Кулига и был на самом деле. Стала ли эта мания одним из следствий влияния бесчисленных сериалов о блуждающем сквозь времена горце (Сашуля не только насасывался киношно-рекламино-новостийными коктейлями из «телеящика», но и имел видеомагнитофон с изрядным набором кассет)? Была ли она побочным эффектом зависаний в компьютерных сетях ( Кулига имел «Пентиум» с пишущим CD-romом и памятью в 40 гигабайт), или же неизбежным осложнением галерейных выходов в астрал? Кто знает! Так или иначе, но Кулигин стал обладателем измененного сознания. У него открылся третий глаз, и он мог наглядно демонстрировать многочисленные спецэффекты своих паранормальных способностей. Он исцелял, врачуя ячмени и чирьи. Он предсказывал, выдавая прогноз на день, неделю, полгода, год. Он читал мысли, двигал взглядом обтянутый дерматином картонный гитарный чехол и лечил, подзаряжая фотографии. Мало-помалу Александр Кулигин смог убедить окружающих в том, что он, в самом деле, свободно путешествует во времени, что этого рода туризм для него обычное занятие, что с помощью определенных манипуляций он устанавливает контакты с вечными сущностями, переселяется из тела в тело, используя сознание людей наподобие приемо-передающих устройств. Посредством опытов с реинкарнацией с помощью Интернета и компьютерных спиритических сеансов, он и в самом деле расширил свое сознание до немыслимых пределов. Каковы же были исходные методы? Замыкание на «астральные шнуры»? Космокоммутация? Паратрансплантация сознания? Он смело использовал все. А, будучи неисправимым авантюристом и искателем адреналинового кайфа, подобно Магеллану и Берингу, обнаружил некоторые проливы между океанами прошлого и будущего с помощью утраченных человечеством и вновь обретенных им аппаратов.
Если полеты в астральные миры Александр совершал относительно традиционным способом—медитируя, интуича, цепенея, впадая в экстазы, то с реинкарнациями, пойдя на смелый эксперимент, чудил как заблагорассудиться. Набрав в «поисковке» сочетание Писарро - Ермак, компьютерный маг утверждал, что тем самым совершает перемещение во времени и пространстве, объединяя эти разрозненные сущности воедино. Таким вот образом он гибридизировал в одной сущности Александра Македонского, адмирала Колчака и хана Кучума. События, происходившие в тридцатые годы в Магадане, он считал следствием золотой лихорадки в Калифорнии, революцию 1905 года объяснял приходом Тунгусского метеорита, а его падение вызванным камланиями эвенкийских шаманов. Периодом наиболее активной своей деятельности он полагал 600 лет, обрамленных 1313 годом, когда был приговорен, а следом и сожжен на костре инквизиторами Жак де Мале, и 1913 -м, когда одно из мощнейших воплощений мятежного тамплиера в теле автора «Книги лжи» Алистера Кроули посетило златоглавую.
2
Не совсем обычны были и проводимые Александром Кулигиным спиритические сеансы. Начав с походов в «Рериховский зал» и интернетных вытворяшек, он кончил тем, что в качестве «мебели» для столоверчения умудрялся использовать городские площади, а блюдцами ему служили легко трансформирующиеся в гуманоидные формы шарообразные плазмоиды, явления которых он наблюдал в любое время, да и себя с некоторых пор стал считать порождением подобных шаров-пришельцев. Александр Кулигин утверждал, что во время сеанса, туннели и переходы столицесибирского метрополитена становились временными коридорами, по которым транслируются шары-плазмоиды. Тем самым подземные пустоты Столицесибирска могли соединяться с туннелями лондонского, парижского и токийского метро. Впадая в транс, Александр был способен выделить из себя шаровидную сущность, а, оказавшись внутри нее, легко перемещался в шахты Донбасса, схорон Саддама Хусейна, бункер Гитлера, подземелья Тампля или пещеры Лхасы. То на него надвигались героические проходчики первых пятилеток, и блестел глазами на черном от антрацитовой пыли лице Стаханов, то его тащили на носилках из задымленного смертельным газом сектантами «Аум Сенрике» перехода токийской подземки. Случалось - он оказывался у стола с картою, над которой склонялись генералы вермахта - и фюрер с когтящим свастику орлом на высоко задранной тулье фуражки, из-под которой тек пот стратега, тыкал остро отточенным карандашом в кругляшок с надписью готическими буквами Stalingrad, куда были направлены щипцевидные стрелки танковых армад. В трансовых путешествиях Кулигина пещеры с застывшими в медитации буддийскими монахами и казематы инквизиции могли совместиться с эскалатором, выносящим его на Манхэттен - так он дурачил инквизиторов-францисканцев, беспрепятственно блуждая сквозь времена, тела и предметы. Не смотря на то, что шаровидными плазмоидами всерьез заинтересовались Папа римский, НАСА и ЦРУ, Александр вынимал из чехла своего черно-белого псевдо-«Мартина» и напевал дурашливо-забавное «Malted Milk» Эрика Клэптона. Он пел, глядя, как в распахнутую «пасть» гитарного чехла падают «зеленые» - и внезапный вихрь снова уносил его по гулким временным коридорам да так, что бумажки с изумленно выпучившим глаза по-лягушачьи изумрудным Франклином вились следом кометным хвостом. Монада, эон, сгусток плазмы раскалялся, «хвост» выгорал - и Кулига оказывался на другом конце планеты, в неведомом времени. Окончательно уверовав в свою силу, Кулига и не подозревал, что все его паранормальные способности инициированы очередным приходом Мыслящей Звезды Агории. И потому, когда эти спсобности в одночасье улетучились, он оказался застигнутым врасплох и в таком же подвешенном состоянии, в каком могли бы оказаться мы, исчезни вдруг гравитация вместе с ее никем еще пока что не обнаруженными гравитонами. Но с тех пор, как произошло явление Кулиги в переходе подземки под центральной площадью города, должно было протечь неизвестное количество мгновений до тех пор, когда временные коридоры закроются таким же загадочным образом, как и открылись. И если бы не «папка с синими шнурками»( на самом деле это была распечатка тщательно систематизированныого секретного электронного архива одного из отделов УФСБ), трудно было бы даже предположить-куда в конце концов исчезли Кулига и его друзья -музыканты, с которыми он периодически репетировал в своей квартире на десятом этаже. Известно было лишь то, что одновременно с пожаром пятого корпуса Технического университета*, на другом конце города неожиданно вспыхнула и полностью выгорела квартира. Такое совпадение двух пожаров никого бы не удивило-чего только не бывает в таком огромном городе, как Столицесибирск! - если бы не одна деталь, всплывшая позже в отчетах пожарных - и на крыше храма технократов, святилища тройных интегралов, кумирни дырочной проводимости, и в упомянутой квартире были найдены некоторые предметы и наблюдались некоторые феномены, заставляющие задуматься над тем, что между этими происшествиями была какая-то связь. Мало того - отдельные архивные данные свидетельствовали о том, что такие же предметы, а именно - обугленные, абсолютно неопозноваемые человеческие скелеты( четыре штуки), обгорелый трупик кота, голова с усиками и моноклем, трость со слоновым набалдашником, детали агрегата напоминающего аэроплан и странной конструкции механизм, напоминающий шифровальный аппарат «Энигма», обнаруживались во время катастроф во времени далеко отстоящих от двух случившихся 10 августа 2005 года пожаров.
3
Начинал маг с походов в картинную галерею, цветаевских бдений местной интеллигенции, читок стихов в галерее современного искусства у Володи Назанского, но позже обнаружил, что те же самые выходы в астрал можно совершать, сидя дома, имея в распоряжении всего лишь репродукции картин Рериха, гитару, записи «Led-Zeppelin» с непостижимыми соло Джимми Пейджа, которые Кулига все же как-то умудрялся «снимать». Наигрывая вступление «Bebe, I*m Gonna Leave You» он, в самом деле, уходил от этой самой детки в сиренево-дымчатые горы. А может наоборот - детка свинчивала от него - что в сущности одно и то же: семейная жизнь Кулиги не удалась. И тогда подобранные возле мусоропровода открытки с гималайским циклом он развешал по стенам рядом с репродукцией, на которой был запечатлен древний Псков с силуэтом держащего наготове инквизиторскую секиру стрельца и луной, подобной отрубленной голове, над церковными куполами. Отсеченная голова по одному из «накачанных» Кулигиным из всемирной паутины советов Великого Зверя край как нужна была для свершения ритуала единения с духами так же, как лампочка для рассеивания темноты или штопки дырявой чулочной пятки. Следуя наставлениям мага, Кулига достигал завороженного озера Лох-Несс, далеких, морщащихся складками шотланской юбки гор. У их подножия, в уткнувшемся в каменный подол Болескин - Хаузе, некогда служившим Великому Зверю полигоном его ритуалов, в затянутом плющом, прячущимся за ветвями елей домике с позеленевшей от мха черепицей на крыше, Кулигин ощущал себя полностью воплотившимся. Собственно, все оставалось таким же, как на картине «Бэда-проповедник», только к горно-озерному пейзажу с садящимся за дальнюю вершину раскаленным шаром солнца добавлялся живописный домик, приобретенный гитаристом-паранармалом из «Led -Zeppelin». Подселившись в тело нового хозяина замка духов Джимми Пейджа, Кулига устанавливал связь с жуткой сущностью. Для такой магической операции он, конечно же, использовал арпеджио из «Starway to Heaven». А для извлечения необходимых звуков обзавелся фендеровским «стратом» с ламповым усилком и необходимыми примочками( надо сказать, что другим кумиром Кулиги был незабвенный блюзмен-бугивужник SRV, безвременная кончина которого в 1995 году значила для Саши примерно то же , что гибель Юрия Гагарина для советских людей, тем более, что Стив Рэй Воэн погиб, взяв покататься вертолет у Эрика Клэптона и тут имелась некая симметрия событий, какие Кулигин находил повсюду: «вертушка» с первым из виртуозов-гитаристов врезалась в опору строящегося здания так же трагиески и нелепо, как и истребитель в землю с первым человеком – покорителем космоса). Лестница в небеса! Для одного ею стали дымные столбы стартующей ракеты, для другого бешеные блюзовые навороты-импровизации, в которых иррационально-первобытная негритянская тоска по темному язычеству сплеталась с готическим размышлением о боге едином. Но в данном случае лестница уводила не в небеса, а в озерные пучины. Околдованное магией производимых рок-музыкантом звуков озеро Лох-Несс прятало в своих недрах вызванное из небытия скользкое, чешуистое чудовище. И задачей чародея было либо усыпить дракона, чтобы огромное как дирижабль, веретенообразное тело рептилии сгнило на дне подводного каньона, распавшись, и превратилось бы в груду костей, либо вызволить его из глубин и обратившейся в сияющий меч гитарой отсечь страшилищу голову. Вера Кулиги в силу производимых им манипуляций была тем сильнее, что приобретший Болескин-Хауз Джимми Пейдж взирал на него с приобретенного недавно диска с импровизациями растерявшего своих друзей по «Свинцовому дирижаблю» - барабанщик сгинул в автокатастрофе, другие сами разбрелись.
Мистического смысла ко всему происходящему в квартирке музыканта-медиума добавляло и то, что Кулига обладал изготовленной в 1978 году мастером ленинградской фабрики музыкальных инструментов Михайловым копией «Мартина». Переставляя цифры в дате изготовления инструмента(ярлычок с росписью мастера можно было видеть, заглянув, как сквозь иллюминатор, внутрь «банки») Кулига получал цифру 1789, соответствующую году сбывшегося проклятия де Мале и гильотинирования Людовика XVI. А это уже были не шутки: нумерологические совпадения значили для Кулигина то же, что для физиков, спознавшихся с квантовой механикой, число пи, масса электрона или постоянная Планка. И все же с некоторых пор Кулигу стали посещать мысли о том, что как бы не лохонуться с этими отлетами в домик на берегу озера Лох-Несс, как бы, крутя виниловые «пласты» и разглядывая их яркие обложки, не уподобиться одному из гениев концептуального рок-н-ролла, нагрузившему подвернутые джинсы камнями - и булькнувшему в озерко то ли для того, чтобы сразиться там с дракошей-Несси, оставив на его шее след лучезарного Дюрандаля, то ли из неодолимого желания отдаться в пасть свинцовокожему дирижаблю с гусиными лапками и крокодильей головой на клонированной из пожарного шланга шее. Долгое время та самая его квартира на десятом представляла нечто вроде ашрама рок-музыки, шрамом отпечатавшегося на опопсовевшем теле пугачевской России. Сюда стекались меломаны и меломанши. Здесь распивалось спиртное, зачитывались рукописи никогда позже не изданных произведений, совершался свальный грех первой и второй молодости, здесь рассаживались на полу, подоконнике, складывающемся, как волчий капкан, диване и впадали в транс. Уже впав, отсюда выпадали в ставший в конце 80-х местным Гайд –парком Васюганский сквер, чтобы пофантазировать себя «битлами», за коими охотится ЦРУ, кидающийся на плечи век-волкодав и которых готова разорвать на куски толпа фанатов. Прорываясь сквозь кордоны милицейских оцеплений, там, на задворках вздымавшего тулью крыши цирка и казавшего небу златые луковки храма, можно было запросто приобщиться к свободе. Именно здесь, «на десятом», было впервые оглашено стихотворение Геры Обладаева «Монолог капитана Желтой Субмарины»:
……
Электрический дух рок-н-ролла вошел в завсегдатаев тусовки на 10-ом этаже, как осы влетают в надутый бессознательной агрессией бумажный шар под стропилами чердака. В сущности, квартира Калиги представляла собою приход, а устраивавшиеся на ней стихийно-буддистские оргии, более поздним поколением неформалов названные «квартирниками», были литургиями. Песни и стихи – псалмы и молитвы. Рок-н-ролльный фон – музыка мессы, служащая облегчению диалога с небесами. «Вертушка» с двумя колонками и стереонаушниками представляла собою нечто вроде мини-алтаря, в глубине которого хорошо были различимы иконы-пласты. Их глянцево-яркие картинки демонстрировали рок-идолов. И хотя с некоторых пор в распоряжении Кулиги была компьютерная рок-энциклопедия, он любил улетать, созерцая слегка потертые обложки альбомов, на которых волосатые рок-ведьмаки с гитарами бесновались, спускаясь на землю из дирижаблей и неопознанных летающих объектов, «чесали», «перебирали» и рвали струны, обряженные в одежды, напоминающие скафандры, мундиры гусар и форму эсэсовцев. Психоделическая музыка Алана Парсонса стала своеобразным гимном «десятки». Концерт «На дне океана» позволял ощутить себя уносимым мощным течением планктоном. Достигая коллективного экстаза, тусовщики наблюдали феномены и покруче того. Однажды исчез потолок –и они увидели небо. Гера Обладаев и его подруга Елена Винникова, обратившись в перепончатокрылых чудовищ вырвались наружу, чтобы спикировав на детскую площадку, выхватить из песочницы игравшего в ней карапуза. Оторвав ему голову, они возвращались в гнездовище сатанистов. Там ритуальным ножом(в него превращался обычный кухонный нож которым хипаки чистили картошку) срезалась крышка – и содержимое поедалась. Это называлось—сорвать крышу. И не смотря на то, что роль головки бедного младенца выполнял купленный на центральном рыке арбуз, а роль мозга, из которого сочилась кровь, имитировали мякоть и сочащийся из нее сок–иллюзия была полной.
Позже рядом с фиолетово-сизыми, похожими на недоросшие рога, горами Рериха Кулигин расположил на стеночке над компьютером репродукцию “Одиночества”, с которой так и не смог оттереть остатки чего-то, напоминающего баклажанную икру. Так вот, одинокой фигуркой в лодке, напоминающей брошенный в бездонную пустоту бумеранг из ребра дракона, уносимый слоистым туманом и плавал он по астральным мирам, подобно монахам, поэтам и пророкам с тех пор, как отхиповавшие девицы превратились в ворчливых жен, и когда наступила пора, о которой в стихотворении Геры Обладаева было сказано:
И не вернуть. Такая , Боже , осень,
что прямо в душу каждый падший лист,
и замужем давно Регина Ольсен,
и все, кто был женат, поразвелись.
В последствии он стал искать и нашел способы технического усовершенствования улетов, освоенных опытом буйной юности. Сколь ни хорош был «мой гусь - «Мартин», как ласково называл свою первую гитару Кулига, сколь ни упоительно было чувствовать себя возносимым под небеса крохой-Нильсом, - несовершенство подобных парений над расстояниями и временами мало-помалу заставило проснуться в Кулигине Кулибину, а последнему в свою очередь - задуматься о использовании механики, электроники и информационных технологий.
Было время - продукцию медиумических контактов с неведомым ему духом ( все эти пачки сигарет, обрывки газет с исписанными вокруг кроссвордов полями) Кулигин сваливал в своей квартире и без того заваленной нотами, старыми книгами, тонкими и толстыми журналами. Рядом с извлеченными из газетных киосков и мусорных баков лощено-мотыльковокрылыми «Плейбоем», еженедельником «Америка», толстенной подшивкой журнала «Вокруг света» и проспектами постоянно открывающихся и закрывающихся турфим могли оказаться похожие на серых летучих мышей, готовых впиться в чурающихся от них жертв, пухленькие альманахи и тощенькие журнальчики местных недо-Стокеров. Круг чтения библиофила был необозрим, поэтому он писал поверх античных текстов, готических романов ужасов, вестернов, театральных афиш и философско-эзотерических трактов. Не чуждо было ему и графоманствование поверх таких произведений, как мемуары Наполеона, воспоминания Клаузевица, “Майн Кампф” Адольфа Гитлера и полемика Иосифа Сталина с Марром. И их поля, как и бесчисленные тома его домашней библиотеки, становясь полями инфернальных сражений, были испещрены записями - свидетельствами контактов с духами.
Глава вторая
ПАМФИЛА- ФЛЕЙТИСТКА
1
В этих общениях, как с потусторонним миром, так и со всеми обманутыми и покинутыми Кулигиным женщинами, особую роль играла каменная голова. Отшибленная древними гуннами, готами, вандалами или же их современными последователями , а может быть и отпавшая сама по себе, она валялась на одном из заброшенных кладбищ крымского побережья, куда юный истфаковец - выпускник Томского университета - наведывался «дикарем». Отбрасывая зеленый хвост пассажирского поезда, еще не переродившийся в человека-комету человек-ящерица, являлся сюда - посетить мистерийное прибежище Максимилиана Волошина в Коктебеле, ощутить босыми ступнями колкость камней и ракушек, помнящих сандалии аргонавтов, помедитировать, глядя в умиротворяющую сиреневую дымку левадийских далей. В ту пору, бродя между старыми надгробьями, и споткнулся он о мраморную женскую голову с отбитым носом и, ведомый археологическими инстинктами, обретенными во время поездки студентом на раскопки скифских курганов, сунув артефакт в рюкзак, увез его домой в поезде «Адлер-Новосибирск». Черты лица Памфилы-Флейтистки, чей каменный «фоторобот» Кулига идентифицировал, пользуясь компьютерными сетями, подобно тому, как пользовались евангельскими мережами будущие ловцы человеков, походили на жутковатую личину, в которую превращается фэйс самой записной красавицы, когда на него нанесена омолаживающая питательная маска. Бредень-трал шарил - и наконец-таки нашарил: с тех пор, как американцы забросили на Марс аппарат «Спиритум», и в Интернете появился снимок лица «марсианского Сфинкса», Александр находил сходство между чертами каменной головы и снимком марсианского «геологического образования», попавшего в объектив межпланетной станции. В этой вселенской аллегории флейтой служили заостренные в галактические бездны, извергающие музыку дыма и пламени ракеты с «дырочками» иллюминаторов, на которые давили каменные пальцы, а телом римской богини - космос в переливающейся тоге звездного неба. Временами мраморный обломок служил для того, чтобы подпирать балконные двери. Так предприимчивые сибирячки использовали в старину для «гнета» в кадушках при засолке рыжиков, белянок, груздей и черемши обломки «каменных баб» - плоских дольменов, расставленных скифами в степи, горных долинах и по поймам рек от Монголии до Причерноморья.
На ночь Саша часто не закрывал балконные двери: в июле в центре города, где высилась его многоэтажка на задворках «Интуриста», ночами было так же жарко, как в августе на черноморском побережье. Из отверстых дверей и явилась Кулиге впервые Памфила Флейтистка. Великолепная, переливчато мерцая, она вышла из втекшего на балкон шара-плазмоида, чтобы наполнить всю комнату нездешним светом. Кулига смотрел на нее, оцепенев. Электрически потрескивая, она прошлась туда-сюда по комнате, и занырнув в экран дисплея, растворилась в сетях.
Случалось, каменная голова закатывалась за диван, становящимся и тантрическим алтарем, и гимнастическим батутом двух брошенных друг к другу, как провода под током, неприкаянных существ: сюда, на это уже простывшее от превратившихся в рутинную пахоту утех семейной жизни лежбище, приводил Кулигин своих подружек, чтобы, спасаясь от Хаоса, пахтать океан Эроса. Но случалось, и с некоторых пор все чаще - Александр ставил голову декапированной статуи рядом с компьютером - и предавался созерцанию. В какой-то момент ему начало казаться, что с головы спадает шершавая каменная кожура, сквозь нее проступают лоб, брови, глаза невероятной красоты и шевелящиеся губы - говорят. Магическим кристаллом мерцал экран. На нем светилась картинка с мегалитами Стоунхэнджа. Он был уверен - Памфила-Флейтитка возвращается из сетей, чтобы вселиться в мраморную голову. Обломок статуи окутывало свечение, губы начинали рассказ. Стартуя с медленного темпа, эти диктовки в конце концов переходили в стремительное престо, губы головы вначале бормотали, потом уже тараторили, затем исходящее из оживших каменных уст превращалось в космическую песнь-послание человечеству. Мимика каменного лица становилась зловещей, по лбу и щекам прокатывались волны, на коже образовывались и смыкались пропасти и кратеры, губы дергались, глаза вращались. Услышанное Александром за секунды равнялось томам. Находясь в таких состояниях, он и исписывал все, что попадалось под руку. Бывало - вместо бумаги и карандаша - у него в руках оказывалась гитара - и он импровизировал, наращивая скорость и изощряясь в полифонизме. А с тех пор, как, ностальгируя по неформальной юности, Кулигин сколотил группу «Странники» и купил (еще правда не рассчитавшись с долгом) у обретенного им во время метрополитеновских музыцирований Пеночкина страый «Фендер», подъезд десятиэтажки на задворках интуриста оглашался эскападами головокружительного фьюжн - обезумевшими мустангами скакали свинговые синкопы, котами мяукали блюзовые бэнды, истошно ревел мчащейся на вызов скорой дистошн. Но самое главное начиналось, когда голова принималась ходить ходуном, раскалялась, и из ее глаз ударяли два голубых луча. Продолжающие двигаться губы произносили непонятные заклинания и, заключенный в образовавшемся в фокусе лучей мерцающем плазмоиде, вместе с писчими принадлежностями или гитарой Александр выстреливался в иные эпохи, где он мог видеть собственными глазами то, о чем только что бешено писал под диктовку или что был одержим выразить в звуке. Продолжая писать или терзать гитару, он пролетал сквозь временные коридоры, как сквозь сменяющие друг друга музейные залы: он мог оказаться среди ломящихся стеной гренадеров Бородина, верхом на коне во время рыцарского турнира, в лаборатории мага, среди чучел, склянок, булькающих реторт и фолиантов на полках. До конца не было ясно -- выделял ли Кулигин светящиеся сущности сам или же они брали его в плен, приходя к нему с помощью говорящей головы, овладевая им для каких-то непонятных экспериментов. А видел он во время своих странствий многое. Вплоть до подобных египетским пирамидам гор на Марсе, руин потерпевшего крушение космического корабля и уже упомянутой выше горы-маски на планете бурь.
2
Заметной достопримечательностью норы Александра Кулигина была коллекция афиш местных и импортных знаменитостей. Прикнопленные, пришпиленные, прилепленные скотчем, на стенах красовались - и выпучивший глаза, надувший щеки, припавший к трубе, как к пионерскому горну, давно вышедший из красногалстучного возраста Луи Армстронг, и, словно произносящий, «Sori» не известно за кого извиняющийся, Валерий Чумичев, и неистовый, занесший над скрипками и виолончелями дирижерскую палочку, сребровласый Арнольд Кац, и факир в цилиндре, плаще, карнавальной маске и торчащими из под верхней губы клыками, чей сценический псевдоним Лайош Кош был выведен рядом буквами с оплывающими кровавыми каплями краями. Существенную деталь отшельничей печеры Кулиги составляла стена, оформленная в виде борта самолета с иллюминаторами. Усевшись в кресло и пристегнув ремень, он отлетал. Толмачево, Шереметьево, Нью-Иорк… Увы, каменная голова не всегда «работала». И бывало, даже манипулируя с компьютером и проводками с присосками с помощью техничного Пеночкина - маг ничего не мог добиться. Каменные губы молчали. Лучи не собирались лезть из глазниц, «выделения» шаровидного тела не получалось - и путешествовать в дальние страны и времена было не на чем. Кулигина мутило. Ему было плохо. Он мрачнел и отправлялся за «маленькой» в «стекляшку» рядом с домиком Кирова. Тогда-то, во время этих «ломок» ( в кавычках потому, что, как был убежден сам астронавт времени, он совершал свои путешествия без помощи наркотических препаратов, а если и принимал алкоголь, то исключительно созвучное «Мартину» «Мартини» с апельсиновым соком и водочку), видимо, и родилось жгучее желание Александра - изыскать технические средства для преодоления пространственно-временных барьеров. Кулига не мог отказать себе в удовольствии бывать гостем Средневековья, уставившимся глазами алхимиков и астрологов в колбы и небеса в поисках космического Гомункулуса или времен, когда командующий танковой армадой генерал-эсесовец член «Аненербе» верил, что через впавшего в транс фюрера, войсками манипулирует сидящий в тибетской пещере буддийский монах. Ему невыносимо было представить, что он заперт среди этих стен, домов, больше того - втиснут в мраморный склеп метрополитена, похоронен заживо в этом украшенном монументальным мрамором подземелье вместе с гитарой. Ему казалось порой, что его чехол - это гроб. Что он лежит в нем - черном, выстланном бархатом, цветочницы засыпают его белыми хризантемами, машинисты электричек поднимают его на плечи, спускают по эскалатору - и в специально оборудованном вагоне везут тело на станцию Березовая Роща, чтобы поместить в вырытую проходческим щитом усыпальницу - мавзолей.
3
Когда его покидали шары-плазмоиды, даже стоя с гитарой в подземке, он угонял «Боингов» своих фантазий подальше от этой земли. Чтобы, спустившись по трапу, или хотя бы незамечено вышмыгнув из грузового отсека, ступить на землю свинга, счастливых негров и ослепительно сверкающих саксофонов. Кроме серебристой алюминиевой обшивки, презентованной ему корешами-собутыльниками, “мансарда” Кулиги была загромождена картинами художников - концептуалов, стеклотарой последних попоек-обмывок шедевров кисти, и стоило изрядных усилий соединить обрывки разрозненных записей воедино. (В память о «сносах крыши» веселой юности художник Данила Большаков расписал потолок изобразив на нем отлетающих в космическое далече рыцарей-труворов, дам с камелиями и Сашиного папу на велосипеде, на раме (не путать с харе –Рамой) которого восседала русоволосая Венера – Сашулина мама: так они познакомились, встретившись в парке имени Сталина). Нелегко было собирать созданное Кулигой и из-за бардака, усугубляемого там и сям возвышающейся аппаратурой, многоваттными акустическими колонками, разгрома, царящего вокруг дивана, с угасающей периодичностью служившего Кулигину кумирней его тантрических упражнений. Я не ручаюсь за то, что в тексты медиума не могли вкрасться чуждые вкрапления, потому как зачастую, отключаясь в трансе, он даже не удосуживался запастись чистым листом и карандашом. И, впадая в автоматическое письмо, вынужден был писать между чуждых строк. Иной раз “приход” контакта заставал его за чтением в клозете - и благо если он строчил на рулонах туалетной бумаги(карандаш к тому времени он уже приловчился носить за ухом), а то все больше поверх газет, журналов, томов классиков, постмодернистов и рассовываемых по почтовым ящикам во время предвыборных гонок прокламаций. И все же, с грехом пополам, я смог одолеть казавшуюся поначалу невыполнимой задачу - собрал чудовищный свод его новелл и фаблио воедино. Что-то пришлось отсеять, оставив для последующих осмыслений, расшифровок и классификации.
Началом этого лабиринта блуждающего духа, могла стать любая из баек. Исходным звеном этой крестословицы могла оказаться какая угодно из историй, потому как все они, подобно словам кроссворда, пересекаясь в разных точках, чтобы разбежаться, в конце концов, сходились к одному центру. У алтаря пересечения всех смыслов, угадывалась фигура всесильного мага-оператора, сумевшего установить контакт с каким-то колдуном или внеземным разумом, усиленно транслирующим в наше время поток образов, ситуаций положений с явным желанием повлиять на ход современных событий.
Если бы, поднимаясь в лифте на десятый этаж, я знал, что через несколько дней мне придется входить в эту же квартиру вслед за пожарными! Если бы я ведал, что я буду ступать по хлюпающим под ногами лужам, вспоминая о столпившихся во дворе соседях Кулиги и зеваках, сквозь частокол которых мне придется продираться! Если бы я мог предполагать, что меня попросят опознавать обгорелые останки! Если бы…
Отворяя в тот вечер скрипучие металлические врата «перегородки» предоставленным в мое распоряжение ключом и, набрав вороха в медиумическом трансе исписанной Кулигиным макулатуры, я садился за компьютер и раскладывал обрывки сюжетов в своеобразный пасьянс. Порой недостающие фрагменты приходили из всемирной паутины. Иногда я обнаруживал их в подвернувшихся под руку книге, газете, журнале или на каком-нибудь другом предмете.
Начало первой истории я обнаружил на обложке презервативов “Laif stil” - улика свидетельствующая о том, что время от времени в своей тибетской пещере Кулигин предавался утехам, свойственным патрициям времен распада Римской империи, материализуя для этой цели эротические фантазии в тела обитательниц подземки - ларечниц, цветочниц, милиционерш, а может быть даже и миллионерш. Продолжение этого сюжета я обнаружил на полях старинной книги Мадам Лориан «Искусство быть красивой», где «еры» и «яти» перемежались с дагерротипами, запечатлевших дам в нижнем белье начала века, шляпках, похожих на жопу страуса и юбках, напоминающих о дирижаблях. Итак, разглядев нечто накарябанное наискось на опустевшей, как обойма пистолета, упаковке - явном вещдоке сублимативных выстрелов, я разглядел: “ПОХОЖДЕНИЯ ИНФЕРНАЛЬНОГО ДИРИЖЕРА” . Это было написано по-русски поверх английских букв. Далее убористым почерком шел текст.
4
Так уж случилось, что дочери мыловара Иммануила Федоровича Полунина беситься стали. Одна из них была артистка на ангажементе, другая—модистка, третья – просто барышня на выданье.
Выйдут они, бывало, на улицу Асинкритовскую или Николаевский прешпект и ну прогуливаться, подметая хвостами юбок дощатые тротуары. Шляпки, вуалетки, рюши из брюссельских кружев, умопомрачительные декольте и спереди, и сзаду. Плывут, крутя зонтами, а встречные щеголя комильфо, кланяясь и приподнимая шляпы, так и впиваются в них из-под поблескивающих моноклей жадными взорами. Случалось, засмотрится какой-нибудь денди с усиками и тростью зажатой в холеных руках в белых перчатках –и выронит монокль. И тот катится по деревянному тротуару, пока одна из сестер не придавит его туфелькой. Но не наступает, чтобы не раздавить стекла. И лежит стекляшка в темноте, как магический кристалл в пещере—только снурок выглядывает наружу. И подходит тот щеголь – и, растворив бумажник, подает банкноту в качестве выкупа, и, наклонясь за моноклем, пользуясь ситуацией, целует ручки. Некоторые специально роняли монокли—и, дробясь о камни, сколько разлетелось их на брильянтовые брызги, в мерцающем тумане которых сестры казались их поклонникам еще прекраснее! Но вчера на улицах Александровска явился щеголь, каких еще не видывали. Он шел, вымеряя шагами и тростью мощеные суковатыми досками тротуары, переходил уставленные бревенчатыми и кирпичными домами улицы перед выскакивающими из закаменской грязищи на булыжник прешпекта пролетками, не обращая внимания на несущихся лошадей и крики возниц. Случалось, ноздря коня пролетала в вершке от уха высокомерного красавца, а он продолжал двигаться по какой-то одному ему ведомой траектории, будто угрожающий катастрофой метеор или поверженный с небес падший ангел. Бывало и мотор золотопромышленника Иосифа Бергельмана несся на него, сигналя в клаксон, но он шествовал, не обращая на такие мелочи никакого внимания.
И вот таинственный щеголь, как заводной, вышагивает навстречу сестрам, о чем те могли судить по отражению в витрине. Трость с набалдашником из слоновой кости в виде оскаленной головы химеры. Тончайшей выделки лайковые перчатки. Не совсем уместный цилиндр. Жилет, фрак, брюки со штрипками, до зеркального блеску начищенные штиблеты. Все это, заслонив золотую луковку часовни, совершенно явственно возникло в витрине, стоя перед которой сестры разглядывали новые модели кринолинов. Девушки в ожидании - сейчас денди обернется, чтобы полюбоваться их шейками, монокль упадет и покатится. Но ничего этого не произошло, а случилось нечто, напугавшее их до смерти. Они, в самом деле, увидели в стекле витрины, как незнакомец повернул в их сторону голову, но вместо монокля им открылась зияющая мертвая глазница. Мало того—они могли побожиться, что шея незнакомца вытянулась, рот его превратился в отвратительную зубастую пасть, тело начало разбухать, руки обратились в ласты, перед взорами сестер мелькнули горы, домик у подножия, сидящий с гитарою на замшелом камне длинноволосый музыкант; модницы ощутили, что тонут в зеленовато-прохладной голубизне звуков – и, спустя мгновение клыки чудовища неизбежно должны были вонзиться в горло одной из красоток и утянуть ее на дно. Но стоило младшей шепнуть «чур!» и перекреститься, как видение истаяло, воссиял златой купол, воздвигнутый в честь Николая Чудотворца, да и обнаружилось, что по улице никто не шел, а просто с афишной тумбы, сообщающей о приезде дирижера-эксцентрика, смотрел брюнет с усиками и во фраке. ЛАЙОШ КОШ - начертано было вдоль всей афиши заостренными буквами. Буквы никогда еще и никого не убивали сразу и наповал, если не считать мещанина Тупова, прочитавшего собственный некролог в газете и тут же подтвердившего сообщение доподлинной своей безвременной кончиной падением в речушку Каменку с шаткого мосточка. И все же сестры продолжали трепетать. И было с чего! Про этого дирижера ходили разного рода небылицы. Будто он американский венгр, факир, фокусник, чревовещатель и предсказатель будущего. Всякий, кто не ленился разглядеть афишу, мог увидеть помимо крупного шрифту и мелкий. А тем мелким шрифтом было отпечатано сообщение о том, что приезжая знаменитость проводит спиритические сеансы с вызыванием духов посредством магического глобуса и приглашает на открытые медиумические контакты с находящимся ныне в будущем Великим Зверем. Его аттракционы с произносящими прорицания говорящими головами Степана Разина, Людовика XVI, Вильяма Монса, Леди Гамильтон и Скифской Принцессы повергали в ужас. У тайной полиции существовали серьезные опасения, что чародей не только оживляет на сцене головы собак, кошек, рыб, но и может вернуть к жизни покойника. Болтали, что его музыканты—это гальванизированные мертвецы, и для того, чтобы приводить их в движение он возит с собою повсюду лейденские банки, провода, и молниеуловители. Судачили так же, что он предпочитает давать концерты во время грозы, а на случай неблагоприятных погодных условий у него имеется динамо-машина из янтаря, трущегося о фетр, которую приводят в движение лошади. Среди прочих диковинных россказней были и такие, в которых дирижер–факир наделялся демоническими способностями, становился невидимым, проходил сквозь стены, летал по воздуху и, конечно же, пил кровь.
Оправившись от испуга, сестры, словно они, находясь во власти заезжего колдуна, истаяли и вместе с зонтиками перенесясь по беспроволочному инфернальному телеграфу, уже обсуждали только что пережитое приключение, сидя в салоне модистки. А, может, и с помощью зонтиков совершили этот перелет. Говаривали, что сестры пользовались зонтами чем-то навроде аэростатов. Раскроют - подставят ветру - и взмоют - только юбки колоколами да торчащие из них ножки в панталонах с кружевами, будто тычинки в мини-абажурах луговых колокольчиков.
Салон мод держала на Николаевском прешпекте бывша замужем за купцом Вольдемаром Ферязевым старшая из сестер Полуниных Лидия и, проходя мимо витрины, можно было видеть, как, составив зонтики в уголку, сестры щебечут, рассевшись на канапе. Когда мне случалось бывать в этой части звавшегося еще тогда Александровском Новониколаевска, а это неподалеку от собора и построенного недавно железнодорожного моста, я не упускал случая поразглядывать выставленные на всеобщее обозрение пеньюары, матине, бюстгальтеры и другую женскую подпругу. Выставленное здесь нижнее белье являло собою зрелище не менее захватывающее, чем сцена удушения Дездемоны мавром Отелло. На втором плане в качестве декораций можно было видеть пока что здравствующих сестер. Они сидели, будто куколки или восковые персоны, используемые на манекены в витрине соседнего магазина, так же принадлежащего Вольдемару Ферязеву. Так случилось, что к этим, блистающим зловещей восковой красой сестренкам, и было в течение полугода приковано внимание александровской, колыванской и даже томской и каинской обчественности...
На этом текст обрывался. Следующим наиболее подходящими для продолжения фрагментами оказались две записи. Одна из них была сделана поверх страниц весьма потрепанной книжки Мориса Палеолога «Роман императора» с иллюстрацией, на которой террорист швырял бомбу под ноги Александру II. За спиною императора была видна карета с обломившимся колесом и оторванной дверцей, круп лошади с хвостом, вытянувшийся во фрунт толстый жандарм, усатый казак, рвущий шашку из ножен. Протянув державную длань в сторону так напоминающего лицом Лайоша Коша студента, самодержец пытался наставлять его на путь истинный, но бомба с пиротехническим эффектом маскарадных стрелялок уже образовывала у ног царя нечто вроде огненного волана, мини-болида, вот-вот готового скосить державные ноги, подобно тунгусским сосенкам, надломленным наповал в радиусе космических масштабов. Другая, менее разборчивая стенограмма, к тому же снабженная стрелками и звездочками, словно полчища направляемых невидимою рукою энтомо-стратега переползших с одной книги на другую буковок-пожирателей целлюлозы, оккупировала поверхность иллюстрированной книги из серии «Пламенные революционеры». Запись вилась ручьями, сливалась в русла и растекалась на рукава поверх текста, рассказывающего о пути вождя мирового пролетариата в Шушенское. На картинках благостный, решивший пойти другим путем Ильич, представал лежащим в дровенках, перевозящих его через сибирскую Миссисипи на фоне величественного железнодорожного моста через Обь, беседовал со снопобородыми сибирскими крестьянами, стоял над крутым речным обрывом с ружьишком и торчащим из ягдташа дохлым тетеревом. То ли Ильич не дострелил птицу, то ли еще что, но встрепенувшаяся голова поднялась, моргнув, огляделась - и, раскрыв клюв, продолжила рассказ.
5
Сидят они, стало быть, обсуждают по книге герцогини Лориан “Искусство быть красивой”, что бы такое приобрести из туалетов, для еще большего шармирования встречных денди.
-Нет, Лидия! –говорит младшая сестра, белокурая Оленька. – Што ни говори, а запереть себя токмо в пределах семьи—это весьма обременительно! Женшшына-это цветок, украшающий жись. Я бы вышла замуж за князя Драгомилова, но мне ндравица и граф Ланской. Да и инженер-путеец Тугарин-Мочаловский, сочиняющий романы о вампирах, тоже презабавник и архилюбопытен! Намедни он рассказывал, как ему довелось обчаться с революционером, отправленным в Минусинский уезд. Представляешь, этот проказник, очень хвалил аглицкие кондомы, к которым он прибегал, потому что революционеры не могут иметь детей. Но я ешшо ни разу не держала в руках кондомов…
-Ах, Оленька, мон шер, ты еще много чего не держала в руках и тем более не брала в рот. - сокрушалась замужняя Лидия. – Но тебе тоже следовало бы использовать кондомы. Эти резиновые мешочки, наподобие свиных кишок для ливерных колбасок. Хоть ты и не революционерка…
-Ах, от ливеру толстеют! – всплеснула ручками средняя Зинаида. – Мне никак нельзя толстеть! Иначе Коронаров не даст мне на следующий сезон ангажементу!
- Да, милочка, с тех пор как в Петербурге бомбой разорвало императора, тебя слегка подразнесло! А все - революционеры… Говорят, бомба была запечатана в пасхальный кулич! Вольдемара Ферязева допрашивали в тайном отделении на предмет сыров, которые он поставлял для сырных лавок северной Пальмиры. В одной из таких лавок и готовили покушение. Подкоп рыли. Варили взрывчатый холодец. Но в сырах взрывчатого желе не обнаружили. А как, сказывают, княгиня Юрьевская убивалась! А теперь вот уже который год, как и батюшка Александр III отошел. А ведь молодцом держался после того, как угодил с поездом под откос со всей семьей. И ежели бы, как Атлант, не удержал крышу вагона - конец династии Романовых! Страсти-то, страсти! Папенька - в ажиотации. Раз за сыроделов взялись - и до мыловаров не ровен час доберутся! Да и то сказать - иные ферязевские сыры - сущее мыло!
А то возьмутся они читать сочинения герцогини Лориан вслух, упросив подекламировать Зинаиду. И тогда Зинаида, изрядная-таки актриса, выставляя из-под юбки носочек обворожительного ботильона, выводит актерским голоском:
-В чем состоит настоящая миссия женщины? Поверхностные натуралисты ставят ее наряду с самками животного царства и смотрят на нее токмо как на производительницу человеческого роду. Моралисты, снисходя, отводят ей более возвышенную роль хранительницы семейного очага, подчиненной мужчине, своему господину. Но натура женщины имеет и более возвышенные потребности! Ограничить круг деятельности женщины одной семьей –это значит не признавать ея страстей, которые в ней бушуют…
- Страстей…Бушуют, - повторяла мечтательная Оленька, получая из рук старшей Лидии пакетик с кондомом и мармеладно-малиновым сердечком на титуле. Тем временем в дверях салона, щурясь чингисханистым глазом, явился сам Вольдемар Игнатич Ферязев в знатной бекеше, с искристой золотой цепочкой на обтягивающей глобусообразный животик жилетке и окладистой смоляной бородой, выпущенной на белую, как голубок, батистовую манишку.
--Так што у нас ноне представляют на кеатре? – вопрошал он, обратясь к Зинаиде.
--Кривощековских вампиров! - кинулась Зинаида на шею зятя по праву снохи с восторгом неизъяснимым, словно норовя укусить его в набыченую шею потомственного маслосырзаводчика. И если бы не борода, ей могло бы это удастся.
Насчет бород я, в ту пору абсолютно безбородый, имел особое мнение. В сундучке у моего тогдашнего наставника, механика сцены Зиновия Аполинариевича Терпсихорова, рядом со старинной раздвижной оптической трубой, картой звездного неба, голубоватым кристаллом берилла, старинной книжкой Кеплера про устройство восьмиугольных снежинок и ларчиком с алхимическими принадлежностями была запрятана накладная борода. Случалось( особенно во время гастролей) актеров не хватало - и тогда в труппу включали вспомогательных работников. Заменяя механика на правах его помощника, я мог наблюдать, как в античной трагедии, нахлобучив на голову шлем с гребнем и вооружившись деревянным мечом, Зиновий изображал бога войны, в шекспировой драме, подвязав тот, же наклеенный на тряпку клок волос и украсив плешь жестяной короной, перевоплощался в короля. С помощью накладной бороды он преобразовывался и в Зевса, и в бога-Иегову, и в Иоанна Крестителя. Но больше всего мне нравилось, когда, дурачась, он разыгрывал из себя звездочета. Летом Терпсихоров жил на чердаке в доме купца Ферязева на улице Асинкритовской, спускаясь зимой в каменный полуподвал, чтобы топить печи: он, как и все богемщики и поэты, подрабатывал сторожом и истопником. На чердаке у Зиновия Аполинариевича была оборудована каморка, которую позже разгромили жандармы, искавшие печатавшую прокламации типографию. В той чердачной каморке я познакомился с многими удивительными вещами. Такими, как рукоять от сабли Ермака, череп хана Кучума, чучело стопудового осетра, ровесника завоевания Сибири и обломок Кудряшовского метеорита. Звездными ночами, нацепив накладную бороду, Терпсихоров разворачивал карту неба, и, высунув раздвижную трубу в чердачное окно, показывал мне созвездия и планеты. Тут же у него стояли в углу удочки, плошка для червей, висел на гвозде похожий на рясу инквизитора непромокаемый дождевик с капюшоном. На ту удочку он и поймал чудо-осетра, которого потом препарировал и набил паклей вдвоем с театральным работником, суфлером Гаврюхиным, числившимся так же в доме Ферязева дворником. Загроможденный стропилами чердак чем-то уж больно напоминал пространство под сценой, слуховое окно - суфлерскую раковину. Бывало, ни в какое время года не расстававшийся с зимней шапкой и долгополым пальто, сверкающий кругляшками очков Гаврюхин приносил сюда тексты пьес, и под водочку друзья разыгрывали сцены. Гаврюхин высовывался в чердачное окно и в зависимости от времени суток суфлировал голубям на карнизе, крадущемуся за ними франтоватому коту, облакам, звездам или Луне. Терпсихоров по привычке придерживал артиста за ноги, чтобы, произнося «есть много, друг Горацио такого, что и не снилось нашим мудрецам», тот не свалился на головы прохожих. Но более всего любили Гаврюхин и Терпсихоров толковать про вампиров, упырей и мрачные масонские ритуалы. Бывало, подставив табурет, норовил высунуться в то окно и я. Мне представлялось, что созвездие Большой Медведицы - это карета спешащего на ритуал посвящения масона-иллюмината, W Кассиопеи - его треугол, а Млечный путь - лента, к которой пристегнуты ножны со шпагою. Случалось, что шаркавший метлой по доскам мостовой Гаврюхин, взмывал - и тогда я мог увидеть его летящим по небу с упершейся в задницу серебристой метелкой кометы. Ухватясь за черенок, он несся в сторону рубиново-красного Юпитера, и я знал, что в этот момент он спит в полуподвале на своем топчане, подложив под голову потрепанную книжечку Шамиссо. Скорее всего - и я спал, потому как Терпсихоров как раз и оказывался тем самым спешащим на шабаш иллюминатом. Внизу хлопала дверца кареты, слышались шаги на скрипучей лестнице. И вот - в черном плаще, с надвинутом на глаза треуголом магистр входил в ложу. В распахе плаща видна была атласная лента перевязи. На боку болталась шпага. В чердачное окно влетал Гаврюхин в чалме и восточном халате, с сундучком под мышкой. В недрах сундучка прятался ларец с ручкой на крышке. Магистр вынимал ларец, вставлял в скважину ключ, доставал из глубины ларца кристалл, зажигал свечу, сыпал в огонь вспыхивавший порошок из разъемного каменного яйца - и, глядя сквозь кристалл на пламя и клубы дыма, предсказывал скорое пришествие революции. При этом он произносил: «Скоро, скоро окончательно сбудется предсказание Жака де Мале! Падут последние гнилые ветви бурбонова древа!» Что тут начиналось! Из рукояти сабли Ермакка выходил огненный луч. Череп Кучума начинал светиться глазницами. Осетр метал бриллиантовую икру и вещал, попискивая и шебарша. Я просыпался на тюфяке, набитом прокламациями, которые в перерывах между шпектаклями мы с Гаврюхиным и Терпсихоровым расклеивали по стенам домов и театральным тумбам, - и обнаруживал, что рукоять сабли - позеленевший медный подсвечник, череп Кучума - продырявленный кем-то гимназический глобус, на «виске» которого едва различима была склеротическая жилка Оби с кругляшком Новониколаевска, чаша Грааля - прогоревший самовар. В довершение ко всему вместо величественного чучела осетра имел место недоеденный выпивохами вяленый чебачишко. Осетра -то кот-охотник за голубями Леша-Леший давно разодрал на куски, явившись однажды в свете луны, чернофрачный, с белой манишкой на груди. Он с таким остервенением ринулся на чучело речного исполина, вонзая в него крючки когтей и клыков, что мумия ровесника покорения Сибири тут же была превращена в рваные ошметья. Но, как оказалось, вандала интересовала не столько задубелая шкура чучела, сколько свившая в его набитом паклей нутре гнезо пара уже давших приплод прямо во чреве рыбины мышей, которые нашли ход внутрь через ротовое отверстие реликтового панцырно-жаберного. Впрочем, позже я заподозрил, что это было одноиз упреждающих воплощений Лайоша Коша… И если за осколок метеорита вполне мог сойти забытый на чердаке камень, употребляемый в качестве гнета во время квашения капусты, то кристалл берилла подозрительно походил на подобранный мною осколок бутылочного стекла, глядя сквозь который, можно было убедиться - мир лазурно-прекрасен!
***
Смотреть на сестер сквозь двойные стекла витрины было все равно, что наблюдать в медную телескопическую трубу движение планет по зодиакам. Зинаиду я представлял - лучистой Венерою, Оленьку - сияющей Луною, Лидию - блистающей Полярной звездой, зовущейся у татар Золотым колом. Явление Вольдемара Ферязева в кругу этих светил было подобно приходу неотесаной космической глыбы.
-Вампиры!? –накручивал Ферязев на палец символ мужественности, и в этот момент был так похож на виденную мною в запретной книжке у Терпсихорова мордень пышнобородого еврея-выкреста, чья фамилия была слегка исправленной варьяцией названия планеты Марс-Маркс, что я подивился сходству. – Любопытно-с. Пожалуй, что это лучше чем социалисты с их взрывчатым киселем…На днях городовой рассказывал – поймали в Ерестной какого-то недолеченного от проказы или сифилису — не то Кривошея, не то Кривоуха – с чемоданом запретных брошюр. Кажись, «Приз-бюллетень» называется. И во первых же строках – про какой-то призрак, который бродит по Европе…Вот так - сюрпризрак!—скаламбурил Ферязев, ибо он пописывал стишки и поэмки. - Истинно-мерзость… А вот вампиры! Этим-с не грех насытить и страницы субсидируемого из губернской казны альманаха “Сибирский сфинкс”. Где-нибудь в рубрике “Каторжники пера”…Хм! Неплох был и вечер в купеческом собрании на улице Романова. Нас посетил один не то астролог, не то духовидец. Проездом из Тибета в Париж. Прелюбопытно. Демонстрировал магнетизм. Вызывал духов. Он только што с тибетского монастыря к нам. С монахами там обчался. Был знаком с самой Блавацкой, - вскинул магический жезл перста Ферязев. - Египет, мумии, переселение душ из людей - в растения и обратно. Болиды, приходящие из космосу - все это оказывается очень даже влияет на маслосыроделание и состояние конъюнктуры на бирже. Я купил у того астролога медную статую Будды для выправления кармы. А уж вампиры-с!
-Да! Вампиры-с! - защебетала Зинаида. - Это по-ихне. А по-нашему—упыри. Романтический сюжетец, сочиненный театральным репортером “Вечернего бульвару” Леонидом Сальниковым и представленный на суд самому Самуилу Коронарову. Никаких социалистов и бомбометателей! На краю деревеньки, с которой начинался Александровск, ноне зовущийся Новониколаевском, заброшенное кладбище. Идиллия. Ну и там всяки чудеса с покойниками и летучими мышами, сосущими кровь. Оркестром дирижирует проживающий ноне в Америке маэстро из Трансильвании. Он был вынужден эмигрировать из-за трений с Ватиканом. А шпецэффекты! А пиротехника! Я токмо што с репетиции, ждем полного аншлагу. Билеты распроданы на месяц вперед. Будет сам градоначальник с супругою, биржевики, директор земельного банку Изрядин и мещане …
-Архилюбопытно-с! – продолжал вить из бороды галочьи гнезда Ферязев. – Чистое искусство—это я уважаю! Иначе бы я не стал спонсировать ни “Сибирского сфинкса”, ни “Горенку”, а тем паче “Александровских записок”. Но ради чистого искусства, традиций, народности, просветительства и помеценатствовать не грех…Н-да-с! Ведь и вашего папеньку в тайную полицию возили на пролетке двое в фетровых котелках! А там сам Тиунов интересовался - не может ли беснующаяся молодежь из глициринового мыла изготовить нитроглицерин для того самого взрывчатого творогу? И ведь даже не спросил прозорливец - а не из бродяг ли и каторжников, что издыхают на Московском тракте - то мыло варится? А вот в народе судачат! Говорят - крестик одного богомольца-юродивого, направлявшегося поклониться чудотворной иконе Николая Чудотворца в Семелужки под Томском нашли в куске мыла! Чудеса на свете творятся! Пока нигилисты рыли подкопы под железнодорожными насыпями, и тайная полиция ловила их, открылась секта странников-изуверов, называющая себя бегунами или скрытниками. Эти самые скрытники еще при царе Алексее Михайловиче тишайшем отреклись от всего земного, создали сеть странноприимных домов в деревнях, от которых прорыты норы на таежные заимки. Сколько их в тех заимках при Петре Великом себя пожгло из-за кликушеской веры в пришедшего Антихниста! Кто погорел, а кто в печеры зарылся, на манер оптинских старцев. И как токо нагрянет полиция, они - нырь в подземелье и через пятнадцать минут ищи -свищи их на лесной фиалковой полянке! Болтают - последнюю партию мыла ваш папенька, заключив устный контракт с Тиуновым, из тех раскольников наварил. Но не могут бродяги так пахнуть! Милое дело - фьялковое мыльце! В призрак Федора Кузмича я истинно верую, он мне самому являлся на облаке с нимбом над головой и посохом в руце, когда восприял я капитал от опочившей тетушки - каинской купчихи, в девичестве Кузьминкиной. А то - ишь—призрак по Европе! Опасность - рядом! В Лапландии, говаривают, лопари понаделали нор, наделали каменных идолов с непонятными надписями - и ушли под землю - счастье искать. Как бы то же не вышло с аджерскими и прокопьевскими углекопами! А то на што ж я акции тех шахт прикупал! Уйдут в поисках Шамбалы - и амба! Я вон на лондонский аукцион барабинского маслица шестьсот шестьдесят шесть пуд отправил! А аглицкие промышленники мне пуд контомов отвалили в качестве авансу. Из бразильского каучуку. Преотличные кондомы! Тридцать штук собственногубно надул для пробы – и ни один не лопнул. Один эксцентрик-американец наполнил земляным газом три сотни вместо воздушного шару, прикрепил к этой грозди корзину - и совершил кругосветное путешествие. Вот это реклама! А у нас што! “Торговый дом”- кривыми буквицами! Тьфу! И кругом революционеры да студиозусы не так давно открытого императорского университета в Томске. И двух десятков лет не минуло, а крамолы-то, крамолы! Ведомо ли вам, што некий томский физиолог-крамольник оживил сердце умершей трехмесячной девочки, голову осетра и собаки? Какой рывок просвещения! И никаких духов! Все работало, как шатун Ползунова, дышало, двигало жабрами и моргало глазами, наполняемое шпецраствором, в котором изрядную часть составляла поставляемая мною на ярмарку соль из озера Карачи…Прогресс шагнет вперед, и мы соединим достижения механиков с шаманскими традициями аборигенов. Хакасов. Бурятов. Шорцев. Полеты на бубне-ероплане - вот истинно достойная задача! Токмо на построенном мной, с обтянутыми оленьими шкурами, заправляемом земляною кровью пропеллеробиле или на дирижабле, содеяном из бразильского каучуку, смешанного
с кедровой смолой можно ноне перелететь через сибирскую Мисисипи, а казне намедни не хватало мочи даже достроить мост. На тех аппаратах мы долетим до Алтаю и Тибету, обретем Шамбалу, оседлаем карму. А то ведь в Томске вор на воре! Под шумок в связи с тем, што Александровск теперь будет переименовываться именем нового государя-императора Николая-заступника, придерживают ссуды…И все ведь норовят нас оставить без роду, без племени! Гордецы! Колывань - уездный город. Томск - губернский. А мы хто? А ведь в прошлом годе был я в Чикаго, город точь-в точь - наш. Прет в гору, как на дрожжах…За такими Чикагами будущее! За железными магистралями. На диком Западе, на удивление бизонам и индейцам проложили одноколейку до Чаттануги! Што нам мешает вонзить шпагу прогресса в обрюзгшее брюхо Васюганских и Нарымским болот и заселить их политически неблагонадежными? Придет время - кондом войдет в жись, как вошли пар и пропитанная моим дегтем шпала. Контомные заводы будут производить шины для локомобилей! В жись войдет велопедоход! Да, господа! В Европе на трехколесных велопедоходах уже ездят дамы, и это не считается чем-то из ряду вон выдающим. Хотя сами понимаете - седло-с может нарушить менструальные циклы, а мелькание спиц вызвать инфлуэнцию и мигрень. Но мы пойдем дальше! Из шерсти кулундинского козла и нарымского тетеревиного пуху мы произведем “о-бинушки”, так мы решили назвать противоменструальные пыжи—удобно, можно ездить на велопедоходах, ну и для набивки патронов—параллельное производство. Охоты ведь у нас! Всяко, лучше такой пыж, чем бомба для государя-императора! Как-то по весне, перед самым открытием моста тут какой-то социалист на дровеньках проезжал в ссылку. И ведь я проявил бдительность: отписал рапорт в тайную экспедицию. Хто ж знает - случаем не заложил ли бомбы под опоры тот рыженький-лысенький с бородкой клинышком? Тут глаз да глаз нужон! Не сам, так кого подстрекнет на лихое дело. Срубят охальники нашу металлическую елочку под самый корешок - што делать будем! Хм! Не для социалистов же, кандальников, анафем, я масло, сыр на аукцион посылал! В Лондон и Париж на ярманку мотался! Хотя, канальи-нигилисты варили взрывчатый кисель, доводили его до творожных кондиций и делали подкоп как раз в сырной лавке…Што ж - выходит я им пособлял?
На этом локомобиль-пыхтун красноречия г-на Ферязева встал как вкопанный, словно кто-то дернул стоп-рог. Внутренний взор его уперся в жидкоглазого господина, который, даже упрятав в карман банкноту с изображением венценосного бородача, усевшись под портретом его украшенного аксельбантами приемника, произнес двусмысленное: «Порешаем» - и, со стуком обмакнув перо в чернильницу, принялся писать. Перо как по смазке двигалось по листу. Буквы, слова и фразы прямо-таки, как сыр в масле катались. Но, глядя на таинственное отображение слов на бумаге, не узнавал Ферязев своих облекаемых в форму показаний мыслей. И через то впадал в черную тоску. Может потому, что ему приходилось сидеть под портретом государя-императора и смотреть на буквы вверхтармашками, но, когда уже в перевернутом виде ему подсовывалась для подписи каждая бумажка, текст плыл перед глазами, в радужных кругах возникали мушки и комарики, он потел, чувствуя озноб на спине. Подмахивая документ, маслосыродел не уверен был, что предварительно написанное не истает, и сквозь прежние буквы не проступят новые, грозно обличающие его в том, что и подкоп из сырной лавки, и взрывчатое желе террористам- смертникам поставлял он. И что он, купец первой гильдии Вольдемар Игнатич Ферязев, чьи сыры известны и в Париже, и в Лондоне, и в Монреале, - и есть гнусный вдохновитель и меценат заговоров против помазанников.
Говоря, Ферязев все же свил из бородени гнездище, куда могло поместиться пяток пасхальных яичек. Излагая, он никак не мог отвлечься от звука преследующего его скрипа пера, из под которого на бумагу ложились округлые буковки. Он все еще никак не мог понять - чего ему надо? - этому хлыщу с тростью, в плаще-разлетайке, моноклем в глазу и в шпионском фетровом котелке - твердых сведений о том, что он не поставлял нигилистам взрывчатого мармелада, или - на лапу, чтоб он подмахнул ему бумагу на поставку мариинским и анджерским углекопам подпорченного маслица и сыру с червями? Но ведь такие поставки вполне можно истолковать, как разжигание недовольства против властей, а того хуже - подстрекательство на бунт! На том прервавшись в своих размышлениях, меценат вернулся к началу разговора о сущности чистого искусства.
- Ну а мне-то, Зинуль, контрамарочку припасла, небось? – прищурил он глазок-смотрок, обращаясь из Чингис-хана в Бату-хана.
- Пре-не-пременно!– продекламировала на театральный манер Зинаида. И вынула проказница три контрамарки из-за корсета, из того самого места, где ямка меж грудями притягивала взоры Вольдемара Игнатича, пока он анафематствовал социалистов.
Припав к витрине, будто бы к огнями сверкающей рампе, я видел все это, как первый акт разыгравшейся в тот же вечер драмы. В конце этого акта вбежал в салон кучерявенький мальчонка, сын Вольдемара и Лидии Николенька, и вслед за Зинаидой бросился на шею Ферязева.
- Папенька! Папенька! –возьмите и меня на шпектакль!
В руках у мальца была недетская книжка с изображением отталкивающей личины с обнаженными клыками, с коих капала кровь. «Князь тьмы» – прочел я, отшатываясь от витрины, в которой я увидел плывущий в небесах ероплан. Задрав голову, я провожал взглядом работающую на земляной крови рукотворную птицу. Мне показалось - из кабины выглянул Лайош Кош в цилиндре - и помахал мне тростью. Его плащ стлался по ветру промеж переборок летающей «этажерки», сносимый образуемым бешено вращающимся пропеллером потоком. Мне даже показалось, что зацепившись за крылья ероплана зонтиками, парят над Александровском и сестры Полунины. Гуляющие по прешпекту зеваки задрали головы. У мутноглазого господина(это, конечно же, был Аркадий Николаевич Тиунов, по прозвищу Гаркуша) слетела с головы шляпа-котелок - и он вылавливал его тростью из лужи, где, отражаясь, как в берилловом кристалле, продолжал ввинчиваться в высоту отважный пилот. Мне нужно было возвращаться на кеатр. Зинаиду я уже проводил, дотащив до салону ее картонки с нарядами и тортиком-бизе, и мне нужно было идти назад, выполнять обязанности помощника механика сцены.
Глава третья
ГИШТОРИЯ С ПРОДОЛЖЕНИЕМ
1
Продолжение этой истории я нашел на обороте театральной афиши, на которой был запечатлен зловещий факир в маске. Обозначенная на афише дата меня несколько удивила. Представление было назначено на 1789 год, и зрителей просили не опаздывать. Но еще больше изумило то, что, реконструируя текст, вслед за отрывистым клекотом тетерева и скрипучими похрюкиваниями осетра я услышал отчетливый голос мальчика. Разглядывая буквы, вьющиеся по поле плаща афишного Лайоша Коша, я даже увидел этого мальчика сквозь стекло придвинувшегося ко мне вплотную светящегося окна. У меня было такое ощущение - и я никак не мог от него отделаться, что я смотрю сквозь линзы подзорной трубы, что все мною наблюдаемое является мне, наплывая и мерцая из граней голубоватого берилла. Мне так же мерещилось, что раздвижной телескоп, чей специфический медный запах щекотал мои ноздри, направляет рука ироничного персонажа с подвязанной под подбородком накладной бородой, в капюшоне, с плошкой для червей в одной руке и удочкой в другой. Окно светило в темноте красной продолговатой звездочкой. На афише это было окно замка за спиною фокусника-дирижера. Словно похороненный заживо в стенах мрачного строения, мальчик склонился над раскрытым фолиантом. На его золотистые волосы падали трепещущие рыжевато-медные блики свечи. Оцепенев, он шевелил губами, как завороженный,
«В ПОДСЦЕНИУМЕ И ВЫШЕ», - проплыли у меня перед глазами зыбкие титры. Голос диктовал, считывая по кривым, разбегающимся буквам, начертанным рукою Кулигина. Я понял, что теперь и я нахожусь в медиумической связи с посещавшим Александра духом.
Надо сказать – кеатр наш, прозванный “Старым замком” был отстроенным в готическом штиле летним павильном -- времянкой. Шпили и заостренные конуса на кровле. Наскоро сколоченные стены, укрепленные с боков контрфорсами, а проще сказать подпорками из жердей и горбыля. Имелось и нечто вроде подъемного моста на цепях. Для пущего же калориту в фойе стоял старинный рыцарский доспех, по стенам висели щиты и мечи, закупленные в Литве. Так уж задумано было, но Коронарову воля не воля приходилось подбирать и соответствующий репертуар. На афишной тумбе, выполненной в виде крепостной башенки с бойницами, то и дело красовались “Гамлет”, “Фауст”, “Винздорские призраки” или “Брокенские ведьмы”.
Среди этой англо- и гермофилии одна только гардеробщица Пульхерия Гавриловна Родионова выглядела старушкой-вековушкой славянофильского образцу. Родом она была малокривощековская, много знала про тамошних упырей, баловалась травками, знахарством, лечила грыжу, мужскую немочь, женское бесплодие, шептала от испуга, выливала воск в воду и предсказывала по образовавшимся фигурам. Прям тут на гардеробе, бывало, и поколдует кому, кто замешкался с шубою, капором, шинелью или какой статской одежой.
--Ты, милай, возьми вот эту жабью косточку! Стукни ею зазнобу-то по плечу, когда на шпектакле сидеть будете и скажи: “Крутая бровка, торчки грудей, девка, девка -- будь моей!” – и она будет твоя!
Многие уважали Пульхерию Гавриловну. Говорили—она саму жену губернатора от бесплодия вылечила. А, чай, от губернского Томска до еще недавно безуездного, а ноне уездного поселка Александровска путь неблизкий! Хочь через Павшино, хочь через Колывань. Да и тамошний ниверситетский попечетитель Флоринкий как-никак профессор гинекологии, а вот поди ж ты!
Стоило мне отворить дверку подсцениума, как механик Зенон Апполинариевич Терпсихоров отругал меня за нерасторопность. Где, мол, тебя черти носят! Он долго ворчал, пока мы налаживали недостающую бутафорию. По кругу вращающейся скены( так на древнегреческий манер учил меня произносить знаток Эсхила и Софокла слово “сцена” Терпсихоров) должны были располагаться декорации трех действий. А именно: домик малокривощековской колдуньи по-над Обью, чахленький березничек, в коем располагается заброшенное кладбище и чердак—прибежище вампиров. Поспешая, мы с Терпсихоровым приколачивали гвоздями могильные кресты, оправляли на кронах раскрашенную кисею, изображающую березовый лист, наносили на “чердак” всякого мусору и пыли, и проверяли действенность люков, откуда должны были появляться ожившие покойники.
И вот—зал полон. В закулисье беготня и ажиотация. Взвивается занавес, на котором художник –декоратор изобразил сообразно случаю огромную летучую мышь с заостренными, обагренными кровию клыками. Мышь трепещет крыльями, будто бы и впрямь отправясь в полет-- и начинается.
Сижу я под скеною недалече от Терпсихорова, караулящего у приводной блок-лебедки смену декораций, и подглядываю в шшолку. Зал полон. Все, как и обещала Зинаида, на месте. И колыванский голова, сверкающий пуговицами вицмундира, с женою в партере. И староста. И биржевики, и сам директор земельного банку Гурий Венедиктович Изрядин. А вот – старшая сестра -- Лидия, в девичестве Полунина, сидит в ложе с мужем, отцом своим и сыночком. А вот и младшая сестра Оленька промеж князя Драгомилова и графа Ланского. А средняя—Зинаида – уже декламирует со скены вслед за увертюрою оркестра.
-- Ков-ва-р-ный – рычит бархатными грудными нотами голос Зинаиды. – Вы манкировали мною!
--Ты б, Макарушка!—шепчет мне Терпсихоров, прикладываясь к рюмашке на двоих с суфлером Елистратом Спиридоновичем Гаврюхиным, как бывало в богемной мансарде, где мы баловались телескопом, и осторожно похрумкивая огурчиком. – Ты б, милок, патрубки и переходнички на бутылях со свиной кровью проверил! Неровен час – засорятся от застою, а она вот-вот его укусит! Кровь-то фонтаном брызнуть должна. А то ж -- какой тогда эпод? Да и презервуар с физиораствором для говорящих голов пора бы готовить. У нас ведь еще на бис запланированы спецом для томского смотрителя говорящие головы Виллима Монса и Леди Гамильтон!
-- Н-н-да-с!—шепчет, сидя под своей суфлерской раковиной Гаврюхин, разложив вяленых ельцов на тексте “Малокривощековских упырей”, совсем как во время бражничаний на чердаке. – Эсхила нам переплюнуть—раз плюнуть…Только б свинячей крови поболе да дыму серного. Кхе, кхе! От -- шпарит!
--Зинаида-то! Зинаида! Как хороша! А перси-то -- персики! Как гляну на те декольтированные шарички для бильярду -- в жар бросает! – говорит, держа в пальцах шкалик, и тоже выглядывая в раковину Гаврюхин, жуткий англоман и заядлый бильярдист. -- Вчерась в трактире на Асинкритовской на те перси пари держали…
--Да! Огонь девка! –соглашается Терпсихоров. – Но бля…блярина, -- в этом месте он поперхнулся попкой огурчика. –Ляпунова выше на целую конгломерацию. Такого высокого градусу возможно достигнуть лишь в масонской ложе. Да и то не кажный на то сподвигнут быть способен. Сущая Медея! Када я служил механиком в Мариинке, ее прелести были для меня заводной пружиною бытия!
--М-да! Сия луза – не для всякого кия! Тут кий-то мелом потереть нужно, штоб перепихнуться -- да не промахнуться! – пускаясь в сальности, размышлял вслух пошляк-суфлер.
И вдруг над нами – тишина. Тревожная такая. Жуткая. Елистрат Спиридоныч – за драму. Стряхнул с нее чебачиный шкелет и -- нырь в суфлерскую раковину. Токо ноги его в мятых штанах и остались с нами за компанию с недопитым полуштофом...
2
На этом запись оборвалась. Голос умолк. Но сквозь букинистическую афишку начала позапрошлого века, приглашающую не опаздывать во времена Французской революции, сквозь подсвеченные окно замка, щурясь, на меня смотрел золотовласый мальчонка. Он бросил чтение пухлой, развернутой на столе книги и, подойдя к окну с подсвечником, пытался разглядеть—кого это там носит нелегкая за стеклами? В правой руке мальчик держал подсвечник, так похожий на рукоять меча, из которой выходило трепещущее огненное лезвие. В пальцах левой руки поблескивал кристаллик бутылочного осколка. Я затаил дыхание. Теперь я знал, что или этого самого мальчонку, или того, от имени кого идет повествование в лежащем на столе томе, зовут Макарушкой. Так его назвал механик «скены» Терпсихоров. Макарушка поднял свой огненный меч, поднес синеватое стекло к глазу, чтобы убедиться в том, что мир по-прежнему бирюзово-прекрасен, -- и в этот момент обычный осколок штофа засверкал гранями берилла. Я увидел, как сфокусировавшись в кристалле, хлынувшие с обоюдоострого лезвия меча лучи открыли до того скрывавшееся от меня за сумрачной пеленою.
То, что сквозь хлещушие наискось струи казалось замком -- при более пристальном разглядывании оказалось старинным домом с флигелем, какие еще сохранились в Столицесибирске, Томске, Каинске, Колывани, Иркутске, Красноярске, куда, обращаясь в блуждающий болид, мотался блюзмен Кулигин со своими песенками, гитарой и чехлом. Этот выстланный черным бархатом фигурный гроб, в котором уже похоронили его метрополитеновские машинисты в фуражках с золотыми кокардами, он раскрывал, чтобы осенний ветер набросал туда жухлых листьев, медяков жалости и серебрушек искреннего сочувствия. Бывало кой-кто и «бумажкой» помеценатствует. Кулигу ценили «кепочники». Коля Жук приковылял на станции «Сибирской» из «трубы», будто скрытник, таившийся до времени под землею, и уже не уползал. Этот скарабей подземки вползал под крышку футляра, и, вгрызаясь в иссохшую плоть мумии минувшей юности, замирал до следующего концерта, чтобы в нужный момент выпасть из дырки в груди и, превратившись в панка с выстреженным гребешком внедряться в движущийся поток с выпрашивающей подаяния кепкой, чтобы блажить трубным голосом юродивого-скрытника, время от времени, оповещая о том, что кроме монеток в лоток старателя попадают и купюры: «Бумага пошла!» С тех пор, как на деньгах вместо Ильича и кремлевских башенок проступили одержавшие победу церковные купола и исторические достопримечательности империи, Кулигин сам стал ощущать себя то ли гонимым ветром смятым трешником устаревшего образца, то ли замызганной додефолтовской тысячей. Еще он представлял себя завалявшимся в кармане доисторическим билетом в кино: было время завораживающего экрана, было прижавшееся в темноте плечо под бретелькой, локон щекочущий щеку, загнутые ресницы, мерцающий в темноте глаз, профиль умыкнутой у мужа-трактирщика Буаносье, мушкетеры скачущие к увитому плющом дворцу, где их ждали сверкающие бриллиантами глазами дамы в декольтированных панье, да где все это? Когда в обнимку с гитарой он засыпал на верхней полке плацкартного вагона, ему снилось, что в темном нутре чехла -- не гитара, а он сам. Кулигину грезилось, что его уносит вынырнувший из подземки «пломбированный вагон», в котором он покоится, как мумия в саркофаге. Что на его освобожденное от кишечника и внутренностей, превращенное в препарированный пластикат тело, натянуты струны--и теперь он превратился в музыкальный инструмент. Ему снилось -- процессия цветочниц, лоточниц, продавщиц бестселлеров Коэльи и Мураками, растений и сухого корма для аквариумных рыбок, пшена и семечек для попугайчиков вместе со стрикерами и милиционерами подземки вынимает его из ниши под Березовой рощей, грузит в вагон-усыпальницу -- и с песнями провожает на поверхность. Вагон должен доставить мумию в некую точку пространства-времени, где Кулига восстанет из саркофага и станет человеком-музыкой. А иногда ему снилось, что он -- летящий по небу человек-астероид.
Случалось, остывающий, уже почти отдавший все тепло и растерявший шлейф друзей-собутыльников, рок-импровизаторов, бардов и ведьмоподобных поэтесс, человек-астероид зависал над краем сцены. Горы-чуть поменьше тех, что торчали двумя белыми клыками на пачке «Казбека» из детства -- за спиной, сам он черненькой фигурой всадника, в руках которого вместо уздечки похожая на завершающуюся копытом ногу скакуна гитара, квелое кочевье выбитых из седла на берегу речки-говоруньи. Обмылок Луны, плавающий в воде вверх брюхом. С некоторых пор все речки, выглядели так, словно кто сунул в них два провода -- и убитые звезды уплыли в Ледовитый океан. Хоть в альпийские луга топай, чтобы отыскать меж камней сибирскую Мандрагору золотого корня, хоть броди меж кедрами, словно заблудившись между исполинскими ногами-тумбами отступающего под напором ледника погибающего стада мамонтов, -- втекающая в сердце бирюзовая капля успокоения, обращалась в пар, испарялась, улетучиваясь, стоило человеку-астероиду разогнаться в движении по своей орбите. А ведь бывало бирюзово-лазурная субстанция растекалась по всему телу, поселяясь в нем надолго. И даже образовывала зыбкое голубовато-серебристое облако, покоясь в котором, можно было проникать сквозь стены временных коридоров. Этой мерцающей субстанции вполне хватало, чтобы творить и любить. Когда-то Кулигин был аспирантом, изучал древние культуры, сочинял фантастический роман о перенесениях во времени, ездил на Алтай с археологическими экспедициями, где были -- костер, гитара, ночное небо, она. Но -- ни ее, ни неба в звездах-светляках, ни согревающего огня. Ни Ульгеня, ни Скифской принцессы. Их планета пылающих цветами альпийских лугов, по которой они шествовали нагие, взявшись за руки, блуждали сгустками цветочных запахов, мельтешили полчищами бабочек, гудели роями пчел, выгорела, окаменела, покрылась ледяным панцирем. После размена квартиры -- ей отошли дочь, «Тойота», ему библиотека, компьютер, пласты с вертушкой, гитара, одиночество. И сколько ни оглашал он своим голосом недра метро, сколько ни пытался выкричать кого-нибудь со сцены, хрипя в микрофон, -- бирюзовая субстанция не возвращалась. Похоже, она вытекла из него навсегда. И песни были не те. И колок дребезжал. И струны фальшивили…
Я стоял у окна и, глядя в темноту, ощущал леденящую остылость планеты. Словно я находился на вошедшем в созвездие Рыб Уране, не бывавшем там с времен Рамакришны. Ливень казался мне состоящим не из дарующих земле облегчение дождинок, а из скорбно шипящих, теряющих последнее тепло, но еще фосфорисцирующих осколков взорвавшегося где-то над городом живого космического тела -- мыслящего био-астероида, разумной кометы или блуждающей, состоящей из неизвестной нам светоносной, способной посылать к нам бесчисленные подобия нас самих звезды Агории, зачем-то приблизившейся к нам, опознанной на экранах радаров -- и расстреляной кем-нибудь из коллег -- ракетчиков , покончившего самоубийством молоденького лейтинанта, чье лицо -- лицо злотокудрого мальчика -- в траурной рамке блуждало светляком в компьютерных сетях, пока я не отправился в эту часть под Столицесибирском, не нашел могилу того офицера с застывшей над ней вдовой из вчерашних старшеклассниц -- и не положил цветы на бугорок. Макар Светов -- прочел я гравировку на плашке из нержавейки. Я сказал молодой вдове о том, что, может быть, ее муж был посланцем, отказавшимся стрелять по Звезде-матери, что скорее всего его вобрала в себя пульсирующая бирюзовая субстанция -- и теперь он далеко. Я рассказал ей все, что знал про являющиеся машинистам электричек, блуждающие в туннелях подземки голубовато-серебристые свечения. Про шары-плазмоиды, способные производить двойников. Я поведал ей так же о том, что один известный уфолог описал наблюдавшийся недавно феномен -- миллионы светящихся капель поднялись с земли -- и, слившись в одно переливающееся всеми цветами радуги облако, -- умчались в глубину вселенной. Еще я сказал ей, что расстрелянная ракетами мыслящая звезда, напитавшись светом в центре нашей галактики, обязательно вернется. Для чего-то ей это нужно -- вновь и вновь воспроизводить двойников и посланцев, крутить колесо кармы, забавляться с реинкарнацией. И совсем еще юная вдова поднялась с колен и пошла -- и я увидел, что это просто надвигающаяся со стороны загородной ракетной части траурная туча, внутри которой блистали молнии и блуждали сизые огни.
Для вглядывающегося же в темноту сквозь бутылочный осколок мальчика -- проливной дождь был не дождь, а развеваемый ветром плащ чародея. И ветер был -- не ветер, а противно свистящий голос заезжего мага. Огненный меч, рукоять которого Макарушка Светов сжимал в правой руке, вбирал в себя остатки бирюзовых капель разлетевшейся во время взрыва в брызги Агории, и, свиваясь в светящиеся шнуры, эта субстанция входила в кристалл в левой руке Макарушки. Мальчик стоял у окна, вглядываясь в антоцитовый мрак -- он освещал временной коридор для меня, сам не имея возможности воспользоваться им. Ничего не увидев, он вернулся за стол, поставил свечу поверх скатерти, положил рядом стеклышко, и кутаясь в мамину шаль, продолжил чтение. Пахнущая дождем и сыростью кладбищенской земли мама Макарушки Светова, только что являлась здесь скользящей тенью в двери за его спиной. Будто клубящаяся от горя туча, не ведая препон пространства и времени, втекла она сюда. «Макарушка, тебе не холодно?» -- накинула она мальчику на плечи пушистую шаль и истаяла, пройдя сквозь стену.
Тень мальчика легла на поблескивающую изразцовую печку, настенные часы с чугунными гирьками в виде елочных шишек, на стену, где висела картинка в простенькой рамке – горбоносый Паганини, перепиливающий смычком скрипку. Мальчик положил палец на страницу и, двигая его по строчкам, опять зашевелил губами. То ли детский голос, то ли нарастающее аллегро скрипки продолжили рассказ.
***
Зал взорвался аплодисментами. Припав к щели, я видел как американо-венгерский дирижер, обернувшись ко мне задом, раскланивается. Неуж публике так понравилась увертюра и тема обманутой любви в первом акте?! Фалды дирижерова фрака приподнимаются от поклона—нет, нет, господа, вы ожидаете, что в этот момент из-под фалдов должен появиться пренепременный хвост, ну хотя бы кончик его, аккуратно заправленный за подтяжку! – но ничего, решительно ничего такого не появилось! Однако, только лишь маэстро обернулся к скене – о, ужас! –в свете лампы дирижерского пульта я обнаружил поразительную схожесть между его лицом и личиной на виденной мною через стекло витрины в салоне Зинаиды книжки в ручонках у Николеньки! И космы также растрепаны и откинуты на спину звериною гривою. И – морщины на лбу. И крючковатый нос. И тонкие губы. И омерзительный оскал вампира. Вглядевшись, я так же обнаружил, что на чудовище был вовсе не фрак, а поверх него – не плащ мага с капюшоном, а так хитро скроенные и сложенные кожистые крылья, что из них акурат и образовывалось нечто вроде фрака с двойными фалдами и плаща. Держа дирижерскую палочку в коготках, упырь взмахнул ею — и снова обратился в дирижера-гастролера, стоило только заиграть скрыпкам в оркестре.
Отнеся мои видения на счет переутомления, я ничего не сказал ни Терпсихорову, ни Горюхину и занялся бутылями с кровью. Патрубки были на хороших скрутках. Краники, смазанные кедровым маслом, действовали безупречно. Кровь, зловеще отливая красным рубином в полумраке под скеною, выглядела весьма эффектно. Мне оставалось перепроверить дымовые шашки и парочку механических шкелетов, выписанных из Томска и усовершенствованных Терпсихоровым. Все это должно было фонтанировать алыми струями, дымить, распространяя зловония, греметь костьми и клацать челюстями в момент кульминации.
Дойдя до шкелетов и смазывая из масленки сочленение челюсти с черепом одного из них, а также проверяя клеммы и проловки, по которым должно было поступать лектричество к вставленным в глазницы лампочкам, я обратил внимание, что чугунные шестерни, приводящие скену в движение завращались и по грохоту аплодисментов догадался: первое действие закончилось.
Я сидел в бутафорской яме со шкелетом, и, подобно шекспировскому могильщику, держал в руках череп Бедного Йорика, чей шкелет бурсаки-медики императорского ниверситета выварили для анатомки. Кем он был? Бродягой? Нищим? Брошенным отцом? Сектантом-скрытником, иных из которых посвящают в страшные тайны лишь перед кончиной, тем самым отправляя в вечные странствия? А, может, состарившейся, всеми забытой красавицей из куртизанок? Загадка сих немых костей никому никогда уже не откроется. А между тем – выпало же этому безвестному при жизни остову стать наравне со знаменитостями ангажированных актрис! Вот сейчас дойдет дело до того, чтобы пощекотать нервы пресыщенной публике – и отпахнувшаяся плита бутафорской могилы выпустит на волю ужасно потешного шкелета. И станет он, может быть при жизни никогда в театрах не бывавши, костаньетить малыми берцовыми, управляемый пружинами Зиновия Терпсихорова и пужать впечатлительных дамочек красными электрическими угольями в глазницах!
Размышляя на такой манер, я вспомнил и о том, как перед представлением ко мне подходил дирижер-иностранец и просил слазить на крышу, чтобы закрепить там молниеуловитель, а потом еще инструктировал насчет казанов с физиораствором в бутафорской на заднем дворе: в них помещались говорящие головы -- и я должен был содействовать их оживлению. Честно говоря, при одной мысли о тех, плавающих в рассоле головах, меня тошнило и бросало в дрожь. Как-то в поисках масленки для смазывания шестерен вращающейся скены я случайно отпахнул задвинутый дальний угол бутафорского сарая кованный сундук и отпрянул –оттуда на меня глянули две помещенные в стеклянные сосуды личины –мужчины и женщины. Меня успокоил Терпсихоров, пояснив, что эти в качестве гвоздя программы возимые повсюду с собою иллюзионистом головы принадлежат персонам времен Петра Великого – Леди Гамильтон и Виллиму Монсу. У Терпсихорова было весьма дружеское к ним отношение, потому, как, меняя спирт в сосудах, он непременно принимал за воротник «сто капель». Одну голову он звал Вилька, другую Машка. Что касается самого мага, то о нем мои старшие наставники и вовсе рассказывали ужасное. Будто бы на ночь в гостиницу он отправляет вместо себя механическую куклу, а сам, запершись в бутафорской, расспрашивает мертвые головы из сундука и чанов о предстоящих событиях в уезде, губернии, мире. У них же узнает он и пикантные подробности интимной жизни тех, кто является к нему на следующий день, на концерт. Хуже того –о Лайоше Коше ходила молва, что спит он в похожем на ящике гробу, в который он возит за собою механического двойника и деревянную куклу по прозвищу Дормидоша. Решив проверить эти басни, я нашел -таки этот гроб. Он стоял в углу бутафорской прислоненный к стене, закамуфлированный костюмами эпохи средневековья. Когда при свете керосиновой лампы я, трепеща, открыл футляр, то не обнаружил там ни факира, ни его двойника. В гробу не было ничего кроме деревянного болвана Дормидоши – в треуголе, суконном мундире, в ботфортах и со шпагой на боку, прикрепленной к голубой ленте. Я взял куклу в руки и с помощью имеющегося в ее спине рычажка попробовал привести в движение ее нижнюю челюсть. И тут подлец Дормидоша ожил, тяпнул меня за палец, и вывернувшись из рук быстро отбежав к сундуку, выдернул из ножен шпажонку –и сделал стойку фехтовальщика. Быть может, это все происходило и не в бутафорской, а в моей спальне, где стоял похожий на гроб шкап, в который я складывал своих кукол и тоже был сундук. Засыпая, я вдруг оказывался на шумном празднестве лилипуток в пышных нарядах и их галантных кавалеров. Но на этот раз кроме Дормидоши не было никого –и, намереваясь задать мне трепку свой шпажкой, он выглядел весьма решительно. Что было делать! Я схватил швабру—и после нескольких выпадов выбил похожую на вертел шпагу из рук охальника. Отступая к своему гробу, Дормидоша произнес: «Ужо, в скиту гореть будешь! На месте лобном позору предадут! Головенку-то оттяпают! Все сбудется, как при Петре Лексеиче!» В момент, когда захлопывалась крышка перед моим взором мелькнуло и того более странное: кукла преобразилась в заезжего маэстро. Влезшая назад в его пальцы шпажка оказалась дирижерской палочкой. Вместо треугола на голове слепился цилиндр. С сюртука осыпались галуны –это был фрак. Наконец, перед тем, как крышка с треском установилась на место, я узрел и монокль в глазу и главное—клыки улыбки-оскала. Вернувши из кеатра домой, я не мог скрыть от мамы две рваных точки на запястье. Пришлось все свалить на кота.
Позже я слышал, как, отведя в сторону Терпсихорова и Гаврюхина, гастролер наставлял их на тот счет, чтобы, как только начнется гроза, они непременно переключили рубильник. На этот раз мне показалось, что в облике Дирижера есть явственные черты запертой в футляре куклы. Да. На голове его красовался треугол. А на боку болталась шпага. Когда же в темноте блеснул монокль факира, на миг мне показалось, что мы все еще в мансарде, на чердаке. Что Зиновий все еще колготится с ларцом, который ему подал обряженный в восточные одежды Гаврюхин-бей, вот- вот отпахнется крышка ларчика, забурлит зелье в кубке -- и заглядывающая в чердачное окно Луна обратится моноклем, зажатым в глазу ухмыляющегося Лайоша Коша. Да и кто этот Кош, как не только что стащивший со стола вяленую рыбешку черный с белой «манишкой» котяра Леша, завсегда путавшийся у нас под ногами в подсцениуме? Терпсихоров все же не забыл выполнить все сделанные котом-дирижером указания еще в середине первого действия. Он налег на укрепленный в подсцениуме же, похожий на вилы без черенка переключатель, посыпались искры -- кто-то мявкнул, кинувшись с в сторону пюпитров, и оркестр заиграл заметно быстрее и громче.
Сценическое оборудование заезжего факира было громоздким, предназначение его не совсем понятным. Огромные ящики, чаны со зловонной жидкостью, заглядывая в которые, любопытствующие видели выпучившую глаза голову без туловища, медные провода, переключатели. Все это мы соединяли по схеме выданной нам Лайошем Кошем. Самой впечатляющей частью его артистического скарба была динамо-машина, состоящий из огромных, трущихся о фетровые валики янтарных шаров. Все это приводилось в движение запряженными лошадьми. Немало удивило меня и то, что музыканты Лайоша были какими-то вялыми, и двигались словно механические куклы. Еще больше изумился я, что к табуреткам на которых восседали скрипачи, виолончелисты и волторнисты велено было подвести провода. Такие же при помощи каучуковых присосок прикреплялись и к темечкам оркестрантов, где были выстрижены аккуратные кругляшки.
Я так задумался за работою, что не заметил, как промелькнул второй акт. Помню только вроде далекий шум аплодисментов, волны музыки из оркестровой ямы, где все жаловалась на неразделенную любовь скрипка. Впрочем, за аплодисменты можно было принять громыхания грома за дощатой стеночкой, за музыку свист ветра, скрип трущегося о фетр янтаря, потрескивание молнии в укрепленной мною с помощью Терпсихорова штыре на крыше и ведущих от него к чанам с жидкостью проловках.
Второй шкелет был ростом поболе. Мне не нравилось, что его тяжелые кости плохо двигаются в сочленениях. Смазав шарниры, как и предыдущему, я уже представлял себе, что, возможно, при жизни эти два шкелета были любовниками, которые не могли соединиться по какой-нибудь причине злого рока. А вот теперь…О, насмешница, судьба—фантазировал я, плавая в волнах музыки, доносящихся из оркестровой ямы жалоб скрыпок ( хотя не исключено, что никаких скрыпок не было, а просто свистел и завывал ветер под сценой, куда я забрался на ночь с двумя бродягами, к тому же мне постоянно мстилось, что я сижу в полной бродяг-скрытников задымленной избе, на потолке которой были изображены рыцарь, дама и черт на велопедоходе с русалкой на коленях!), возможно, эти двое –Он и Она – были созданы друг для дружки, но у нее – муж подагрик и дети, у него – жена-уродка, страдающая падучей, которую он не может оставить из благородства и спровадить в пансион для умалишенных. И вот… Закончив профилактику, я уложил шкелеты сообразно замыслу режиссера Коронарова, при этом все же дав им возможность слегка приобняться. Пущай, думал я, хоть после смерти будут вместях…
3
На этом текст опять обрывался и для его продолжения необходимо было отыскать следующий фрагмент либо здесь же на этой испещренной иероглифами записей от руки рэтровой афише в книжно-макулатурных залежах Кулигина, либо еще где-то. Но где? Замечания в скобках про бродяг-бомжей под сценой, а тем более намек на уже охваченную племенем задымленную избу самосожженцев, несколько обескуражили меня. Что же диктует медиум? И кто он? Мальчонка, читающий жуть на ночь, покусывая печатный пряник, греющийся у изразцовой печки? Беспризорник, забившийся на ночлег под сцену, пробравшись туда сквозь пролом в стене летнего театра? Или же наслушавшийся легенд староверов отрок из раскольничьего скита времен ЕкатериныI I, которому предстояло сгореть заживо? Спит ли он? Грезит наяву? Кто же морочит меня? Спирит? Фантазер? Алкоголик? Наркоман? Религиозный фанатик?
Остановив чтение, я пригляделся к видневшейся из под края второй полы плаща на афише свернувшейся калачиком фигурке, которую я было принял вначале за дворняжку в конуре. Поджав под себя коленки, мальчонка спал, уткнувшись в плечо похожего на Александра III бородатого бродяги, надвинувшего на нос мятую ковбойскую шляпу. Сходство богатыря с предпоследним из российских монархов усиливала и зажатая в кулаке удочка с обмотанным леской удилищем и поплавком. К тому же и консервная баночка из-под кильки в маринаде отчетливо видна была рядом; мне показалось, что в ней даже шевелятся дождевые черви. Так это было или нет, но еще один бездомный согревал паренька с другой стороны. Рядом с ним белела придавленная полуштофом, рюмкой и скелетом обглоданной рыбы рукопись. «Малокривощековские упыри» -- смог прочесть я на шевелящейся от дуновений ветерка титульной странице. Так вот оно что! Все это только снится беспризорнику и двум бродягам! И этот читающий книгу мальчонка в то же время…
Считывающий сновидения спящего под сценой посреди площади ночного города мальчик-двойник продолжал грызть пряник и двигать пальцем по строчкам. Зрачки его расширились. В них плясали оранжевые ответы свечи.
***
--Макарий , -- вывел меня из задумчивости голос Терпсихорова. – бездельник! Открывай венитили на бутылях!
Я метнулся к бытылям с кровию -- и в две руки ухватился за пневмонасос, прислушиваясь к тому, что говорят надо мной по ту сторону прогибающихся досок скены.
--Можно я поцелую тебя в шейку? – спрашивала Зинаида своего партнера по шпектаклю, знаменитого актера Бурдюкова.
--Ну что ж! Хоть я и не могу отвечать вам взаимностию из соображений вашего замужества, разик можно-с! -- отвечал Бурдюков, шпаря по тексту, на котором уже стояла опустошенная Терпсихоровым и суфлером полуштофная бутылочка.
В этом месте по замыслу Коронарова я должен был открыть краник и давануть на поршневой насос. Что я и сделал. В наступившей тишине (оркестр молчал, зал безмолвствовал) я услышал над собой истошный визг. Следом завизжали в зале.
-- Щас! Щас мы им ешшо дымочку подпустим! – потирая руки и радуясь, как ребенок, брался Терпсихоров за дымовые шашки из криводановского торфу, от которых из подсцениума в зал были выведены специальные дымоводы.
--А там -- шкелетики! Кхе! Кхе! – сморщился в улыбочке суфлер Гаврюхин. – и весь зритель в энтом сезоне наш!
Внезапно что-то грохнуло над нами, как ни разу не грохало во время репетиций. Звук не походил на раскаты грома. Сквозь доски подмостков потекли струйки. Может, крыша прохудилась—на улице-то как льет! Подставив под одну из струек ладонь, Гаврюхин заметил:
--Теплая и липкая…
--Да, теплая! – безучастно подтвердил, как бывало на репетициях, Терпсихоров. И вдруг как вскинется. – Те-е-плая? А та, што в бутылях –холодная! Ее ешшо третьево дни с колбасной фабрики прислали в какчестве благотворительности…
Терпсихоров кинулся к лебедке занавеса. Мы с Гаврюхиным – к суфлерской. Подпихивая друг дружку, мы вмиг оказались у рампы. Впрочем, вполне возможно, мне все-таки удалось выбраться на крышу, над которой вышагивал с лентою Млечного пути через плечо масон –иллюминат. По крайней мере, я чуть не запнулся о кота и, ухватившись за край казавшегося мне суфлерской будкой чердачного окна, шагнул было к рампе, но обнаружил: моя нога скользит по кровле к водостоку, а вместо музыкантов и дирижера в оркестровой яме увидел задравших головы зевак. Какой-то закаменский комильфо тыкал в меня тростью и кричал: «Смотрите! Сомнамбула! Лунатик!» Да, случалось, зачитавшись или уснув в постели, я впадал в лунотизм и, поднявшись по чердачной лестнице , выходил на крышу. И тогда я видел окружающее через кисею сновидений продолжающих проплывать передо мной в виде объемных аллегорий.
Представшая нам мизансцена потрясла более, чем эти грандиозные грезы, плавающие в чанах, предназначенные для оживления головы или даже сундук в котором хранились в спирте вместилища мыслей пойманной на воровстве и детоубийстве любовницы Петра и фаворита его жены.
В луже крови лежал бездыханный Клементий Бурдюков. И совсем не по скенарию, стоя в той же луже на четвереньках, совершенно голая Зинаида лакала эту лужу. В глаза мне не могли не броситься две красные точки на шее знаменитого актера—прокусы характерные для вампиров. Обернувшись к нам с Гаврюхиным, Зинаида оскалилась, с рычанием отгоняя нас от лакомой лужи. Освобожденные от корсажу сосцы ее грудей, заостряясь к низу, трепетали. Гаврюхин, осмеливавшийся в своих остротах насчет дамских прелестей распространяться не далее декольте, онемев, не знал кому и что тут суфлировать.
--Занавес заело! – высунулась из раковины суфлерской рожа Терпсихорова.
Обернувшись в зал, я увидел, что среди зрителей царит смятение. И напрасно Терпсихоров так беспокоится насчет непрезентабельного вида Зинаиды. Никто уже не смотрел на ангажированную актрису в таком неглиже, все вскакивали с мест и выбегали вон, кто, хватаясь за голову, кто прикрываясь ладонями, чтоб не видеть ужаса происходящего в партере в ложе, на галерке.
Среди кресел опустошенного партера я узрел картину ужаснувшую меня еще более. Я отвернулся, чтобы не зреть – ни окровавленного мальчонки, которого высасывала его мамаша Лидия, ни Оленьки, к которой с двух сторон присосались Драгомилов и Ланской.
Скрипачи елозили смычками по струнам, как заводные. Со струн сыпались искры. Воняло паленым конским волосом, и жженой канифолью. Литаврист механически бухал в свой бочонок. Между «тарелками» ударника возникала вольтова дуга. Пахло озоном, жареным фетром, раскаленными медью и янтарем.
--Што же это? –запинаясь и сваливая фанерные кресты, бежал через скену Терпсихоров. – Занавес не спущается!
Мы стояли на малокривощековском кладбище, посреди которого валялся труп актера Бурдюкова в луже крови и, рыкая на нас, топталась на четвереньках Зинаида, вся вымазанная в красном, как ребенок в малиновом варении.
--Это все он! – ткнул пальцем в маэстро суфлер Гаврюхин.
В следующее мгновение, втроем, мы бросились в оркестровую яму. Первым венгерского дирижера настиг я и, желая ухватить его за фалду, перевалился через барьер. В то же время меня не оставляло ощущение, что я валюсь из чердачного окна мансарды в желании ухватить за хвост кота Лешу, только что расправившегося с чучелом осетра и ухватившего в зубы белую мышь, с которой Терпсихоров проделывал лабораторные опыты. В это время, совершая прыжок через рампу, Терпсихоров летел через головы скрипачей. А мне казалось -- он вместе с ларцом и выскочившим из него, кувыркающися в воздухе магическим кристалом, валится в бездну, бряцая масонской шпагой на поясе. Вставший на задние лапы кот Леха с моноклем в глазу и во фраке –торжествовал, размахивая дирижерской палочкой. Гаврюхин, воспользовавшись предназначенной для открывания могил бутафорской веревкой, надвигался на маэстро полукружием. А мне, уже ухватившему истошно мяукающего кота за хвост, мерещилось, что дирижер, выруливая черенком швабры из бутафорской, несется над улицей Асинкритовской, а кот, я и Терпсихоров, сидим у него за спиной, вцепившись друг в друга.
Да мне казалось, что я поймал за хвост виновника переполоха, но не тут-то было! Мявкнуло -- и дирижер, разом расправив свои фалды, фыркнул в два огромных крыла, напоминавших мне о летучих мышах на бутафорском чердаке, замшевые чучельца которых мы развешивали с Терпсихоровым еще с утра. Так вот, бывало, от зубов крадущегося по карнизу Леши-Лешего увиливали сизари. Сделав головокружительный вираж, летающий маэстро сел на люстру, совсем уже обупырев. Да! Это был стопроцентный вампир, а никакой не денди. Свежая кровь придала ему сил для полета, и теперь он, ушастенький, клыкастенький, крепко вцепился своими омерзительными лапами в бронзу люстры.
Оркестр продолжал играть, как заводной.
И даже, когда долетевший до дирижерского пульта прыгун Терпсихоров рухнул на головы, пюпитры и смычки скрипачей, повалившиеся на бок оркестранты продолжали музыцировать. Путаясь в медных проводах, которые были подведены к задам и головам музыкантов, Терпсихоров лез из ямы, в то время как автоматы по производству вальсов и полонезов хватали его за штанины, а один даже вцепился зубами в его тощую жопу. Сделав акробатический полукруг, Гаврюхин уже летел на малокривощековские кладбищенские кресты, не выпуская из рук веревки, когда сработавшая от натяга каната пружина выстрелила первым шкелетом.
Режиссер Коронаров, седеющий брюнет с бородкою, одетый а ля камильфо( не исключено, что это и был тот хлыщ, что вместо того, чтобы кликать подмогу, тыкал в меня тростью, когда я, грезя, шел по, краю кровли на манер канатоходца), наимоднейшим образом, но с богемною небрежностью, уже суетился в составе почти всей труппы у трупа Бурдюкова. Ту-то на гримированную под нечисть толпу актеров и налетели с одной стороны суфлер Гаврюхин, с другой громыхающий позвонками второй шкелет.
Зинаида все еще скалилась и рычала, корчась на полу.
Бесстрастно наблюдающий за всем этом из правительственной ложи начальник тайной полиции, водрузив на голову черный фетровый котелок, дал-таки наконец условленный знак на принятие мер.
Нырнув в люк, Гаврюхин отключил рубильник, два юрких агента ухватили под узцы приводивших в движение электрическую динаму вороных, брякая саблей, лез по кровле толстый жандарм—и в свете ветвящейся молнии уловитель небесного электричества полетел вниз. Оркестранты замерли на полуноте. Перестало искрить и сверкать, но дождь продолжал шуметь по крыше, грохотал гром. В зловещем полумраке я шагнул в закулисье -- и, наткнувшись на что-то большое и круглое, -- склонился, чтобы рассмотреть. Сквозь щели ветхого строения блеснула зевесова стрела -- и я увидел, как шевельнула синими губами плавающая в чане голова…
4
-- Ну и чего ты тут понарыл? – громыхнул над моим ухом голос Александра Кулигина.
Грохот ключей в «перегородке» я принял за громы небесные, посвист лифта –за какофонию дьявольского оркестра. Блюзмен вернулся в юдоль свинга и пентатоник, чтобы после трудов праведных устроить маленькую пирушку. Подняв голову от афиши, я узнал его – это был Лайош Кош. Да и допрашивавший Ферязева мутноглазый тоже вполне отождествлялся с этим блуждающим образом-фантомом.
Было в нем и что-то от Дормидоши. Ну не в цилиндре или котелке, смокинге и байроническом плаще, не в треуголе, мундире и со шпагой на боку, а в широкополой фетровой шляпе, с которой еще стекали катуньские водопадики дождевых струек, в джинсовой курточке-какая разница! Новая генерация «искусствоведов в штатском» выглядит вполне богемно. Не с тростью со слоновым набалдашником, так с похожей на чучело нильского крокодила, гитарой в чехле под мышкой. Ну а афиша! Мистификация, изготовленная им на компьютере с помощью «цветного» принтера -- не более того! Так мне удобно было думать, и я гнал волну своих мыслей в эту сторону. Какая-то связь между изображенным на афише и тем, что сейчас происходило въяве, в этой квартире, несомненно, была. Трущийся у ног черный котик с белым пятнышком на грудке. Белая компьютерная мышка на резиновом коврике. Синенькое бутылочное стеклышко -- рядом. А , возможно, и настоящий берилл -- наследие развода: кольцо -- жене, камень -- себе. По решению суда или без. В то же время, вполне вероятно, что Кулигин только что отсыпался в компании мальчика и бомжа под эстрадой в Центральном парке, как всегда оставив меня рыться в Интернете, копаться в раритетах его библиотеки. В мире существует связь всего со всем. И если начать строить версии и догадки, то на третьем ходу мы забудем про первый, а на двенадцатом придем к полному отрицанию исходных посылок. По сути -- построение должно бы рухнуть, но чудесным образом оно держится, повиснув в воздухе миражом, галлюцинацией, грезой, слагаясь в сюжеты, сшиваясь в тома уголовных дел. Как бы там ни было – и подросток Митя, и работники «скены» Гавюхин и Терпсихоров находились при Кулигине. Правда, когда едва просвеченный компьютерным экраном и настольной лампой полумрак рассеял свет пластмассовой люстры под потолком, на которой болталось чучельце летучей мыши, когда выплыли из полумрака на потолке рыцарь, дама и мотоциклист на «Харлее» и голой манекенщицей на заднем сидении(фреска была давно переписана), оказалось, что мальчик—не мальчик, а женщина из тех, кто в ТЮЗе имеют пожизненное амплуа подростков, нахохленный воробушек, уцепившийся лапками за веточку блокфлейты. Меня поразило сходство ее лица со смутными чертами головы Памфилы-флейтистки, которая все время моего бдения у компьютера находилась на столе. Когда я выходил в Интернет, чтобы связать воедино разрозненные обрывки записей, по каменному лицу, оживляя его, блуждали цветные отсветы. Теперь же, ожив окончательно, то же самое лицо представляло собою гибрид виденного мною во время блужданий по исписанным вкривь и вкось страницам портрета княгини Юрьевской, совсем юной Надежды Крупской и сочинительницы манерных трактатов мадам Лориан.
Один из тех, кто должен был бугриться в темноте под сценой, пока на него лило сквозь доски, --оказался тощим, как выскочивший из люка «шкелет», доходяга с обмотанной шарфом шеей и скрипкой под мышкой. Другой -- толстяк, сунувший в угол удочку и поставивший рядом баночку с червями. «Килька в томате» прочел я на сохранной, опоясывающей круглый металл этикетке. Не успел я как следует осмыслить связь между раскачивающимся на люстре Лайошем Кошем из прерванной истории с болтающимся возле головы Кулиги чучелом летучей мыши, как следом за этой троицей явились еще двое. В кампании скрипача-доходяги и императороподобного бородача, который кроме удочки был вооружен еще и торчащей из-за плеча наподобие ружейного ствола электрогитарой в чехле, шарашились сквозь перегородку Терпсихоров и еще один гитарист. Кулигин поставил в угол гитару, чтобы помочь им затащить в квартиру замысловато-ажурную хреновину, похожую на увенчанный по бокам вертолетными лопостями трехколесный велосипед. Помогавший толкать сзади эту груду металлолома еще один боец с электрогитарным ружьем за спиною был Жорж Пеночкин.
-- Ты поосторожнее с педалями-то! -- махнул Кулига ручищей на Терпсихорова. -- Она наверняка уже работает. Пока тащили -- чего только не насмотрелись! И старинного Томска, и Булонского леса под Парижем, и хер знает еще чего…Трупаки. Головы отрубленные. Рыбьи и собачьи морды…Рябит, мелькает. Поди -- разберись в этом синематографе…Тебе тут ничо не мерещилось? -- обратился Кулигин ко мне.
Я замер в оцепенении. Мне стыдно было признаться в своих блужданиях во временных коридорах, подглядывании в окно за мальчиком, переживаниях по поводу растрелянной ракетчиками мыслящей звезды и растерзанного чучела осетра-исполина, навеянными расшифровкой записей, дождем, громом и молниями за окном.
-- А чо это у вас за ерундень? -- Отвечая вопросом на вопрос, кивнул я в сторону «динамо-машины», смутно напомнившей и «пропеллеромобиль», и «педаход» из мечтаний Ферязева и приводимое в движение лошадьми устройство для выработки «энергетического флюида» на заднем дворе театра-времянки. Подойдя поближе, и сделав круг почета возле этого монумента дерзновенной мысли, я обнаружил два явственно различимых, скроенных из потемневшей свиной кожи велосипедных седла и закрепленный на слегка тронутой коррозией металлической штанге рэтровый кинопроектор. Все остальное было в довольно неплохом состоянии. Ткнув пальцем в панель с замысловатыми рычажками и длинной шкалой, я ощутил скользкую смазку.
-- Эй, эй! -- замахал руками Кулига. -- Ты тут куда попало пальцами-то не тычь! А то так тыкнеш -- что мы провалимся в тар-тарары…
Вытирая о штанину липкую гадость, я представил, как бы эта рэтруха смотрелась в залах краеведческого музея рядом со старым патефоном, разбитым «Ремингтоном», казачьей шашкой и маузером в деревянной кобуре. Но, вняв совету тезки Александра Македонского, не стал проверять на ощупь длинную череду рисок с цифрами лет, простирающихся, как в прошлое до времен египетских пирамид, так и в будущее вплоть до третьего тысячелетия. Это было что-то вроде логарифмической линейки на концах которой виден был знак бесконечности в виде лежащей на боку «восьмерки». Не мог не привлечь моего внимания и маленький сверкающий глобус, вделанный в навесную панель управления, если можно было назвать таковою нечто вроде печатной машинки «Ремингтон». В бок этой мениатюрной копии Земли упирался указатель в виде ножки циркуля с иголкой.
-- Как новенькая!--скинул с плеча гитару-ружье Пеночкин. --Замысловатая прилада! Мы ее во дворе музея Кондратюка надыбали. Там хмырь один погреб под картошку рыл -- и наткнулся. Хотел во вторчермет сдать. Чугун, цветной лом, то, се. Едва отбили за Катькину золотую цепочку. Жлобина! А ты глянь -- чо тут на вот этой медной бляшке написано…Хроно-педо-летъ! И обрати внимание «педо» через «ять» и «ер» на конце. Но сторож домика Кирова обещал нам еще кой-чо -- похлеще этого. Ящик- телотранслятор…Вот тогда мы заживем…Пока этим ящиком только сам Киров пользуется -- вполне возможно он же и сторож, и один из баллотирующихся в мэры, ну а мы…
-- Ты вначале хоть с этим разберись! -- даванул на аппарат Кулига, проталкивая его из прихожей в зал. -- Пойми -- это усовершенствованная модель! Видишь -- вот этот шарик глобус и клавиатуру. Устанавливаешь параллель с меридианом, набираешь название населенного пункта или местности -- и можно перемещаться не только во времени, но и в пространстве. А ты говоришь -- ящик -- телетранслятор! И вообще неизвестно -- кто он -- этот Петр Степанов. Может он подментованный! А хуже того -- подэфэсбеченный….
-- Во, влипли! -- выронил из коготков блок-флейту воробушек по имени Катя. Но тут же, нагнувшись и поднеся к губам инструмент, девушка-подросток выдула первые ноты «Полета кондора». Педаль причудливой машины тихо завращалась. Лопасти пошли по кругу. Колеса, поскрипывая, двигались. Что-то внутри этого механизма потрескивало, терлось друг об дружку, производило искры и запах озона. Из окуляра проектора вырвался луч -- и, упав на оклеенную афишами стену, заставил двигаться, шевелиться, перемещаться и все, что было изображено на афишах. Заканканил пальцами, задышал надутыми щеками, завращал глазами Луи Армстронг. Взмахнул дирижерской палочкой Арнольд Кац. Зловеще зашевелил губами Чумичев. Ожило все, что было изображено на только что подвергнутом мною созерцанию аляпистом лоскуте бумаги.
Наконец-то я увидел -- там, где фигура Лайоша Коша перетекала в замок со светящимся стрельчатым окном, а распластанный крылами плащ сливал с полы капельки прячущихся под сценой бездомных, было еще кое -что. Факир, замок, плащ, похожая на эшафот сцена, на которой я только сейчас заметил прямоугольник гильотины, нож со скошенным лезвием, палача, монаха с распятием в руке и стоящего на коленях осужденного, как и толпящийся вокруг лобного места люд -- все это был фон. Ниже, решительно выступая на передний план, прямо-таки лезли в глаза пять фотографически воспроизведенных фигуры. Первым был –гитарист, вторым -- флейтистка, третьим -- скрипач, четвертым -- барабанщик, пятым и шестым -- еще два гитариста. Они стояли, подобно вееру разложенных в пасьянсе карт. Трефовый король. Четыре валета. И дама. Предмет, с которым они только что возились в прихожей, -- оказался весьма экзотической формы ударной установкой. На каждом из барабанов, напоминая о напугавших Митеньку чанах, было изображено по отрубленной голове, а тарелки стилизованы под нож машины, изобретенной доктором Гильотеном. Группа назвалась -- «Странники». Длинные, текучие буквы сами собою возникали из косых струй дождя и изломов молнии.
Глава четвертая
ГЕНЕРАЛЬНАЯ РЕПЕТИЦИЯ
1
-- Ну ладно! -- заглядывая в пасть нильскому крокодилу и вынимая оттуда «Мартина» сказал Кулига. -- Мы щас тут репетировать будем, а ты…Раз ты так любишь читать -- мы тебе предоставим такую возможность...
Кулигин снял с книжной полки лоснящийся на корешке фолиант. Потом кинул мне на колени еще несколько томов, обтянутых, как черепа мумий остатками плоти, затертой кожей.
--Почитай! Тут их -- сколько хочешь. Выбирай любой, -- заслоняя собою мерцающий луч «проектора», размахивал руками Кулигин, его зловещая крылатая тень металась по стенам и потолку, словно ожило и металось чучельце летучей мыши -- и я окончаетльно убеждался -- это вышедший из афиши Лайош Кош. Да и шпажонка с треуголом были явственно различимы в очертаниях этой многоликой тени. Правда, кот как полноценное воплощение этого неугомонного эона пока отпадал, потому как он урчал, выедая содержимое спешно вскрытой баночки с килькой в маринаде, где пока еще не успели завестись черви.
Я глянул на бесконечные, кой - где подернутые паутиной, ряды вкривь и вкось заставленных книгами стеллажей. Обернувшись, я увидел над головой картинку -- ухмыляющийся крючконосый скрипач, наяривал смычком по струнам, будто рашпилем по чугунной болванке. Рядом, словно карточная, дама симметрично соответствующая валету тем же занималась электронная японка Ванесса Мэй -- еще одна страсть Сашули. Бывало он включал записи с ее «Штормом» -- и бешенные тридцатьвторые с шестьдесятчетвертыми нахлестывали на палубу его брига невообразимыми, грозящими утянуть в пасть бездны цунами. Где-то на дне этих кишащих головоногими пучин Кулигу неизменно поджидал лохнесский дракон. Эта не дававшая Кулигуну покоя химера подсознания приходила тем навязчивей, что три года наводчиком ракет на атомной подводной лодке в Северном флоте, баррожирования на глубине у берегов Шотландии, Флориды и Австралии -- это не шуточки.
Открыв дверцу вмонтированного в стену, до сих пор не замеченного мною шкафа, Кулигин раздавал друзьям наряды. Капюшон палача. Ряса монаха-франсисканца. Рубаха осужденного на казнь. Рыцарские доспехи. Платье монашки. Все облачились.
С нетерпением малька Мити Светова я ожидал, что вот-вот появится и вездесущий Дормидоша. Но в этом шкафу его не было.
Тот, кого я принял за Гаврюхина(хотя это был, конечно же не персонаж, о котором мне рассказал голос, разве что одно из его бисчисленных воплощений! -- а скорее всего некто совершенно другой, кого мне приходилось видеть и на открытой сцене у речного вокзала, и в центральном парке, и в ресторане интуриста в составе ансамбля «Голубые дофины») усаживался за ударную установку, поигрывая барабанными палочками, стилизованными под берцовые кости.
Восковыми пальчиками флейтистка Катя перебирала отверстия дыроватой дудочки. Музыкант, называемый мною Терпсихоровым, крутил колки скрипки.
-- Кать, дай ему это! -- обратился к девушке Кулигин.
Впрочем, на афише было вполне разборчиво написано: группа «Странники». Александр Кулигин -- вакал, гитара. Жорж Пеночкин -- вокал, гитра. Клим Изрядьев -- бас-гитара, звукотехника. Екатерина Макушина -- вокал, флейта. Максим Лиходеев -- скрипка. Матвей Трынов -- вокал, ударные.
-- Тут еще один костюм для Климентия Нектоева. Обещал подрулить… Он у нас будет изображать Ангела - Конформиста. Здесь и хламида, и крылья из мочалок, и нимб из латуни ,-- тряхнул Кулига бутафорской рухлядью. А тебе, Костенька, досталось вот это…
Катя перестала играть и передала мне бесформенную кучу тряпья, из которой торчал черенок. Костюм довершала изображающая лицо синюшного покойника маска. Взяв все это в руки и увидев, что черенок заканчивается серебристо поблескивающим лезвием косы, я обнаружил, что режиссер этого спектакля любезно предоставил мне играть роль Неотвратимой Смерти. Я был не прочь подурачиться и готов уже был облачиться в тряпье и маску, но явственный запах покойника остановил меня.
-- Ну, если не хочешь одевать -- положи вот сюда, на колонку -- и можешь читать, -- отреагировал Кулига на мое столь очевидное нежелание принимать участие в маскараде.
Угнездив хламиду и маску на вершину акустической тумбы и прислонив к ней косу, я вернулся в кресло у книжной полки. В ожидании Нектоева на второй колонке высилось одеяние ангела, топорщились крылышки, поблескивал нимб. Тем временем музыканты -- кто вынимал инструменты из чехлов, кто, подключась к аппаратуре, настраивался.
-- Ну, репетнем! -- гаркнул Кулигин и подмигнул мне, словно ждал, когда я разверну первый фолиант.
Открыв переплетенную вручную книгу, я увидел надпись, выведенную красивыми каллиграфическими буквами. Волна нестерпимо громких шумов обрушилась на меня и, подхваченный ею, я не только увидел начертанное на странице «ДНЕВНИК ЛАЙОША КОША, СВОЕРУЧНО ИМ СОСТАВЛЕННЫЙ», но и услышал то же самое, произнесенное рычаще-громоподобным голосом. Бросив взгляд на мраморную голову на столике возле компьютера, я убедился: вещала она. По каменному лицу проходили волны конвульсий, губы скульптуры разлеплялись и из зияющей щели вырывался сизоватый пар. Я отвернулся. В висках пульсировало. Я поспешно перевернул страницу. Мне показалось -- выходящее изо рта мраморной головы мерцающее облако окутало меня, направленный мне в затылок луч «кинопроектора» прошел мой мозг насквозь и, словно пламя из ракетных сопл, вырвавшись из глаз двумя голубыми струями, заскользил по страницам мой взгляд. Вспыхнувшие фосфорисцирующим светом буквы заплясали, будто это были застрявшие в бумаге пылевые частицы Мыслящей Звезды. Каждая из них была наполнена и пением блок-флейты, и лязганьем барабанов, и грозовыми раскатами бас-гитары. Стремительное соло, захлебываясь в импровизации, понесло меня по строчкам.
2.
— И все-таки! Как это вам удается? — сделал легкий поклон граф Драгомилов, словно в знак особой признательности вынимая из глазницы монокль и кладя его в карман.-- От деда и отца я слышал о магических сеансах, но чтобы столь масштабно...
-- В моих опытах нет ничего магического. Это работа психических частиц, называемых тибетскими монахами дхармами. Они могут слагаться в образы, которые спириты называли духами, а суеверные люди-призраками. Вначале Бутлеров, а следом Мах и Авенариус доказали, что все это вполне материальные свойства вакуума. Во Франции братья Люмьеры изобрели синематограф на основе пропускания луча через быстро движущиеся прозрачные картинки. На обычную простыню проецируются образы, в которых нет ничего инфернального. А посредством гипноза, внушения под воздействием музыки и некоторых наркотических составов можно вызывать массовые грезы и даже управлять этими видениями. Ну а, научившись управлять видениями, мы получаем возможность властвовать над людьми. Даром ясновидения и прорицания обладали не только сивиллы, древние греки, средневековые колдуны и святые. Северные народы Сибири, называвшиеся Геродотом иседонами, способны видеть оленей в кромешной пурге, находить чум без ориентиров, собираться, заранее об этом не договариваясь…Те же феномены наблюдаются и у людоедских народов экваториальной части Земли. Явления телепатии, особые свойства времени, связанные с изменением магнетизма в районах полюса и экватора! Кстати, это как -то связано и с обычаем неких находящихся на дикой фазе племен -- охотиться за головами, высушивать их, а затем испрашивать эти головы о будущем. Даяки с островов Калимантана и не только они по сей день занимаются подобным промыслом. Так что не дай бог европейцу попасть в эти джунгли! Однажды я видел засушенную голову какого-то путешественника на рынке в Калькутте, мне ее предлагал купить старый йог, который с помощью этой головы впадал в медитативный транс. Но с говорящими головами экспериментировали и продолжают это делать не только те, о ком я сказал...
-- Кто же еще?
-- В России на лобном месте головы рубили. Во Франции для этого приспособили гильотину. В Китае… Почему толпы набивались на площади? Да потому что существовало поверье -- отрубленная голова предсказывает будущее. Когда казачья шашка рубит, тоже, знаете ли, голова отскакивает, как насаженная на жердь тыква…
-- А что вы можете сказать относительно голов исторических персон, которых вы, как говорят возите повсюду и тоже заставляете их прорицать?
-- Так это раскрашенная гуттаперча! Не более. Толпа суеверна, знаете ли! Покажи ей даже размалеванный арбуз или пустую тыкву с вырезанными в ней глазами и пастью и вставленной внутрь свечкой –и они ужаснутся! А распространяемые работниками театра слухи о чанах и сундуках—это специально придуманный мню трюк. Хранить резину в «физиорастворе» или спирте –ей не повредит.
--Как же вы их понуждаете вещать!
-- Это проще простого!
И вынув из-под полы плаща Дормидошу, я произнес голосом шута Балкирева:
-- Дозволь челом бить пресветлый царь!
Я тарабанил обычную чушь, чтобы усыпить бдительность провинциального отпрыска опального масонского рода. С его прадедушкой мне довелось участвовать и в медиумических контактах с духом Брута, и, выйдя на Сенатскую, требовать принятия Конституции. А уж потом были -- и Каинск, и побег из Томской тюрьмы на Обрубе, и чум, и Кучум. Занесла же его нелегкая в этот безуездный Александровск-Новониколаевск! Поди, за суенгинским золотишком охотится? Шаманскими тайнами бредит?
— Но развернутое вами действо прервалось на середине! Чем же дело-то кончилось?
— Дело как всегда кончилось вторым отделением, хотя чаще всего кончалось и третьим…Фетровые котелки, знаете ли! Мысли под ними варят одну и ту же похлебку: заговоры, подрывная деятельность…
При этих словах Драгомилов вскинул брови( ясно было, что вездесущие агенты тайной полиции донимают и его), но я продолжил:
-- Я обязан был отработать заплаченное за билеты. После отключения молниеуловителя и остановки динамо-машины по производству энергетических флюидов -- гипноз прекратился, в чем могли убедиться и городничий, и хозяин земельного банка, и агенты тайной полиции, и жандармы. Скептически настроенными как всегда остались епархиальные ортодоксы и некоторые из мещан. Но вы же могли убедиться -- дхармы видений распались -- и никаких вампиров и высосанных женщин и детей не обнаружилось…
-- Это так, но я все же не вполне ясно воспринял второе отделение…Мегрени, знаете ли, ипохондрия…
-- Во втором отделении, как и заявлялось в афише, наличествовали говорящие головы и канкан. Ну и для разрядки дуэт скрипачки с флейтисткой.
-- Ах, да! Говорящие головы, вещающие под аккомпанемент флейты и скрипки. И ножки канкащиц, чтоб не было страшно. Вы как будто бы также демонстрировали играющую на флейте каменную скульптуру, чья голова тоже была отчленена. -- провел Драгомилов ребром ладони в перчатке по кадыку, -- И насколько я помню -- моя голова тоже оказалась отделенной от тела -- и к всеобщему одобрению установленной на столик, -- словно почувствовав острую боль, схватился Драгомилов за горло…
Из -под белой перчатки выбежала красная струйка.
-- Ну разве ж я виноват, что в 1919 красноармеец Шура Духарев отсечет шашкой прибежище ваших мыслей?
-- Это где же и когда?
-- А во время стычки белочехов с красными под Черепаново, в околочке, в березничке, -- сделал я нажим, произнося «черепа», -- Там вы как раз уединитесь с Зинаидою Полуниной, дочерью мыловара.
-- Не может быть! -- продолжал сжимать горло пропитавшейся кровью перчаткой Драгомилов.
-- Еще как может! Но не расстраивайтесь -- Садовский пришьет вам ее на место да так, что вы и помнить не будете, -- ухмыльнулся я, продолжая потешаться над людскою глупостью. А пока -- ничего страшного -- цирюльник сковырнул вам прыщик и залепил его бумажкой -- и вы нечаянно ее оторвали. Кстати -- ведомо ли вам, что подобная полоска проступала на горле рожденного в семье манджурского императора младенца, в которого реинкарнировал дух удавленного в Тобольске Амурсаны -- и этот младенец был умерщвлен, способом, сравнимым разве с тем, как пираньи Амазонки обгладывают до скелетов упавшего в воду. А вот утонувших в Оби обсасывают налимы. Н-да-с! А ведь как вкусна уха из налимьей печени! Знаете ли, я предпринимал экспедицию по поиску костей Ермака на дне !!!Иртыша. Однако…
2
На этом самом «однако» я прервал чтение. Но не потому, что меня отвлекла от поглощения чтива чрезмерно громкая музыка. Наоборот. Грохот ударных, визг скрипки и сопение блок-флейты в какой-то момент слились в хрустально-светлую гармонию. Сквозь ее мелодичные переливы я слышал, как Кулига отдавал последние команды, настраивая обретенную реликвию, откопанную во дворе дома, где томился, вынужденный скрываться под псевдонимом грезивший о полетах на Луну гений Шагрея.
-- Посмотри, чтоб рычажки были точно на отметке 1888, а то упорем во времена диназавров! Да проконтроллируй, чтобы на пространственном модуляторе указатель был установлен на Томске, в Акопулько нам пока не нужно. Нам дать концерт на открытии императорского университета -- и назад…
Луч проектора был наставлен мне на затылок и сквозь пелену медиумического транса я все же мог видеть, как обрядившиеся в экзотические одежды «Странники» рассаживаются на хронопедолете, явно не сообразуясь с его грузоподъемностью. Когда, прихватив с колонок хламиду с маской Смерти, косу и костюм Ангела -- конформиста с крылышками из мочала, Кулига усадил на какую-то ось между шестерней педалей и медленно вращающимся винтом и меня -- я подумал только, что перегруженный агрегат может выдать сбой -- и мы элементарно не долетим.
Но раздался хлопок -- и музыка стала удаляться, будто, кто-то убавлял громкость, пользуясь микшером. Такими спецэффектами психоделики концептуального рока изображают бег неумолимо ускользающего времени, свист ветра между египетскими пирамидами, голоса вечного космоса. Перед глазами мелькнула бешено шевелящая губами мраморная голова. Мигнул компьютер. По телу прокатились встречные волны жара и озноба. Рыкнув, завертелся, и рванул вдаль «Харлей» на потолке—косматое чудовище уносило вцепившуюся в его спину девушку. Рыцаря, Монаха, Палача, всех нас окутало голубое свечение. Стены квартиры Кулигина опразрачнели.
Потолка не стало. Меньше мгновения мы зависали над улицами, где машины слились в сплошной поток сияющих огней, затем огни стали меркнуть и вслед за истаивающими, как сахар -рафинад брошенный в стакан в несущемся по рельсам поезде, деревянными крышами -- я увидел «зеленое море тайги». Девушка-мальчик усиленно крутила педалями. Быстро скрылось за горизонтом солнце, выпавшим из глазницы моноклем заезжего факира прокатилась по небу Луна. Опять скакануло из -за горизонта солнце -- и его заглотила мерцающая созвездиями пасть темноты. День и ночь накатывали волнами. Луна и солнце превратились в два перекрещеных на небе «обруча». Освещение было такое, словно мрак разрывали мигалки на рок-концерте. Хронопедолет парил над тем местом, где, словно зеленая меховая куртка, застегивала первозданный бор на молнию исчезающей просеки главная улица Столицесибирска. Кулига, матерясь, манипулировал рычажками. Затрещало. Бешено замелькал внизу ковер леса, перемежаемый узорами населенных пунктов…
Застонали двери. Охнув, брякнул косяк. На лестнице послышались стихающие шаги. Оглядевшись, я обнаружил, окутывавшее меня голубовато-бирюзовое облако истаяло -- и я сижу на стуле за столом, на котором была развернута книга и горела сальная свеча в подсвечнике. Рядом с подсвечником лежало голубенькое стеклышко, которое я, Макарушка Светов, подобрал вчера возле моста через Ушайку. На зябнущих плечах я ощутил тепло шали. В фарфоровой тарелочке лежали пряники. Приложив ладонь к мягкой поверхности козьего пуха, я почувствовал тепло только что державших шаль маминых рук. Протянув руку к последнему прянику, я сосредоточился на цветочках тарелочки. В мерцании свечи бледная флора росписи как бы оживала. Тарелочка подрагивала, двигаясь по скатерти в сторону развернутого фолианта. О чем-то напомнили мне эти подрагивающие лютики -- цветочки. Ах, да! Затейливая лепнина на боках китайского фарфора за тусклым стеклом! Сервиз курфюрста. Своды императорского университета. Арочные входы в лабиринт времени. Alma mater. Музей. Отец подводит меня к шкафу-поставцу из темного дерева. Тускло посвечивающий за стеклом набор фарфоровых ненужностей, некогда принадлежавших чудаковатому попечителю. Шкаф мерцал гранями подобно кристаллу кварца в витринах геологической коллекции. Эти кристаллической формы минералы! Я специально приходил разглядывать их. В них было что-то магическое. Казалось, глядя на грани циркона или шпинеля, можно было видеть прошлое античных героев и средневековых рыцарей, а корунды, топазы и бериллы давали возможность заглянуть во времена, когда люди построят города на Луне, Марсе и Юпитере и научатся продлевать жизнь до бесконечности. Вот почему я подбирал на улице казавшиеся мне похожими на самоцветы стеклышки. Мне представлялось -- а вдруг это каким-то образом попавший к нам обладающий чудодейственными свойствами осколок витража готического храма? Про такое стеклышко мне рассказывала мама.
За окном было темно, лил дождь, сверкала голубая, как трещинка на супнице сервиза, молния. Казалось, кто-то, проскользнув мимо хмурых портретов на втором этаже главного корпуса, украшенного чугунной доской с цифрой, содержащей три знака бесконечности -- 1888, прокрался ночью в музей -- и, доставая из шкафа одну тарелку за другой, колотил их.
Взяв в одну руку стеклышко, в другую свечу, я встал из-за стола и, подойдя к окну, попробовал разглядеть -- что там? Окно моего углового флигеля выходило на площадь, где днем на сколоченных из грубых досок подмостках разыгрывали спектакль. Поднеся свечу к самому стеклу, я увидел отражение своего лица, и удивился тому, что из-за изборожденной дождевыми струйками тусклой зеркальной поверхности на меня смотрит светловолосый отрок не с шалью, а рыцарским плащом на плечах и шлемом на голове. В руке его сиял лучезарный меч. Я повел свечой в подсвечнике -- и он повел мечом, словно вызывая кого-то на бой. За окном почти ничего не было видно. Только кривой клен и помост, под которым при вспышках молнии можно было различить что-то копошащееся -- не то бродяги прятались от дождя, не то бездомные собаки жались друг к дружке, чтобы согреться. Вполне возможно -- это вездесущий ветер шевелил сбившиеся в комок афиши, которыми еще сегодня утром были оклеены все театральные тумбы, стены и заборы нашего городка. Решив проверить свойства найденного мной стекла, я зажал его край пальцами, и установив его на уровне пламени свечи, посмотрел сквозь мой кристалл на улицу. Сверкнуло. Затрепетала свеча. Я услышал топот копыт, ржание лошадей. Словно с неба упавшая -- у окна остановилась черная карета. Дверца экипажа??? отворилась. В сторону окна метнулась тень от клена, будто кто-то в плаще спешил к воротам. Послышались шаги на лестнице. Скрипнули двери. Я ощутил ладонь на плече. Неужели вернулась мама, чтобы к пряникам, купленным в лавке у Ферязева, принести мне черничного варенья и чая? Обернувшись, я увидел: ухмыляясь, на меня смотрел Лайош Кош. На этот раз на нем был треугол, мундир, плащ, свисающая с перевязи шпага. Наверное, монокль дирижерскую палочку фрак и цилиндр он оставил в своем гробу-футляре. Подняв свечу повыше, я все же убедился, что это только аберрация зрения -- и я принял за заезжего факира собственную тень. Вернувшись с представления, я со вчерашнего дня не мог прийти в себя -- в памяти воскресали то летающий дирижер, то отвратительные говорящие головы. Надо сказать, с этими самыми гастролями нагрянувшего к нам из Александровска фокусника-гипнотизера я попал в изрядный переплет. Поплотнее задернув шторы и вернувшись за стол, я понял, что чтение на ум не идет, закрыл книгу, придвинул к себе любимую тетрадку в сафьяновой обложке, и, обмакнув перо в чернильницу, решил изложить события последних дней. Я слышал, как стучит дождь по карнизу, свистит струя в водостоке, бурлит вода во вздувшейся от грозы Ушайке, поскуливает бездомный пес под помостом на площади, шуршат афиши, обдираемые со стен и тумб врывающимися в Томск со стороны Нарыма злобными вихрями.
«ГОВОРЯЧЩИЕ ГОЛОВЫ» -- вывела моя рука, как бы сама собою. От ручки на лист бумаги падала толстая тень. А дальше мне показалось, что на мою кисть легла когтистая лапа стоящего у меня за спиной факира -- и уже не перо, а коготь его указательного пальца стремительно понесся по листам.
3
Двойник царя батюшки-императора Александра III появился в губернском городе Томске на следующее лето после того, как явилась скорбная весть о кончине самодержца, пришедшая к нам по беспроволочному телеграфу. Телеграфист Серега Перфильев приметил венценосного, удящим рыбу в устье Ушайки.
-- Он! Истинно он! -- осенил себя крестным знамением Серега и побожился мощами Федора Кузьмича.
Набожен был Серега, с самим Сергием Радонежским держал связь по беспроволочному телеграфу и шибко любовью пылал к государю-императору. Насчет чудес и инфернальных свойств телеграфа у Сереги давно была идея фикс. Бывало, телеграфируют из столицы с подписью государя какую депешу -- он те бумажные ленточки целует, как образа, развешивает дома по иконам, то и дело объявляя, что с них сочится чудесное мирро. В Заисточье ему чудесный источник во снах грезился. При закладке университета не преминул он вложить в замешанный на куриных яйцах раствор ленточки с одобрительной весточкой государя-императора, чтоб студенты бомб в куличи не запечатывали и, расчувствовавшись, сыпанул в тот же замес с желтками медяков с похожими на циплят-эмбрионов из анатомической коллекции двуглавыми орлами.
Еще с осени, в конце октября, толковал Серега о каком-то рыбаке на берегу. Будто бы по эфиру вместях с депешей переслали к нам и помазанника. И тот самый кряжистый бородатый мужик с удочкой и есть усопший самодержец. Теория у него была такая -- человека, мол, можно запереть в металлическом ларе, подключить, заземлить --и, послав электрический разряд, разложить его на дхармы. А в другом ларе он соберется заново. Зачем строить Транссиб? К чему тратиться на овес для лошадей? Наковать таких ларей-сундуков -- и перемещаться из одного края империи в другой. Размышлял Серега и над проблемой оживления мертвых. И даже в соответствии с теорией, подключив к проводкам баночку из-под монпасье и индийского чая, в перерывах между принятием депеш перемещал по эфиру мух, комаров и тараканов. Положит в одну баночку мертвое насекомое, замкнет цепь -- вынет из другой живое. Таким способом Серега Перфильев брался доказать возможность появления двойников. Дескать, в эфире образуются сгущения, подобные металлическим сундукам, на них замыкается атмосферное электричество, влияют солнечные, лунные и звездные флюиды и, попав в такое уплотнение, окутанный грозовым флюидом, человек имеет возможность переноситься как по пространственной обрешотке, так и по временному коллодию. Великие люди, на которых замыкаются флюиды целых народов, постоянно находятся в таких уплотнениях и потому имеют возможность и при жизни, дематериализуясь, передвигаться по эфиру. Запах озона. Внезапный вихрь. Творожистое сворачивание временного желе. И в образовавшийся двойной пространственный прогиб, полностью в соответствии с изысканиями ректора Казанского университета Лобачевского, является двойник или оживший покойник -- скиталец по временным лабиринтам. Александр Невский являлся из прошлого на Бородинском поле. Его видел в облаках одноглазый Кутузов. А Маршал Жуков из будущего -- на Куликовом поле. Его туда Сергий Радонежский вместе с парой танков вызвал посредством молитвы. Так что, как только Серега получил серпантин с депешей, так тут же и поспешил возвестить о научно обоснованном чуде. Тем паче, что в сарае, на заднем дворе бревенчатого дома на улице Загорной он уже соорудил железный ларь, подключил его к громоотводу -- и утверждал, что аналогичная емкость имеется у его коллеги -- в столице. Неужто, спрашивали Серегу, его столичный коллега выкрал тело государя-императора и растворил его с помощью электричества в таком же сарае? На подобные вопросы Перфильев отвечал обиняками, путал следы, перескакивая на запасную эфирно-коллоидную теорию, но все равно продолжал утверждать, что когда, мол, он лунной ночью отправился в дровяник, чтобы взять там бутыль с керосином для лампы, -- увидел, как лунный флюид вошел в прилаженную к коньку кочергу -- и по проводам побежало голубое пламя. Войдя в сарай и нащупав рядом с поленницей бутыль, Серега услышал стуки и грозное ворчание из металлического саркофага. Откинув клямку, Перфильев ахнул: из ящика, дымясь и чертыхаясь, выдирался сам государь-император. Зеленый, как на двадцатипятирублевой банкноте. Шагнув, государь, прихватил из угла удочку. Оторопев, Серега выронил бутыль. Переливающийся электрическими разрядами Александр III наступил на лужу, растекшуюся у ног Сереги. Лужа вспыхнула. Но, погасив ее одним движением руки, фантом двинулся в темноту. Неистов был Серега в рассказах о своих видениях. Но как сковало и Томь, и Ушайку с Басандайкой льдом -- примолк: признать любого бородатого мужика с удочкой за взиравшего с банкнот царя -- одно дело( может китель его с аксельбантами и орлеными пуговицами -- где в кустах спрятан!), а вот дядьку в тулупе, с пешней да острогой, бьющего налимов -- совсем другое...
Волна музыки оборвалась, каменная голова умолкла, мерцающее облако рассеялось, исходившее из моих глаз свечение угасло, о чем я мог судит по исчезновению двух освещавших текст сияющих кругов -- и я обнаружил, что в руках у меня книга из серии ЖЗЛ о Маршале Жукове. Несколько удивило меня то, что я держал ее вверхтармашками и читал задом наперед. “Неужели это и есть инфернальные записки Лайоша Коша?” -- успел я подумать -- и музыка опять навалилась на перепонки. Бас-гитра била в набат, словно взобравшийся на колокольню чернорясный манах вознамерился обрушить ее вместе с отлитым из помнящей доблесть казачков-первопроходцев пушечной меди колоколом. Барабан молотил, словно бил в наковальню могучий кузнец, то ли уже возвещая второе пришествие, то ли выковывая подковы для коней Апокалипсиса. Чудесное видение распахнулось в свете луча, переведенного с моего затылка на увешанную афишами стену. К храму на горе двигалась пышная процессия, во главе которой шел молоденький Николай II с перевязанной бинтом головой. Зыбящееся видение давало возможность созерцать гору напросвет, поэтому до мельчайших подробностей можно было разглядеть, как под крестом, к которому подошел цесаревич, чтобы преклонить колени и перекреститься, в простой деревянной раке лежит облаченный в длинную белую рубаху окутанный мерцающим свечением, сцепивший руки на груди блаженный Федор Кузьмич. Видение открылось как раз посредине афиши с фотографией Луи Армстронга. Свингуя, негр исполнял в этой жанровой сцене роль вострубившего в небесные трубы Архангела. Панорама Томска просвечивала сквозь пиджак джазмена, словно пронизанная рентгеновским излучением, делая хрустальными его внутренности -- и на месте сердца оказывалось здание магистатуры, аорты- Томь, легких -- университет с рощей, печени -- краснокирпичный собор, желудка -- вокзал. Железная дорога с движущимся по рельсам в темпе “Чаттануги-чучи” паравозиком с прицепленными к нему вагонами выглядела кишечником –трудягой, готовым переварить монархические иллюзии вместе с наследником престола.
Услышав щелчок, я понял, что Кулигин опять включил аппарат -- и луч вновь овладел моим мозгом. Я опять увидел себя сидящим за столом мальчиком. За окном громыхало и сверкало. По столу, подрагивая, двигалось блюдце в котором уже не осталось ни одного пряника. Навалившийся мне на спину маг-дерижер сопел возле уха и стиснув своей железной лапой мою руку тащил ее по листам развернутой тетради. Противно скрипел и брызгал чернилами металлический коготь. Выбегающие из под него буквы повествовали.
… Услышав, как балабол -- Серега рассказывает папеньке про объявившегося Александра III, я тут же прихватил удочки и, свистнув Алексашку Малыхина и Славку Кюстина, кинулся в устье Ушайки, где всегда преотменно клевало.
Сбегая с бугра, поотставши от своих более резвых на ноги друзей, я наткнулся на странную фигуру в черном сюртуке, котелке и тростью в руке.
-- Постой, мальчик! -- протянул мне двугривенный таинственный незнакомец. -- У меня к тебе есть поручение!
Тут же он попросил меня последить за сидящим на берегу бородатым рыбаком, а потом доложить, а лучше изложить в письменном виде -- што и как.
-- Грамоте-то знаешь? -- подмигнул “котелок”.
-- Как не знать? Небось все “Томские трущобы” проштудировал от корки до корки, за Эдгара Поэ принялся!
Кроме слежки за воскресшим Алесандром III дядька в фетровом котелке поручил мне так же подглядывать за опытами чудаковатого профессора Кулябко, который сожительствовал с дочерью самого питерского профессора Деметруса Менделея Мариной после того, как внезапно приказал долго жить ее муженек, купец Зубов. Да не просто приглядывать -- чем занимаются, где бывают, о чем толкуют, а доносить -- за отдельную плату. Я тут же согласился, потому как мечтал построить ероплан или на худой конец дирижабль, а с деньгами у моего папеньки -- скромного репортера губернского «Всевидящего ока» и приват-доцента историко –филологического факультета было не густо. Тем более, что папенька был страстным коллекционером рукописей и старинных книг. Книги в нашей квартире были повсюду. Толстые фолианты в кожаных переплетах и распухшие папки с завязанными шнурками плотно стояли на стеллажах из кедрового бруса и досок, ими был битком набит шкап в гостиной. Они стопками возвышались на папенькином письменном столе. Маменька терпела эту причуду, скрепя сердце. Но когда в подражание чудаковатому попечителю-акушеру Флоринскому и в благодарность о том, что он принимал у маменьки роды страстный собиратель купил фарфоровый сервиз, она закатила скандал.
Что до поручения «котелка», то шпионить было нетрудно. Тем более, что после этого вербовщика мяня нанял еще один, приставленный следить за первым, а вслед за ним -- третий, которому надлежало следить за предыдыщими двумя -- и я отписывал всем им троим, доверяя копирование донесений Сашке, Славке и другим желавшим зашибить двугривенный гимназистам или вольнослушателям заистокской церковно-приходской школы. Все лучше, чем подрабатывать метранпажем в типографии, дышать свинцом и краскою, слушая безумные фантазии монархически настроенных печатников. Именно в ту пору ходила в списках, а затем и самочинно набранная история «ПРО ВЪЕДЛИВОГО КОРРЕКТОРА, ЖИДО-МАСОНСКИЕ ПРОИСКИ, ГОСУДАРЯ -ИМПЕРАТОРА И ЖОРЖА РЫЖИЕ БАЧКИ», записанная помощником метранпажа, которую и прилагаю в своем отчете, для конспирации излагая ее по-народному.
***
В те поры, а было это еще в старорежимны времена, состоял я в обучении у метранпажа типографии губернской газеты. И каких только небылиц не понаслушался про ошибки -- шибкие и не шибкие, ляпсусы и опечатки! Про быстролетные сенсации и летучие газетные утки слышал я от своего усатого, изъеденного литерным свинцом метранпажа Митрича, когда случалось слетит криминальная хроника с подвала, потому как по правительственной проловке начинал звонить оберцензор Никодим Соломонович Тихий и терзать по вертушке редактора «Губерской губы -- не дуры», так мы промеж собой звали нашу «губнушку», «губенку», «губернушку-дурнушку», официально зовущуюся «Всевидяшим оком». Редактор наш был падок до тиражу, а Тихий все ему насчет того вворачивал, что нечего, мол, народ пужать свинцовыми мерзостями самодержавия. Тихий говаривал: «Иная газетная страшилка пошибче взрывчатых сыров из лавки находящегося под следствмием и давшего подписку о невыезде Вольдемара Ферязева будет! Не с проста ж этот меценат ратует и за «Горенку», где историю российскую изображают в мармеладно-шоколадном обличии, чтоб скорее стошнило, и пропахшего навозным духом «Сибирского сфинкса»…Все это наитончайшая провокация, господа! Хула на императорский дом -- не иначе…Да и с мыловаренным концерном господина Полунина надо бы разобраться. Медный крестик-то откуда в мыле взялся? Купчиха Тетерина мылась и чуть мордень не раскарябала. А тот крестик видели на шее у юродивого в Семилужках, что Николе-Чудотворцу поклоняться пришел, а потом сбег от жандармов через подпол и подземелье…Бегуны, знаете ли -- понарыли ходов, как крысы -- и шныряют по ним в поисках Беловодья… »
Сидит, бывало, Митрич возля литерных касс, в коих шрифты перемашаны, как мысли в голове нигилиста или вслюбленного-вьюноши и зачнет рассказывать. И тут соберутся в куржок метранпажи, стажеры, верстальщики с унтер-корректорами и просят.
-- А расскажи-ка, Митрич, про въедливого корректора!
Митрич дымит чинариком, свернутым из газеты «Пикант» да так, что огонек рдеет и дымок вьется прямо из попки женской, что приладил для пущей сенсации на первую полосу редактор желтого подтиражного листка.
-- Ну ладно, слушайте! -- сжалится Митрич, докурив, и подкрутив ус на манер государя-императора Александра Ш, чей главюрный патрет, вырезанный из патриотическо-монархического листка «За самодержавие!» завсегда висел у него над наборными кассами.
И зачнет Митрич про въедливого корректора Жоржа Темникова сказ вести.
К корректорам у метранпажей вообще-то почтение было с пиететом, не говоря уж об обер-корректоре, перед которым трепетал сам главный! Даже самый последний-распоследний унтер-корректоришка и то был над версталами -- и Царь, и Бог. Ну а Темников, хоть и состоял он только старшим унтеркорректором над младшими, прославляя в губернской газете спецотдел департамента губернской цензур, был все-таки орфографическим доглядалой особого полету. Иной, скрючившись за свом корректорским столиком в уголку, другорядь и не углядит оплошки в каком-никаком микрологе иль отзац проворонит. А этот! Ни одного «ера», ни единого «ятя» мимо его внимания не прошмыгнет, не говоря уж про «ижицу» или «фиту»! Ну и потей наборщик с этими ерами -- перебирай.
Зло брало Митрича на Темникова -- ну кому эти еры проверять в голову влетит? А тот опеть бежит с толстенным словарем Блокгауза с Еффроном по лестнице:
-- Здесь «ер»,Феофил Дмитрич!
-- Хер, а не ер! -- взвивался бывало Митрич, прибавляя буквы «х» к вполне пристойной лексеме. Но въедливый корректор, воссияв улыбкой, вежливо откланивался -- и снова горбились мы у наборных касс, как рабы на галерах.
Злился Митрич, злился -- и давай Жоржу нарочно не те буквы подсовывать да все с подначкой. К примеру, в передовице фраза «ваше превосходительство», а он нарочно набирает «ваше снисходительство». Или -- риторический фигураж вроде «дамы тают от удовольствия» в репортаже о театральной премьере с непременнейшим перечислением почтеннейших матрон города и ангажированных актрис, а Митрич коверкает на «дамы дают от удовольствия». Но што там, петит, нонпарель или брылльянт! Идет заглавной кеглей на первой полосе «ПРИБЫТИЕ ЦАРСКОГО ПОЕЗДА».
А Митрич, хоть и не был он ни нигилистом, ни новогегельянцем- диалехтиком, прячущим под наборными кассами сочинение похожего на нашего архиерея бородатого еврея-выкреста про капитал, уродует слово, обозначающее вагонно-локомотивное сооружение, в коем воплощены идеи Ползунова и Уатта, в совсем уже заборную брань.
-- «Е», а не «И», Митрич, да и «О» пропустил! -- кричит в цех по переговорной трубе- санору безупречно точный Жорж.
А Митрич в ответ, нарошно придуриваясь:
-- Чаво?
Так и перекликиваются, пока не прибежит весь взмыленный Жорж, чтобы внести правку. Так-то -- доложу вам. Не только в орфографии и пунктуации, но и в одежде и в разговоре наш корректор завсегда бывал одинаково корректен и пунктуален. Носил он гарусный сюртук, панталоны на штрипках, начищенные штиблеты, бриалинил на прямой пробор черный волос, усики подкручивал под Марселя Пруста, и весь от ласково блистающих глаз, один из которых ловко был натренирован для зажима монокля, до малиновых носков из лавки Маркуса Магазинера и плаща из ателье, открытого недавно купчихой Тетериной был -- сама безупречность. Трость с набалдашником в виде головы скалящейся химеры и мягкая ветровая шляпа дополняли его туалет, делая корректора полным денди и предметом воздыханий наборщиц. Девушки говорили, что он появился в нашем городе с тех пор, как по театральным тумбам расклеели афиши с приглашением на медиумические аттракционы Лайоша Коша. Некоторые даже уверяли, что он и есть сам маг и дирижер, американский венгр Кош. И его знаменитая трость -- ничто иное, как раздвижная дирижерская палочка, используемая в случае надобности в виде холодного оружия или молниеуловителя. Видели: грозовой ночью корректор ловил кончиком трости небесное пламя -- после чего, напоясь лазоревым свечением, летал по воздуху, проходил сквозь стены, прожигал пальцем пятаки и влюблял в себя девушек. Утверждали: ночами корректор вершит правый суд, накалывая на свою трость асоциальных человеко-насекомых. Там сбежавшего из тюрьмы на Обрубе убийцу проткнул. В другом месте наколол на трость серийного насильника, подстерегающего наборщиц ночами в темных переулках района со звучным названием Париж. Поговаривали так же, что с легкостью перевоплощается в кота , не брезгуя и мышами. Вот почему владельцы лобазов столь заинтересовались сеансами магии заезжего артиста. Другие утверждали , что все это гипноз, морочь и шарлатан просто материализует в видениях подспудные желания. Так вот Темников наделялся если не демоническими качествами, то по крайней мере таинственностью. Мало кто сомневался, что он и есть Лайош Кош. Или на худой конец Леша -фармазонщик с Каштака, известный потрошитель мануфактурных лобазов, и складов, чьи убытки списывались на мышей и крыс. По другой версии он был ни каким ни венгром, а отпрыском масонского рода, чей пращур -иллюминат или мартинист -- кто их разберет этих вольных каменщиков! -- был сослан в Венгеровский район еще Екатериной Великой вслед за Радищевым. По крайней мере его видели разъезжавшим по ночному Томску на зловещей черной карете, на облучке которой, говаривали, сидела Костлявая, с косой, а на запятках стоял Ангел в развевающейся хламиде и трепещущими на ветру белопенными крыльями за спиной со струящимися по эфиру от быстрой езды длинными волосами, над которыми сиял нимб. И вроде как эта карета, за стеклом дверцы которой кроме масона в треуголе были явственно различимы кот с моноклем в глазу, играющая на флейте девушка в античной тунике и скрипач во фраке, являлась с Вознесенской ????горы, где покоился блаженный старец Федор Кузьмич, скатывалсь громыхающими колесами по куполу собора, чтобы нестись под гору -- и разъезжала по городу, пугая прячущихся за занавесками и ставнями набожных томичей. И как будто бы возникала та карета из дыры в небесах, куда изливался светящийся, как болотный огонь, дышащий шар. И будто бы кони были -- не кони, а скользкие зеленоватые монстры с глазками на стебельках и подвижными хоботками, карета -- не карета, а что-то напоминающее сияющую супницу из сервиза Курфюрста да и сидящие в ней ездоки тоже шевелили хоботами и поводили рачьми глазками. Иерей Иоанн ( в миру Федя Красников) изложил все это в своем трактате о явлении бесов. И то, как хоботяне, так назвал он приходящих с небес существ, формировались из светоносного желе, и то, как их перекареживало в магистра, флейтистку, скрипача, Корстлявую с косой, Ангела и запрятанных в дорожный сундук Рыцаря, Монаха и Инквизитора. В том же сундуке, как сообщает дьячок, были запрятаны медная труба, карта звездного неба, усыпанный каменьями кубок с руническими надписями и ларец с принадлежностями для алхимических опытов. Не даром в соборе творили всенощную, и дьячок Фролушка помогал иерею в бдениях и постах: Томск охватила эпидемия явления двойников. Его знобило от видений, насылаемых зловещим магистром, творящим фокусы с переодеваниями и перевоплощениями. После первого представления с сеансами магии, все желали знать свое будущее. Какая-то восторженная девушка, просившая предсказать—что ей на роду написано вынутую из чана с рассолом оживленную голову Марии-Антуанетты, делилась с товарками, что она видела, как факир, стоявший на сцене во время вещания головы, окутался фосфорисцирующим облаком и, распавшись на несколько веретенного облику вихрей, разбежался на все стороны света. Несколько Лайошей смешалось с впавшей в недоумический транс толпой, другие двинулись в разные стороны по расходящимся от площади уличкам. С тех пор томичи там и сям наблюдали появление личностей с моноклем в глазу и сардонической улыбкой из-под тоненьких черных усиков. В муниципалитете, на бирже, а особь в тайной полиции этих самых монокленосцев в котелках образовались прямо-таки мушиные полчища. Кто-то видел посвечивающего голубизной мага в задумчивости восседающим верхом на шпиле колокольни над Воскресенской горой. По городу бродили нехорошие слухи, что, используя массовый гипноз, маг намеревается откопать и осквернить мощи Федора Кузмича. Опасались: он выкрадет голову императора-отшельника, чтобы заставить ее вещать в своем балагане.
Загадочность Жоржа усиливалась еще и тем, что не только в великорусском литературном он был докою. Он мог ввернуть и какого -нибудь «мон шера», и «фатера с муттером», а иной раз возьмет да и начнет морочать наборщиков по-аглицки в духе Конан-Дойла.
-- Слышали ли вы, что произошло в нашем сити на Саввы-Кобылина-бич? -- вопрошал затаившийся в обличии Жоржа фокусник, отсылая оригинал криминальной хроники в набор.
-- Что же?
-- О! Это скотство достойно сыщиков Скотланд-Ярда и самого друга Шерлока Холмса доктора Уотсона! Что там медный крестик юродивого в мыле, вываренном из жира кандальников! В котлетах трактира « Корона государя императора» найдены человеческие ногти, да-с! И кусочек фэйса в кулебяке. Ухо-с! И даже с присохшим к нему рыжим бакенбардом! -- сообщал денди, поигрывая тростью, со скалящейся мордой набалдашника. В эти моменты Темникова словно подменяли -- и наборщицы в ужасе обнаруживали, что он как две капли воды похож даже уже не заезжего гастролера-факира, а на начальника тайной полиции, чье имя не произносилось вслух(впрочем все знали, что курирующим губернию от Каинска до Анджерки был никто иной, как Аркадий Николаевич Тиунов, говаривали правда, что у Тиунова имеются изготовленные приговоренным к каторжным работам часовым мастером механические копии, в количестве пяти штук, потому и был он вездесущ ). По Каштаку и Дальне-Ключевской бродили слухи о том, что не даром светятся ночами окошки в универитетской анатомке. Что чего-то нехорошее творит там профессор Кулябко. Шептались о том, что купчиха Дрынина обламала зуб о стеклянный глаз каторжанина попавший ей во время пережевывания купленной на заисточинском базаре кулебяки. Болтали -- на кладбищах окрест Томска появляются разрытые могилы, а ночами по городу рыщут светящиеся бездомные собаки похожие на нарымских волков. В одной из заметок криминальной хроники сообщалось: на берегу Ушайки, под мостом, где ежедневно проезжает губернатор, обнаружили выпотрошенного и обезглавленного, начиненного взрывчатым творогом бегуна. То ли это был самоубийца -- террорист, вроде того, что нанес цесаревичу самурайский удар во время его путешествия по Японии, из за чего и явился Николай Александрович в Томск с забинтованной головой, то ли еще сто? Купчиха Дрынина рассказывала, сидя за самоваром с купчихой Тетериной у раскрытого окна с резными Сиринами на наличниках, что, дескать, голова купца Зубова, в доме которого теперь проживает Кулябко с дочерью знаменитого химика Менделеева, была выставлена в балагане Лайоша Коша в качестве говорящего экспоната головы Людовика XYI. Когда после двух вопросов из толпы, с оракула сполз парик и отклеился ус, все ахнули -- взорам собравшихся предстало лицо всем знакомого миллионщика, торговца осетриной икрой Зубова. Тетерина божилась Дрыниной -- сама видела -- он, у него она купила протухшей паюсной икорки, которую потом не могла сбыть даже арестантам. Разоблачение говорящих голов было полным, потому как когда в проходимца полетели комья грязи и яйца, он вздыбился обнаружив, что в столике на колесиках был тайник с симпатическими зеркалами.
Но мало ли что писали в газетах! В ответ на газетную утку на другой день появлялось опровержение -- и оказывалось, что кулебяки с гусиной печонкой-- вкусны и полезны, искуственный глаз катаржанина купчихе Дрыниной приснился, а на берегу нашли не обезглавленный труп бегуна, а протухшую на мясном складе тушку кобана, обосранную воронами, чей кал и был принят тайными агентами за взрывчатку. В Питере бесчинствовали террористы, в Париже организовывал и раскрывал заговоры Рачковский, в императорском университете наблюдались брожения среди профессуры и студентов, потому и в губернском Томске полиция бдела.
Вот так и жили. Жорж по праву старшого унтеркорректора читая оригиналы, первым разносил по наборному цеху свежие криминальные новости. Митрич, негодуя на его въедливость коверкал слова. Темников -- или кто там еще скрывался под моноклем и нафабренными усиками? -- правил, заворачивал, снимал с полосы.
Но тут вышла непредвиденная ажиотация! Такой конфузон, что хоть прямо под суд привсяжных! Сколько ни выходил постоянным победителем из словесных игрищ Темников, выправляя все злокозненные ляпы Митрича, но последнюю «ляпу» все же проморгал. А, может, это была и преднамеренная подстава. А вся оказия с конфузией была в том, что прямо на службе, урывками, почитывл Жорж не токо Конан-Дойла, но и ковбойские детективчики с бюстселлерами. Там где про «селлеры» пропущал. А вот где про бюсты -- шлифовал глазом, будто это были прелести журналистки из газеты «Пикант» Маргариты Негляжной. Через то даже родилась версия: а уж не корректор ли насилует на темных тропинках университетской рощи и в переулках вдоль Московского тракта несчастных, мечтающих о химическом факультете девушек-курсисток, подобно Софье Перовской готовых идти на голгофу революционной борьбы? Не он ли вытворяет все эти изуверские бесчинства, а потом сам же имитирует робингудовское убиение ни в чем невиновных эксбеционистов, которых влекли тенистые тропки рощи и Лагерного сада.
Царский поезд, везший императорскую семью с наследником, домочадцами и прислугою, уже был на подъезде к станции N. Уже однажды сбывшееся предсказание министра путей сообщения Витте научило быть бдительными. На засыпку вскрытой сети подкопов бегунов-скрытников были брошены как все силы тайной полиции, так и волонтеры. Императорским университетом была
командирована специальная экспедиция в Лапландию, лингвисты трудились над разгадыванием таинственных рун на каменных стеллах и досках из карельской березы. Заранее подготовленный репортаж стоял на первой полосе «Всевидящего ока» под главюрным потретом Государя-Императора -- и вдруг изыскивается в заголовке тот самый канфузон. Заартачился Митрич -- не стал править «И» на «Е». И хотя в корректурах везде выправлено, а на полосе… И самое главное, что на пришедшей из столицы по телеграфу депеше -- тоже это самое «и».
У редактора -- припадок: обострение падучей, грелка со льдом на голове, пиявки на висках. Ответственный секретарь, умевший-таки хранить кабинетные секреты, призывается к ответу за безответственность. Оберцензор звонит по правительственной проловке, требуя остановить тираж.
Тираж останавливают, уже отпечатав половину.
-- Хто пропустил? Хто подстроил? -- стонет главный редактор «Всевидящего ока» Василий Васильевич Глубинный, роняя раздувшихся пиявок на паркет рядом с дерматиновым диваном( позже на том диване котоватый чекист Леха Кошкин овладеет пантеристой комсомолкой, скрывшейся под псевдонимом). Тает лед на раскаленном лбу.
А еще говорили, што в деле корректора были залитые чернилами страницы, которые проливали на все происшедшее свет, как на грандиозную мистификацию некого путешествуещего во времени мага под именем Великий Зверь. Трудно было определить даты происшествий. Сам обвиняемый -- в одном времени появлялся в виде гастролера варьете с опереттой в ковбойском стиле, в другом -- перепоясанным пулеметными лентами революционным матросом Лехой Кошкиным, в третьем манипулирующим мертвыми головами зловещим магом- Лайошем Кошем.
А с «ерами» и «ятями» так и вышло, как предрекал Митрич -- опосля их отменили.
И вот мается Василий Василич Глубинный с пиявками на висках и льдом на лбу, лежа на диване с резною спинкою, на которой изображена вакхическая лягория -- резьба по дереву безвестного губернского Рубенса.
-- Не ивольте переживать Василь Вапсилич! Отыщем! -- рявкает, щелкая каблуками безответсвенный секретарь Семен Крепленый. -- Не иначе происки нигилистов-смутьянов!
И тут же уже на пороге сыщик тайной полиции из поддепортамента по искоренению орфографических ошибок под кодовым названием Хмурый со свежим, пахнущим еще типографской краскою нумером «Всевидящего ока». Он мигом обнаруживает, что слово «поезда» с пропуском «о» и заменой «е» на «и» означает по-древнееврейски «взрыв».
-- Не читали ли вы, милостивый государь, протоколов шпионских мудрецов? -- строго испрашивает Хмурый Глубинного, чуть ли не по кресло заглубившись в редакторское кресло, конспиративно меняя «сионских» на «шпионских».
Редактору уж не до моржовых лежек под резными ляжками на диване со льдом на лбу! Сидит под лягорией, вытянувши во фрунт, рассыпавши лед по полу, давит каблуками лопающитхся на кровяные кляксы пиявок.
-- Да знаете ли, как -то руки не доходили-с до протоколов-с! -- бормочет.
-- А вы почитайте! -- бросает Хмурый на колени редактора сочинения Гнилуса, обнаруженные в верстальных кассах, точ в точ, как Вакх на лягории, лягаясь и бия копытами, бросает к себе на волосаты колени ядреную Вакханку.
И докладает этот самый Хмурый, что недалеч от Авельска, путейным обходчиком монархических убеждений обнаружена в вырытом скрытниками-бегунами подкопе адская машина, так хитро настроенная, что акурат взорваться бы ей с фейерверком к прибытию царского поезда! И клонит Хмурый к тому, что искаженный на древне-еврейский манер заголовок -- не иначе, как сигнал террористам-нигилистам.
Митрича тут же и повязали, меня по малолетству не тронув. Уходя в тюрьму на Обруб, Митрич токо и сказал на прощание:
-- Ниче! С етими ерами мы ешшо разберемсь!
И вдруг:
-- А хто первый проявил бдительность?! -- несется из столицы по государевой ппроловке. -- Отыскать! И срочным стафетом -- в Питербурх! Для предоставления к награде.
Стали искать вот тут -то и вспомнили про Жоржа Темникова.
-- А чем занимался в тот день Темников? -- вопрошает, просияв, Глубинный.
-- Был на службе. Хотя случаеца он берет отгулы, штоб совершить паломничество в Семилужки к чудотворной иконе! -- доложил, став назад отвественным из безотвественного секретарь Семеон Крепленый, взяв на караул мерную линейку, по старой памяти о ерманской кампании, из которой он вышел круглым георгиевским кавалером. -- Вначале проморгал! Но потом…Ему первому в глаз кинулось -- как есть первому…
-- Ну так подать сюда нашего ироя! -- выпучил бельма Глубинный отдирая от виска последнюю, раздувшуюся в маленький дирижаблик, пиявку...
4
Вдруг перо споткнулось о бумагу, словно наскочив на препятствие. Замолк диктовавший мне голос с «народным» выговором.( ????Потом окажется что это осуществлял инфернальную связь совесткий писатель –деревенщи???.) Расползающаяся по странице косматая клякса напомнила о том, что над городом рыскает дракон, четыре буквы «о» скатились в нижний угол превратившись в четыре стремительно крутящихся колеса кареты: ее каким-то образом умудрился нарисовать обмакнутым в чернила когтем мой неотвязный двойник. Всмотревшись в довольно искусно выполненный рисунок, я увидел и тройку раздувающих ноздри коней, и фонарики на крыше, и вензеля по бокам дверцы, и сидящею на облучке Костлявую с косой, лезвие которой, впрочем, выглядело прячущимся за тучу-кляксу месяцем. Оглянувшись на меня, Костлявая скалилась в усмешке. Но тем более успокаивающе смотрел на меня Ангел с облучка, тем более умиротворяюще лилась из-за дверцы кареты музыка дуэта флейты со скрипкой. Сквозь оконце дверцы можно было видеть и магистра в треуголе и роденготе со стоячим воротником, и скрипача с флейтисткой и вездесущего котяру Леху, еще не обзоведшегося матросской бескозыркой и маузером. Рисунок был настолько филигранно-изящным, что я был удивлен -- как это преследующий меня Лаойш Кош умудрился добиться такой точности изображения обычным когтем? Да еще с такой быстротой. На мгновение строчки распались.
В момент резкого толчка велопедохода, в котором мне досталось место между одним из боковых пропеллеров и пультом управления, стоявшая возле компьютера голова Памфилы Флейтистки начала вещать с такой бешеной скоростью, что произносимые каменными губами слова слились в один сплошной свист, в котором были различимы переплетающиеся в контропункте партии флейты и скрипки. Умащиваясь на приделанной ниже основных сидений скамеечке, я все еще не мог сбросить со спины неотвязного магистра, притворившегося было маминой шалью. А он-то как раз и проделывал теперь манипуляции, которые доставили нам столько сюрпризов и хлопот в дальнейшем. Хитрый маг в обтянутой черной перчаткой руке которого я увидел ларчик с ручкой, за которую он и держал вместилище алхимических принадлежностей, правою рукой накручивал влево-вправо вделанный в панель глобус из зеленого малахита с инкорустированными на нем морями, океанами и пустынями, исполненными из синего… , желтоватой слоновой кости, … Повращав шарик, он потыкал пальцами в клавиатуру над которой пыхтел Жорж Пеночкин, отправляя по пространственно-временному телетайпу послание в Томск 1888 года. На Жорже были надеты отливающие блеском словно крылышки жука-бронзовки доспехи рыцаря. Позабавлявшись с модулятором пространства и постучав по клавишам кодировочного аппарата, магистр принялся за рычажки на временной шкале. И тут меня слово кипятком окатило догадкой. Если бы я сразу допер -- чего добивается своими манипуляциями коварный чародей! Я бы двинул этого хронопедостопера ногой, или выхватив его шпагу из ножен, проткнул бы этого похожего на ночную бабочку масона, нанизав его, как козявку, на булавку! Но -- было поздно…В момент, когда сделав крутой вираж наша машина пространства-времени зависла над разбросанными по … горе строениями императорского университета, когда уже видны были и спешащие на лекци мураши-студенты, и важными жукам движущиеся среди них профессора, мигнуло -- и наша, обсевшая чудо-аппарат компашка вместе с переодетыми в палача Кулигой, в монаха фрасисканца -- … и двумя надутыми ветром пустыми костюмами Неотвратимой Смерти и Ангела-Конформиста распалась на множество призрачных подобий. Уцепившись в стремительно падающую на городскую площадь железяку -- я видел, что эти самые подобия восседающей поверх барабанов группы «Странники» разлетаются на все стороны света, осиянные зеленовато-фиолетовым свечением, словно гирлянда пущенных по ветру мыльных пузырей. Маг продолжал полет, сидя у меня на спине -- нога на ногу -- и долбя по клавиатуре с буквами из под валиков которой лез, трепыхающийся по ветру длинный, как глист, лист. А может быть, мне только казалось, что он колотит по кругляшкам-пуговкам. Вполне может быть, как раз наоборот он просто управлял приемом, послания, отправленного кем-то по факсу. Видя, как аппарат с грохотом обрушивается на подмостки сцены-времянки на запруженной толпой площади, я прочел на листе «НЕОБЫКНОВЕННЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЖОРЖА-РЫЖИЕ БАЧКИ», сразу поняв, что совпадения имен двух Жор -- не случайно. Тем более, что на щеках наворачивающего пентотонические гаммы соло-гитариста весьма своевременно проступили бакенбарды. Они были рыжие. Ну а псевдоним -- Темников, кому он был не известен из столицесибирских рокеров? Им Пеночкин подписывал свои концептуальные полотна, чтобы придать им больше зловещести. Текст влился в мои уши неистовым электрогитарным соло.
***
О чем уж там вели толковмище с Жоржем редактор и ответсек, заперши кедровы двери с бронзовой ручкою, украшенной двуглавым орлом, но только вышел Жорж оттуда встрепенутый, с командировочным удостоверением на Питер -- в одной руке, с разорванным в клочья бюстселлером, найденным у него в столе, -- в другой.
-- Я т-тебе покажу, как на государевой службе полицейские романчики почитывать! -- гремело в спину Жоржу.
_ -- Пущай расхлебывает! А то шибко грамотный! -- умозаключил Глубинный, направляя его в тайный департамент к Тиунову, получившему звонок от столичного министра.
И поехал Жорж на вокзал на извозчике с одним саквояжем, в котором лежали у него изданный для служебного пользования особо запретных слов, словарь Блокгауза и Ефрона, смена белья, набор зубочисток из кандоуровского кедра в разборном пасхальном яичке
И двадцать пять целковых ассигнациями. И прибыл он на вокзал, где ешшо третьево дни встречали с медным оркестром осударя императора представитель мериканской конфессии, губернатор, мещане, студенты , профессура и служилые люди, о чем сообщалось в газетах, умалчивая об адской машине на подъезде к Авельску. Сел Жорж в вагон третьего классу, достал из соквояжу словарь и стал коротать дорогу до Питеру.
Вдруг…
4
ПРОДОЛЖЕНИЕ РАССКАЗА МАЛЬЧИКА-МЕДИУМА
С Алексашкой, Славкой и другими пацанами мы и без того не вылазили из университетской рощи -- подглядывали в лекционные залы, лаборатории, наблюдали, как студенты крутят шуры-муры с курсистками.
В кустах рощи я порой встречал дядю с тростью и в фетровом котелке. Смешно вставая на цыпочки и подпрыгивая, он тоже заглядывал в окна, пытался залазить на деревья, но где ему было соревноваться в обезьяньей ловкости с нами? Какому агенту тайной канцелярии удалось бы так ловко шпионить, как нам с Алексашкой и Володькой? Известны были мне и изложенные на бумаге из-под сахарных голов причуды профессора гинекологии Василия Марковича Флоринского. Приняв экзаменационные роды, профессор-акушер любил повозиться с фарфоровым сервизом курфюрста. Этим раритетом он очень гордился, и то и дело, вынимал реликвию из шкафа-поставца, чтоб полюбовался на чем-то напоминающую ему снившуюся ему ночами карету супницу, видимо, вспоминая свою голодную студенческую молодость. Собственно, супница с ее финтифлюшками и трещинкой на дне мало чем была похожа на являюшуюся ему ночами карету, в которой он видел себя восседающим в ее глубине магистром, но такова работа воображения, а тем паче фантазии, преобразующей белое -- в черное, гладкое -- в шершавое, объяснимое в непостижимое. В тайной полиции губернского Томска на ученого-гинеколога уже была заведена папочка, в которую легли соображения насчет стоимости фарфора, явно не вписывающейся в скромное профессорское жалование. Наблюдаемое мною сквозь мразные стекла причудливое витье математических и физических формул, бегущих по грифельной доске из-под мелка в руке доктора Николая Александровича Гезехуса, наводило на мысли о том, что слишком много казенных денег тратится на мел и содержание опасных фантазеров. Скифские каменные бабы с глазами-шшолками, бивни мамонтов, чучела волка, осетра, крокодила и других чудищ пугали антиправославными соблазнами. А пуще всего томили душу шкелеты, трупаки и расфосованные в склянки внутренности анатомического кеатра. Насчет растрат казенных денег и языческих кощунств «котелок» подсказывал мне сам( что-то же должно было содержаться в ларце с алхимическими принадлежностями!) -- и я врал, как мог. А вобщем-то мне очень даже приятственны были -- и буфет с фарфором, и скифский идол, и чучела в музее, среди которых паче всего мне по душе были обезьяна и крокодил, ужасно напоминавшие про моего зловещего мецената.
Да и осетр -- бывший икринкой во времена появления в Сибири Ермака Тимофеивеча и, вполне возможно, махоньким кастрючком обсасывавший его труп на дне Иртыша??? будил в воображении сюжеты Жюля Верна про «Нацутилус», Капитана Немо, полеты на луну, тысячи лье под водой и путешествия в пустотелом снаряде.
Особенно хотелось «котелку» вызнать -- не поедает ли Флоринский сырых эмбрионов и пуповин из той самой супницы, заранее сдабривая их порошками из алхимического набора? От «котелка» я и услышал слово -- трансмутация, которое позже для пояснения чудес с каретой и ее седаками много раз упоминалось в писаниях иерея Иоанна. Не наряжаются ли студенты в помещенные в музее одежды шамана и казачьи доспехи времен Ермака? Не отламывают ли для ритуальных отправлений частиц от скифских каменных баб? Эти вопросы казались мне особенно коварными, потому как я сам воображал себя и курфюрстом в камзоле и парике, поедающим черепаховый суп из фарфора, и камлающим на таежной поляне шаманом, и прорубающимся сквозь сибирскую сельву к сокровищам Чингис-хана коквистадором. В любых затруднительных случаях я мог прибегнуть к помощи ероплана или дирижабля. Глядя на сушоного осетра в витрине я живо воображал, как плыву в небесах, сидя в его пустом брюхе или наблюдаю за происходящим внизу через смотровой глаз. И вот опять заказ «котелка». Это был второй или третий из обезьяно-крокодилов, которыми кишел в ту пору профессорско-студенческий Томск.
Зажав в кулаке двугривенный и воспаряя мечтами ежели не на ероплане, то на дирижабле, я сбежал к реке.
Государь сидел на бревешке спиной ко мне, с удочкой, уставясь на поплавок. Вовка с Алексашкой подкрадывались к нему сзаду, с той стороны, где отбрасывала тень на песок плошка с червями…
Споткнувшись о слово «сзаду», я сбросил с руки когтистую лапу -- и вскочив со стула запустил чернильницей в отпрянувшего к изразцовой печке, не ожидавшего от меня такой прыти магистра в треуголе. В просвете распахнувшихся крыльев плаща сверкнули пластины рыцарского панцыря, брякнула о ногу шпага. Магистр отскочил и, сорвав с головы треугол, застыл в реверансе, склонив голову так, что по ту сторону проглядывающей плеши я увидел задранную косицу с черным атласным бантиком. К моему изумлению -- в одной руке у проказника была скрипка , в другой -- смычок. Бросив взгляд на картинку на стене, я увидел, что рамка -- пуста. Проделки дурачившего меня мага, в сущности, не очень-то и раздражали: я рассчитывал на то, что в какой-то из своих вытворяшек и перелетов по эфиру, он поможет мне соорудить если не ероплан, то хотя бы дерижабль. Исходной моделью могло стать чучело осетра. Ради осуществления своей мечты, я готов был терпеть его, но, честно говоря, мне надоело воспроизводить архаизмы его лексики и грамматики. Все эти «поелику», «сия» и «ку» и «ду» в окончаниях. Ловко поймавший чернильницу факир, поигрывал ею, как мячиком. И я увидел, что предмет, в который я тыкал острием пера, был ни чем иным, как мумифицированной головой с широко распахнутыми глазами: казалось, мошенник длит свой бесконечный спектакль иллюзий. Отхлопнулась дверца на часах ходиках -- и выскочившая из часов кукушка прокуковала полночь. Пока она это делала, как бы давая понять-- откуда взялись эти “ку-ку” в выражениях “в уголку”, “каучуку” “хозяин земельного банку”, я мог убедиться, что у повторяющей одно и то же механической птицы лицо моего ночного посетителя. Впрочем, его-то самого уже и след простыл. Мерцая голубоватым свечением, он вошел в стену, на которой висела литография с изображением Паганини -- и теперь факир терзал смычком струны, будто натянутый на держак конский волос был пилой, а скрипка упакованной в ящик женщиной, которую ему предстояло разъять пополам, не повредив ее ослепительной кожи.
“Чернильница”, которой я запустил в черта, валялась на ковре -- узоры пропитывались вытекающей из темечка моргающей головы темной жидкости. Взяв со стола подсвечник, чтобы разглядеть -- что же это бугрится у меня под ногами -- я убедился, что вытекающие чернила -- ничто иное, как огромная, надвигающаяся на город туча. Хорошо были различимы ее обрамленные фосфорическим свечением края. То, что я принял за бледную мумифицированную голову с широко распахнутыми глазами было ни что иное, как выглядывающая из-за края тучи луна. Да собственно и луна-то была не луна, а мутноватая икринка, вслед за которой появилась еще одна, и еще и еще. Ясно было, что такое количество Лун -- сулит неладное. Из тучи высунулась заостренная морда осетра, мне показалось, что это тот самый ушайкинский реликтовый зверь, которого мы выглядывали, ныряя с Вовкой и Сашкой и слыша от двойника Александра Ш:
-- Ребятя, яйца-то не отморозьте!*
С утра мы купались, подныривали, цепляя на крючки рыбакам ржавые скобы, прохудившиеся башмаки и звенья цепей арестантов, бегали на Воскресенскую гору, чтобы поглазеть на наследника престола Николая. Было солнечно. Томск в праздничном убранстве -- резными наличниками, вензелями из цветочных гирлянд, металлическими рюшами на водостоках и ярко блещущими куполами церквей напоминал гимназастку в плате с кружевным воротничком рядом со студентом с надраенными орлеными пуговицами. К вечеру же, когда белоснежный параход “Николай” отчалил от Черемошенской пристани в сторону Чернильчиково, со стороны Нарыма надвинулись тучи. Словно воплотились в реальность тревожные разговоры о напавшем во время путешествия цесаревича по Японии бузумного , и самурайский дух гнался за самодержцем, втягиваемым в спасительную глубину империи. Возможно этот кучевой дракон выполз и откуда -нибудь из другого времени, чтобы обратиться в огромного дерижаблеподобного осетра, который разбухая -- это видели все -- дорос до летящего по небу веретенотелого ящера с крыльями, ластами , длинной шеей и крокодильей головой. Бдевшие иеромонах Иоанн с дьячком и еще живой тогда юродивый, молившийся в Семелужках, давали подробные отчеты о том знамении. После явления шести сот шестидесяти шести лун и воплотилось на небе это чудовище и стало пожирать луны. Трепетали свечи во храмах, темнели иконы -- и парящего по небу обожравшегося лунами змея молельцы могли наблюдать сквозь открывшие проход в неведомое опрозрачневшие глаза на иконе Николы-чудотворца. Толкователи знамения говорили: на месте Александровска явится град на железной дороге, будет кипеть огнь в громадных алхимических котлах, человек поймает в железный бублик молнию, враг подступивший к Москве наткнется на твердыню из огня и стали. Но тем июльским днем 1891 года пророчество еще не сбылось, было вполне безоблачно, и солнце могло в полную меру высветить и морщины на лицах нахлынувших из Семилужков юродивых, нищих, паломников к чудотворной иконе Николая Мирликийского, и летящую над куполом собора белую птицу, и красующееся бородами, жилетками с золотыми цепочками на животиках томское купечество, и профессуру в мундирах, и самого, как говорили, прибывшего из Александровска ночью на принятом за дракона дерижабле из бразилького каучуку Вольдемара Ферязева, и произведенную губернатором в лейб-лекарши малокривощековскую старицу Пульхерию Гавриловну Родионову, приторговывающую чудесными жабьми косточками для присухи и уже сторговавшую пуд тех косточек оптом купчихе Тетериной.
Будущий император, словно выйдя из иконного образа, стоял на палубе пенящего воду за кормой парахода в военном мундире -- и машущему ему вслед бородатому мужику с удочкой в одной и плошкой с червями в другой руке( его -то три года спустя и примут за воскресшего его отца Александра III) мерещилось, как огромные красные черви, струясь, ползут по светлому лику помазанника. Об этом он и рассказал нам со Славкой Кюстиным, когда меня подослал за ним следить фетровый “котелок”, а он накормил нас налимьей ухой из другого чугунного котелка и пообещал или посодействовать в краже чучела осетра из музея, или поймать осетра для изготовления аналогичного. Звали двойника Володенькой Бурсьяниным. Он был отчисленным за смутьянство бурсаком-медиком и подрабатывал презектором у профессора Кулябко, о котором ходили слухи, что он оживляет рыб, куриц и покойников. Рыб для оживления Володенька Бурсьянин ловил на удочку в месте впадения Ушайки в Томь, а вот покойников для анатомки добывал всякими путями, потому у него и бывали нелады с полицией.
Ковер был испорчен. Пятно расползлось -- и там, где в узорах орнамента фантазия рисовала мне то решетку университетской рощи, то сосны, елки, клены и манчжурские кусты самих чащоб Alma mater, теперь просматривалась лишь непроглядная чернота. Подняв чернильницу -- и поставив ее на стол между блюдцем, тетрадью и стеклышком -- я решил больше не писать. Оставил на стуле мамину шаль, снял с вешалки гимназический сюртук и фуражку, глянул на часы, которые показывали уже четверть первого -- и осторожно спустившись по лестнице -- вышел на улицу. Впрочем, полной уверенности, что я вышел-таки из дому, осторожно притворив двери, чтобы не разбудить маму, не было, потому как, нахлобучивая на голову фуражку перед тем как задуть свечу, я бросил взгляд на диван в полумраке под литографией с косматым скрипачем -- и увидел себя спящим под маминой шалью. И все-таки, надвинув козырек на переносье, я вышел.
В лицо пахнуло свежестью послегрозья. Сквозь обрывки туч светила пока что не намеревавшаяся распасться на 666 частей луна. Пройдя вдоль площади, я оглянулся -- и увидел, как сияет отраженным призрачным светом колокольня собора. Можно было бы, конечно, пойти в дом купца Ферязева на улице Загорной там, на чердаке бала оборудована коморка, где обитали двойник Александра III Бурсьянин, взявший псевдоним Гаврюхин, с тех пор как стал подрабатывать в балагане заезжего эксцентрика. Там же бывал и тощий, как черенок от метлы, дворничавший у Вольдемара Ферязева Терпсихоров, в миру Клим Суховерхов. И тот и другой были исключенными за распрастранение социалистических прокламаций студентами университета, подрабатывали на разгрузке барж, пилке дров, строительстве теплиц ботанического сада, рытье могил для эксгумации покойников, которых то и дело инспектировали на кладбищах «котелки». Я повсюду стремился поспеть за ними, подрабатывая и помощником механика сцены, и заместителем землекопа, и доставщиком бутылей с кровью с боен. С Гаврюхиным и Терпсихоровым было весело хоть червей копать, хоть рыбу удить, хоть перемещаться по эфиру, пребывая сразу в нескольких временах. Вот и домина купца первой гильдии Ферязева существовал сразу в нескольких экземплярах. Я уж не буду шибко распрастраняться на тот счет, что полуподвал его особняка полностью соотвествовал инквизиторскому подземелью во временах Жака де Мале, где и допрашивали, и осудили беднягу дотошные монахи-франсисканцы, что чердак крыши его изукрашенного резьбой из карельской беорезы замка в другом времени представлял собою лабораторию Якоба Брюса в Сухаревой башне, в Москве и чердак в пятиэтажке на улице ??? Немировича -Данченко, недалеко от радиокомитета Стоицесибирска???? Все это я мог видеть сквозь найденное мною стеклышко, которое из-зе его странной чечевицеобразной формы и лазурного цвета я вначале принял за осколок легендарного витражного стекла, изображавшего когда-то глаз евангелиста Марка, но, как следует рассмотрев стеклышко, я убедился в том, что это стеклянный глаз. Не сразу догадался, а только прочтя объявление о потерянно неким Кривоглазом его драгоценной реликвии. И все -таки самым важным для меня было то, что я мог пребывать сразу на двух чердаках, двух абсолютно идентичных домов на улице Асинкритовской в Александровске и на улице Загорной -- в Томске. Меня так тянуло на этот заблудившийся во временах чердак еще и потому, что там меня ожидал ларец с алхимическими принадлежностями, кот Леша-Леший и чучело осетра, в котором мне грезился прообраз межпланетных летательных аппаратов будущего. Я еще не знал, как должен перемещаться этот аппарат -- за счет верчения хвостовыми пропеллерами или выпуска огненной струи из анального отверстия, но чувствовал -- я близок к открытию.
Я обошел площадь по кругу и теперь мне предстояло подниматься по улице Почтамптской, чтобы добратьтся до двойника Александра III, зимой подрабатывавшего истопником не только у Ферязева, а и в медицинском корпусе университета, летом сторожившего анатомку, где он ночами потрошил покойников с Кулябко с его бессменным ассистентом Садовским.
Теперь я шел по площади не с той стороны, куда выходили окна нашего дома, а с прямо противоположной. Подмостки, на которых днем показывали представление с вампирами, летающим дерижером, механическими музыкантами и говорящими головами все еще были на месте. Как и бутафория спектакля, предствлявшего собою хронику из времен Французской революции с непременными сценами обезглавливания Людовика XYI и Марии -Антуанетты.
Гильотина еще стояла на подмостках. Не снят был и колыхающийся на ветру занавес. Теперь я наблюдал все это с изнаночной стороны, а днем -- и орудие казни, и монаха - франсисканца, и тамплиера в доспехах, и палача я видел стоя в гуще столпившегося на площади народа. Помню -- меня удивили тогда необычные музыкальные инструменты артистов и забавная штуковина с колесами и пропеллерами на заднем плане. Теперь эта штука поблескивала в лунном свете. Подойдя к сцене, я увидел лежащих спящих под ней Вовку Бурсьяниа-Гавроюхина и Терпсихорова-Суховерхова при нем. Стараясь не наступать на располлзающихся из плошки червей и удочку, я всунулся между ними -- и тут же провалился в сон.
Комменатрии
Это первый в цикле писавшихся “задом на перед” романов.
Стр 8 Отсеченная голова по одному из «накачанных» Кулигиным из всемирной паутины советов Великого Зверя край как нужна была для свершения ритуала единения с духами…
Кроули пишет: "Они не должны быть съедены, но разделены следующим образом: - голова, руки, ноги, и туловище, разделённое на четыре части. Имена соответствующих богов должны быть написаны на коже, с рук следует затем снять кожу и сжечь в честь Пана или Весты, ноги нужно предложить Приапу, Гермесу или Юноне. Правое плечо посвящяется Юпитеру {Снова примечание Хайдрика, - везде Кроули пишет Юпитер с двумя ПП, здесь же это имя написано с одним П}. Голову следует предложить Венере. С головы нельзя снять кожу, но просто сжечь, в честь Юноны или Минервы. Обряд не следует использовать в обычных случаях, но редко, и лишь с великой целью, и он не может быть раскрыт кому угодно" (Алистер Кроули, "Парижские работы").
Стр Начинал маг с походов в картинную галерею, цветаевских бдений местной интеллигенции, читок стихов у Володи Назанского
Пришедшаяся на годы картинно-галерейская война «рерихнутых» с искуствоведами, закончилась полной победой последних. На руинах этого побоища воцарилась «тусовка Назанского», куда был вхож и автор. Читки стихов (иногда под гитару). Реанимация арт-кафевского духа. Ритуальность. Жажда харизмы. Все это мало-помалу сошло на нет после того, как из картинной галереи была украдена картина Айвазоаского Н.К.«Корабль на мели». Незадолго до того из зала икон куда-то уплыла деталь иконостаса. Чаша была переполнена. Молельный дом поэзии пал жертвою.
Сфинкс … Образы Сфинкса и пирамид -- одни из самых навязчивых знаков западной цивилизации.
По одной из версий Лох-Несское чудовище было вызвано Алистером Кроули.
не то Кривошея, не то Кривуха – с чемоданом запретных брошюр.
Кажись, «Приз-бюллетень» называется. И во первых же строках – про какой-то призрак, который бродит по Европе… «Пресс-бюллетень» -- Мананников
Странники
В книге Олега Шишкина ( Шишкин также -- один из газетных псевдонимов вдохновенного производителя «мыла» Алексанра Черешнева -- Духнова) «Битва за Гималаи» с подзаголовком «Путь в Шамбалу, НКВД: магия и шпионаж» сказано: « Среди самых экзотических староверческих сект странники занимали исключительное положение. В России их называли по-разному: бегуны, пустынники, скрытники. Основоположником ереси считался уроженец переяславля беглый солдат Ефимий… стр. 112
Среди этой англо-и гермофилии одна только гардеробщица Пульхерия Гавриловна Родионова выглядела старушкой-вековушкой славянофильского образцу.
У советских писателей( и особенно у деревенщиков) всегда находилась бабушка, рассказывавшая в детстве сказки. По образу и подобию пушкинской Арины Родионовны. Чернокнижествовавшие братья Гримм, подсказавшие национальному гению сюжеты «Сказки о спящей царевне и семи богатырях» и «Сказки о золотой рыбке» оказывались как бы не при чем. Мистические бабушки-сказительницы -- свидетельства непременного такланта, присутсвуют в писательских биографиях Михаила Щукина и Валадимира Галкина. От них принимают они дар совести нации или сказочника, свособного уводить в страну грез.
как по пространственной обрешотке, так и по временному коллодию.
(!!!ДРУГАЯ ВЕРСИЯ __ОН ОБОССАЛСЯ, КОГДА ЕГО АРЕСТОВАЛИ)
Позировал Блюмкин…
Нильс
Джимми Пейдж играл на «Мартине», гусь Мартин, мальчик … улетающий на гусе в Лапландию…Мартин?
Памфила -флейтистка…
Ванесса Мэй, «Шторм»,
Джимми Пейдж
Лайош Кош -- Каштак, венг из Венгерово, дальний отпрыск Радищева.
Где-то должен появиться альбом с картинками Босха, «Сад земных наслаждений»,
там есть пузырь в котором сидят двое. биоголограмма
сырная лавка???
ГЕНЕРАЛЬНАЯ РЕПЕТИЦИЯ
СЕДЬМОЕ ВОПЛОЩЕНИЕ КАЛИОСТРО
УЗНИК ВРЕМЕНИ
ИСТОРИИ
ГОВОРЯЩЕЙ ГОЛОВЫ
ШУТКА ДОРМИДОШИ
Неведомо от кого пошла молвь, что болтун-Дормидоша у шута Ванечки Балакирева—не деревянный болван с приводимой в движение специальным рычажком неумолкаемым ртом, а живой карл. О самом же всешутейшем величестве поговаривали, что, дескать, он – напичканная шестеренками чревовещательная механическая кукла, выписанная Петром Алексеевичем из Голландии. И вся штука в том, что царь знает специальную пуговку, нажав на которую, можно тут же получить нужную прибаутку.
Камергер Вильям Монс не желал верить в эти бредни.
Куклы вырезались из славянских идолов…
Обхватив чурку, как бывало обнимал Катеньку, Вильям Монс почувствовал ладонями две явственные груди. Они были такими же гладкими, холодными и неотзывистыми, как поверхность мрамора…
Вильям, как Шекспир…
Балаган-- …»Фауст» , «Мавр»???
Петр—Мавр…
Подарок Петра—яйцо из слоновой кости…
Кунсткамера…
Проект механического человека, Яко Брюс…
Кукольники вырезали… Матрос рассказывал…
Палачь—Дормидоша…
Обходя после вечерни храм,
Они с пастором ходили по лесу и он ему показывал устройство вселенной с помощью пня. Кольца –орбиты, камешки –планеты. Стержень солнце… Внутреннее устройство кирхи, Христос распятый…
Эссе
Два Иосифа
Мережк
17 апрель 2005, 16 август 2005 г. 31 март 2006 г., 1 апреля, 2 апреля
Может быть последний фрагмент разбить (концовку оставить на закругление?)
11 сентябрь 2008 г.
Юрий ГОРБАЧЕВ
ПРОКЛЯТЬЕ ДОРМИДОШИ
МЕСТЬ ДОРМИДОШИ???
ПРОРИЦАНИЯ ДОРМИДОШИ
СНЫ АЛАСТРИЭЛЬ
роман
Эпиграф
Саше Безрядину
Часть первая
БИБЛИОФИЛ-ПУТЕШЕСТВЕННИК
Первое предуведомление публикатора.
Не трудитесь искать в библиотеках дневники сновидений Великого Зверя, повествующие о магических опытах, производимых во время его посещения России в 1913 году. Они не существуют в записанном виде. Как и спиритические конспекты медиума Лайоша Коша, цитируемые в моем романе интернетные файлы или тексты, обретенной героем «папки с синими шнурками». Все эти, говоря шпионским языком, «данные» получены мною через медиумов во время вхождения в контакты с Мыслящей звездой, сквозь которую наша планета проходит с пока что еще не вычисленной астрофизиками и мистиками периодичностью. Но всякий раз, когда этот сгусток плазмы неизвестного происхождения приближается к Земле и окутывает ее, наблюдаются явления, описанию которых и посвящен мой роман- репортаж, где сделана попытка систематизации разрозненных свидетельств об этом космическом феномене. Если бы не впадения в транс, медитации, прозрения третьего глаза, - все это так и осталось бы закодированным в претерпевающей постоянные трансформации субстанции Мыслящей звезды Агории. По оставленным же самим магом, написанным в первопрестольной двум его поэмам*, мы можем судить - какое место отводил Алистер Кроули России в своих зловещих ритуалах лишь в той мере, как об облике Лох-Несского чудовища по смутным снимкам едва высовывающейся из воды, похожей на перископ подводной лодки, змеевидной головы. (Эта метафора тем более уместна, что гитарист группы «Led-Zeppelin» Джимми Пейдж, купивший на берегу озера Лох-Несс принадлежавший некогда Алистеру Кроули Балескин-Хаус, считал себя последующим воплощением Великого Зверя.) Известно, правда, что Москву еще не победивших большевиков, стремительных пролеток и золотых куполов Великий Зверь назвал «гашишным сном», а последовавшие за визитом в Москву «Парижские работы» Кроули были приурочены к 600-летию казни магистра тамплиеров Жака де Мале. Нумерологическое совпадение 1313 года с 1913* давало магистру Восточных Тамплиеров право надеяться, что коридоры времени открыты для воплощения духа, поклявшегося отомстить великого еретика и, подобная галактической спирали, вечно вращающаяся карма, должна совершить очередной оборот. Наверняка, Кроули соотносил дату своего посещения России и с трехсотлетием царствования Романовых. Совпадение дат 1613 и 1913 для нашего романно-медиумического исследования столь же значимо, как и все другие роковые совпадения и deja vu.
Имеются также документальные свидетельства о том, что в златоглавой Великий Зверь повстречался с эффектной скрипачкой, которую назвал «алой львицей»( собственно, он всех женщин-медиумов называл так, видимо, по аналогии с «алым львом» алхимиков). А незадолго до того, как обрести медиума Аластриэль, Великий Зверь использовал в своих магических работах и русскую флейтистку, встреченную им возле Исторического музея и прозванную им Памфилой. Другим тантрическим медиумом Великого Зверя в этой мессионерско-магической поездке была ученица Айседоры Дункан Мэри Д*Эсте Стургес. Ставшая одной из первых скрипок и флейт тантрических оргий, она путешествовала с магом по медиумическому пространству «гашишного сна» вместе с привезенным из Италии хором девушек «Рэггид регтайм герлз».
Времена парада-алле фантанирующей экзотики. Будь то черно-белая зернистость старых дагерротипов, суетливо движущиеся по экрану герои немого кино или нарождающийся из «жмуркоманд» и военных оркестров советский джаз. Тапер, выколачивающий из дребезжащего пианино синкопы Джоплина в кафе «Аквариум», наподобие одного из героев Достоевского, во время путешествий пальцев по клавишам до неузнаваемости перевиравшего «Марсельезу». Все еще соединяющая землю с небесами «башня слоновой кости», в чьем прямостоящем бивне уже чувствовался явственный наклон, вот-вот готовый перейти в заостренный перегиб взбесившегося слона неистового пролеткульта. Артистические кафе. Революционная богема. Футуристы и модернисты вперемешку с завтрашними чекистами, чья грядущая встреча окажется роковой и для желтой кофты фата, и для мужиковствующих косовороток, и для дендистских шляп-конотье. Взлетающие ввысь ножки зажигательного канкана, непостижимо предвосхищающие вскидывания рук опьяненных фанатиков, приветствующих экстатирующего кумира Третьего Рейха(позже их продолжателями станут Фаны рок-н-ролла). Озоновый запах предгрозья. Озноб новизны. Непостижимая, слагающаяся в многоугольники геометрия любовных треугольников. Проповедь мировой революции и свободной любви. Теософия. Эзотерические камлания. Дионис кровавой чувственности торжествующий над Аполлоном филистерско-мещанской умеренности. Все это общеизвестно. Однако, более поздние мотивы настойчивых изысканий большевиков в области обретения бессмертия, оживления мертвых и продления жизни до сих пор как бы погружены в мерцание таинственного. Не вполне ясно предназначение некоторых построенных тогда аппаратов, принадлежащих творческому гению космиста Кондратюка. Не до конца понятны некоторые авангардно-архитектурные заморочки творившего в Томске и Новосибирске Крячкова. Туманны воззрения экономиста-фантаста Чаянова. До сих пор продолжают являть собою область загадочного экспедиции на Тибет сопровождавшего Николая Рериха Блюмкина и контакты Сталина с Махатмами. Как остается загадкой и повышенный интерес большевиков, а позже и Советского Союза, к проблемам переливания крови, а так же к методам магического воздействия на массовое сознание.
Глава Первая
КАПИТАН «ЖЕЛТОЙ СУБМАРИНЫ»
1
Публикуемые ниже конспекты, записи и расшифровки предоставлены в мое распоряжение Александром Кулигиным. Все это началось с невнятных фрагментов, надиктованных ему во время выходов в астрал при созерцании картины "Бэда- проповедник". Рериховский шедевр, как мумия в пирамиде, покоящийся в термостатическом режиме Новосибирской картинной галереи в здании бывшего Крайкома, построенного по проекту архитектора Андрея Крячкова, сыграл в истории создания этой рукописи нечто вроде входа в иное измерение, твердой и непроницаемой на первый взгляд перегородки по ту и эту стороны которой – два бесконечных лабиринта. В этих изломах и извивах пространсва-времени и повстречал я однажды похожего на вышедшего из картины Бадду уже посеребренного сединой хиппи в потертых джинсах, свитерке и стоптанных кроссовках. Легендарный блюзмен подземки, Кулига ходил туда, оставляя на гардеробе битого в метрополитеновских гастролях псевдо -“Мартина” в пошорканном чехле. Этот Иоанн-предтеча стрикеров слыл у «кепочников» блуждающим духом метро и, похоже, дорожил своим священным саном.
Первые из своих медиумических записей он делал на пачках сигарет “Космос”, на ладони, или обрывке входного билета, благо при нем всегда был огрызок карандаша для разгадывания кроссвордов. Недоразгаданные крестословицы ему в достатке поставляли метрополитеновские лотошницы. Маясь, они как могли, убивали время, неравномерно градуированное от одного покупателя до другого. Но, сколь ни изощрялись, консультируясь у филологичных «книжниц» и «газетчиц», редко когда могли справиться со словесными головоломками. Вот тогда-то они и прибегали к помощи бородатого бренчалы, возникшего однажды в гулкости мраморного подземелья.
Приход Агасфера подземки случился грозовым июльским вечером. Накануне сообщали о магнитных бурях и неблагоприятных для страдающих растройствами сосудистой системы атмосферных явлениях. По этой самой причине торговавшая эзотерической литературой киоскерша по кличке Бегемотик не пришла на работу, провалявшись весь день в постели, то и дело замеряя давление тонометром со стрелкой зашкаливающей, как стрелка барометра, и периодически глотая таблетки. Но все остальные видели: в переход вплыл искрящийся голубовато-серебристый плазмоид - и из него вышел он. Первоначально он был не очень похож на человека, больше - на полурептилию с перескопиками глазок на стебельках и подвижным хоботком на месте носа, но, шоркнувшись плечом о проходящего мимо патлатого дядьку с гитарой в чехле, обрел его облик. Остатки светящийся субстанции раскатились шариками и пытавшиеся их подобрать, чувствовали легкое покалывание в кончиках пальцев, потепление в спине и затылке, некоторые даже испытали оргазм. Шарики раскатывались, подскакивая, врипрыжку скатывались вниз по ступенькам эскалатора, падали на рельсы, после чего в вагоне подходящей электрички ярче вспыхивал свет, а голос диктора вместо того, чтобы объявлять название станции, произносил мантры на санскрите. Чудо его явления в переходе было настолько очевидным, спецэффекты, произведенные остатками распавшегося плазмоида настолько неоспоримы, что он тут же обрел харизму.
Кто-то даже припомнил, что безногий афганец, замерзший прошлой зимой под елочкой в сквере возле оперного, в деталях предсказывал его пришествие. И после этого в Кулигу уверовали настолько, что его авторитет обрел силу вероисповедания нарождающейся конфессии. Вписывая в квадратики слова, разгадать которые оказалось не по силам интеллектуальным слабакам, Кулига, обладающий всеми фибрами души последнего из рода книгочеев-энциклопедистов, испытывал истинную радость. Только он в ответ на каверзный вопрос составителя о “балерине, удушенной намотавшимся на колесо автомобиля шарфом”, зловеще ухмыляясь, тут же мог написать заковыристо-элитарное имя Айседора. Только ему было по силам в загадке про “акушерку античной эпохи, жену легендарного философа” распознать ворчливую женушку Сократа - Ксантиппу. А в ответ на ехидно-кавээновскую подколку про «изгнанного Екатериной II из России мага и предсказателя, удаление коего из империи было зарегистрировано на трех пограничных постах» - вписать в квадратики имя Калиостро. Понятно, что словечко «коего» было в данном случае подсказкой, но столь тонкие стилистические намеки мало чего значили для лотошниц. Александр угадывал слова с легкостью, удивляющей их не меньше, чем если бы он обратил мраморные плитки на стенах перехода в бисквиты и накормил бы ими заживо замурованных в подземелье. А когда цветочницы, продавщицы китайского ширпотреба и аквариумных принадлежностей приставали к нему с расспросами о том— как ему это удается? - Кулигин заявлял, что всех вышеназванных персон он знавал при жизни. Помня о загадочном его появлении, в этом никто не дерзал усомниться.
Дело в том, что Александр всерьез представлял себя причастным к касте вечных. Одним из самых веских тому доказательств он искренне считал собственную фамилию. Изощряясь в народной этимологии, сродни той, что слово «спинджак» выводит из «спины», а «калидор» - из запахов туалетного кала, производимых царством унитазов, этим порожденным экспансией комфорта завоеванием эпохи Кали-Юги, пробуя на слух свою фамилию, возомнивший себя продолжателем магических деяний тамплиеров, человеческий экземпляр, грезил и руинами Рима, и исхоженными босыми ступнями проселками древней Руси. В тех фонетических фантазиях его родственниками становились и развратный Калигула, и калики перехожие, повязывавшие во время паломничеств на ноги калиги, и изобретатель Кулибин. Имя Александр давало ему право разветвить свое генеалогическое древо еще шире. В итоге беспредельно разросшийся баньян родового древа украсился геральдикой таких персон, как Александр Македонский, Александр I и его закадычный двойник Федор Кузьмич. Ну а уж профильтроваться вечно блуждающему духу сквозь таких VIP-персон как Александр II и Александр III, чтобы затем, в виде более пригодного для употребления дистиллята вселиться в воплотвшего в себя монархические юллюзии лотошниц хиппака, сам Шива велел. Впрочем, каким-то подсознательным гибридом всех перечисленных персонажей Кулига и был на самом деле. Стала ли эта мания одним из следствий влияния бесчисленных сериалов о блуждающем сквозь времена горце (Сашуля не только насасывался киношно-рекламино-новостийными коктейлями из «телеящика», но и имел видеомагнитофон с изрядным набором кассет)? Была ли она побочным эффектом зависаний в компьютерных сетях ( Кулига имел «Пентиум» с пишущим CD-romом и памятью в 40 гигабайт), или же неизбежным осложнением галерейных выходов в астрал? Кто знает! Так или иначе, но Кулигин стал обладателем измененного сознания. У него открылся третий глаз, и он мог наглядно демонстрировать многочисленные спецэффекты своих паранормальных способностей. Он исцелял, врачуя ячмени и чирьи. Он предсказывал, выдавая прогноз на день, неделю, полгода, год. Он читал мысли, двигал взглядом обтянутый дерматином картонный гитарный чехол и лечил, подзаряжая фотографии. Мало-помалу Александр Кулигин смог убедить окружающих в том, что он, в самом деле, свободно путешествует во времени, что этого рода туризм для него обычное занятие, что с помощью определенных манипуляций он устанавливает контакты с вечными сущностями, переселяется из тела в тело, используя сознание людей наподобие приемо-передающих устройств. Посредством опытов с реинкарнацией с помощью Интернета и компьютерных спиритических сеансов, он и в самом деле расширил свое сознание до немыслимых пределов. Каковы же были исходные методы? Замыкание на «астральные шнуры»? Космокоммутация? Паратрансплантация сознания? Он смело использовал все. А, будучи неисправимым авантюристом и искателем адреналинового кайфа, подобно Магеллану и Берингу, обнаружил некоторые проливы между океанами прошлого и будущего с помощью утраченных человечеством и вновь обретенных им аппаратов.
Если полеты в астральные миры Александр совершал относительно традиционным способом—медитируя, интуича, цепенея, впадая в экстазы, то с реинкарнациями, пойдя на смелый эксперимент, чудил как заблагорассудиться. Набрав в «поисковке» сочетание Писарро - Ермак, компьютерный маг утверждал, что тем самым совершает перемещение во времени и пространстве, объединяя эти разрозненные сущности воедино. Таким вот образом он гибридизировал в одной сущности Александра Македонского, адмирала Колчака и хана Кучума. События, происходившие в тридцатые годы в Магадане, он считал следствием золотой лихорадки в Калифорнии, революцию 1905 года объяснял приходом Тунгусского метеорита, а его падение вызванным камланиями эвенкийских шаманов. Периодом наиболее активной своей деятельности он полагал 600 лет, обрамленных 1313 годом, когда был приговорен, а следом и сожжен на костре инквизиторами Жак де Мале, и 1913 -м, когда одно из мощнейших воплощений мятежного тамплиера в теле автора «Книги лжи» Алистера Кроули посетило златоглавую.
2
Не совсем обычны были и проводимые Александром Кулигиным спиритические сеансы. Начав с походов в «Рериховский зал» и интернетных вытворяшек, он кончил тем, что в качестве «мебели» для столоверчения умудрялся использовать городские площади, а блюдцами ему служили легко трансформирующиеся в гуманоидные формы шарообразные плазмоиды, явления которых он наблюдал в любое время, да и себя с некоторых пор стал считать порождением подобных шаров-пришельцев. Александр Кулигин утверждал, что во время сеанса, туннели и переходы столицесибирского метрополитена становились временными коридорами, по которым транслируются шары-плазмоиды. Тем самым подземные пустоты Столицесибирска могли соединяться с туннелями лондонского, парижского и токийского метро. Впадая в транс, Александр был способен выделить из себя шаровидную сущность, а, оказавшись внутри нее, легко перемещался в шахты Донбасса, схорон Саддама Хусейна, бункер Гитлера, подземелья Тампля или пещеры Лхасы. То на него надвигались героические проходчики первых пятилеток, и блестел глазами на черном от антрацитовой пыли лице Стаханов, то его тащили на носилках из задымленного смертельным газом сектантами «Аум Сенрике» перехода токийской подземки. Случалось - он оказывался у стола с картою, над которой склонялись генералы вермахта - и фюрер с когтящим свастику орлом на высоко задранной тулье фуражки, из-под которой тек пот стратега, тыкал остро отточенным карандашом в кругляшок с надписью готическими буквами Stalingrad, куда были направлены щипцевидные стрелки танковых армад. В трансовых путешествиях Кулигина пещеры с застывшими в медитации буддийскими монахами и казематы инквизиции могли совместиться с эскалатором, выносящим его на Манхэттен - так он дурачил инквизиторов-францисканцев, беспрепятственно блуждая сквозь времена, тела и предметы. Не смотря на то, что шаровидными плазмоидами всерьез заинтересовались Папа римский, НАСА и ЦРУ, Александр вынимал из чехла своего черно-белого псевдо-«Мартина» и напевал дурашливо-забавное «Malted Milk» Эрика Клэптона. Он пел, глядя, как в распахнутую «пасть» гитарного чехла падают «зеленые» - и внезапный вихрь снова уносил его по гулким временным коридорам да так, что бумажки с изумленно выпучившим глаза по-лягушачьи изумрудным Франклином вились следом кометным хвостом. Монада, эон, сгусток плазмы раскалялся, «хвост» выгорал - и Кулига оказывался на другом конце планеты, в неведомом времени. Окончательно уверовав в свою силу, Кулига и не подозревал, что все его паранормальные способности инициированы очередным приходом Мыслящей Звезды Агории. И потому, когда эти спсобности в одночасье улетучились, он оказался застигнутым врасплох и в таком же подвешенном состоянии, в каком могли бы оказаться мы, исчезни вдруг гравитация вместе с ее никем еще пока что не обнаруженными гравитонами. Но с тех пор, как произошло явление Кулиги в переходе подземки под центральной площадью города, должно было протечь неизвестное количество мгновений до тех пор, когда временные коридоры закроются таким же загадочным образом, как и открылись. И если бы не «папка с синими шнурками»( на самом деле это была распечатка тщательно систематизированныого секретного электронного архива одного из отделов УФСБ), трудно было бы даже предположить-куда в конце концов исчезли Кулига и его друзья -музыканты, с которыми он периодически репетировал в своей квартире на десятом этаже. Известно было лишь то, что одновременно с пожаром пятого корпуса Технического университета*, на другом конце города неожиданно вспыхнула и полностью выгорела квартира. Такое совпадение двух пожаров никого бы не удивило-чего только не бывает в таком огромном городе, как Столицесибирск! - если бы не одна деталь, всплывшая позже в отчетах пожарных - и на крыше храма технократов, святилища тройных интегралов, кумирни дырочной проводимости, и в упомянутой квартире были найдены некоторые предметы и наблюдались некоторые феномены, заставляющие задуматься над тем, что между этими происшествиями была какая-то связь. Мало того - отдельные архивные данные свидетельствовали о том, что такие же предметы, а именно - обугленные, абсолютно неопозноваемые человеческие скелеты( четыре штуки), обгорелый трупик кота, голова с усиками и моноклем, трость со слоновым набалдашником, детали агрегата напоминающего аэроплан и странной конструкции механизм, напоминающий шифровальный аппарат «Энигма», обнаруживались во время катастроф во времени далеко отстоящих от двух случившихся 10 августа 2005 года пожаров.
3
Начинал маг с походов в картинную галерею, цветаевских бдений местной интеллигенции, читок стихов в галерее современного искусства у Володи Назанского, но позже обнаружил, что те же самые выходы в астрал можно совершать, сидя дома, имея в распоряжении всего лишь репродукции картин Рериха, гитару, записи «Led-Zeppelin» с непостижимыми соло Джимми Пейджа, которые Кулига все же как-то умудрялся «снимать». Наигрывая вступление «Bebe, I*m Gonna Leave You» он, в самом деле, уходил от этой самой детки в сиренево-дымчатые горы. А может наоборот - детка свинчивала от него - что в сущности одно и то же: семейная жизнь Кулиги не удалась. И тогда подобранные возле мусоропровода открытки с гималайским циклом он развешал по стенам рядом с репродукцией, на которой был запечатлен древний Псков с силуэтом держащего наготове инквизиторскую секиру стрельца и луной, подобной отрубленной голове, над церковными куполами. Отсеченная голова по одному из «накачанных» Кулигиным из всемирной паутины советов Великого Зверя край как нужна была для свершения ритуала единения с духами так же, как лампочка для рассеивания темноты или штопки дырявой чулочной пятки. Следуя наставлениям мага, Кулига достигал завороженного озера Лох-Несс, далеких, морщащихся складками шотланской юбки гор. У их подножия, в уткнувшемся в каменный подол Болескин - Хаузе, некогда служившим Великому Зверю полигоном его ритуалов, в затянутом плющом, прячущимся за ветвями елей домике с позеленевшей от мха черепицей на крыше, Кулигин ощущал себя полностью воплотившимся. Собственно, все оставалось таким же, как на картине «Бэда-проповедник», только к горно-озерному пейзажу с садящимся за дальнюю вершину раскаленным шаром солнца добавлялся живописный домик, приобретенный гитаристом-паранармалом из «Led -Zeppelin». Подселившись в тело нового хозяина замка духов Джимми Пейджа, Кулига устанавливал связь с жуткой сущностью. Для такой магической операции он, конечно же, использовал арпеджио из «Starway to Heaven». А для извлечения необходимых звуков обзавелся фендеровским «стратом» с ламповым усилком и необходимыми примочками( надо сказать, что другим кумиром Кулиги был незабвенный блюзмен-бугивужник SRV, безвременная кончина которого в 1995 году значила для Саши примерно то же , что гибель Юрия Гагарина для советских людей, тем более, что Стив Рэй Воэн погиб, взяв покататься вертолет у Эрика Клэптона и тут имелась некая симметрия событий, какие Кулигин находил повсюду: «вертушка» с первым из виртуозов-гитаристов врезалась в опору строящегося здания так же трагиески и нелепо, как и истребитель в землю с первым человеком – покорителем космоса). Лестница в небеса! Для одного ею стали дымные столбы стартующей ракеты, для другого бешеные блюзовые навороты-импровизации, в которых иррационально-первобытная негритянская тоска по темному язычеству сплеталась с готическим размышлением о боге едином. Но в данном случае лестница уводила не в небеса, а в озерные пучины. Околдованное магией производимых рок-музыкантом звуков озеро Лох-Несс прятало в своих недрах вызванное из небытия скользкое, чешуистое чудовище. И задачей чародея было либо усыпить дракона, чтобы огромное как дирижабль, веретенообразное тело рептилии сгнило на дне подводного каньона, распавшись, и превратилось бы в груду костей, либо вызволить его из глубин и обратившейся в сияющий меч гитарой отсечь страшилищу голову. Вера Кулиги в силу производимых им манипуляций была тем сильнее, что приобретший Болескин-Хауз Джимми Пейдж взирал на него с приобретенного недавно диска с импровизациями растерявшего своих друзей по «Свинцовому дирижаблю» - барабанщик сгинул в автокатастрофе, другие сами разбрелись.
Мистического смысла ко всему происходящему в квартирке музыканта-медиума добавляло и то, что Кулига обладал изготовленной в 1978 году мастером ленинградской фабрики музыкальных инструментов Михайловым копией «Мартина». Переставляя цифры в дате изготовления инструмента(ярлычок с росписью мастера можно было видеть, заглянув, как сквозь иллюминатор, внутрь «банки») Кулига получал цифру 1789, соответствующую году сбывшегося проклятия де Мале и гильотинирования Людовика XVI. А это уже были не шутки: нумерологические совпадения значили для Кулигина то же, что для физиков, спознавшихся с квантовой механикой, число пи, масса электрона или постоянная Планка. И все же с некоторых пор Кулигу стали посещать мысли о том, что как бы не лохонуться с этими отлетами в домик на берегу озера Лох-Несс, как бы, крутя виниловые «пласты» и разглядывая их яркие обложки, не уподобиться одному из гениев концептуального рок-н-ролла, нагрузившему подвернутые джинсы камнями - и булькнувшему в озерко то ли для того, чтобы сразиться там с дракошей-Несси, оставив на его шее след лучезарного Дюрандаля, то ли из неодолимого желания отдаться в пасть свинцовокожему дирижаблю с гусиными лапками и крокодильей головой на клонированной из пожарного шланга шее. Долгое время та самая его квартира на десятом представляла нечто вроде ашрама рок-музыки, шрамом отпечатавшегося на опопсовевшем теле пугачевской России. Сюда стекались меломаны и меломанши. Здесь распивалось спиртное, зачитывались рукописи никогда позже не изданных произведений, совершался свальный грех первой и второй молодости, здесь рассаживались на полу, подоконнике, складывающемся, как волчий капкан, диване и впадали в транс. Уже впав, отсюда выпадали в ставший в конце 80-х местным Гайд –парком Васюганский сквер, чтобы пофантазировать себя «битлами», за коими охотится ЦРУ, кидающийся на плечи век-волкодав и которых готова разорвать на куски толпа фанатов. Прорываясь сквозь кордоны милицейских оцеплений, там, на задворках вздымавшего тулью крыши цирка и казавшего небу златые луковки храма, можно было запросто приобщиться к свободе. Именно здесь, «на десятом», было впервые оглашено стихотворение Геры Обладаева «Монолог капитана Желтой Субмарины»:
……
Электрический дух рок-н-ролла вошел в завсегдатаев тусовки на 10-ом этаже, как осы влетают в надутый бессознательной агрессией бумажный шар под стропилами чердака. В сущности, квартира Калиги представляла собою приход, а устраивавшиеся на ней стихийно-буддистские оргии, более поздним поколением неформалов названные «квартирниками», были литургиями. Песни и стихи – псалмы и молитвы. Рок-н-ролльный фон – музыка мессы, служащая облегчению диалога с небесами. «Вертушка» с двумя колонками и стереонаушниками представляла собою нечто вроде мини-алтаря, в глубине которого хорошо были различимы иконы-пласты. Их глянцево-яркие картинки демонстрировали рок-идолов. И хотя с некоторых пор в распоряжении Кулиги была компьютерная рок-энциклопедия, он любил улетать, созерцая слегка потертые обложки альбомов, на которых волосатые рок-ведьмаки с гитарами бесновались, спускаясь на землю из дирижаблей и неопознанных летающих объектов, «чесали», «перебирали» и рвали струны, обряженные в одежды, напоминающие скафандры, мундиры гусар и форму эсэсовцев. Психоделическая музыка Алана Парсонса стала своеобразным гимном «десятки». Концерт «На дне океана» позволял ощутить себя уносимым мощным течением планктоном. Достигая коллективного экстаза, тусовщики наблюдали феномены и покруче того. Однажды исчез потолок –и они увидели небо. Гера Обладаев и его подруга Елена Винникова, обратившись в перепончатокрылых чудовищ вырвались наружу, чтобы спикировав на детскую площадку, выхватить из песочницы игравшего в ней карапуза. Оторвав ему голову, они возвращались в гнездовище сатанистов. Там ритуальным ножом(в него превращался обычный кухонный нож которым хипаки чистили картошку) срезалась крышка – и содержимое поедалась. Это называлось—сорвать крышу. И не смотря на то, что роль головки бедного младенца выполнял купленный на центральном рыке арбуз, а роль мозга, из которого сочилась кровь, имитировали мякоть и сочащийся из нее сок–иллюзия была полной.
Позже рядом с фиолетово-сизыми, похожими на недоросшие рога, горами Рериха Кулигин расположил на стеночке над компьютером репродукцию “Одиночества”, с которой так и не смог оттереть остатки чего-то, напоминающего баклажанную икру. Так вот, одинокой фигуркой в лодке, напоминающей брошенный в бездонную пустоту бумеранг из ребра дракона, уносимый слоистым туманом и плавал он по астральным мирам, подобно монахам, поэтам и пророкам с тех пор, как отхиповавшие девицы превратились в ворчливых жен, и когда наступила пора, о которой в стихотворении Геры Обладаева было сказано:
И не вернуть. Такая , Боже , осень,
что прямо в душу каждый падший лист,
и замужем давно Регина Ольсен,
и все, кто был женат, поразвелись.
В последствии он стал искать и нашел способы технического усовершенствования улетов, освоенных опытом буйной юности. Сколь ни хорош был «мой гусь - «Мартин», как ласково называл свою первую гитару Кулига, сколь ни упоительно было чувствовать себя возносимым под небеса крохой-Нильсом, - несовершенство подобных парений над расстояниями и временами мало-помалу заставило проснуться в Кулигине Кулибину, а последнему в свою очередь - задуматься о использовании механики, электроники и информационных технологий.
Было время - продукцию медиумических контактов с неведомым ему духом ( все эти пачки сигарет, обрывки газет с исписанными вокруг кроссвордов полями) Кулигин сваливал в своей квартире и без того заваленной нотами, старыми книгами, тонкими и толстыми журналами. Рядом с извлеченными из газетных киосков и мусорных баков лощено-мотыльковокрылыми «Плейбоем», еженедельником «Америка», толстенной подшивкой журнала «Вокруг света» и проспектами постоянно открывающихся и закрывающихся турфим могли оказаться похожие на серых летучих мышей, готовых впиться в чурающихся от них жертв, пухленькие альманахи и тощенькие журнальчики местных недо-Стокеров. Круг чтения библиофила был необозрим, поэтому он писал поверх античных текстов, готических романов ужасов, вестернов, театральных афиш и философско-эзотерических трактов. Не чуждо было ему и графоманствование поверх таких произведений, как мемуары Наполеона, воспоминания Клаузевица, “Майн Кампф” Адольфа Гитлера и полемика Иосифа Сталина с Марром. И их поля, как и бесчисленные тома его домашней библиотеки, становясь полями инфернальных сражений, были испещрены записями - свидетельствами контактов с духами.
Глава вторая
ПАМФИЛА- ФЛЕЙТИСТКА
1
В этих общениях, как с потусторонним миром, так и со всеми обманутыми и покинутыми Кулигиным женщинами, особую роль играла каменная голова. Отшибленная древними гуннами, готами, вандалами или же их современными последователями , а может быть и отпавшая сама по себе, она валялась на одном из заброшенных кладбищ крымского побережья, куда юный истфаковец - выпускник Томского университета - наведывался «дикарем». Отбрасывая зеленый хвост пассажирского поезда, еще не переродившийся в человека-комету человек-ящерица, являлся сюда - посетить мистерийное прибежище Максимилиана Волошина в Коктебеле, ощутить босыми ступнями колкость камней и ракушек, помнящих сандалии аргонавтов, помедитировать, глядя в умиротворяющую сиреневую дымку левадийских далей. В ту пору, бродя между старыми надгробьями, и споткнулся он о мраморную женскую голову с отбитым носом и, ведомый археологическими инстинктами, обретенными во время поездки студентом на раскопки скифских курганов, сунув артефакт в рюкзак, увез его домой в поезде «Адлер-Новосибирск». Черты лица Памфилы-Флейтистки, чей каменный «фоторобот» Кулига идентифицировал, пользуясь компьютерными сетями, подобно тому, как пользовались евангельскими мережами будущие ловцы человеков, походили на жутковатую личину, в которую превращается фэйс самой записной красавицы, когда на него нанесена омолаживающая питательная маска. Бредень-трал шарил - и наконец-таки нашарил: с тех пор, как американцы забросили на Марс аппарат «Спиритум», и в Интернете появился снимок лица «марсианского Сфинкса», Александр находил сходство между чертами каменной головы и снимком марсианского «геологического образования», попавшего в объектив межпланетной станции. В этой вселенской аллегории флейтой служили заостренные в галактические бездны, извергающие музыку дыма и пламени ракеты с «дырочками» иллюминаторов, на которые давили каменные пальцы, а телом римской богини - космос в переливающейся тоге звездного неба. Временами мраморный обломок служил для того, чтобы подпирать балконные двери. Так предприимчивые сибирячки использовали в старину для «гнета» в кадушках при засолке рыжиков, белянок, груздей и черемши обломки «каменных баб» - плоских дольменов, расставленных скифами в степи, горных долинах и по поймам рек от Монголии до Причерноморья.
На ночь Саша часто не закрывал балконные двери: в июле в центре города, где высилась его многоэтажка на задворках «Интуриста», ночами было так же жарко, как в августе на черноморском побережье. Из отверстых дверей и явилась Кулиге впервые Памфила Флейтистка. Великолепная, переливчато мерцая, она вышла из втекшего на балкон шара-плазмоида, чтобы наполнить всю комнату нездешним светом. Кулига смотрел на нее, оцепенев. Электрически потрескивая, она прошлась туда-сюда по комнате, и занырнув в экран дисплея, растворилась в сетях.
Случалось, каменная голова закатывалась за диван, становящимся и тантрическим алтарем, и гимнастическим батутом двух брошенных друг к другу, как провода под током, неприкаянных существ: сюда, на это уже простывшее от превратившихся в рутинную пахоту утех семейной жизни лежбище, приводил Кулигин своих подружек, чтобы, спасаясь от Хаоса, пахтать океан Эроса. Но случалось, и с некоторых пор все чаще - Александр ставил голову декапированной статуи рядом с компьютером - и предавался созерцанию. В какой-то момент ему начало казаться, что с головы спадает шершавая каменная кожура, сквозь нее проступают лоб, брови, глаза невероятной красоты и шевелящиеся губы - говорят. Магическим кристаллом мерцал экран. На нем светилась картинка с мегалитами Стоунхэнджа. Он был уверен - Памфила-Флейтитка возвращается из сетей, чтобы вселиться в мраморную голову. Обломок статуи окутывало свечение, губы начинали рассказ. Стартуя с медленного темпа, эти диктовки в конце концов переходили в стремительное престо, губы головы вначале бормотали, потом уже тараторили, затем исходящее из оживших каменных уст превращалось в космическую песнь-послание человечеству. Мимика каменного лица становилась зловещей, по лбу и щекам прокатывались волны, на коже образовывались и смыкались пропасти и кратеры, губы дергались, глаза вращались. Услышанное Александром за секунды равнялось томам. Находясь в таких состояниях, он и исписывал все, что попадалось под руку. Бывало - вместо бумаги и карандаша - у него в руках оказывалась гитара - и он импровизировал, наращивая скорость и изощряясь в полифонизме. А с тех пор, как, ностальгируя по неформальной юности, Кулигин сколотил группу «Странники» и купил (еще правда не рассчитавшись с долгом) у обретенного им во время метрополитеновских музыцирований Пеночкина страый «Фендер», подъезд десятиэтажки на задворках интуриста оглашался эскападами головокружительного фьюжн - обезумевшими мустангами скакали свинговые синкопы, котами мяукали блюзовые бэнды, истошно ревел мчащейся на вызов скорой дистошн. Но самое главное начиналось, когда голова принималась ходить ходуном, раскалялась, и из ее глаз ударяли два голубых луча. Продолжающие двигаться губы произносили непонятные заклинания и, заключенный в образовавшемся в фокусе лучей мерцающем плазмоиде, вместе с писчими принадлежностями или гитарой Александр выстреливался в иные эпохи, где он мог видеть собственными глазами то, о чем только что бешено писал под диктовку или что был одержим выразить в звуке. Продолжая писать или терзать гитару, он пролетал сквозь временные коридоры, как сквозь сменяющие друг друга музейные залы: он мог оказаться среди ломящихся стеной гренадеров Бородина, верхом на коне во время рыцарского турнира, в лаборатории мага, среди чучел, склянок, булькающих реторт и фолиантов на полках. До конца не было ясно -- выделял ли Кулигин светящиеся сущности сам или же они брали его в плен, приходя к нему с помощью говорящей головы, овладевая им для каких-то непонятных экспериментов. А видел он во время своих странствий многое. Вплоть до подобных египетским пирамидам гор на Марсе, руин потерпевшего крушение космического корабля и уже упомянутой выше горы-маски на планете бурь.
2
Заметной достопримечательностью норы Александра Кулигина была коллекция афиш местных и импортных знаменитостей. Прикнопленные, пришпиленные, прилепленные скотчем, на стенах красовались - и выпучивший глаза, надувший щеки, припавший к трубе, как к пионерскому горну, давно вышедший из красногалстучного возраста Луи Армстронг, и, словно произносящий, «Sori» не известно за кого извиняющийся, Валерий Чумичев, и неистовый, занесший над скрипками и виолончелями дирижерскую палочку, сребровласый Арнольд Кац, и факир в цилиндре, плаще, карнавальной маске и торчащими из под верхней губы клыками, чей сценический псевдоним Лайош Кош был выведен рядом буквами с оплывающими кровавыми каплями краями. Существенную деталь отшельничей печеры Кулиги составляла стена, оформленная в виде борта самолета с иллюминаторами. Усевшись в кресло и пристегнув ремень, он отлетал. Толмачево, Шереметьево, Нью-Иорк… Увы, каменная голова не всегда «работала». И бывало, даже манипулируя с компьютером и проводками с присосками с помощью техничного Пеночкина - маг ничего не мог добиться. Каменные губы молчали. Лучи не собирались лезть из глазниц, «выделения» шаровидного тела не получалось - и путешествовать в дальние страны и времена было не на чем. Кулигина мутило. Ему было плохо. Он мрачнел и отправлялся за «маленькой» в «стекляшку» рядом с домиком Кирова. Тогда-то, во время этих «ломок» ( в кавычках потому, что, как был убежден сам астронавт времени, он совершал свои путешествия без помощи наркотических препаратов, а если и принимал алкоголь, то исключительно созвучное «Мартину» «Мартини» с апельсиновым соком и водочку), видимо, и родилось жгучее желание Александра - изыскать технические средства для преодоления пространственно-временных барьеров. Кулига не мог отказать себе в удовольствии бывать гостем Средневековья, уставившимся глазами алхимиков и астрологов в колбы и небеса в поисках космического Гомункулуса или времен, когда командующий танковой армадой генерал-эсесовец член «Аненербе» верил, что через впавшего в транс фюрера, войсками манипулирует сидящий в тибетской пещере буддийский монах. Ему невыносимо было представить, что он заперт среди этих стен, домов, больше того - втиснут в мраморный склеп метрополитена, похоронен заживо в этом украшенном монументальным мрамором подземелье вместе с гитарой. Ему казалось порой, что его чехол - это гроб. Что он лежит в нем - черном, выстланном бархатом, цветочницы засыпают его белыми хризантемами, машинисты электричек поднимают его на плечи, спускают по эскалатору - и в специально оборудованном вагоне везут тело на станцию Березовая Роща, чтобы поместить в вырытую проходческим щитом усыпальницу - мавзолей.
3
Когда его покидали шары-плазмоиды, даже стоя с гитарой в подземке, он угонял «Боингов» своих фантазий подальше от этой земли. Чтобы, спустившись по трапу, или хотя бы незамечено вышмыгнув из грузового отсека, ступить на землю свинга, счастливых негров и ослепительно сверкающих саксофонов. Кроме серебристой алюминиевой обшивки, презентованной ему корешами-собутыльниками, “мансарда” Кулиги была загромождена картинами художников - концептуалов, стеклотарой последних попоек-обмывок шедевров кисти, и стоило изрядных усилий соединить обрывки разрозненных записей воедино. (В память о «сносах крыши» веселой юности художник Данила Большаков расписал потолок изобразив на нем отлетающих в космическое далече рыцарей-труворов, дам с камелиями и Сашиного папу на велосипеде, на раме (не путать с харе –Рамой) которого восседала русоволосая Венера – Сашулина мама: так они познакомились, встретившись в парке имени Сталина). Нелегко было собирать созданное Кулигой и из-за бардака, усугубляемого там и сям возвышающейся аппаратурой, многоваттными акустическими колонками, разгрома, царящего вокруг дивана, с угасающей периодичностью служившего Кулигину кумирней его тантрических упражнений. Я не ручаюсь за то, что в тексты медиума не могли вкрасться чуждые вкрапления, потому как зачастую, отключаясь в трансе, он даже не удосуживался запастись чистым листом и карандашом. И, впадая в автоматическое письмо, вынужден был писать между чуждых строк. Иной раз “приход” контакта заставал его за чтением в клозете - и благо если он строчил на рулонах туалетной бумаги(карандаш к тому времени он уже приловчился носить за ухом), а то все больше поверх газет, журналов, томов классиков, постмодернистов и рассовываемых по почтовым ящикам во время предвыборных гонок прокламаций. И все же, с грехом пополам, я смог одолеть казавшуюся поначалу невыполнимой задачу - собрал чудовищный свод его новелл и фаблио воедино. Что-то пришлось отсеять, оставив для последующих осмыслений, расшифровок и классификации.
Началом этого лабиринта блуждающего духа, могла стать любая из баек. Исходным звеном этой крестословицы могла оказаться какая угодно из историй, потому как все они, подобно словам кроссворда, пересекаясь в разных точках, чтобы разбежаться, в конце концов, сходились к одному центру. У алтаря пересечения всех смыслов, угадывалась фигура всесильного мага-оператора, сумевшего установить контакт с каким-то колдуном или внеземным разумом, усиленно транслирующим в наше время поток образов, ситуаций положений с явным желанием повлиять на ход современных событий.
Если бы, поднимаясь в лифте на десятый этаж, я знал, что через несколько дней мне придется входить в эту же квартиру вслед за пожарными! Если бы я ведал, что я буду ступать по хлюпающим под ногами лужам, вспоминая о столпившихся во дворе соседях Кулиги и зеваках, сквозь частокол которых мне придется продираться! Если бы я мог предполагать, что меня попросят опознавать обгорелые останки! Если бы…
Отворяя в тот вечер скрипучие металлические врата «перегородки» предоставленным в мое распоряжение ключом и, набрав вороха в медиумическом трансе исписанной Кулигиным макулатуры, я садился за компьютер и раскладывал обрывки сюжетов в своеобразный пасьянс. Порой недостающие фрагменты приходили из всемирной паутины. Иногда я обнаруживал их в подвернувшихся под руку книге, газете, журнале или на каком-нибудь другом предмете.
Начало первой истории я обнаружил на обложке презервативов “Laif stil” - улика свидетельствующая о том, что время от времени в своей тибетской пещере Кулигин предавался утехам, свойственным патрициям времен распада Римской империи, материализуя для этой цели эротические фантазии в тела обитательниц подземки - ларечниц, цветочниц, милиционерш, а может быть даже и миллионерш. Продолжение этого сюжета я обнаружил на полях старинной книги Мадам Лориан «Искусство быть красивой», где «еры» и «яти» перемежались с дагерротипами, запечатлевших дам в нижнем белье начала века, шляпках, похожих на жопу страуса и юбках, напоминающих о дирижаблях. Итак, разглядев нечто накарябанное наискось на опустевшей, как обойма пистолета, упаковке - явном вещдоке сублимативных выстрелов, я разглядел: “ПОХОЖДЕНИЯ ИНФЕРНАЛЬНОГО ДИРИЖЕРА” . Это было написано по-русски поверх английских букв. Далее убористым почерком шел текст.
4
Так уж случилось, что дочери мыловара Иммануила Федоровича Полунина беситься стали. Одна из них была артистка на ангажементе, другая—модистка, третья – просто барышня на выданье.
Выйдут они, бывало, на улицу Асинкритовскую или Николаевский прешпект и ну прогуливаться, подметая хвостами юбок дощатые тротуары. Шляпки, вуалетки, рюши из брюссельских кружев, умопомрачительные декольте и спереди, и сзаду. Плывут, крутя зонтами, а встречные щеголя комильфо, кланяясь и приподнимая шляпы, так и впиваются в них из-под поблескивающих моноклей жадными взорами. Случалось, засмотрится какой-нибудь денди с усиками и тростью зажатой в холеных руках в белых перчатках –и выронит монокль. И тот катится по деревянному тротуару, пока одна из сестер не придавит его туфелькой. Но не наступает, чтобы не раздавить стекла. И лежит стекляшка в темноте, как магический кристалл в пещере—только снурок выглядывает наружу. И подходит тот щеголь – и, растворив бумажник, подает банкноту в качестве выкупа, и, наклонясь за моноклем, пользуясь ситуацией, целует ручки. Некоторые специально роняли монокли—и, дробясь о камни, сколько разлетелось их на брильянтовые брызги, в мерцающем тумане которых сестры казались их поклонникам еще прекраснее! Но вчера на улицах Александровска явился щеголь, каких еще не видывали. Он шел, вымеряя шагами и тростью мощеные суковатыми досками тротуары, переходил уставленные бревенчатыми и кирпичными домами улицы перед выскакивающими из закаменской грязищи на булыжник прешпекта пролетками, не обращая внимания на несущихся лошадей и крики возниц. Случалось, ноздря коня пролетала в вершке от уха высокомерного красавца, а он продолжал двигаться по какой-то одному ему ведомой траектории, будто угрожающий катастрофой метеор или поверженный с небес падший ангел. Бывало и мотор золотопромышленника Иосифа Бергельмана несся на него, сигналя в клаксон, но он шествовал, не обращая на такие мелочи никакого внимания.
И вот таинственный щеголь, как заводной, вышагивает навстречу сестрам, о чем те могли судить по отражению в витрине. Трость с набалдашником из слоновой кости в виде оскаленной головы химеры. Тончайшей выделки лайковые перчатки. Не совсем уместный цилиндр. Жилет, фрак, брюки со штрипками, до зеркального блеску начищенные штиблеты. Все это, заслонив золотую луковку часовни, совершенно явственно возникло в витрине, стоя перед которой сестры разглядывали новые модели кринолинов. Девушки в ожидании - сейчас денди обернется, чтобы полюбоваться их шейками, монокль упадет и покатится. Но ничего этого не произошло, а случилось нечто, напугавшее их до смерти. Они, в самом деле, увидели в стекле витрины, как незнакомец повернул в их сторону голову, но вместо монокля им открылась зияющая мертвая глазница. Мало того—они могли побожиться, что шея незнакомца вытянулась, рот его превратился в отвратительную зубастую пасть, тело начало разбухать, руки обратились в ласты, перед взорами сестер мелькнули горы, домик у подножия, сидящий с гитарою на замшелом камне длинноволосый музыкант; модницы ощутили, что тонут в зеленовато-прохладной голубизне звуков – и, спустя мгновение клыки чудовища неизбежно должны были вонзиться в горло одной из красоток и утянуть ее на дно. Но стоило младшей шепнуть «чур!» и перекреститься, как видение истаяло, воссиял златой купол, воздвигнутый в честь Николая Чудотворца, да и обнаружилось, что по улице никто не шел, а просто с афишной тумбы, сообщающей о приезде дирижера-эксцентрика, смотрел брюнет с усиками и во фраке. ЛАЙОШ КОШ - начертано было вдоль всей афиши заостренными буквами. Буквы никогда еще и никого не убивали сразу и наповал, если не считать мещанина Тупова, прочитавшего собственный некролог в газете и тут же подтвердившего сообщение доподлинной своей безвременной кончиной падением в речушку Каменку с шаткого мосточка. И все же сестры продолжали трепетать. И было с чего! Про этого дирижера ходили разного рода небылицы. Будто он американский венгр, факир, фокусник, чревовещатель и предсказатель будущего. Всякий, кто не ленился разглядеть афишу, мог увидеть помимо крупного шрифту и мелкий. А тем мелким шрифтом было отпечатано сообщение о том, что приезжая знаменитость проводит спиритические сеансы с вызыванием духов посредством магического глобуса и приглашает на открытые медиумические контакты с находящимся ныне в будущем Великим Зверем. Его аттракционы с произносящими прорицания говорящими головами Степана Разина, Людовика XVI, Вильяма Монса, Леди Гамильтон и Скифской Принцессы повергали в ужас. У тайной полиции существовали серьезные опасения, что чародей не только оживляет на сцене головы собак, кошек, рыб, но и может вернуть к жизни покойника. Болтали, что его музыканты—это гальванизированные мертвецы, и для того, чтобы приводить их в движение он возит с собою повсюду лейденские банки, провода, и молниеуловители. Судачили так же, что он предпочитает давать концерты во время грозы, а на случай неблагоприятных погодных условий у него имеется динамо-машина из янтаря, трущегося о фетр, которую приводят в движение лошади. Среди прочих диковинных россказней были и такие, в которых дирижер–факир наделялся демоническими способностями, становился невидимым, проходил сквозь стены, летал по воздуху и, конечно же, пил кровь.
Оправившись от испуга, сестры, словно они, находясь во власти заезжего колдуна, истаяли и вместе с зонтиками перенесясь по беспроволочному инфернальному телеграфу, уже обсуждали только что пережитое приключение, сидя в салоне модистки. А, может, и с помощью зонтиков совершили этот перелет. Говаривали, что сестры пользовались зонтами чем-то навроде аэростатов. Раскроют - подставят ветру - и взмоют - только юбки колоколами да торчащие из них ножки в панталонах с кружевами, будто тычинки в мини-абажурах луговых колокольчиков.
Салон мод держала на Николаевском прешпекте бывша замужем за купцом Вольдемаром Ферязевым старшая из сестер Полуниных Лидия и, проходя мимо витрины, можно было видеть, как, составив зонтики в уголку, сестры щебечут, рассевшись на канапе. Когда мне случалось бывать в этой части звавшегося еще тогда Александровском Новониколаевска, а это неподалеку от собора и построенного недавно железнодорожного моста, я не упускал случая поразглядывать выставленные на всеобщее обозрение пеньюары, матине, бюстгальтеры и другую женскую подпругу. Выставленное здесь нижнее белье являло собою зрелище не менее захватывающее, чем сцена удушения Дездемоны мавром Отелло. На втором плане в качестве декораций можно было видеть пока что здравствующих сестер. Они сидели, будто куколки или восковые персоны, используемые на манекены в витрине соседнего магазина, так же принадлежащего Вольдемару Ферязеву. Так случилось, что к этим, блистающим зловещей восковой красой сестренкам, и было в течение полугода приковано внимание александровской, колыванской и даже томской и каинской обчественности...
На этом текст обрывался. Следующим наиболее подходящими для продолжения фрагментами оказались две записи. Одна из них была сделана поверх страниц весьма потрепанной книжки Мориса Палеолога «Роман императора» с иллюстрацией, на которой террорист швырял бомбу под ноги Александру II. За спиною императора была видна карета с обломившимся колесом и оторванной дверцей, круп лошади с хвостом, вытянувшийся во фрунт толстый жандарм, усатый казак, рвущий шашку из ножен. Протянув державную длань в сторону так напоминающего лицом Лайоша Коша студента, самодержец пытался наставлять его на путь истинный, но бомба с пиротехническим эффектом маскарадных стрелялок уже образовывала у ног царя нечто вроде огненного волана, мини-болида, вот-вот готового скосить державные ноги, подобно тунгусским сосенкам, надломленным наповал в радиусе космических масштабов. Другая, менее разборчивая стенограмма, к тому же снабженная стрелками и звездочками, словно полчища направляемых невидимою рукою энтомо-стратега переползших с одной книги на другую буковок-пожирателей целлюлозы, оккупировала поверхность иллюстрированной книги из серии «Пламенные революционеры». Запись вилась ручьями, сливалась в русла и растекалась на рукава поверх текста, рассказывающего о пути вождя мирового пролетариата в Шушенское. На картинках благостный, решивший пойти другим путем Ильич, представал лежащим в дровенках, перевозящих его через сибирскую Миссисипи на фоне величественного железнодорожного моста через Обь, беседовал со снопобородыми сибирскими крестьянами, стоял над крутым речным обрывом с ружьишком и торчащим из ягдташа дохлым тетеревом. То ли Ильич не дострелил птицу, то ли еще что, но встрепенувшаяся голова поднялась, моргнув, огляделась - и, раскрыв клюв, продолжила рассказ.
5
Сидят они, стало быть, обсуждают по книге герцогини Лориан “Искусство быть красивой”, что бы такое приобрести из туалетов, для еще большего шармирования встречных денди.
-Нет, Лидия! –говорит младшая сестра, белокурая Оленька. – Што ни говори, а запереть себя токмо в пределах семьи—это весьма обременительно! Женшшына-это цветок, украшающий жись. Я бы вышла замуж за князя Драгомилова, но мне ндравица и граф Ланской. Да и инженер-путеец Тугарин-Мочаловский, сочиняющий романы о вампирах, тоже презабавник и архилюбопытен! Намедни он рассказывал, как ему довелось обчаться с революционером, отправленным в Минусинский уезд. Представляешь, этот проказник, очень хвалил аглицкие кондомы, к которым он прибегал, потому что революционеры не могут иметь детей. Но я ешшо ни разу не держала в руках кондомов…
-Ах, Оленька, мон шер, ты еще много чего не держала в руках и тем более не брала в рот. - сокрушалась замужняя Лидия. – Но тебе тоже следовало бы использовать кондомы. Эти резиновые мешочки, наподобие свиных кишок для ливерных колбасок. Хоть ты и не революционерка…
-Ах, от ливеру толстеют! – всплеснула ручками средняя Зинаида. – Мне никак нельзя толстеть! Иначе Коронаров не даст мне на следующий сезон ангажементу!
- Да, милочка, с тех пор как в Петербурге бомбой разорвало императора, тебя слегка подразнесло! А все - революционеры… Говорят, бомба была запечатана в пасхальный кулич! Вольдемара Ферязева допрашивали в тайном отделении на предмет сыров, которые он поставлял для сырных лавок северной Пальмиры. В одной из таких лавок и готовили покушение. Подкоп рыли. Варили взрывчатый холодец. Но в сырах взрывчатого желе не обнаружили. А как, сказывают, княгиня Юрьевская убивалась! А теперь вот уже который год, как и батюшка Александр III отошел. А ведь молодцом держался после того, как угодил с поездом под откос со всей семьей. И ежели бы, как Атлант, не удержал крышу вагона - конец династии Романовых! Страсти-то, страсти! Папенька - в ажиотации. Раз за сыроделов взялись - и до мыловаров не ровен час доберутся! Да и то сказать - иные ферязевские сыры - сущее мыло!
А то возьмутся они читать сочинения герцогини Лориан вслух, упросив подекламировать Зинаиду. И тогда Зинаида, изрядная-таки актриса, выставляя из-под юбки носочек обворожительного ботильона, выводит актерским голоском:
-В чем состоит настоящая миссия женщины? Поверхностные натуралисты ставят ее наряду с самками животного царства и смотрят на нее токмо как на производительницу человеческого роду. Моралисты, снисходя, отводят ей более возвышенную роль хранительницы семейного очага, подчиненной мужчине, своему господину. Но натура женщины имеет и более возвышенные потребности! Ограничить круг деятельности женщины одной семьей –это значит не признавать ея страстей, которые в ней бушуют…
- Страстей…Бушуют, - повторяла мечтательная Оленька, получая из рук старшей Лидии пакетик с кондомом и мармеладно-малиновым сердечком на титуле. Тем временем в дверях салона, щурясь чингисханистым глазом, явился сам Вольдемар Игнатич Ферязев в знатной бекеше, с искристой золотой цепочкой на обтягивающей глобусообразный животик жилетке и окладистой смоляной бородой, выпущенной на белую, как голубок, батистовую манишку.
--Так што у нас ноне представляют на кеатре? – вопрошал он, обратясь к Зинаиде.
--Кривощековских вампиров! - кинулась Зинаида на шею зятя по праву снохи с восторгом неизъяснимым, словно норовя укусить его в набыченую шею потомственного маслосырзаводчика. И если бы не борода, ей могло бы это удастся.
Насчет бород я, в ту пору абсолютно безбородый, имел особое мнение. В сундучке у моего тогдашнего наставника, механика сцены Зиновия Аполинариевича Терпсихорова, рядом со старинной раздвижной оптической трубой, картой звездного неба, голубоватым кристаллом берилла, старинной книжкой Кеплера про устройство восьмиугольных снежинок и ларчиком с алхимическими принадлежностями была запрятана накладная борода. Случалось( особенно во время гастролей) актеров не хватало - и тогда в труппу включали вспомогательных работников. Заменяя механика на правах его помощника, я мог наблюдать, как в античной трагедии, нахлобучив на голову шлем с гребнем и вооружившись деревянным мечом, Зиновий изображал бога войны, в шекспировой драме, подвязав тот, же наклеенный на тряпку клок волос и украсив плешь жестяной короной, перевоплощался в короля. С помощью накладной бороды он преобразовывался и в Зевса, и в бога-Иегову, и в Иоанна Крестителя. Но больше всего мне нравилось, когда, дурачась, он разыгрывал из себя звездочета. Летом Терпсихоров жил на чердаке в доме купца Ферязева на улице Асинкритовской, спускаясь зимой в каменный полуподвал, чтобы топить печи: он, как и все богемщики и поэты, подрабатывал сторожом и истопником. На чердаке у Зиновия Аполинариевича была оборудована каморка, которую позже разгромили жандармы, искавшие печатавшую прокламации типографию. В той чердачной каморке я познакомился с многими удивительными вещами. Такими, как рукоять от сабли Ермака, череп хана Кучума, чучело стопудового осетра, ровесника завоевания Сибири и обломок Кудряшовского метеорита. Звездными ночами, нацепив накладную бороду, Терпсихоров разворачивал карту неба, и, высунув раздвижную трубу в чердачное окно, показывал мне созвездия и планеты. Тут же у него стояли в углу удочки, плошка для червей, висел на гвозде похожий на рясу инквизитора непромокаемый дождевик с капюшоном. На ту удочку он и поймал чудо-осетра, которого потом препарировал и набил паклей вдвоем с театральным работником, суфлером Гаврюхиным, числившимся так же в доме Ферязева дворником. Загроможденный стропилами чердак чем-то уж больно напоминал пространство под сценой, слуховое окно - суфлерскую раковину. Бывало, ни в какое время года не расстававшийся с зимней шапкой и долгополым пальто, сверкающий кругляшками очков Гаврюхин приносил сюда тексты пьес, и под водочку друзья разыгрывали сцены. Гаврюхин высовывался в чердачное окно и в зависимости от времени суток суфлировал голубям на карнизе, крадущемуся за ними франтоватому коту, облакам, звездам или Луне. Терпсихоров по привычке придерживал артиста за ноги, чтобы, произнося «есть много, друг Горацио такого, что и не снилось нашим мудрецам», тот не свалился на головы прохожих. Но более всего любили Гаврюхин и Терпсихоров толковать про вампиров, упырей и мрачные масонские ритуалы. Бывало, подставив табурет, норовил высунуться в то окно и я. Мне представлялось, что созвездие Большой Медведицы - это карета спешащего на ритуал посвящения масона-иллюмината, W Кассиопеи - его треугол, а Млечный путь - лента, к которой пристегнуты ножны со шпагою. Случалось, что шаркавший метлой по доскам мостовой Гаврюхин, взмывал - и тогда я мог увидеть его летящим по небу с упершейся в задницу серебристой метелкой кометы. Ухватясь за черенок, он несся в сторону рубиново-красного Юпитера, и я знал, что в этот момент он спит в полуподвале на своем топчане, подложив под голову потрепанную книжечку Шамиссо. Скорее всего - и я спал, потому как Терпсихоров как раз и оказывался тем самым спешащим на шабаш иллюминатом. Внизу хлопала дверца кареты, слышались шаги на скрипучей лестнице. И вот - в черном плаще, с надвинутом на глаза треуголом магистр входил в ложу. В распахе плаща видна была атласная лента перевязи. На боку болталась шпага. В чердачное окно влетал Гаврюхин в чалме и восточном халате, с сундучком под мышкой. В недрах сундучка прятался ларец с ручкой на крышке. Магистр вынимал ларец, вставлял в скважину ключ, доставал из глубины ларца кристалл, зажигал свечу, сыпал в огонь вспыхивавший порошок из разъемного каменного яйца - и, глядя сквозь кристалл на пламя и клубы дыма, предсказывал скорое пришествие революции. При этом он произносил: «Скоро, скоро окончательно сбудется предсказание Жака де Мале! Падут последние гнилые ветви бурбонова древа!» Что тут начиналось! Из рукояти сабли Ермакка выходил огненный луч. Череп Кучума начинал светиться глазницами. Осетр метал бриллиантовую икру и вещал, попискивая и шебарша. Я просыпался на тюфяке, набитом прокламациями, которые в перерывах между шпектаклями мы с Гаврюхиным и Терпсихоровым расклеивали по стенам домов и театральным тумбам, - и обнаруживал, что рукоять сабли - позеленевший медный подсвечник, череп Кучума - продырявленный кем-то гимназический глобус, на «виске» которого едва различима была склеротическая жилка Оби с кругляшком Новониколаевска, чаша Грааля - прогоревший самовар. В довершение ко всему вместо величественного чучела осетра имел место недоеденный выпивохами вяленый чебачишко. Осетра -то кот-охотник за голубями Леша-Леший давно разодрал на куски, явившись однажды в свете луны, чернофрачный, с белой манишкой на груди. Он с таким остервенением ринулся на чучело речного исполина, вонзая в него крючки когтей и клыков, что мумия ровесника покорения Сибири тут же была превращена в рваные ошметья. Но, как оказалось, вандала интересовала не столько задубелая шкура чучела, сколько свившая в его набитом паклей нутре гнезо пара уже давших приплод прямо во чреве рыбины мышей, которые нашли ход внутрь через ротовое отверстие реликтового панцырно-жаберного. Впрочем, позже я заподозрил, что это было одноиз упреждающих воплощений Лайоша Коша… И если за осколок метеорита вполне мог сойти забытый на чердаке камень, употребляемый в качестве гнета во время квашения капусты, то кристалл берилла подозрительно походил на подобранный мною осколок бутылочного стекла, глядя сквозь который, можно было убедиться - мир лазурно-прекрасен!
***
Смотреть на сестер сквозь двойные стекла витрины было все равно, что наблюдать в медную телескопическую трубу движение планет по зодиакам. Зинаиду я представлял - лучистой Венерою, Оленьку - сияющей Луною, Лидию - блистающей Полярной звездой, зовущейся у татар Золотым колом. Явление Вольдемара Ферязева в кругу этих светил было подобно приходу неотесаной космической глыбы.
-Вампиры!? –накручивал Ферязев на палец символ мужественности, и в этот момент был так похож на виденную мною в запретной книжке у Терпсихорова мордень пышнобородого еврея-выкреста, чья фамилия была слегка исправленной варьяцией названия планеты Марс-Маркс, что я подивился сходству. – Любопытно-с. Пожалуй, что это лучше чем социалисты с их взрывчатым киселем…На днях городовой рассказывал – поймали в Ерестной какого-то недолеченного от проказы или сифилису — не то Кривошея, не то Кривоуха – с чемоданом запретных брошюр. Кажись, «Приз-бюллетень» называется. И во первых же строках – про какой-то призрак, который бродит по Европе…Вот так - сюрпризрак!—скаламбурил Ферязев, ибо он пописывал стишки и поэмки. - Истинно-мерзость… А вот вампиры! Этим-с не грех насытить и страницы субсидируемого из губернской казны альманаха “Сибирский сфинкс”. Где-нибудь в рубрике “Каторжники пера”…Хм! Неплох был и вечер в купеческом собрании на улице Романова. Нас посетил один не то астролог, не то духовидец. Проездом из Тибета в Париж. Прелюбопытно. Демонстрировал магнетизм. Вызывал духов. Он только што с тибетского монастыря к нам. С монахами там обчался. Был знаком с самой Блавацкой, - вскинул магический жезл перста Ферязев. - Египет, мумии, переселение душ из людей - в растения и обратно. Болиды, приходящие из космосу - все это оказывается очень даже влияет на маслосыроделание и состояние конъюнктуры на бирже. Я купил у того астролога медную статую Будды для выправления кармы. А уж вампиры-с!
-Да! Вампиры-с! - защебетала Зинаида. - Это по-ихне. А по-нашему—упыри. Романтический сюжетец, сочиненный театральным репортером “Вечернего бульвару” Леонидом Сальниковым и представленный на суд самому Самуилу Коронарову. Никаких социалистов и бомбометателей! На краю деревеньки, с которой начинался Александровск, ноне зовущийся Новониколаевском, заброшенное кладбище. Идиллия. Ну и там всяки чудеса с покойниками и летучими мышами, сосущими кровь. Оркестром дирижирует проживающий ноне в Америке маэстро из Трансильвании. Он был вынужден эмигрировать из-за трений с Ватиканом. А шпецэффекты! А пиротехника! Я токмо што с репетиции, ждем полного аншлагу. Билеты распроданы на месяц вперед. Будет сам градоначальник с супругою, биржевики, директор земельного банку Изрядин и мещане …
-Архилюбопытно-с! – продолжал вить из бороды галочьи гнезда Ферязев. – Чистое искусство—это я уважаю! Иначе бы я не стал спонсировать ни “Сибирского сфинкса”, ни “Горенку”, а тем паче “Александровских записок”. Но ради чистого искусства, традиций, народности, просветительства и помеценатствовать не грех…Н-да-с! Ведь и вашего папеньку в тайную полицию возили на пролетке двое в фетровых котелках! А там сам Тиунов интересовался - не может ли беснующаяся молодежь из глициринового мыла изготовить нитроглицерин для того самого взрывчатого творогу? И ведь даже не спросил прозорливец - а не из бродяг ли и каторжников, что издыхают на Московском тракте - то мыло варится? А вот в народе судачат! Говорят - крестик одного богомольца-юродивого, направлявшегося поклониться чудотворной иконе Николая Чудотворца в Семелужки под Томском нашли в куске мыла! Чудеса на свете творятся! Пока нигилисты рыли подкопы под железнодорожными насыпями, и тайная полиция ловила их, открылась секта странников-изуверов, называющая себя бегунами или скрытниками. Эти самые скрытники еще при царе Алексее Михайловиче тишайшем отреклись от всего земного, создали сеть странноприимных домов в деревнях, от которых прорыты норы на таежные заимки. Сколько их в тех заимках при Петре Великом себя пожгло из-за кликушеской веры в пришедшего Антихниста! Кто погорел, а кто в печеры зарылся, на манер оптинских старцев. И как токо нагрянет полиция, они - нырь в подземелье и через пятнадцать минут ищи -свищи их на лесной фиалковой полянке! Болтают - последнюю партию мыла ваш папенька, заключив устный контракт с Тиуновым, из тех раскольников наварил. Но не могут бродяги так пахнуть! Милое дело - фьялковое мыльце! В призрак Федора Кузмича я истинно верую, он мне самому являлся на облаке с нимбом над головой и посохом в руце, когда восприял я капитал от опочившей тетушки - каинской купчихи, в девичестве Кузьминкиной. А то - ишь—призрак по Европе! Опасность - рядом! В Лапландии, говаривают, лопари понаделали нор, наделали каменных идолов с непонятными надписями - и ушли под землю - счастье искать. Как бы то же не вышло с аджерскими и прокопьевскими углекопами! А то на што ж я акции тех шахт прикупал! Уйдут в поисках Шамбалы - и амба! Я вон на лондонский аукцион барабинского маслица шестьсот шестьдесят шесть пуд отправил! А аглицкие промышленники мне пуд контомов отвалили в качестве авансу. Из бразильского каучуку. Преотличные кондомы! Тридцать штук собственногубно надул для пробы – и ни один не лопнул. Один эксцентрик-американец наполнил земляным газом три сотни вместо воздушного шару, прикрепил к этой грозди корзину - и совершил кругосветное путешествие. Вот это реклама! А у нас што! “Торговый дом”- кривыми буквицами! Тьфу! И кругом революционеры да студиозусы не так давно открытого императорского университета в Томске. И двух десятков лет не минуло, а крамолы-то, крамолы! Ведомо ли вам, што некий томский физиолог-крамольник оживил сердце умершей трехмесячной девочки, голову осетра и собаки? Какой рывок просвещения! И никаких духов! Все работало, как шатун Ползунова, дышало, двигало жабрами и моргало глазами, наполняемое шпецраствором, в котором изрядную часть составляла поставляемая мною на ярмарку соль из озера Карачи…Прогресс шагнет вперед, и мы соединим достижения механиков с шаманскими традициями аборигенов. Хакасов. Бурятов. Шорцев. Полеты на бубне-ероплане - вот истинно достойная задача! Токмо на построенном мной, с обтянутыми оленьими шкурами, заправляемом земляною кровью пропеллеробиле или на дирижабле, содеяном из бразильского каучуку, смешанного
с кедровой смолой можно ноне перелететь через сибирскую Мисисипи, а казне намедни не хватало мочи даже достроить мост. На тех аппаратах мы долетим до Алтаю и Тибету, обретем Шамбалу, оседлаем карму. А то ведь в Томске вор на воре! Под шумок в связи с тем, што Александровск теперь будет переименовываться именем нового государя-императора Николая-заступника, придерживают ссуды…И все ведь норовят нас оставить без роду, без племени! Гордецы! Колывань - уездный город. Томск - губернский. А мы хто? А ведь в прошлом годе был я в Чикаго, город точь-в точь - наш. Прет в гору, как на дрожжах…За такими Чикагами будущее! За железными магистралями. На диком Западе, на удивление бизонам и индейцам проложили одноколейку до Чаттануги! Што нам мешает вонзить шпагу прогресса в обрюзгшее брюхо Васюганских и Нарымским болот и заселить их политически неблагонадежными? Придет время - кондом войдет в жись, как вошли пар и пропитанная моим дегтем шпала. Контомные заводы будут производить шины для локомобилей! В жись войдет велопедоход! Да, господа! В Европе на трехколесных велопедоходах уже ездят дамы, и это не считается чем-то из ряду вон выдающим. Хотя сами понимаете - седло-с может нарушить менструальные циклы, а мелькание спиц вызвать инфлуэнцию и мигрень. Но мы пойдем дальше! Из шерсти кулундинского козла и нарымского тетеревиного пуху мы произведем “о-бинушки”, так мы решили назвать противоменструальные пыжи—удобно, можно ездить на велопедоходах, ну и для набивки патронов—параллельное производство. Охоты ведь у нас! Всяко, лучше такой пыж, чем бомба для государя-императора! Как-то по весне, перед самым открытием моста тут какой-то социалист на дровеньках проезжал в ссылку. И ведь я проявил бдительность: отписал рапорт в тайную экспедицию. Хто ж знает - случаем не заложил ли бомбы под опоры тот рыженький-лысенький с бородкой клинышком? Тут глаз да глаз нужон! Не сам, так кого подстрекнет на лихое дело. Срубят охальники нашу металлическую елочку под самый корешок - што делать будем! Хм! Не для социалистов же, кандальников, анафем, я масло, сыр на аукцион посылал! В Лондон и Париж на ярманку мотался! Хотя, канальи-нигилисты варили взрывчатый кисель, доводили его до творожных кондиций и делали подкоп как раз в сырной лавке…Што ж - выходит я им пособлял?
На этом локомобиль-пыхтун красноречия г-на Ферязева встал как вкопанный, словно кто-то дернул стоп-рог. Внутренний взор его уперся в жидкоглазого господина, который, даже упрятав в карман банкноту с изображением венценосного бородача, усевшись под портретом его украшенного аксельбантами приемника, произнес двусмысленное: «Порешаем» - и, со стуком обмакнув перо в чернильницу, принялся писать. Перо как по смазке двигалось по листу. Буквы, слова и фразы прямо-таки, как сыр в масле катались. Но, глядя на таинственное отображение слов на бумаге, не узнавал Ферязев своих облекаемых в форму показаний мыслей. И через то впадал в черную тоску. Может потому, что ему приходилось сидеть под портретом государя-императора и смотреть на буквы вверхтармашками, но, когда уже в перевернутом виде ему подсовывалась для подписи каждая бумажка, текст плыл перед глазами, в радужных кругах возникали мушки и комарики, он потел, чувствуя озноб на спине. Подмахивая документ, маслосыродел не уверен был, что предварительно написанное не истает, и сквозь прежние буквы не проступят новые, грозно обличающие его в том, что и подкоп из сырной лавки, и взрывчатое желе террористам- смертникам поставлял он. И что он, купец первой гильдии Вольдемар Игнатич Ферязев, чьи сыры известны и в Париже, и в Лондоне, и в Монреале, - и есть гнусный вдохновитель и меценат заговоров против помазанников.
Говоря, Ферязев все же свил из бородени гнездище, куда могло поместиться пяток пасхальных яичек. Излагая, он никак не мог отвлечься от звука преследующего его скрипа пера, из под которого на бумагу ложились округлые буковки. Он все еще никак не мог понять - чего ему надо? - этому хлыщу с тростью, в плаще-разлетайке, моноклем в глазу и в шпионском фетровом котелке - твердых сведений о том, что он не поставлял нигилистам взрывчатого мармелада, или - на лапу, чтоб он подмахнул ему бумагу на поставку мариинским и анджерским углекопам подпорченного маслица и сыру с червями? Но ведь такие поставки вполне можно истолковать, как разжигание недовольства против властей, а того хуже - подстрекательство на бунт! На том прервавшись в своих размышлениях, меценат вернулся к началу разговора о сущности чистого искусства.
- Ну а мне-то, Зинуль, контрамарочку припасла, небось? – прищурил он глазок-смотрок, обращаясь из Чингис-хана в Бату-хана.
- Пре-не-пременно!– продекламировала на театральный манер Зинаида. И вынула проказница три контрамарки из-за корсета, из того самого места, где ямка меж грудями притягивала взоры Вольдемара Игнатича, пока он анафематствовал социалистов.
Припав к витрине, будто бы к огнями сверкающей рампе, я видел все это, как первый акт разыгравшейся в тот же вечер драмы. В конце этого акта вбежал в салон кучерявенький мальчонка, сын Вольдемара и Лидии Николенька, и вслед за Зинаидой бросился на шею Ферязева.
- Папенька! Папенька! –возьмите и меня на шпектакль!
В руках у мальца была недетская книжка с изображением отталкивающей личины с обнаженными клыками, с коих капала кровь. «Князь тьмы» – прочел я, отшатываясь от витрины, в которой я увидел плывущий в небесах ероплан. Задрав голову, я провожал взглядом работающую на земляной крови рукотворную птицу. Мне показалось - из кабины выглянул Лайош Кош в цилиндре - и помахал мне тростью. Его плащ стлался по ветру промеж переборок летающей «этажерки», сносимый образуемым бешено вращающимся пропеллером потоком. Мне даже показалось, что зацепившись за крылья ероплана зонтиками, парят над Александровском и сестры Полунины. Гуляющие по прешпекту зеваки задрали головы. У мутноглазого господина(это, конечно же, был Аркадий Николаевич Тиунов, по прозвищу Гаркуша) слетела с головы шляпа-котелок - и он вылавливал его тростью из лужи, где, отражаясь, как в берилловом кристалле, продолжал ввинчиваться в высоту отважный пилот. Мне нужно было возвращаться на кеатр. Зинаиду я уже проводил, дотащив до салону ее картонки с нарядами и тортиком-бизе, и мне нужно было идти назад, выполнять обязанности помощника механика сцены.
Глава третья
ГИШТОРИЯ С ПРОДОЛЖЕНИЕМ
1
Продолжение этой истории я нашел на обороте театральной афиши, на которой был запечатлен зловещий факир в маске. Обозначенная на афише дата меня несколько удивила. Представление было назначено на 1789 год, и зрителей просили не опаздывать. Но еще больше изумило то, что, реконструируя текст, вслед за отрывистым клекотом тетерева и скрипучими похрюкиваниями осетра я услышал отчетливый голос мальчика. Разглядывая буквы, вьющиеся по поле плаща афишного Лайоша Коша, я даже увидел этого мальчика сквозь стекло придвинувшегося ко мне вплотную светящегося окна. У меня было такое ощущение - и я никак не мог от него отделаться, что я смотрю сквозь линзы подзорной трубы, что все мною наблюдаемое является мне, наплывая и мерцая из граней голубоватого берилла. Мне так же мерещилось, что раздвижной телескоп, чей специфический медный запах щекотал мои ноздри, направляет рука ироничного персонажа с подвязанной под подбородком накладной бородой, в капюшоне, с плошкой для червей в одной руке и удочкой в другой. Окно светило в темноте красной продолговатой звездочкой. На афише это было окно замка за спиною фокусника-дирижера. Словно похороненный заживо в стенах мрачного строения, мальчик склонился над раскрытым фолиантом. На его золотистые волосы падали трепещущие рыжевато-медные блики свечи. Оцепенев, он шевелил губами, как завороженный,
«В ПОДСЦЕНИУМЕ И ВЫШЕ», - проплыли у меня перед глазами зыбкие титры. Голос диктовал, считывая по кривым, разбегающимся буквам, начертанным рукою Кулигина. Я понял, что теперь и я нахожусь в медиумической связи с посещавшим Александра духом.
Надо сказать – кеатр наш, прозванный “Старым замком” был отстроенным в готическом штиле летним павильном -- времянкой. Шпили и заостренные конуса на кровле. Наскоро сколоченные стены, укрепленные с боков контрфорсами, а проще сказать подпорками из жердей и горбыля. Имелось и нечто вроде подъемного моста на цепях. Для пущего же калориту в фойе стоял старинный рыцарский доспех, по стенам висели щиты и мечи, закупленные в Литве. Так уж задумано было, но Коронарову воля не воля приходилось подбирать и соответствующий репертуар. На афишной тумбе, выполненной в виде крепостной башенки с бойницами, то и дело красовались “Гамлет”, “Фауст”, “Винздорские призраки” или “Брокенские ведьмы”.
Среди этой англо- и гермофилии одна только гардеробщица Пульхерия Гавриловна Родионова выглядела старушкой-вековушкой славянофильского образцу. Родом она была малокривощековская, много знала про тамошних упырей, баловалась травками, знахарством, лечила грыжу, мужскую немочь, женское бесплодие, шептала от испуга, выливала воск в воду и предсказывала по образовавшимся фигурам. Прям тут на гардеробе, бывало, и поколдует кому, кто замешкался с шубою, капором, шинелью или какой статской одежой.
--Ты, милай, возьми вот эту жабью косточку! Стукни ею зазнобу-то по плечу, когда на шпектакле сидеть будете и скажи: “Крутая бровка, торчки грудей, девка, девка -- будь моей!” – и она будет твоя!
Многие уважали Пульхерию Гавриловну. Говорили—она саму жену губернатора от бесплодия вылечила. А, чай, от губернского Томска до еще недавно безуездного, а ноне уездного поселка Александровска путь неблизкий! Хочь через Павшино, хочь через Колывань. Да и тамошний ниверситетский попечетитель Флоринкий как-никак профессор гинекологии, а вот поди ж ты!
Стоило мне отворить дверку подсцениума, как механик Зенон Апполинариевич Терпсихоров отругал меня за нерасторопность. Где, мол, тебя черти носят! Он долго ворчал, пока мы налаживали недостающую бутафорию. По кругу вращающейся скены( так на древнегреческий манер учил меня произносить знаток Эсхила и Софокла слово “сцена” Терпсихоров) должны были располагаться декорации трех действий. А именно: домик малокривощековской колдуньи по-над Обью, чахленький березничек, в коем располагается заброшенное кладбище и чердак—прибежище вампиров. Поспешая, мы с Терпсихоровым приколачивали гвоздями могильные кресты, оправляли на кронах раскрашенную кисею, изображающую березовый лист, наносили на “чердак” всякого мусору и пыли, и проверяли действенность люков, откуда должны были появляться ожившие покойники.
И вот—зал полон. В закулисье беготня и ажиотация. Взвивается занавес, на котором художник –декоратор изобразил сообразно случаю огромную летучую мышь с заостренными, обагренными кровию клыками. Мышь трепещет крыльями, будто бы и впрямь отправясь в полет-- и начинается.
Сижу я под скеною недалече от Терпсихорова, караулящего у приводной блок-лебедки смену декораций, и подглядываю в шшолку. Зал полон. Все, как и обещала Зинаида, на месте. И колыванский голова, сверкающий пуговицами вицмундира, с женою в партере. И староста. И биржевики, и сам директор земельного банку Гурий Венедиктович Изрядин. А вот – старшая сестра -- Лидия, в девичестве Полунина, сидит в ложе с мужем, отцом своим и сыночком. А вот и младшая сестра Оленька промеж князя Драгомилова и графа Ланского. А средняя—Зинаида – уже декламирует со скены вслед за увертюрою оркестра.
-- Ков-ва-р-ный – рычит бархатными грудными нотами голос Зинаиды. – Вы манкировали мною!
--Ты б, Макарушка!—шепчет мне Терпсихоров, прикладываясь к рюмашке на двоих с суфлером Елистратом Спиридоновичем Гаврюхиным, как бывало в богемной мансарде, где мы баловались телескопом, и осторожно похрумкивая огурчиком. – Ты б, милок, патрубки и переходнички на бутылях со свиной кровью проверил! Неровен час – засорятся от застою, а она вот-вот его укусит! Кровь-то фонтаном брызнуть должна. А то ж -- какой тогда эпод? Да и презервуар с физиораствором для говорящих голов пора бы готовить. У нас ведь еще на бис запланированы спецом для томского смотрителя говорящие головы Виллима Монса и Леди Гамильтон!
-- Н-н-да-с!—шепчет, сидя под своей суфлерской раковиной Гаврюхин, разложив вяленых ельцов на тексте “Малокривощековских упырей”, совсем как во время бражничаний на чердаке. – Эсхила нам переплюнуть—раз плюнуть…Только б свинячей крови поболе да дыму серного. Кхе, кхе! От -- шпарит!
--Зинаида-то! Зинаида! Как хороша! А перси-то -- персики! Как гляну на те декольтированные шарички для бильярду -- в жар бросает! – говорит, держа в пальцах шкалик, и тоже выглядывая в раковину Гаврюхин, жуткий англоман и заядлый бильярдист. -- Вчерась в трактире на Асинкритовской на те перси пари держали…
--Да! Огонь девка! –соглашается Терпсихоров. – Но бля…блярина, -- в этом месте он поперхнулся попкой огурчика. –Ляпунова выше на целую конгломерацию. Такого высокого градусу возможно достигнуть лишь в масонской ложе. Да и то не кажный на то сподвигнут быть способен. Сущая Медея! Када я служил механиком в Мариинке, ее прелести были для меня заводной пружиною бытия!
--М-да! Сия луза – не для всякого кия! Тут кий-то мелом потереть нужно, штоб перепихнуться -- да не промахнуться! – пускаясь в сальности, размышлял вслух пошляк-суфлер.
И вдруг над нами – тишина. Тревожная такая. Жуткая. Елистрат Спиридоныч – за драму. Стряхнул с нее чебачиный шкелет и -- нырь в суфлерскую раковину. Токо ноги его в мятых штанах и остались с нами за компанию с недопитым полуштофом...
2
На этом запись оборвалась. Голос умолк. Но сквозь букинистическую афишку начала позапрошлого века, приглашающую не опаздывать во времена Французской революции, сквозь подсвеченные окно замка, щурясь, на меня смотрел золотовласый мальчонка. Он бросил чтение пухлой, развернутой на столе книги и, подойдя к окну с подсвечником, пытался разглядеть—кого это там носит нелегкая за стеклами? В правой руке мальчик держал подсвечник, так похожий на рукоять меча, из которой выходило трепещущее огненное лезвие. В пальцах левой руки поблескивал кристаллик бутылочного осколка. Я затаил дыхание. Теперь я знал, что или этого самого мальчонку, или того, от имени кого идет повествование в лежащем на столе томе, зовут Макарушкой. Так его назвал механик «скены» Терпсихоров. Макарушка поднял свой огненный меч, поднес синеватое стекло к глазу, чтобы убедиться в том, что мир по-прежнему бирюзово-прекрасен, -- и в этот момент обычный осколок штофа засверкал гранями берилла. Я увидел, как сфокусировавшись в кристалле, хлынувшие с обоюдоострого лезвия меча лучи открыли до того скрывавшееся от меня за сумрачной пеленою.
То, что сквозь хлещушие наискось струи казалось замком -- при более пристальном разглядывании оказалось старинным домом с флигелем, какие еще сохранились в Столицесибирске, Томске, Каинске, Колывани, Иркутске, Красноярске, куда, обращаясь в блуждающий болид, мотался блюзмен Кулигин со своими песенками, гитарой и чехлом. Этот выстланный черным бархатом фигурный гроб, в котором уже похоронили его метрополитеновские машинисты в фуражках с золотыми кокардами, он раскрывал, чтобы осенний ветер набросал туда жухлых листьев, медяков жалости и серебрушек искреннего сочувствия. Бывало кой-кто и «бумажкой» помеценатствует. Кулигу ценили «кепочники». Коля Жук приковылял на станции «Сибирской» из «трубы», будто скрытник, таившийся до времени под землею, и уже не уползал. Этот скарабей подземки вползал под крышку футляра, и, вгрызаясь в иссохшую плоть мумии минувшей юности, замирал до следующего концерта, чтобы в нужный момент выпасть из дырки в груди и, превратившись в панка с выстреженным гребешком внедряться в движущийся поток с выпрашивающей подаяния кепкой, чтобы блажить трубным голосом юродивого-скрытника, время от времени, оповещая о том, что кроме монеток в лоток старателя попадают и купюры: «Бумага пошла!» С тех пор, как на деньгах вместо Ильича и кремлевских башенок проступили одержавшие победу церковные купола и исторические достопримечательности империи, Кулигин сам стал ощущать себя то ли гонимым ветром смятым трешником устаревшего образца, то ли замызганной додефолтовской тысячей. Еще он представлял себя завалявшимся в кармане доисторическим билетом в кино: было время завораживающего экрана, было прижавшееся в темноте плечо под бретелькой, локон щекочущий щеку, загнутые ресницы, мерцающий в темноте глаз, профиль умыкнутой у мужа-трактирщика Буаносье, мушкетеры скачущие к увитому плющом дворцу, где их ждали сверкающие бриллиантами глазами дамы в декольтированных панье, да где все это? Когда в обнимку с гитарой он засыпал на верхней полке плацкартного вагона, ему снилось, что в темном нутре чехла -- не гитара, а он сам. Кулигину грезилось, что его уносит вынырнувший из подземки «пломбированный вагон», в котором он покоится, как мумия в саркофаге. Что на его освобожденное от кишечника и внутренностей, превращенное в препарированный пластикат тело, натянуты струны--и теперь он превратился в музыкальный инструмент. Ему снилось -- процессия цветочниц, лоточниц, продавщиц бестселлеров Коэльи и Мураками, растений и сухого корма для аквариумных рыбок, пшена и семечек для попугайчиков вместе со стрикерами и милиционерами подземки вынимает его из ниши под Березовой рощей, грузит в вагон-усыпальницу -- и с песнями провожает на поверхность. Вагон должен доставить мумию в некую точку пространства-времени, где Кулига восстанет из саркофага и станет человеком-музыкой. А иногда ему снилось, что он -- летящий по небу человек-астероид.
Случалось, остывающий, уже почти отдавший все тепло и растерявший шлейф друзей-собутыльников, рок-импровизаторов, бардов и ведьмоподобных поэтесс, человек-астероид зависал над краем сцены. Горы-чуть поменьше тех, что торчали двумя белыми клыками на пачке «Казбека» из детства -- за спиной, сам он черненькой фигурой всадника, в руках которого вместо уздечки похожая на завершающуюся копытом ногу скакуна гитара, квелое кочевье выбитых из седла на берегу речки-говоруньи. Обмылок Луны, плавающий в воде вверх брюхом. С некоторых пор все речки, выглядели так, словно кто сунул в них два провода -- и убитые звезды уплыли в Ледовитый океан. Хоть в альпийские луга топай, чтобы отыскать меж камней сибирскую Мандрагору золотого корня, хоть броди меж кедрами, словно заблудившись между исполинскими ногами-тумбами отступающего под напором ледника погибающего стада мамонтов, -- втекающая в сердце бирюзовая капля успокоения, обращалась в пар, испарялась, улетучиваясь, стоило человеку-астероиду разогнаться в движении по своей орбите. А ведь бывало бирюзово-лазурная субстанция растекалась по всему телу, поселяясь в нем надолго. И даже образовывала зыбкое голубовато-серебристое облако, покоясь в котором, можно было проникать сквозь стены временных коридоров. Этой мерцающей субстанции вполне хватало, чтобы творить и любить. Когда-то Кулигин был аспирантом, изучал древние культуры, сочинял фантастический роман о перенесениях во времени, ездил на Алтай с археологическими экспедициями, где были -- костер, гитара, ночное небо, она. Но -- ни ее, ни неба в звездах-светляках, ни согревающего огня. Ни Ульгеня, ни Скифской принцессы. Их планета пылающих цветами альпийских лугов, по которой они шествовали нагие, взявшись за руки, блуждали сгустками цветочных запахов, мельтешили полчищами бабочек, гудели роями пчел, выгорела, окаменела, покрылась ледяным панцирем. После размена квартиры -- ей отошли дочь, «Тойота», ему библиотека, компьютер, пласты с вертушкой, гитара, одиночество. И сколько ни оглашал он своим голосом недра метро, сколько ни пытался выкричать кого-нибудь со сцены, хрипя в микрофон, -- бирюзовая субстанция не возвращалась. Похоже, она вытекла из него навсегда. И песни были не те. И колок дребезжал. И струны фальшивили…
Я стоял у окна и, глядя в темноту, ощущал леденящую остылость планеты. Словно я находился на вошедшем в созвездие Рыб Уране, не бывавшем там с времен Рамакришны. Ливень казался мне состоящим не из дарующих земле облегчение дождинок, а из скорбно шипящих, теряющих последнее тепло, но еще фосфорисцирующих осколков взорвавшегося где-то над городом живого космического тела -- мыслящего био-астероида, разумной кометы или блуждающей, состоящей из неизвестной нам светоносной, способной посылать к нам бесчисленные подобия нас самих звезды Агории, зачем-то приблизившейся к нам, опознанной на экранах радаров -- и расстреляной кем-нибудь из коллег -- ракетчиков , покончившего самоубийством молоденького лейтинанта, чье лицо -- лицо злотокудрого мальчика -- в траурной рамке блуждало светляком в компьютерных сетях, пока я не отправился в эту часть под Столицесибирском, не нашел могилу того офицера с застывшей над ней вдовой из вчерашних старшеклассниц -- и не положил цветы на бугорок. Макар Светов -- прочел я гравировку на плашке из нержавейки. Я сказал молодой вдове о том, что, может быть, ее муж был посланцем, отказавшимся стрелять по Звезде-матери, что скорее всего его вобрала в себя пульсирующая бирюзовая субстанция -- и теперь он далеко. Я рассказал ей все, что знал про являющиеся машинистам электричек, блуждающие в туннелях подземки голубовато-серебристые свечения. Про шары-плазмоиды, способные производить двойников. Я поведал ей так же о том, что один известный уфолог описал наблюдавшийся недавно феномен -- миллионы светящихся капель поднялись с земли -- и, слившись в одно переливающееся всеми цветами радуги облако, -- умчались в глубину вселенной. Еще я сказал ей, что расстрелянная ракетами мыслящая звезда, напитавшись светом в центре нашей галактики, обязательно вернется. Для чего-то ей это нужно -- вновь и вновь воспроизводить двойников и посланцев, крутить колесо кармы, забавляться с реинкарнацией. И совсем еще юная вдова поднялась с колен и пошла -- и я увидел, что это просто надвигающаяся со стороны загородной ракетной части траурная туча, внутри которой блистали молнии и блуждали сизые огни.
Для вглядывающегося же в темноту сквозь бутылочный осколок мальчика -- проливной дождь был не дождь, а развеваемый ветром плащ чародея. И ветер был -- не ветер, а противно свистящий голос заезжего мага. Огненный меч, рукоять которого Макарушка Светов сжимал в правой руке, вбирал в себя остатки бирюзовых капель разлетевшейся во время взрыва в брызги Агории, и, свиваясь в светящиеся шнуры, эта субстанция входила в кристалл в левой руке Макарушки. Мальчик стоял у окна, вглядываясь в антоцитовый мрак -- он освещал временной коридор для меня, сам не имея возможности воспользоваться им. Ничего не увидев, он вернулся за стол, поставил свечу поверх скатерти, положил рядом стеклышко, и кутаясь в мамину шаль, продолжил чтение. Пахнущая дождем и сыростью кладбищенской земли мама Макарушки Светова, только что являлась здесь скользящей тенью в двери за его спиной. Будто клубящаяся от горя туча, не ведая препон пространства и времени, втекла она сюда. «Макарушка, тебе не холодно?» -- накинула она мальчику на плечи пушистую шаль и истаяла, пройдя сквозь стену.
Тень мальчика легла на поблескивающую изразцовую печку, настенные часы с чугунными гирьками в виде елочных шишек, на стену, где висела картинка в простенькой рамке – горбоносый Паганини, перепиливающий смычком скрипку. Мальчик положил палец на страницу и, двигая его по строчкам, опять зашевелил губами. То ли детский голос, то ли нарастающее аллегро скрипки продолжили рассказ.
***
Зал взорвался аплодисментами. Припав к щели, я видел как американо-венгерский дирижер, обернувшись ко мне задом, раскланивается. Неуж публике так понравилась увертюра и тема обманутой любви в первом акте?! Фалды дирижерова фрака приподнимаются от поклона—нет, нет, господа, вы ожидаете, что в этот момент из-под фалдов должен появиться пренепременный хвост, ну хотя бы кончик его, аккуратно заправленный за подтяжку! – но ничего, решительно ничего такого не появилось! Однако, только лишь маэстро обернулся к скене – о, ужас! –в свете лампы дирижерского пульта я обнаружил поразительную схожесть между его лицом и личиной на виденной мною через стекло витрины в салоне Зинаиды книжки в ручонках у Николеньки! И космы также растрепаны и откинуты на спину звериною гривою. И – морщины на лбу. И крючковатый нос. И тонкие губы. И омерзительный оскал вампира. Вглядевшись, я так же обнаружил, что на чудовище был вовсе не фрак, а поверх него – не плащ мага с капюшоном, а так хитро скроенные и сложенные кожистые крылья, что из них акурат и образовывалось нечто вроде фрака с двойными фалдами и плаща. Держа дирижерскую палочку в коготках, упырь взмахнул ею — и снова обратился в дирижера-гастролера, стоило только заиграть скрыпкам в оркестре.
Отнеся мои видения на счет переутомления, я ничего не сказал ни Терпсихорову, ни Горюхину и занялся бутылями с кровью. Патрубки были на хороших скрутках. Краники, смазанные кедровым маслом, действовали безупречно. Кровь, зловеще отливая красным рубином в полумраке под скеною, выглядела весьма эффектно. Мне оставалось перепроверить дымовые шашки и парочку механических шкелетов, выписанных из Томска и усовершенствованных Терпсихоровым. Все это должно было фонтанировать алыми струями, дымить, распространяя зловония, греметь костьми и клацать челюстями в момент кульминации.
Дойдя до шкелетов и смазывая из масленки сочленение челюсти с черепом одного из них, а также проверяя клеммы и проловки, по которым должно было поступать лектричество к вставленным в глазницы лампочкам, я обратил внимание, что чугунные шестерни, приводящие скену в движение завращались и по грохоту аплодисментов догадался: первое действие закончилось.
Я сидел в бутафорской яме со шкелетом, и, подобно шекспировскому могильщику, держал в руках череп Бедного Йорика, чей шкелет бурсаки-медики императорского ниверситета выварили для анатомки. Кем он был? Бродягой? Нищим? Брошенным отцом? Сектантом-скрытником, иных из которых посвящают в страшные тайны лишь перед кончиной, тем самым отправляя в вечные странствия? А, может, состарившейся, всеми забытой красавицей из куртизанок? Загадка сих немых костей никому никогда уже не откроется. А между тем – выпало же этому безвестному при жизни остову стать наравне со знаменитостями ангажированных актрис! Вот сейчас дойдет дело до того, чтобы пощекотать нервы пресыщенной публике – и отпахнувшаяся плита бутафорской могилы выпустит на волю ужасно потешного шкелета. И станет он, может быть при жизни никогда в театрах не бывавши, костаньетить малыми берцовыми, управляемый пружинами Зиновия Терпсихорова и пужать впечатлительных дамочек красными электрическими угольями в глазницах!
Размышляя на такой манер, я вспомнил и о том, как перед представлением ко мне подходил дирижер-иностранец и просил слазить на крышу, чтобы закрепить там молниеуловитель, а потом еще инструктировал насчет казанов с физиораствором в бутафорской на заднем дворе: в них помещались говорящие головы -- и я должен был содействовать их оживлению. Честно говоря, при одной мысли о тех, плавающих в рассоле головах, меня тошнило и бросало в дрожь. Как-то в поисках масленки для смазывания шестерен вращающейся скены я случайно отпахнул задвинутый дальний угол бутафорского сарая кованный сундук и отпрянул –оттуда на меня глянули две помещенные в стеклянные сосуды личины –мужчины и женщины. Меня успокоил Терпсихоров, пояснив, что эти в качестве гвоздя программы возимые повсюду с собою иллюзионистом головы принадлежат персонам времен Петра Великого – Леди Гамильтон и Виллиму Монсу. У Терпсихорова было весьма дружеское к ним отношение, потому, как, меняя спирт в сосудах, он непременно принимал за воротник «сто капель». Одну голову он звал Вилька, другую Машка. Что касается самого мага, то о нем мои старшие наставники и вовсе рассказывали ужасное. Будто бы на ночь в гостиницу он отправляет вместо себя механическую куклу, а сам, запершись в бутафорской, расспрашивает мертвые головы из сундука и чанов о предстоящих событиях в уезде, губернии, мире. У них же узнает он и пикантные подробности интимной жизни тех, кто является к нему на следующий день, на концерт. Хуже того –о Лайоше Коше ходила молва, что спит он в похожем на ящике гробу, в который он возит за собою механического двойника и деревянную куклу по прозвищу Дормидоша. Решив проверить эти басни, я нашел -таки этот гроб. Он стоял в углу бутафорской прислоненный к стене, закамуфлированный костюмами эпохи средневековья. Когда при свете керосиновой лампы я, трепеща, открыл футляр, то не обнаружил там ни факира, ни его двойника. В гробу не было ничего кроме деревянного болвана Дормидоши – в треуголе, суконном мундире, в ботфортах и со шпагой на боку, прикрепленной к голубой ленте. Я взял куклу в руки и с помощью имеющегося в ее спине рычажка попробовал привести в движение ее нижнюю челюсть. И тут подлец Дормидоша ожил, тяпнул меня за палец, и вывернувшись из рук быстро отбежав к сундуку, выдернул из ножен шпажонку –и сделал стойку фехтовальщика. Быть может, это все происходило и не в бутафорской, а в моей спальне, где стоял похожий на гроб шкап, в который я складывал своих кукол и тоже был сундук. Засыпая, я вдруг оказывался на шумном празднестве лилипуток в пышных нарядах и их галантных кавалеров. Но на этот раз кроме Дормидоши не было никого –и, намереваясь задать мне трепку свой шпажкой, он выглядел весьма решительно. Что было делать! Я схватил швабру—и после нескольких выпадов выбил похожую на вертел шпагу из рук охальника. Отступая к своему гробу, Дормидоша произнес: «Ужо, в скиту гореть будешь! На месте лобном позору предадут! Головенку-то оттяпают! Все сбудется, как при Петре Лексеиче!» В момент, когда захлопывалась крышка перед моим взором мелькнуло и того более странное: кукла преобразилась в заезжего маэстро. Влезшая назад в его пальцы шпажка оказалась дирижерской палочкой. Вместо треугола на голове слепился цилиндр. С сюртука осыпались галуны –это был фрак. Наконец, перед тем, как крышка с треском установилась на место, я узрел и монокль в глазу и главное—клыки улыбки-оскала. Вернувши из кеатра домой, я не мог скрыть от мамы две рваных точки на запястье. Пришлось все свалить на кота.
Позже я слышал, как, отведя в сторону Терпсихорова и Гаврюхина, гастролер наставлял их на тот счет, чтобы, как только начнется гроза, они непременно переключили рубильник. На этот раз мне показалось, что в облике Дирижера есть явственные черты запертой в футляре куклы. Да. На голове его красовался треугол. А на боку болталась шпага. Когда же в темноте блеснул монокль факира, на миг мне показалось, что мы все еще в мансарде, на чердаке. Что Зиновий все еще колготится с ларцом, который ему подал обряженный в восточные одежды Гаврюхин-бей, вот- вот отпахнется крышка ларчика, забурлит зелье в кубке -- и заглядывающая в чердачное окно Луна обратится моноклем, зажатым в глазу ухмыляющегося Лайоша Коша. Да и кто этот Кош, как не только что стащивший со стола вяленую рыбешку черный с белой «манишкой» котяра Леша, завсегда путавшийся у нас под ногами в подсцениуме? Терпсихоров все же не забыл выполнить все сделанные котом-дирижером указания еще в середине первого действия. Он налег на укрепленный в подсцениуме же, похожий на вилы без черенка переключатель, посыпались искры -- кто-то мявкнул, кинувшись с в сторону пюпитров, и оркестр заиграл заметно быстрее и громче.
Сценическое оборудование заезжего факира было громоздким, предназначение его не совсем понятным. Огромные ящики, чаны со зловонной жидкостью, заглядывая в которые, любопытствующие видели выпучившую глаза голову без туловища, медные провода, переключатели. Все это мы соединяли по схеме выданной нам Лайошем Кошем. Самой впечатляющей частью его артистического скарба была динамо-машина, состоящий из огромных, трущихся о фетровые валики янтарных шаров. Все это приводилось в движение запряженными лошадьми. Немало удивило меня и то, что музыканты Лайоша были какими-то вялыми, и двигались словно механические куклы. Еще больше изумился я, что к табуреткам на которых восседали скрипачи, виолончелисты и волторнисты велено было подвести провода. Такие же при помощи каучуковых присосок прикреплялись и к темечкам оркестрантов, где были выстрижены аккуратные кругляшки.
Я так задумался за работою, что не заметил, как промелькнул второй акт. Помню только вроде далекий шум аплодисментов, волны музыки из оркестровой ямы, где все жаловалась на неразделенную любовь скрипка. Впрочем, за аплодисменты можно было принять громыхания грома за дощатой стеночкой, за музыку свист ветра, скрип трущегося о фетр янтаря, потрескивание молнии в укрепленной мною с помощью Терпсихорова штыре на крыше и ведущих от него к чанам с жидкостью проловках.
Второй шкелет был ростом поболе. Мне не нравилось, что его тяжелые кости плохо двигаются в сочленениях. Смазав шарниры, как и предыдущему, я уже представлял себе, что, возможно, при жизни эти два шкелета были любовниками, которые не могли соединиться по какой-нибудь причине злого рока. А вот теперь…О, насмешница, судьба—фантазировал я, плавая в волнах музыки, доносящихся из оркестровой ямы жалоб скрыпок ( хотя не исключено, что никаких скрыпок не было, а просто свистел и завывал ветер под сценой, куда я забрался на ночь с двумя бродягами, к тому же мне постоянно мстилось, что я сижу в полной бродяг-скрытников задымленной избе, на потолке которой были изображены рыцарь, дама и черт на велопедоходе с русалкой на коленях!), возможно, эти двое –Он и Она – были созданы друг для дружки, но у нее – муж подагрик и дети, у него – жена-уродка, страдающая падучей, которую он не может оставить из благородства и спровадить в пансион для умалишенных. И вот… Закончив профилактику, я уложил шкелеты сообразно замыслу режиссера Коронарова, при этом все же дав им возможность слегка приобняться. Пущай, думал я, хоть после смерти будут вместях…
3
На этом текст опять обрывался и для его продолжения необходимо было отыскать следующий фрагмент либо здесь же на этой испещренной иероглифами записей от руки рэтровой афише в книжно-макулатурных залежах Кулигина, либо еще где-то. Но где? Замечания в скобках про бродяг-бомжей под сценой, а тем более намек на уже охваченную племенем задымленную избу самосожженцев, несколько обескуражили меня. Что же диктует медиум? И кто он? Мальчонка, читающий жуть на ночь, покусывая печатный пряник, греющийся у изразцовой печки? Беспризорник, забившийся на ночлег под сцену, пробравшись туда сквозь пролом в стене летнего театра? Или же наслушавшийся легенд староверов отрок из раскольничьего скита времен ЕкатериныI I, которому предстояло сгореть заживо? Спит ли он? Грезит наяву? Кто же морочит меня? Спирит? Фантазер? Алкоголик? Наркоман? Религиозный фанатик?
Остановив чтение, я пригляделся к видневшейся из под края второй полы плаща на афише свернувшейся калачиком фигурке, которую я было принял вначале за дворняжку в конуре. Поджав под себя коленки, мальчонка спал, уткнувшись в плечо похожего на Александра III бородатого бродяги, надвинувшего на нос мятую ковбойскую шляпу. Сходство богатыря с предпоследним из российских монархов усиливала и зажатая в кулаке удочка с обмотанным леской удилищем и поплавком. К тому же и консервная баночка из-под кильки в маринаде отчетливо видна была рядом; мне показалось, что в ней даже шевелятся дождевые черви. Так это было или нет, но еще один бездомный согревал паренька с другой стороны. Рядом с ним белела придавленная полуштофом, рюмкой и скелетом обглоданной рыбы рукопись. «Малокривощековские упыри» -- смог прочесть я на шевелящейся от дуновений ветерка титульной странице. Так вот оно что! Все это только снится беспризорнику и двум бродягам! И этот читающий книгу мальчонка в то же время…
Считывающий сновидения спящего под сценой посреди площади ночного города мальчик-двойник продолжал грызть пряник и двигать пальцем по строчкам. Зрачки его расширились. В них плясали оранжевые ответы свечи.
***
--Макарий , -- вывел меня из задумчивости голос Терпсихорова. – бездельник! Открывай венитили на бутылях!
Я метнулся к бытылям с кровию -- и в две руки ухватился за пневмонасос, прислушиваясь к тому, что говорят надо мной по ту сторону прогибающихся досок скены.
--Можно я поцелую тебя в шейку? – спрашивала Зинаида своего партнера по шпектаклю, знаменитого актера Бурдюкова.
--Ну что ж! Хоть я и не могу отвечать вам взаимностию из соображений вашего замужества, разик можно-с! -- отвечал Бурдюков, шпаря по тексту, на котором уже стояла опустошенная Терпсихоровым и суфлером полуштофная бутылочка.
В этом месте по замыслу Коронарова я должен был открыть краник и давануть на поршневой насос. Что я и сделал. В наступившей тишине (оркестр молчал, зал безмолвствовал) я услышал над собой истошный визг. Следом завизжали в зале.
-- Щас! Щас мы им ешшо дымочку подпустим! – потирая руки и радуясь, как ребенок, брался Терпсихоров за дымовые шашки из криводановского торфу, от которых из подсцениума в зал были выведены специальные дымоводы.
--А там -- шкелетики! Кхе! Кхе! – сморщился в улыбочке суфлер Гаврюхин. – и весь зритель в энтом сезоне наш!
Внезапно что-то грохнуло над нами, как ни разу не грохало во время репетиций. Звук не походил на раскаты грома. Сквозь доски подмостков потекли струйки. Может, крыша прохудилась—на улице-то как льет! Подставив под одну из струек ладонь, Гаврюхин заметил:
--Теплая и липкая…
--Да, теплая! – безучастно подтвердил, как бывало на репетициях, Терпсихоров. И вдруг как вскинется. – Те-е-плая? А та, што в бутылях –холодная! Ее ешшо третьево дни с колбасной фабрики прислали в какчестве благотворительности…
Терпсихоров кинулся к лебедке занавеса. Мы с Гаврюхиным – к суфлерской. Подпихивая друг дружку, мы вмиг оказались у рампы. Впрочем, вполне возможно, мне все-таки удалось выбраться на крышу, над которой вышагивал с лентою Млечного пути через плечо масон –иллюминат. По крайней мере, я чуть не запнулся о кота и, ухватившись за край казавшегося мне суфлерской будкой чердачного окна, шагнул было к рампе, но обнаружил: моя нога скользит по кровле к водостоку, а вместо музыкантов и дирижера в оркестровой яме увидел задравших головы зевак. Какой-то закаменский комильфо тыкал в меня тростью и кричал: «Смотрите! Сомнамбула! Лунатик!» Да, случалось, зачитавшись или уснув в постели, я впадал в лунотизм и, поднявшись по чердачной лестнице , выходил на крышу. И тогда я видел окружающее через кисею сновидений продолжающих проплывать передо мной в виде объемных аллегорий.
Представшая нам мизансцена потрясла более, чем эти грандиозные грезы, плавающие в чанах, предназначенные для оживления головы или даже сундук в котором хранились в спирте вместилища мыслей пойманной на воровстве и детоубийстве любовницы Петра и фаворита его жены.
В луже крови лежал бездыханный Клементий Бурдюков. И совсем не по скенарию, стоя в той же луже на четвереньках, совершенно голая Зинаида лакала эту лужу. В глаза мне не могли не броситься две красные точки на шее знаменитого актера—прокусы характерные для вампиров. Обернувшись к нам с Гаврюхиным, Зинаида оскалилась, с рычанием отгоняя нас от лакомой лужи. Освобожденные от корсажу сосцы ее грудей, заостряясь к низу, трепетали. Гаврюхин, осмеливавшийся в своих остротах насчет дамских прелестей распространяться не далее декольте, онемев, не знал кому и что тут суфлировать.
--Занавес заело! – высунулась из раковины суфлерской рожа Терпсихорова.
Обернувшись в зал, я увидел, что среди зрителей царит смятение. И напрасно Терпсихоров так беспокоится насчет непрезентабельного вида Зинаиды. Никто уже не смотрел на ангажированную актрису в таком неглиже, все вскакивали с мест и выбегали вон, кто, хватаясь за голову, кто прикрываясь ладонями, чтоб не видеть ужаса происходящего в партере в ложе, на галерке.
Среди кресел опустошенного партера я узрел картину ужаснувшую меня еще более. Я отвернулся, чтобы не зреть – ни окровавленного мальчонки, которого высасывала его мамаша Лидия, ни Оленьки, к которой с двух сторон присосались Драгомилов и Ланской.
Скрипачи елозили смычками по струнам, как заводные. Со струн сыпались искры. Воняло паленым конским волосом, и жженой канифолью. Литаврист механически бухал в свой бочонок. Между «тарелками» ударника возникала вольтова дуга. Пахло озоном, жареным фетром, раскаленными медью и янтарем.
--Што же это? –запинаясь и сваливая фанерные кресты, бежал через скену Терпсихоров. – Занавес не спущается!
Мы стояли на малокривощековском кладбище, посреди которого валялся труп актера Бурдюкова в луже крови и, рыкая на нас, топталась на четвереньках Зинаида, вся вымазанная в красном, как ребенок в малиновом варении.
--Это все он! – ткнул пальцем в маэстро суфлер Гаврюхин.
В следующее мгновение, втроем, мы бросились в оркестровую яму. Первым венгерского дирижера настиг я и, желая ухватить его за фалду, перевалился через барьер. В то же время меня не оставляло ощущение, что я валюсь из чердачного окна мансарды в желании ухватить за хвост кота Лешу, только что расправившегося с чучелом осетра и ухватившего в зубы белую мышь, с которой Терпсихоров проделывал лабораторные опыты. В это время, совершая прыжок через рампу, Терпсихоров летел через головы скрипачей. А мне казалось -- он вместе с ларцом и выскочившим из него, кувыркающися в воздухе магическим кристалом, валится в бездну, бряцая масонской шпагой на поясе. Вставший на задние лапы кот Леха с моноклем в глазу и во фраке –торжествовал, размахивая дирижерской палочкой. Гаврюхин, воспользовавшись предназначенной для открывания могил бутафорской веревкой, надвигался на маэстро полукружием. А мне, уже ухватившему истошно мяукающего кота за хвост, мерещилось, что дирижер, выруливая черенком швабры из бутафорской, несется над улицей Асинкритовской, а кот, я и Терпсихоров, сидим у него за спиной, вцепившись друг в друга.
Да мне казалось, что я поймал за хвост виновника переполоха, но не тут-то было! Мявкнуло -- и дирижер, разом расправив свои фалды, фыркнул в два огромных крыла, напоминавших мне о летучих мышах на бутафорском чердаке, замшевые чучельца которых мы развешивали с Терпсихоровым еще с утра. Так вот, бывало, от зубов крадущегося по карнизу Леши-Лешего увиливали сизари. Сделав головокружительный вираж, летающий маэстро сел на люстру, совсем уже обупырев. Да! Это был стопроцентный вампир, а никакой не денди. Свежая кровь придала ему сил для полета, и теперь он, ушастенький, клыкастенький, крепко вцепился своими омерзительными лапами в бронзу люстры.
Оркестр продолжал играть, как заводной.
И даже, когда долетевший до дирижерского пульта прыгун Терпсихоров рухнул на головы, пюпитры и смычки скрипачей, повалившиеся на бок оркестранты продолжали музыцировать. Путаясь в медных проводах, которые были подведены к задам и головам музыкантов, Терпсихоров лез из ямы, в то время как автоматы по производству вальсов и полонезов хватали его за штанины, а один даже вцепился зубами в его тощую жопу. Сделав акробатический полукруг, Гаврюхин уже летел на малокривощековские кладбищенские кресты, не выпуская из рук веревки, когда сработавшая от натяга каната пружина выстрелила первым шкелетом.
Режиссер Коронаров, седеющий брюнет с бородкою, одетый а ля камильфо( не исключено, что это и был тот хлыщ, что вместо того, чтобы кликать подмогу, тыкал в меня тростью, когда я, грезя, шел по, краю кровли на манер канатоходца), наимоднейшим образом, но с богемною небрежностью, уже суетился в составе почти всей труппы у трупа Бурдюкова. Ту-то на гримированную под нечисть толпу актеров и налетели с одной стороны суфлер Гаврюхин, с другой громыхающий позвонками второй шкелет.
Зинаида все еще скалилась и рычала, корчась на полу.
Бесстрастно наблюдающий за всем этом из правительственной ложи начальник тайной полиции, водрузив на голову черный фетровый котелок, дал-таки наконец условленный знак на принятие мер.
Нырнув в люк, Гаврюхин отключил рубильник, два юрких агента ухватили под узцы приводивших в движение электрическую динаму вороных, брякая саблей, лез по кровле толстый жандарм—и в свете ветвящейся молнии уловитель небесного электричества полетел вниз. Оркестранты замерли на полуноте. Перестало искрить и сверкать, но дождь продолжал шуметь по крыше, грохотал гром. В зловещем полумраке я шагнул в закулисье -- и, наткнувшись на что-то большое и круглое, -- склонился, чтобы рассмотреть. Сквозь щели ветхого строения блеснула зевесова стрела -- и я увидел, как шевельнула синими губами плавающая в чане голова…
4
-- Ну и чего ты тут понарыл? – громыхнул над моим ухом голос Александра Кулигина.
Грохот ключей в «перегородке» я принял за громы небесные, посвист лифта –за какофонию дьявольского оркестра. Блюзмен вернулся в юдоль свинга и пентатоник, чтобы после трудов праведных устроить маленькую пирушку. Подняв голову от афиши, я узнал его – это был Лайош Кош. Да и допрашивавший Ферязева мутноглазый тоже вполне отождествлялся с этим блуждающим образом-фантомом.
Было в нем и что-то от Дормидоши. Ну не в цилиндре или котелке, смокинге и байроническом плаще, не в треуголе, мундире и со шпагой на боку, а в широкополой фетровой шляпе, с которой еще стекали катуньские водопадики дождевых струек, в джинсовой курточке-какая разница! Новая генерация «искусствоведов в штатском» выглядит вполне богемно. Не с тростью со слоновым набалдашником, так с похожей на чучело нильского крокодила, гитарой в чехле под мышкой. Ну а афиша! Мистификация, изготовленная им на компьютере с помощью «цветного» принтера -- не более того! Так мне удобно было думать, и я гнал волну своих мыслей в эту сторону. Какая-то связь между изображенным на афише и тем, что сейчас происходило въяве, в этой квартире, несомненно, была. Трущийся у ног черный котик с белым пятнышком на грудке. Белая компьютерная мышка на резиновом коврике. Синенькое бутылочное стеклышко -- рядом. А , возможно, и настоящий берилл -- наследие развода: кольцо -- жене, камень -- себе. По решению суда или без. В то же время, вполне вероятно, что Кулигин только что отсыпался в компании мальчика и бомжа под эстрадой в Центральном парке, как всегда оставив меня рыться в Интернете, копаться в раритетах его библиотеки. В мире существует связь всего со всем. И если начать строить версии и догадки, то на третьем ходу мы забудем про первый, а на двенадцатом придем к полному отрицанию исходных посылок. По сути -- построение должно бы рухнуть, но чудесным образом оно держится, повиснув в воздухе миражом, галлюцинацией, грезой, слагаясь в сюжеты, сшиваясь в тома уголовных дел. Как бы там ни было – и подросток Митя, и работники «скены» Гавюхин и Терпсихоров находились при Кулигине. Правда, когда едва просвеченный компьютерным экраном и настольной лампой полумрак рассеял свет пластмассовой люстры под потолком, на которой болталось чучельце летучей мыши, когда выплыли из полумрака на потолке рыцарь, дама и мотоциклист на «Харлее» и голой манекенщицей на заднем сидении(фреска была давно переписана), оказалось, что мальчик—не мальчик, а женщина из тех, кто в ТЮЗе имеют пожизненное амплуа подростков, нахохленный воробушек, уцепившийся лапками за веточку блокфлейты. Меня поразило сходство ее лица со смутными чертами головы Памфилы-флейтистки, которая все время моего бдения у компьютера находилась на столе. Когда я выходил в Интернет, чтобы связать воедино разрозненные обрывки записей, по каменному лицу, оживляя его, блуждали цветные отсветы. Теперь же, ожив окончательно, то же самое лицо представляло собою гибрид виденного мною во время блужданий по исписанным вкривь и вкось страницам портрета княгини Юрьевской, совсем юной Надежды Крупской и сочинительницы манерных трактатов мадам Лориан.
Один из тех, кто должен был бугриться в темноте под сценой, пока на него лило сквозь доски, --оказался тощим, как выскочивший из люка «шкелет», доходяга с обмотанной шарфом шеей и скрипкой под мышкой. Другой -- толстяк, сунувший в угол удочку и поставивший рядом баночку с червями. «Килька в томате» прочел я на сохранной, опоясывающей круглый металл этикетке. Не успел я как следует осмыслить связь между раскачивающимся на люстре Лайошем Кошем из прерванной истории с болтающимся возле головы Кулиги чучелом летучей мыши, как следом за этой троицей явились еще двое. В кампании скрипача-доходяги и императороподобного бородача, который кроме удочки был вооружен еще и торчащей из-за плеча наподобие ружейного ствола электрогитарой в чехле, шарашились сквозь перегородку Терпсихоров и еще один гитарист. Кулигин поставил в угол гитару, чтобы помочь им затащить в квартиру замысловато-ажурную хреновину, похожую на увенчанный по бокам вертолетными лопостями трехколесный велосипед. Помогавший толкать сзади эту груду металлолома еще один боец с электрогитарным ружьем за спиною был Жорж Пеночкин.
-- Ты поосторожнее с педалями-то! -- махнул Кулига ручищей на Терпсихорова. -- Она наверняка уже работает. Пока тащили -- чего только не насмотрелись! И старинного Томска, и Булонского леса под Парижем, и хер знает еще чего…Трупаки. Головы отрубленные. Рыбьи и собачьи морды…Рябит, мелькает. Поди -- разберись в этом синематографе…Тебе тут ничо не мерещилось? -- обратился Кулигин ко мне.
Я замер в оцепенении. Мне стыдно было признаться в своих блужданиях во временных коридорах, подглядывании в окно за мальчиком, переживаниях по поводу растрелянной ракетчиками мыслящей звезды и растерзанного чучела осетра-исполина, навеянными расшифровкой записей, дождем, громом и молниями за окном.
-- А чо это у вас за ерундень? -- Отвечая вопросом на вопрос, кивнул я в сторону «динамо-машины», смутно напомнившей и «пропеллеромобиль», и «педаход» из мечтаний Ферязева и приводимое в движение лошадьми устройство для выработки «энергетического флюида» на заднем дворе театра-времянки. Подойдя поближе, и сделав круг почета возле этого монумента дерзновенной мысли, я обнаружил два явственно различимых, скроенных из потемневшей свиной кожи велосипедных седла и закрепленный на слегка тронутой коррозией металлической штанге рэтровый кинопроектор. Все остальное было в довольно неплохом состоянии. Ткнув пальцем в панель с замысловатыми рычажками и длинной шкалой, я ощутил скользкую смазку.
-- Эй, эй! -- замахал руками Кулига. -- Ты тут куда попало пальцами-то не тычь! А то так тыкнеш -- что мы провалимся в тар-тарары…
Вытирая о штанину липкую гадость, я представил, как бы эта рэтруха смотрелась в залах краеведческого музея рядом со старым патефоном, разбитым «Ремингтоном», казачьей шашкой и маузером в деревянной кобуре. Но, вняв совету тезки Александра Македонского, не стал проверять на ощупь длинную череду рисок с цифрами лет, простирающихся, как в прошлое до времен египетских пирамид, так и в будущее вплоть до третьего тысячелетия. Это было что-то вроде логарифмической линейки на концах которой виден был знак бесконечности в виде лежащей на боку «восьмерки». Не мог не привлечь моего внимания и маленький сверкающий глобус, вделанный в навесную панель управления, если можно было назвать таковою нечто вроде печатной машинки «Ремингтон». В бок этой мениатюрной копии Земли упирался указатель в виде ножки циркуля с иголкой.
-- Как новенькая!--скинул с плеча гитару-ружье Пеночкин. --Замысловатая прилада! Мы ее во дворе музея Кондратюка надыбали. Там хмырь один погреб под картошку рыл -- и наткнулся. Хотел во вторчермет сдать. Чугун, цветной лом, то, се. Едва отбили за Катькину золотую цепочку. Жлобина! А ты глянь -- чо тут на вот этой медной бляшке написано…Хроно-педо-летъ! И обрати внимание «педо» через «ять» и «ер» на конце. Но сторож домика Кирова обещал нам еще кой-чо -- похлеще этого. Ящик- телотранслятор…Вот тогда мы заживем…Пока этим ящиком только сам Киров пользуется -- вполне возможно он же и сторож, и один из баллотирующихся в мэры, ну а мы…
-- Ты вначале хоть с этим разберись! -- даванул на аппарат Кулига, проталкивая его из прихожей в зал. -- Пойми -- это усовершенствованная модель! Видишь -- вот этот шарик глобус и клавиатуру. Устанавливаешь параллель с меридианом, набираешь название населенного пункта или местности -- и можно перемещаться не только во времени, но и в пространстве. А ты говоришь -- ящик -- телетранслятор! И вообще неизвестно -- кто он -- этот Петр Степанов. Может он подментованный! А хуже того -- подэфэсбеченный….
-- Во, влипли! -- выронил из коготков блок-флейту воробушек по имени Катя. Но тут же, нагнувшись и поднеся к губам инструмент, девушка-подросток выдула первые ноты «Полета кондора». Педаль причудливой машины тихо завращалась. Лопасти пошли по кругу. Колеса, поскрипывая, двигались. Что-то внутри этого механизма потрескивало, терлось друг об дружку, производило искры и запах озона. Из окуляра проектора вырвался луч -- и, упав на оклеенную афишами стену, заставил двигаться, шевелиться, перемещаться и все, что было изображено на афишах. Заканканил пальцами, задышал надутыми щеками, завращал глазами Луи Армстронг. Взмахнул дирижерской палочкой Арнольд Кац. Зловеще зашевелил губами Чумичев. Ожило все, что было изображено на только что подвергнутом мною созерцанию аляпистом лоскуте бумаги.
Наконец-то я увидел -- там, где фигура Лайоша Коша перетекала в замок со светящимся стрельчатым окном, а распластанный крылами плащ сливал с полы капельки прячущихся под сценой бездомных, было еще кое -что. Факир, замок, плащ, похожая на эшафот сцена, на которой я только сейчас заметил прямоугольник гильотины, нож со скошенным лезвием, палача, монаха с распятием в руке и стоящего на коленях осужденного, как и толпящийся вокруг лобного места люд -- все это был фон. Ниже, решительно выступая на передний план, прямо-таки лезли в глаза пять фотографически воспроизведенных фигуры. Первым был –гитарист, вторым -- флейтистка, третьим -- скрипач, четвертым -- барабанщик, пятым и шестым -- еще два гитариста. Они стояли, подобно вееру разложенных в пасьянсе карт. Трефовый король. Четыре валета. И дама. Предмет, с которым они только что возились в прихожей, -- оказался весьма экзотической формы ударной установкой. На каждом из барабанов, напоминая о напугавших Митеньку чанах, было изображено по отрубленной голове, а тарелки стилизованы под нож машины, изобретенной доктором Гильотеном. Группа назвалась -- «Странники». Длинные, текучие буквы сами собою возникали из косых струй дождя и изломов молнии.
Глава четвертая
ГЕНЕРАЛЬНАЯ РЕПЕТИЦИЯ
1
-- Ну ладно! -- заглядывая в пасть нильскому крокодилу и вынимая оттуда «Мартина» сказал Кулига. -- Мы щас тут репетировать будем, а ты…Раз ты так любишь читать -- мы тебе предоставим такую возможность...
Кулигин снял с книжной полки лоснящийся на корешке фолиант. Потом кинул мне на колени еще несколько томов, обтянутых, как черепа мумий остатками плоти, затертой кожей.
--Почитай! Тут их -- сколько хочешь. Выбирай любой, -- заслоняя собою мерцающий луч «проектора», размахивал руками Кулигин, его зловещая крылатая тень металась по стенам и потолку, словно ожило и металось чучельце летучей мыши -- и я окончаетльно убеждался -- это вышедший из афиши Лайош Кош. Да и шпажонка с треуголом были явственно различимы в очертаниях этой многоликой тени. Правда, кот как полноценное воплощение этого неугомонного эона пока отпадал, потому как он урчал, выедая содержимое спешно вскрытой баночки с килькой в маринаде, где пока еще не успели завестись черви.
Я глянул на бесконечные, кой - где подернутые паутиной, ряды вкривь и вкось заставленных книгами стеллажей. Обернувшись, я увидел над головой картинку -- ухмыляющийся крючконосый скрипач, наяривал смычком по струнам, будто рашпилем по чугунной болванке. Рядом, словно карточная, дама симметрично соответствующая валету тем же занималась электронная японка Ванесса Мэй -- еще одна страсть Сашули. Бывало он включал записи с ее «Штормом» -- и бешенные тридцатьвторые с шестьдесятчетвертыми нахлестывали на палубу его брига невообразимыми, грозящими утянуть в пасть бездны цунами. Где-то на дне этих кишащих головоногими пучин Кулигу неизменно поджидал лохнесский дракон. Эта не дававшая Кулигуну покоя химера подсознания приходила тем навязчивей, что три года наводчиком ракет на атомной подводной лодке в Северном флоте, баррожирования на глубине у берегов Шотландии, Флориды и Австралии -- это не шуточки.
Открыв дверцу вмонтированного в стену, до сих пор не замеченного мною шкафа, Кулигин раздавал друзьям наряды. Капюшон палача. Ряса монаха-франсисканца. Рубаха осужденного на казнь. Рыцарские доспехи. Платье монашки. Все облачились.
С нетерпением малька Мити Светова я ожидал, что вот-вот появится и вездесущий Дормидоша. Но в этом шкафу его не было.
Тот, кого я принял за Гаврюхина(хотя это был, конечно же не персонаж, о котором мне рассказал голос, разве что одно из его бисчисленных воплощений! -- а скорее всего некто совершенно другой, кого мне приходилось видеть и на открытой сцене у речного вокзала, и в центральном парке, и в ресторане интуриста в составе ансамбля «Голубые дофины») усаживался за ударную установку, поигрывая барабанными палочками, стилизованными под берцовые кости.
Восковыми пальчиками флейтистка Катя перебирала отверстия дыроватой дудочки. Музыкант, называемый мною Терпсихоровым, крутил колки скрипки.
-- Кать, дай ему это! -- обратился к девушке Кулигин.
Впрочем, на афише было вполне разборчиво написано: группа «Странники». Александр Кулигин -- вакал, гитара. Жорж Пеночкин -- вокал, гитра. Клим Изрядьев -- бас-гитара, звукотехника. Екатерина Макушина -- вокал, флейта. Максим Лиходеев -- скрипка. Матвей Трынов -- вокал, ударные.
-- Тут еще один костюм для Климентия Нектоева. Обещал подрулить… Он у нас будет изображать Ангела - Конформиста. Здесь и хламида, и крылья из мочалок, и нимб из латуни ,-- тряхнул Кулига бутафорской рухлядью. А тебе, Костенька, досталось вот это…
Катя перестала играть и передала мне бесформенную кучу тряпья, из которой торчал черенок. Костюм довершала изображающая лицо синюшного покойника маска. Взяв все это в руки и увидев, что черенок заканчивается серебристо поблескивающим лезвием косы, я обнаружил, что режиссер этого спектакля любезно предоставил мне играть роль Неотвратимой Смерти. Я был не прочь подурачиться и готов уже был облачиться в тряпье и маску, но явственный запах покойника остановил меня.
-- Ну, если не хочешь одевать -- положи вот сюда, на колонку -- и можешь читать, -- отреагировал Кулига на мое столь очевидное нежелание принимать участие в маскараде.
Угнездив хламиду и маску на вершину акустической тумбы и прислонив к ней косу, я вернулся в кресло у книжной полки. В ожидании Нектоева на второй колонке высилось одеяние ангела, топорщились крылышки, поблескивал нимб. Тем временем музыканты -- кто вынимал инструменты из чехлов, кто, подключась к аппаратуре, настраивался.
-- Ну, репетнем! -- гаркнул Кулигин и подмигнул мне, словно ждал, когда я разверну первый фолиант.
Открыв переплетенную вручную книгу, я увидел надпись, выведенную красивыми каллиграфическими буквами. Волна нестерпимо громких шумов обрушилась на меня и, подхваченный ею, я не только увидел начертанное на странице «ДНЕВНИК ЛАЙОША КОША, СВОЕРУЧНО ИМ СОСТАВЛЕННЫЙ», но и услышал то же самое, произнесенное рычаще-громоподобным голосом. Бросив взгляд на мраморную голову на столике возле компьютера, я убедился: вещала она. По каменному лицу проходили волны конвульсий, губы скульптуры разлеплялись и из зияющей щели вырывался сизоватый пар. Я отвернулся. В висках пульсировало. Я поспешно перевернул страницу. Мне показалось -- выходящее изо рта мраморной головы мерцающее облако окутало меня, направленный мне в затылок луч «кинопроектора» прошел мой мозг насквозь и, словно пламя из ракетных сопл, вырвавшись из глаз двумя голубыми струями, заскользил по страницам мой взгляд. Вспыхнувшие фосфорисцирующим светом буквы заплясали, будто это были застрявшие в бумаге пылевые частицы Мыслящей Звезды. Каждая из них была наполнена и пением блок-флейты, и лязганьем барабанов, и грозовыми раскатами бас-гитары. Стремительное соло, захлебываясь в импровизации, понесло меня по строчкам.
2.
— И все-таки! Как это вам удается? — сделал легкий поклон граф Драгомилов, словно в знак особой признательности вынимая из глазницы монокль и кладя его в карман.-- От деда и отца я слышал о магических сеансах, но чтобы столь масштабно...
-- В моих опытах нет ничего магического. Это работа психических частиц, называемых тибетскими монахами дхармами. Они могут слагаться в образы, которые спириты называли духами, а суеверные люди-призраками. Вначале Бутлеров, а следом Мах и Авенариус доказали, что все это вполне материальные свойства вакуума. Во Франции братья Люмьеры изобрели синематограф на основе пропускания луча через быстро движущиеся прозрачные картинки. На обычную простыню проецируются образы, в которых нет ничего инфернального. А посредством гипноза, внушения под воздействием музыки и некоторых наркотических составов можно вызывать массовые грезы и даже управлять этими видениями. Ну а, научившись управлять видениями, мы получаем возможность властвовать над людьми. Даром ясновидения и прорицания обладали не только сивиллы, древние греки, средневековые колдуны и святые. Северные народы Сибири, называвшиеся Геродотом иседонами, способны видеть оленей в кромешной пурге, находить чум без ориентиров, собираться, заранее об этом не договариваясь…Те же феномены наблюдаются и у людоедских народов экваториальной части Земли. Явления телепатии, особые свойства времени, связанные с изменением магнетизма в районах полюса и экватора! Кстати, это как -то связано и с обычаем неких находящихся на дикой фазе племен -- охотиться за головами, высушивать их, а затем испрашивать эти головы о будущем. Даяки с островов Калимантана и не только они по сей день занимаются подобным промыслом. Так что не дай бог европейцу попасть в эти джунгли! Однажды я видел засушенную голову какого-то путешественника на рынке в Калькутте, мне ее предлагал купить старый йог, который с помощью этой головы впадал в медитативный транс. Но с говорящими головами экспериментировали и продолжают это делать не только те, о ком я сказал...
-- Кто же еще?
-- В России на лобном месте головы рубили. Во Франции для этого приспособили гильотину. В Китае… Почему толпы набивались на площади? Да потому что существовало поверье -- отрубленная голова предсказывает будущее. Когда казачья шашка рубит, тоже, знаете ли, голова отскакивает, как насаженная на жердь тыква…
-- А что вы можете сказать относительно голов исторических персон, которых вы, как говорят возите повсюду и тоже заставляете их прорицать?
-- Так это раскрашенная гуттаперча! Не более. Толпа суеверна, знаете ли! Покажи ей даже размалеванный арбуз или пустую тыкву с вырезанными в ней глазами и пастью и вставленной внутрь свечкой –и они ужаснутся! А распространяемые работниками театра слухи о чанах и сундуках—это специально придуманный мню трюк. Хранить резину в «физиорастворе» или спирте –ей не повредит.
--Как же вы их понуждаете вещать!
-- Это проще простого!
И вынув из-под полы плаща Дормидошу, я произнес голосом шута Балкирева:
-- Дозволь челом бить пресветлый царь!
Я тарабанил обычную чушь, чтобы усыпить бдительность провинциального отпрыска опального масонского рода. С его прадедушкой мне довелось участвовать и в медиумических контактах с духом Брута, и, выйдя на Сенатскую, требовать принятия Конституции. А уж потом были -- и Каинск, и побег из Томской тюрьмы на Обрубе, и чум, и Кучум. Занесла же его нелегкая в этот безуездный Александровск-Новониколаевск! Поди, за суенгинским золотишком охотится? Шаманскими тайнами бредит?
— Но развернутое вами действо прервалось на середине! Чем же дело-то кончилось?
— Дело как всегда кончилось вторым отделением, хотя чаще всего кончалось и третьим…Фетровые котелки, знаете ли! Мысли под ними варят одну и ту же похлебку: заговоры, подрывная деятельность…
При этих словах Драгомилов вскинул брови( ясно было, что вездесущие агенты тайной полиции донимают и его), но я продолжил:
-- Я обязан был отработать заплаченное за билеты. После отключения молниеуловителя и остановки динамо-машины по производству энергетических флюидов -- гипноз прекратился, в чем могли убедиться и городничий, и хозяин земельного банка, и агенты тайной полиции, и жандармы. Скептически настроенными как всегда остались епархиальные ортодоксы и некоторые из мещан. Но вы же могли убедиться -- дхармы видений распались -- и никаких вампиров и высосанных женщин и детей не обнаружилось…
-- Это так, но я все же не вполне ясно воспринял второе отделение…Мегрени, знаете ли, ипохондрия…
-- Во втором отделении, как и заявлялось в афише, наличествовали говорящие головы и канкан. Ну и для разрядки дуэт скрипачки с флейтисткой.
-- Ах, да! Говорящие головы, вещающие под аккомпанемент флейты и скрипки. И ножки канкащиц, чтоб не было страшно. Вы как будто бы также демонстрировали играющую на флейте каменную скульптуру, чья голова тоже была отчленена. -- провел Драгомилов ребром ладони в перчатке по кадыку, -- И насколько я помню -- моя голова тоже оказалась отделенной от тела -- и к всеобщему одобрению установленной на столик, -- словно почувствовав острую боль, схватился Драгомилов за горло…
Из -под белой перчатки выбежала красная струйка.
-- Ну разве ж я виноват, что в 1919 красноармеец Шура Духарев отсечет шашкой прибежище ваших мыслей?
-- Это где же и когда?
-- А во время стычки белочехов с красными под Черепаново, в околочке, в березничке, -- сделал я нажим, произнося «черепа», -- Там вы как раз уединитесь с Зинаидою Полуниной, дочерью мыловара.
-- Не может быть! -- продолжал сжимать горло пропитавшейся кровью перчаткой Драгомилов.
-- Еще как может! Но не расстраивайтесь -- Садовский пришьет вам ее на место да так, что вы и помнить не будете, -- ухмыльнулся я, продолжая потешаться над людскою глупостью. А пока -- ничего страшного -- цирюльник сковырнул вам прыщик и залепил его бумажкой -- и вы нечаянно ее оторвали. Кстати -- ведомо ли вам, что подобная полоска проступала на горле рожденного в семье манджурского императора младенца, в которого реинкарнировал дух удавленного в Тобольске Амурсаны -- и этот младенец был умерщвлен, способом, сравнимым разве с тем, как пираньи Амазонки обгладывают до скелетов упавшего в воду. А вот утонувших в Оби обсасывают налимы. Н-да-с! А ведь как вкусна уха из налимьей печени! Знаете ли, я предпринимал экспедицию по поиску костей Ермака на дне !!!Иртыша. Однако…
2
На этом самом «однако» я прервал чтение. Но не потому, что меня отвлекла от поглощения чтива чрезмерно громкая музыка. Наоборот. Грохот ударных, визг скрипки и сопение блок-флейты в какой-то момент слились в хрустально-светлую гармонию. Сквозь ее мелодичные переливы я слышал, как Кулига отдавал последние команды, настраивая обретенную реликвию, откопанную во дворе дома, где томился, вынужденный скрываться под псевдонимом грезивший о полетах на Луну гений Шагрея.
-- Посмотри, чтоб рычажки были точно на отметке 1888, а то упорем во времена диназавров! Да проконтроллируй, чтобы на пространственном модуляторе указатель был установлен на Томске, в Акопулько нам пока не нужно. Нам дать концерт на открытии императорского университета -- и назад…
Луч проектора был наставлен мне на затылок и сквозь пелену медиумического транса я все же мог видеть, как обрядившиеся в экзотические одежды «Странники» рассаживаются на хронопедолете, явно не сообразуясь с его грузоподъемностью. Когда, прихватив с колонок хламиду с маской Смерти, косу и костюм Ангела -- конформиста с крылышками из мочала, Кулига усадил на какую-то ось между шестерней педалей и медленно вращающимся винтом и меня -- я подумал только, что перегруженный агрегат может выдать сбой -- и мы элементарно не долетим.
Но раздался хлопок -- и музыка стала удаляться, будто, кто-то убавлял громкость, пользуясь микшером. Такими спецэффектами психоделики концептуального рока изображают бег неумолимо ускользающего времени, свист ветра между египетскими пирамидами, голоса вечного космоса. Перед глазами мелькнула бешено шевелящая губами мраморная голова. Мигнул компьютер. По телу прокатились встречные волны жара и озноба. Рыкнув, завертелся, и рванул вдаль «Харлей» на потолке—косматое чудовище уносило вцепившуюся в его спину девушку. Рыцаря, Монаха, Палача, всех нас окутало голубое свечение. Стены квартиры Кулигина опразрачнели.
Потолка не стало. Меньше мгновения мы зависали над улицами, где машины слились в сплошной поток сияющих огней, затем огни стали меркнуть и вслед за истаивающими, как сахар -рафинад брошенный в стакан в несущемся по рельсам поезде, деревянными крышами -- я увидел «зеленое море тайги». Девушка-мальчик усиленно крутила педалями. Быстро скрылось за горизонтом солнце, выпавшим из глазницы моноклем заезжего факира прокатилась по небу Луна. Опять скакануло из -за горизонта солнце -- и его заглотила мерцающая созвездиями пасть темноты. День и ночь накатывали волнами. Луна и солнце превратились в два перекрещеных на небе «обруча». Освещение было такое, словно мрак разрывали мигалки на рок-концерте. Хронопедолет парил над тем местом, где, словно зеленая меховая куртка, застегивала первозданный бор на молнию исчезающей просеки главная улица Столицесибирска. Кулига, матерясь, манипулировал рычажками. Затрещало. Бешено замелькал внизу ковер леса, перемежаемый узорами населенных пунктов…
Застонали двери. Охнув, брякнул косяк. На лестнице послышались стихающие шаги. Оглядевшись, я обнаружил, окутывавшее меня голубовато-бирюзовое облако истаяло -- и я сижу на стуле за столом, на котором была развернута книга и горела сальная свеча в подсвечнике. Рядом с подсвечником лежало голубенькое стеклышко, которое я, Макарушка Светов, подобрал вчера возле моста через Ушайку. На зябнущих плечах я ощутил тепло шали. В фарфоровой тарелочке лежали пряники. Приложив ладонь к мягкой поверхности козьего пуха, я почувствовал тепло только что державших шаль маминых рук. Протянув руку к последнему прянику, я сосредоточился на цветочках тарелочки. В мерцании свечи бледная флора росписи как бы оживала. Тарелочка подрагивала, двигаясь по скатерти в сторону развернутого фолианта. О чем-то напомнили мне эти подрагивающие лютики -- цветочки. Ах, да! Затейливая лепнина на боках китайского фарфора за тусклым стеклом! Сервиз курфюрста. Своды императорского университета. Арочные входы в лабиринт времени. Alma mater. Музей. Отец подводит меня к шкафу-поставцу из темного дерева. Тускло посвечивающий за стеклом набор фарфоровых ненужностей, некогда принадлежавших чудаковатому попечителю. Шкаф мерцал гранями подобно кристаллу кварца в витринах геологической коллекции. Эти кристаллической формы минералы! Я специально приходил разглядывать их. В них было что-то магическое. Казалось, глядя на грани циркона или шпинеля, можно было видеть прошлое античных героев и средневековых рыцарей, а корунды, топазы и бериллы давали возможность заглянуть во времена, когда люди построят города на Луне, Марсе и Юпитере и научатся продлевать жизнь до бесконечности. Вот почему я подбирал на улице казавшиеся мне похожими на самоцветы стеклышки. Мне представлялось -- а вдруг это каким-то образом попавший к нам обладающий чудодейственными свойствами осколок витража готического храма? Про такое стеклышко мне рассказывала мама.
За окном было темно, лил дождь, сверкала голубая, как трещинка на супнице сервиза, молния. Казалось, кто-то, проскользнув мимо хмурых портретов на втором этаже главного корпуса, украшенного чугунной доской с цифрой, содержащей три знака бесконечности -- 1888, прокрался ночью в музей -- и, доставая из шкафа одну тарелку за другой, колотил их.
Взяв в одну руку стеклышко, в другую свечу, я встал из-за стола и, подойдя к окну, попробовал разглядеть -- что там? Окно моего углового флигеля выходило на площадь, где днем на сколоченных из грубых досок подмостках разыгрывали спектакль. Поднеся свечу к самому стеклу, я увидел отражение своего лица, и удивился тому, что из-за изборожденной дождевыми струйками тусклой зеркальной поверхности на меня смотрит светловолосый отрок не с шалью, а рыцарским плащом на плечах и шлемом на голове. В руке его сиял лучезарный меч. Я повел свечой в подсвечнике -- и он повел мечом, словно вызывая кого-то на бой. За окном почти ничего не было видно. Только кривой клен и помост, под которым при вспышках молнии можно было различить что-то копошащееся -- не то бродяги прятались от дождя, не то бездомные собаки жались друг к дружке, чтобы согреться. Вполне возможно -- это вездесущий ветер шевелил сбившиеся в комок афиши, которыми еще сегодня утром были оклеены все театральные тумбы, стены и заборы нашего городка. Решив проверить свойства найденного мной стекла, я зажал его край пальцами, и установив его на уровне пламени свечи, посмотрел сквозь мой кристалл на улицу. Сверкнуло. Затрепетала свеча. Я услышал топот копыт, ржание лошадей. Словно с неба упавшая -- у окна остановилась черная карета. Дверца экипажа??? отворилась. В сторону окна метнулась тень от клена, будто кто-то в плаще спешил к воротам. Послышались шаги на лестнице. Скрипнули двери. Я ощутил ладонь на плече. Неужели вернулась мама, чтобы к пряникам, купленным в лавке у Ферязева, принести мне черничного варенья и чая? Обернувшись, я увидел: ухмыляясь, на меня смотрел Лайош Кош. На этот раз на нем был треугол, мундир, плащ, свисающая с перевязи шпага. Наверное, монокль дирижерскую палочку фрак и цилиндр он оставил в своем гробу-футляре. Подняв свечу повыше, я все же убедился, что это только аберрация зрения -- и я принял за заезжего факира собственную тень. Вернувшись с представления, я со вчерашнего дня не мог прийти в себя -- в памяти воскресали то летающий дирижер, то отвратительные говорящие головы. Надо сказать, с этими самыми гастролями нагрянувшего к нам из Александровска фокусника-гипнотизера я попал в изрядный переплет. Поплотнее задернув шторы и вернувшись за стол, я понял, что чтение на ум не идет, закрыл книгу, придвинул к себе любимую тетрадку в сафьяновой обложке, и, обмакнув перо в чернильницу, решил изложить события последних дней. Я слышал, как стучит дождь по карнизу, свистит струя в водостоке, бурлит вода во вздувшейся от грозы Ушайке, поскуливает бездомный пес под помостом на площади, шуршат афиши, обдираемые со стен и тумб врывающимися в Томск со стороны Нарыма злобными вихрями.
«ГОВОРЯЧЩИЕ ГОЛОВЫ» -- вывела моя рука, как бы сама собою. От ручки на лист бумаги падала толстая тень. А дальше мне показалось, что на мою кисть легла когтистая лапа стоящего у меня за спиной факира -- и уже не перо, а коготь его указательного пальца стремительно понесся по листам.
3
Двойник царя батюшки-императора Александра III появился в губернском городе Томске на следующее лето после того, как явилась скорбная весть о кончине самодержца, пришедшая к нам по беспроволочному телеграфу. Телеграфист Серега Перфильев приметил венценосного, удящим рыбу в устье Ушайки.
-- Он! Истинно он! -- осенил себя крестным знамением Серега и побожился мощами Федора Кузьмича.
Набожен был Серега, с самим Сергием Радонежским держал связь по беспроволочному телеграфу и шибко любовью пылал к государю-императору. Насчет чудес и инфернальных свойств телеграфа у Сереги давно была идея фикс. Бывало, телеграфируют из столицы с подписью государя какую депешу -- он те бумажные ленточки целует, как образа, развешивает дома по иконам, то и дело объявляя, что с них сочится чудесное мирро. В Заисточье ему чудесный источник во снах грезился. При закладке университета не преминул он вложить в замешанный на куриных яйцах раствор ленточки с одобрительной весточкой государя-императора, чтоб студенты бомб в куличи не запечатывали и, расчувствовавшись, сыпанул в тот же замес с желтками медяков с похожими на циплят-эмбрионов из анатомической коллекции двуглавыми орлами.
Еще с осени, в конце октября, толковал Серега о каком-то рыбаке на берегу. Будто бы по эфиру вместях с депешей переслали к нам и помазанника. И тот самый кряжистый бородатый мужик с удочкой и есть усопший самодержец. Теория у него была такая -- человека, мол, можно запереть в металлическом ларе, подключить, заземлить --и, послав электрический разряд, разложить его на дхармы. А в другом ларе он соберется заново. Зачем строить Транссиб? К чему тратиться на овес для лошадей? Наковать таких ларей-сундуков -- и перемещаться из одного края империи в другой. Размышлял Серега и над проблемой оживления мертвых. И даже в соответствии с теорией, подключив к проводкам баночку из-под монпасье и индийского чая, в перерывах между принятием депеш перемещал по эфиру мух, комаров и тараканов. Положит в одну баночку мертвое насекомое, замкнет цепь -- вынет из другой живое. Таким способом Серега Перфильев брался доказать возможность появления двойников. Дескать, в эфире образуются сгущения, подобные металлическим сундукам, на них замыкается атмосферное электричество, влияют солнечные, лунные и звездные флюиды и, попав в такое уплотнение, окутанный грозовым флюидом, человек имеет возможность переноситься как по пространственной обрешотке, так и по временному коллодию. Великие люди, на которых замыкаются флюиды целых народов, постоянно находятся в таких уплотнениях и потому имеют возможность и при жизни, дематериализуясь, передвигаться по эфиру. Запах озона. Внезапный вихрь. Творожистое сворачивание временного желе. И в образовавшийся двойной пространственный прогиб, полностью в соответствии с изысканиями ректора Казанского университета Лобачевского, является двойник или оживший покойник -- скиталец по временным лабиринтам. Александр Невский являлся из прошлого на Бородинском поле. Его видел в облаках одноглазый Кутузов. А Маршал Жуков из будущего -- на Куликовом поле. Его туда Сергий Радонежский вместе с парой танков вызвал посредством молитвы. Так что, как только Серега получил серпантин с депешей, так тут же и поспешил возвестить о научно обоснованном чуде. Тем паче, что в сарае, на заднем дворе бревенчатого дома на улице Загорной он уже соорудил железный ларь, подключил его к громоотводу -- и утверждал, что аналогичная емкость имеется у его коллеги -- в столице. Неужто, спрашивали Серегу, его столичный коллега выкрал тело государя-императора и растворил его с помощью электричества в таком же сарае? На подобные вопросы Перфильев отвечал обиняками, путал следы, перескакивая на запасную эфирно-коллоидную теорию, но все равно продолжал утверждать, что когда, мол, он лунной ночью отправился в дровяник, чтобы взять там бутыль с керосином для лампы, -- увидел, как лунный флюид вошел в прилаженную к коньку кочергу -- и по проводам побежало голубое пламя. Войдя в сарай и нащупав рядом с поленницей бутыль, Серега услышал стуки и грозное ворчание из металлического саркофага. Откинув клямку, Перфильев ахнул: из ящика, дымясь и чертыхаясь, выдирался сам государь-император. Зеленый, как на двадцатипятирублевой банкноте. Шагнув, государь, прихватил из угла удочку. Оторопев, Серега выронил бутыль. Переливающийся электрическими разрядами Александр III наступил на лужу, растекшуюся у ног Сереги. Лужа вспыхнула. Но, погасив ее одним движением руки, фантом двинулся в темноту. Неистов был Серега в рассказах о своих видениях. Но как сковало и Томь, и Ушайку с Басандайкой льдом -- примолк: признать любого бородатого мужика с удочкой за взиравшего с банкнот царя -- одно дело( может китель его с аксельбантами и орлеными пуговицами -- где в кустах спрятан!), а вот дядьку в тулупе, с пешней да острогой, бьющего налимов -- совсем другое...
Волна музыки оборвалась, каменная голова умолкла, мерцающее облако рассеялось, исходившее из моих глаз свечение угасло, о чем я мог судит по исчезновению двух освещавших текст сияющих кругов -- и я обнаружил, что в руках у меня книга из серии ЖЗЛ о Маршале Жукове. Несколько удивило меня то, что я держал ее вверхтармашками и читал задом наперед. “Неужели это и есть инфернальные записки Лайоша Коша?” -- успел я подумать -- и музыка опять навалилась на перепонки. Бас-гитра била в набат, словно взобравшийся на колокольню чернорясный манах вознамерился обрушить ее вместе с отлитым из помнящей доблесть казачков-первопроходцев пушечной меди колоколом. Барабан молотил, словно бил в наковальню могучий кузнец, то ли уже возвещая второе пришествие, то ли выковывая подковы для коней Апокалипсиса. Чудесное видение распахнулось в свете луча, переведенного с моего затылка на увешанную афишами стену. К храму на горе двигалась пышная процессия, во главе которой шел молоденький Николай II с перевязанной бинтом головой. Зыбящееся видение давало возможность созерцать гору напросвет, поэтому до мельчайших подробностей можно было разглядеть, как под крестом, к которому подошел цесаревич, чтобы преклонить колени и перекреститься, в простой деревянной раке лежит облаченный в длинную белую рубаху окутанный мерцающим свечением, сцепивший руки на груди блаженный Федор Кузьмич. Видение открылось как раз посредине афиши с фотографией Луи Армстронга. Свингуя, негр исполнял в этой жанровой сцене роль вострубившего в небесные трубы Архангела. Панорама Томска просвечивала сквозь пиджак джазмена, словно пронизанная рентгеновским излучением, делая хрустальными его внутренности -- и на месте сердца оказывалось здание магистатуры, аорты- Томь, легких -- университет с рощей, печени -- краснокирпичный собор, желудка -- вокзал. Железная дорога с движущимся по рельсам в темпе “Чаттануги-чучи” паравозиком с прицепленными к нему вагонами выглядела кишечником –трудягой, готовым переварить монархические иллюзии вместе с наследником престола.
Услышав щелчок, я понял, что Кулигин опять включил аппарат -- и луч вновь овладел моим мозгом. Я опять увидел себя сидящим за столом мальчиком. За окном громыхало и сверкало. По столу, подрагивая, двигалось блюдце в котором уже не осталось ни одного пряника. Навалившийся мне на спину маг-дерижер сопел возле уха и стиснув своей железной лапой мою руку тащил ее по листам развернутой тетради. Противно скрипел и брызгал чернилами металлический коготь. Выбегающие из под него буквы повествовали.
… Услышав, как балабол -- Серега рассказывает папеньке про объявившегося Александра III, я тут же прихватил удочки и, свистнув Алексашку Малыхина и Славку Кюстина, кинулся в устье Ушайки, где всегда преотменно клевало.
Сбегая с бугра, поотставши от своих более резвых на ноги друзей, я наткнулся на странную фигуру в черном сюртуке, котелке и тростью в руке.
-- Постой, мальчик! -- протянул мне двугривенный таинственный незнакомец. -- У меня к тебе есть поручение!
Тут же он попросил меня последить за сидящим на берегу бородатым рыбаком, а потом доложить, а лучше изложить в письменном виде -- што и как.
-- Грамоте-то знаешь? -- подмигнул “котелок”.
-- Как не знать? Небось все “Томские трущобы” проштудировал от корки до корки, за Эдгара Поэ принялся!
Кроме слежки за воскресшим Алесандром III дядька в фетровом котелке поручил мне так же подглядывать за опытами чудаковатого профессора Кулябко, который сожительствовал с дочерью самого питерского профессора Деметруса Менделея Мариной после того, как внезапно приказал долго жить ее муженек, купец Зубов. Да не просто приглядывать -- чем занимаются, где бывают, о чем толкуют, а доносить -- за отдельную плату. Я тут же согласился, потому как мечтал построить ероплан или на худой конец дирижабль, а с деньгами у моего папеньки -- скромного репортера губернского «Всевидящего ока» и приват-доцента историко –филологического факультета было не густо. Тем более, что папенька был страстным коллекционером рукописей и старинных книг. Книги в нашей квартире были повсюду. Толстые фолианты в кожаных переплетах и распухшие папки с завязанными шнурками плотно стояли на стеллажах из кедрового бруса и досок, ими был битком набит шкап в гостиной. Они стопками возвышались на папенькином письменном столе. Маменька терпела эту причуду, скрепя сердце. Но когда в подражание чудаковатому попечителю-акушеру Флоринскому и в благодарность о том, что он принимал у маменьки роды страстный собиратель купил фарфоровый сервиз, она закатила скандал.
Что до поручения «котелка», то шпионить было нетрудно. Тем более, что после этого вербовщика мяня нанял еще один, приставленный следить за первым, а вслед за ним -- третий, которому надлежало следить за предыдыщими двумя -- и я отписывал всем им троим, доверяя копирование донесений Сашке, Славке и другим желавшим зашибить двугривенный гимназистам или вольнослушателям заистокской церковно-приходской школы. Все лучше, чем подрабатывать метранпажем в типографии, дышать свинцом и краскою, слушая безумные фантазии монархически настроенных печатников. Именно в ту пору ходила в списках, а затем и самочинно набранная история «ПРО ВЪЕДЛИВОГО КОРРЕКТОРА, ЖИДО-МАСОНСКИЕ ПРОИСКИ, ГОСУДАРЯ -ИМПЕРАТОРА И ЖОРЖА РЫЖИЕ БАЧКИ», записанная помощником метранпажа, которую и прилагаю в своем отчете, для конспирации излагая ее по-народному.
***
В те поры, а было это еще в старорежимны времена, состоял я в обучении у метранпажа типографии губернской газеты. И каких только небылиц не понаслушался про ошибки -- шибкие и не шибкие, ляпсусы и опечатки! Про быстролетные сенсации и летучие газетные утки слышал я от своего усатого, изъеденного литерным свинцом метранпажа Митрича, когда случалось слетит криминальная хроника с подвала, потому как по правительственной проловке начинал звонить оберцензор Никодим Соломонович Тихий и терзать по вертушке редактора «Губерской губы -- не дуры», так мы промеж собой звали нашу «губнушку», «губенку», «губернушку-дурнушку», официально зовущуюся «Всевидяшим оком». Редактор наш был падок до тиражу, а Тихий все ему насчет того вворачивал, что нечего, мол, народ пужать свинцовыми мерзостями самодержавия. Тихий говаривал: «Иная газетная страшилка пошибче взрывчатых сыров из лавки находящегося под следствмием и давшего подписку о невыезде Вольдемара Ферязева будет! Не с проста ж этот меценат ратует и за «Горенку», где историю российскую изображают в мармеладно-шоколадном обличии, чтоб скорее стошнило, и пропахшего навозным духом «Сибирского сфинкса»…Все это наитончайшая провокация, господа! Хула на императорский дом -- не иначе…Да и с мыловаренным концерном господина Полунина надо бы разобраться. Медный крестик-то откуда в мыле взялся? Купчиха Тетерина мылась и чуть мордень не раскарябала. А тот крестик видели на шее у юродивого в Семилужках, что Николе-Чудотворцу поклоняться пришел, а потом сбег от жандармов через подпол и подземелье…Бегуны, знаете ли -- понарыли ходов, как крысы -- и шныряют по ним в поисках Беловодья… »
Сидит, бывало, Митрич возля литерных касс, в коих шрифты перемашаны, как мысли в голове нигилиста или вслюбленного-вьюноши и зачнет рассказывать. И тут соберутся в куржок метранпажи, стажеры, верстальщики с унтер-корректорами и просят.
-- А расскажи-ка, Митрич, про въедливого корректора!
Митрич дымит чинариком, свернутым из газеты «Пикант» да так, что огонек рдеет и дымок вьется прямо из попки женской, что приладил для пущей сенсации на первую полосу редактор желтого подтиражного листка.
-- Ну ладно, слушайте! -- сжалится Митрич, докурив, и подкрутив ус на манер государя-императора Александра Ш, чей главюрный патрет, вырезанный из патриотическо-монархического листка «За самодержавие!» завсегда висел у него над наборными кассами.
И зачнет Митрич про въедливого корректора Жоржа Темникова сказ вести.
К корректорам у метранпажей вообще-то почтение было с пиететом, не говоря уж об обер-корректоре, перед которым трепетал сам главный! Даже самый последний-распоследний унтер-корректоришка и то был над версталами -- и Царь, и Бог. Ну а Темников, хоть и состоял он только старшим унтеркорректором над младшими, прославляя в губернской газете спецотдел департамента губернской цензур, был все-таки орфографическим доглядалой особого полету. Иной, скрючившись за свом корректорским столиком в уголку, другорядь и не углядит оплошки в каком-никаком микрологе иль отзац проворонит. А этот! Ни одного «ера», ни единого «ятя» мимо его внимания не прошмыгнет, не говоря уж про «ижицу» или «фиту»! Ну и потей наборщик с этими ерами -- перебирай.
Зло брало Митрича на Темникова -- ну кому эти еры проверять в голову влетит? А тот опеть бежит с толстенным словарем Блокгауза с Еффроном по лестнице:
-- Здесь «ер»,Феофил Дмитрич!
-- Хер, а не ер! -- взвивался бывало Митрич, прибавляя буквы «х» к вполне пристойной лексеме. Но въедливый корректор, воссияв улыбкой, вежливо откланивался -- и снова горбились мы у наборных касс, как рабы на галерах.
Злился Митрич, злился -- и давай Жоржу нарочно не те буквы подсовывать да все с подначкой. К примеру, в передовице фраза «ваше превосходительство», а он нарочно набирает «ваше снисходительство». Или -- риторический фигураж вроде «дамы тают от удовольствия» в репортаже о театральной премьере с непременнейшим перечислением почтеннейших матрон города и ангажированных актрис, а Митрич коверкает на «дамы дают от удовольствия». Но што там, петит, нонпарель или брылльянт! Идет заглавной кеглей на первой полосе «ПРИБЫТИЕ ЦАРСКОГО ПОЕЗДА».
А Митрич, хоть и не был он ни нигилистом, ни новогегельянцем- диалехтиком, прячущим под наборными кассами сочинение похожего на нашего архиерея бородатого еврея-выкреста про капитал, уродует слово, обозначающее вагонно-локомотивное сооружение, в коем воплощены идеи Ползунова и Уатта, в совсем уже заборную брань.
-- «Е», а не «И», Митрич, да и «О» пропустил! -- кричит в цех по переговорной трубе- санору безупречно точный Жорж.
А Митрич в ответ, нарошно придуриваясь:
-- Чаво?
Так и перекликиваются, пока не прибежит весь взмыленный Жорж, чтобы внести правку. Так-то -- доложу вам. Не только в орфографии и пунктуации, но и в одежде и в разговоре наш корректор завсегда бывал одинаково корректен и пунктуален. Носил он гарусный сюртук, панталоны на штрипках, начищенные штиблеты, бриалинил на прямой пробор черный волос, усики подкручивал под Марселя Пруста, и весь от ласково блистающих глаз, один из которых ловко был натренирован для зажима монокля, до малиновых носков из лавки Маркуса Магазинера и плаща из ателье, открытого недавно купчихой Тетериной был -- сама безупречность. Трость с набалдашником в виде головы скалящейся химеры и мягкая ветровая шляпа дополняли его туалет, делая корректора полным денди и предметом воздыханий наборщиц. Девушки говорили, что он появился в нашем городе с тех пор, как по театральным тумбам расклеели афиши с приглашением на медиумические аттракционы Лайоша Коша. Некоторые даже уверяли, что он и есть сам маг и дирижер, американский венгр Кош. И его знаменитая трость -- ничто иное, как раздвижная дирижерская палочка, используемая в случае надобности в виде холодного оружия или молниеуловителя. Видели: грозовой ночью корректор ловил кончиком трости небесное пламя -- после чего, напоясь лазоревым свечением, летал по воздуху, проходил сквозь стены, прожигал пальцем пятаки и влюблял в себя девушек. Утверждали: ночами корректор вершит правый суд, накалывая на свою трость асоциальных человеко-насекомых. Там сбежавшего из тюрьмы на Обрубе убийцу проткнул. В другом месте наколол на трость серийного насильника, подстерегающего наборщиц ночами в темных переулках района со звучным названием Париж. Поговаривали так же, что с легкостью перевоплощается в кота , не брезгуя и мышами. Вот почему владельцы лобазов столь заинтересовались сеансами магии заезжего артиста. Другие утверждали , что все это гипноз, морочь и шарлатан просто материализует в видениях подспудные желания. Так вот Темников наделялся если не демоническими качествами, то по крайней мере таинственностью. Мало кто сомневался, что он и есть Лайош Кош. Или на худой конец Леша -фармазонщик с Каштака, известный потрошитель мануфактурных лобазов, и складов, чьи убытки списывались на мышей и крыс. По другой версии он был ни каким ни венгром, а отпрыском масонского рода, чей пращур -иллюминат или мартинист -- кто их разберет этих вольных каменщиков! -- был сослан в Венгеровский район еще Екатериной Великой вслед за Радищевым. По крайней мере его видели разъезжавшим по ночному Томску на зловещей черной карете, на облучке которой, говаривали, сидела Костлявая, с косой, а на запятках стоял Ангел в развевающейся хламиде и трепещущими на ветру белопенными крыльями за спиной со струящимися по эфиру от быстрой езды длинными волосами, над которыми сиял нимб. И вроде как эта карета, за стеклом дверцы которой кроме масона в треуголе были явственно различимы кот с моноклем в глазу, играющая на флейте девушка в античной тунике и скрипач во фраке, являлась с Вознесенской ????горы, где покоился блаженный старец Федор Кузьмич, скатывалсь громыхающими колесами по куполу собора, чтобы нестись под гору -- и разъезжала по городу, пугая прячущихся за занавесками и ставнями набожных томичей. И как будто бы возникала та карета из дыры в небесах, куда изливался светящийся, как болотный огонь, дышащий шар. И будто бы кони были -- не кони, а скользкие зеленоватые монстры с глазками на стебельках и подвижными хоботками, карета -- не карета, а что-то напоминающее сияющую супницу из сервиза Курфюрста да и сидящие в ней ездоки тоже шевелили хоботами и поводили рачьми глазками. Иерей Иоанн ( в миру Федя Красников) изложил все это в своем трактате о явлении бесов. И то, как хоботяне, так назвал он приходящих с небес существ, формировались из светоносного желе, и то, как их перекареживало в магистра, флейтистку, скрипача, Корстлявую с косой, Ангела и запрятанных в дорожный сундук Рыцаря, Монаха и Инквизитора. В том же сундуке, как сообщает дьячок, были запрятаны медная труба, карта звездного неба, усыпанный каменьями кубок с руническими надписями и ларец с принадлежностями для алхимических опытов. Не даром в соборе творили всенощную, и дьячок Фролушка помогал иерею в бдениях и постах: Томск охватила эпидемия явления двойников. Его знобило от видений, насылаемых зловещим магистром, творящим фокусы с переодеваниями и перевоплощениями. После первого представления с сеансами магии, все желали знать свое будущее. Какая-то восторженная девушка, просившая предсказать—что ей на роду написано вынутую из чана с рассолом оживленную голову Марии-Антуанетты, делилась с товарками, что она видела, как факир, стоявший на сцене во время вещания головы, окутался фосфорисцирующим облаком и, распавшись на несколько веретенного облику вихрей, разбежался на все стороны света. Несколько Лайошей смешалось с впавшей в недоумический транс толпой, другие двинулись в разные стороны по расходящимся от площади уличкам. С тех пор томичи там и сям наблюдали появление личностей с моноклем в глазу и сардонической улыбкой из-под тоненьких черных усиков. В муниципалитете, на бирже, а особь в тайной полиции этих самых монокленосцев в котелках образовались прямо-таки мушиные полчища. Кто-то видел посвечивающего голубизной мага в задумчивости восседающим верхом на шпиле колокольни над Воскресенской горой. По городу бродили нехорошие слухи, что, используя массовый гипноз, маг намеревается откопать и осквернить мощи Федора Кузмича. Опасались: он выкрадет голову императора-отшельника, чтобы заставить ее вещать в своем балагане.
Загадочность Жоржа усиливалась еще и тем, что не только в великорусском литературном он был докою. Он мог ввернуть и какого -нибудь «мон шера», и «фатера с муттером», а иной раз возьмет да и начнет морочать наборщиков по-аглицки в духе Конан-Дойла.
-- Слышали ли вы, что произошло в нашем сити на Саввы-Кобылина-бич? -- вопрошал затаившийся в обличии Жоржа фокусник, отсылая оригинал криминальной хроники в набор.
-- Что же?
-- О! Это скотство достойно сыщиков Скотланд-Ярда и самого друга Шерлока Холмса доктора Уотсона! Что там медный крестик юродивого в мыле, вываренном из жира кандальников! В котлетах трактира « Корона государя императора» найдены человеческие ногти, да-с! И кусочек фэйса в кулебяке. Ухо-с! И даже с присохшим к нему рыжим бакенбардом! -- сообщал денди, поигрывая тростью, со скалящейся мордой набалдашника. В эти моменты Темникова словно подменяли -- и наборщицы в ужасе обнаруживали, что он как две капли воды похож даже уже не заезжего гастролера-факира, а на начальника тайной полиции, чье имя не произносилось вслух(впрочем все знали, что курирующим губернию от Каинска до Анджерки был никто иной, как Аркадий Николаевич Тиунов, говаривали правда, что у Тиунова имеются изготовленные приговоренным к каторжным работам часовым мастером механические копии, в количестве пяти штук, потому и был он вездесущ ). По Каштаку и Дальне-Ключевской бродили слухи о том, что не даром светятся ночами окошки в универитетской анатомке. Что чего-то нехорошее творит там профессор Кулябко. Шептались о том, что купчиха Дрынина обламала зуб о стеклянный глаз каторжанина попавший ей во время пережевывания купленной на заисточинском базаре кулебяки. Болтали -- на кладбищах окрест Томска появляются разрытые могилы, а ночами по городу рыщут светящиеся бездомные собаки похожие на нарымских волков. В одной из заметок криминальной хроники сообщалось: на берегу Ушайки, под мостом, где ежедневно проезжает губернатор, обнаружили выпотрошенного и обезглавленного, начиненного взрывчатым творогом бегуна. То ли это был самоубийца -- террорист, вроде того, что нанес цесаревичу самурайский удар во время его путешествия по Японии, из за чего и явился Николай Александрович в Томск с забинтованной головой, то ли еще сто? Купчиха Дрынина рассказывала, сидя за самоваром с купчихой Тетериной у раскрытого окна с резными Сиринами на наличниках, что, дескать, голова купца Зубова, в доме которого теперь проживает Кулябко с дочерью знаменитого химика Менделеева, была выставлена в балагане Лайоша Коша в качестве говорящего экспоната головы Людовика XYI. Когда после двух вопросов из толпы, с оракула сполз парик и отклеился ус, все ахнули -- взорам собравшихся предстало лицо всем знакомого миллионщика, торговца осетриной икрой Зубова. Тетерина божилась Дрыниной -- сама видела -- он, у него она купила протухшей паюсной икорки, которую потом не могла сбыть даже арестантам. Разоблачение говорящих голов было полным, потому как когда в проходимца полетели комья грязи и яйца, он вздыбился обнаружив, что в столике на колесиках был тайник с симпатическими зеркалами.
Но мало ли что писали в газетах! В ответ на газетную утку на другой день появлялось опровержение -- и оказывалось, что кулебяки с гусиной печонкой-- вкусны и полезны, искуственный глаз катаржанина купчихе Дрыниной приснился, а на берегу нашли не обезглавленный труп бегуна, а протухшую на мясном складе тушку кобана, обосранную воронами, чей кал и был принят тайными агентами за взрывчатку. В Питере бесчинствовали террористы, в Париже организовывал и раскрывал заговоры Рачковский, в императорском университете наблюдались брожения среди профессуры и студентов, потому и в губернском Томске полиция бдела.
Вот так и жили. Жорж по праву старшого унтеркорректора читая оригиналы, первым разносил по наборному цеху свежие криминальные новости. Митрич, негодуя на его въедливость коверкал слова. Темников -- или кто там еще скрывался под моноклем и нафабренными усиками? -- правил, заворачивал, снимал с полосы.
Но тут вышла непредвиденная ажиотация! Такой конфузон, что хоть прямо под суд привсяжных! Сколько ни выходил постоянным победителем из словесных игрищ Темников, выправляя все злокозненные ляпы Митрича, но последнюю «ляпу» все же проморгал. А, может, это была и преднамеренная подстава. А вся оказия с конфузией была в том, что прямо на службе, урывками, почитывл Жорж не токо Конан-Дойла, но и ковбойские детективчики с бюстселлерами. Там где про «селлеры» пропущал. А вот где про бюсты -- шлифовал глазом, будто это были прелести журналистки из газеты «Пикант» Маргариты Негляжной. Через то даже родилась версия: а уж не корректор ли насилует на темных тропинках университетской рощи и в переулках вдоль Московского тракта несчастных, мечтающих о химическом факультете девушек-курсисток, подобно Софье Перовской готовых идти на голгофу революционной борьбы? Не он ли вытворяет все эти изуверские бесчинства, а потом сам же имитирует робингудовское убиение ни в чем невиновных эксбеционистов, которых влекли тенистые тропки рощи и Лагерного сада.
Царский поезд, везший императорскую семью с наследником, домочадцами и прислугою, уже был на подъезде к станции N. Уже однажды сбывшееся предсказание министра путей сообщения Витте научило быть бдительными. На засыпку вскрытой сети подкопов бегунов-скрытников были брошены как все силы тайной полиции, так и волонтеры. Императорским университетом была
командирована специальная экспедиция в Лапландию, лингвисты трудились над разгадыванием таинственных рун на каменных стеллах и досках из карельской березы. Заранее подготовленный репортаж стоял на первой полосе «Всевидящего ока» под главюрным потретом Государя-Императора -- и вдруг изыскивается в заголовке тот самый канфузон. Заартачился Митрич -- не стал править «И» на «Е». И хотя в корректурах везде выправлено, а на полосе… И самое главное, что на пришедшей из столицы по телеграфу депеше -- тоже это самое «и».
У редактора -- припадок: обострение падучей, грелка со льдом на голове, пиявки на висках. Ответственный секретарь, умевший-таки хранить кабинетные секреты, призывается к ответу за безответственность. Оберцензор звонит по правительственной проловке, требуя остановить тираж.
Тираж останавливают, уже отпечатав половину.
-- Хто пропустил? Хто подстроил? -- стонет главный редактор «Всевидящего ока» Василий Васильевич Глубинный, роняя раздувшихся пиявок на паркет рядом с дерматиновым диваном( позже на том диване котоватый чекист Леха Кошкин овладеет пантеристой комсомолкой, скрывшейся под псевдонимом). Тает лед на раскаленном лбу.
А еще говорили, што в деле корректора были залитые чернилами страницы, которые проливали на все происшедшее свет, как на грандиозную мистификацию некого путешествуещего во времени мага под именем Великий Зверь. Трудно было определить даты происшествий. Сам обвиняемый -- в одном времени появлялся в виде гастролера варьете с опереттой в ковбойском стиле, в другом -- перепоясанным пулеметными лентами революционным матросом Лехой Кошкиным, в третьем манипулирующим мертвыми головами зловещим магом- Лайошем Кошем.
А с «ерами» и «ятями» так и вышло, как предрекал Митрич -- опосля их отменили.
И вот мается Василий Василич Глубинный с пиявками на висках и льдом на лбу, лежа на диване с резною спинкою, на которой изображена вакхическая лягория -- резьба по дереву безвестного губернского Рубенса.
-- Не ивольте переживать Василь Вапсилич! Отыщем! -- рявкает, щелкая каблуками безответсвенный секретарь Семен Крепленый. -- Не иначе происки нигилистов-смутьянов!
И тут же уже на пороге сыщик тайной полиции из поддепортамента по искоренению орфографических ошибок под кодовым названием Хмурый со свежим, пахнущим еще типографской краскою нумером «Всевидящего ока». Он мигом обнаруживает, что слово «поезда» с пропуском «о» и заменой «е» на «и» означает по-древнееврейски «взрыв».
-- Не читали ли вы, милостивый государь, протоколов шпионских мудрецов? -- строго испрашивает Хмурый Глубинного, чуть ли не по кресло заглубившись в редакторское кресло, конспиративно меняя «сионских» на «шпионских».
Редактору уж не до моржовых лежек под резными ляжками на диване со льдом на лбу! Сидит под лягорией, вытянувши во фрунт, рассыпавши лед по полу, давит каблуками лопающитхся на кровяные кляксы пиявок.
-- Да знаете ли, как -то руки не доходили-с до протоколов-с! -- бормочет.
-- А вы почитайте! -- бросает Хмурый на колени редактора сочинения Гнилуса, обнаруженные в верстальных кассах, точ в точ, как Вакх на лягории, лягаясь и бия копытами, бросает к себе на волосаты колени ядреную Вакханку.
И докладает этот самый Хмурый, что недалеч от Авельска, путейным обходчиком монархических убеждений обнаружена в вырытом скрытниками-бегунами подкопе адская машина, так хитро настроенная, что акурат взорваться бы ей с фейерверком к прибытию царского поезда! И клонит Хмурый к тому, что искаженный на древне-еврейский манер заголовок -- не иначе, как сигнал террористам-нигилистам.
Митрича тут же и повязали, меня по малолетству не тронув. Уходя в тюрьму на Обруб, Митрич токо и сказал на прощание:
-- Ниче! С етими ерами мы ешшо разберемсь!
И вдруг:
-- А хто первый проявил бдительность?! -- несется из столицы по государевой ппроловке. -- Отыскать! И срочным стафетом -- в Питербурх! Для предоставления к награде.
Стали искать вот тут -то и вспомнили про Жоржа Темникова.
-- А чем занимался в тот день Темников? -- вопрошает, просияв, Глубинный.
-- Был на службе. Хотя случаеца он берет отгулы, штоб совершить паломничество в Семилужки к чудотворной иконе! -- доложил, став назад отвественным из безотвественного секретарь Семеон Крепленый, взяв на караул мерную линейку, по старой памяти о ерманской кампании, из которой он вышел круглым георгиевским кавалером. -- Вначале проморгал! Но потом…Ему первому в глаз кинулось -- как есть первому…
-- Ну так подать сюда нашего ироя! -- выпучил бельма Глубинный отдирая от виска последнюю, раздувшуюся в маленький дирижаблик, пиявку...
4
Вдруг перо споткнулось о бумагу, словно наскочив на препятствие. Замолк диктовавший мне голос с «народным» выговором.( ????Потом окажется что это осуществлял инфернальную связь совесткий писатель –деревенщи???.) Расползающаяся по странице косматая клякса напомнила о том, что над городом рыскает дракон, четыре буквы «о» скатились в нижний угол превратившись в четыре стремительно крутящихся колеса кареты: ее каким-то образом умудрился нарисовать обмакнутым в чернила когтем мой неотвязный двойник. Всмотревшись в довольно искусно выполненный рисунок, я увидел и тройку раздувающих ноздри коней, и фонарики на крыше, и вензеля по бокам дверцы, и сидящею на облучке Костлявую с косой, лезвие которой, впрочем, выглядело прячущимся за тучу-кляксу месяцем. Оглянувшись на меня, Костлявая скалилась в усмешке. Но тем более успокаивающе смотрел на меня Ангел с облучка, тем более умиротворяюще лилась из-за дверцы кареты музыка дуэта флейты со скрипкой. Сквозь оконце дверцы можно было видеть и магистра в треуголе и роденготе со стоячим воротником, и скрипача с флейтисткой и вездесущего котяру Леху, еще не обзоведшегося матросской бескозыркой и маузером. Рисунок был настолько филигранно-изящным, что я был удивлен -- как это преследующий меня Лаойш Кош умудрился добиться такой точности изображения обычным когтем? Да еще с такой быстротой. На мгновение строчки распались.
В момент резкого толчка велопедохода, в котором мне досталось место между одним из боковых пропеллеров и пультом управления, стоявшая возле компьютера голова Памфилы Флейтистки начала вещать с такой бешеной скоростью, что произносимые каменными губами слова слились в один сплошной свист, в котором были различимы переплетающиеся в контропункте партии флейты и скрипки. Умащиваясь на приделанной ниже основных сидений скамеечке, я все еще не мог сбросить со спины неотвязного магистра, притворившегося было маминой шалью. А он-то как раз и проделывал теперь манипуляции, которые доставили нам столько сюрпризов и хлопот в дальнейшем. Хитрый маг в обтянутой черной перчаткой руке которого я увидел ларчик с ручкой, за которую он и держал вместилище алхимических принадлежностей, правою рукой накручивал влево-вправо вделанный в панель глобус из зеленого малахита с инкорустированными на нем морями, океанами и пустынями, исполненными из синего… , желтоватой слоновой кости, … Повращав шарик, он потыкал пальцами в клавиатуру над которой пыхтел Жорж Пеночкин, отправляя по пространственно-временному телетайпу послание в Томск 1888 года. На Жорже были надеты отливающие блеском словно крылышки жука-бронзовки доспехи рыцаря. Позабавлявшись с модулятором пространства и постучав по клавишам кодировочного аппарата, магистр принялся за рычажки на временной шкале. И тут меня слово кипятком окатило догадкой. Если бы я сразу допер -- чего добивается своими манипуляциями коварный чародей! Я бы двинул этого хронопедостопера ногой, или выхватив его шпагу из ножен, проткнул бы этого похожего на ночную бабочку масона, нанизав его, как козявку, на булавку! Но -- было поздно…В момент, когда сделав крутой вираж наша машина пространства-времени зависла над разбросанными по … горе строениями императорского университета, когда уже видны были и спешащие на лекци мураши-студенты, и важными жукам движущиеся среди них профессора, мигнуло -- и наша, обсевшая чудо-аппарат компашка вместе с переодетыми в палача Кулигой, в монаха фрасисканца -- … и двумя надутыми ветром пустыми костюмами Неотвратимой Смерти и Ангела-Конформиста распалась на множество призрачных подобий. Уцепившись в стремительно падающую на городскую площадь железяку -- я видел, что эти самые подобия восседающей поверх барабанов группы «Странники» разлетаются на все стороны света, осиянные зеленовато-фиолетовым свечением, словно гирлянда пущенных по ветру мыльных пузырей. Маг продолжал полет, сидя у меня на спине -- нога на ногу -- и долбя по клавиатуре с буквами из под валиков которой лез, трепыхающийся по ветру длинный, как глист, лист. А может быть, мне только казалось, что он колотит по кругляшкам-пуговкам. Вполне может быть, как раз наоборот он просто управлял приемом, послания, отправленного кем-то по факсу. Видя, как аппарат с грохотом обрушивается на подмостки сцены-времянки на запруженной толпой площади, я прочел на листе «НЕОБЫКНОВЕННЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЖОРЖА-РЫЖИЕ БАЧКИ», сразу поняв, что совпадения имен двух Жор -- не случайно. Тем более, что на щеках наворачивающего пентотонические гаммы соло-гитариста весьма своевременно проступили бакенбарды. Они были рыжие. Ну а псевдоним -- Темников, кому он был не известен из столицесибирских рокеров? Им Пеночкин подписывал свои концептуальные полотна, чтобы придать им больше зловещести. Текст влился в мои уши неистовым электрогитарным соло.
***
О чем уж там вели толковмище с Жоржем редактор и ответсек, заперши кедровы двери с бронзовой ручкою, украшенной двуглавым орлом, но только вышел Жорж оттуда встрепенутый, с командировочным удостоверением на Питер -- в одной руке, с разорванным в клочья бюстселлером, найденным у него в столе, -- в другой.
-- Я т-тебе покажу, как на государевой службе полицейские романчики почитывать! -- гремело в спину Жоржу.
_ -- Пущай расхлебывает! А то шибко грамотный! -- умозаключил Глубинный, направляя его в тайный департамент к Тиунову, получившему звонок от столичного министра.
И поехал Жорж на вокзал на извозчике с одним саквояжем, в котором лежали у него изданный для служебного пользования особо запретных слов, словарь Блокгауза и Ефрона, смена белья, набор зубочисток из кандоуровского кедра в разборном пасхальном яичке
И двадцать пять целковых ассигнациями. И прибыл он на вокзал, где ешшо третьево дни встречали с медным оркестром осударя императора представитель мериканской конфессии, губернатор, мещане, студенты , профессура и служилые люди, о чем сообщалось в газетах, умалчивая об адской машине на подъезде к Авельску. Сел Жорж в вагон третьего классу, достал из соквояжу словарь и стал коротать дорогу до Питеру.
Вдруг…
4
ПРОДОЛЖЕНИЕ РАССКАЗА МАЛЬЧИКА-МЕДИУМА
С Алексашкой, Славкой и другими пацанами мы и без того не вылазили из университетской рощи -- подглядывали в лекционные залы, лаборатории, наблюдали, как студенты крутят шуры-муры с курсистками.
В кустах рощи я порой встречал дядю с тростью и в фетровом котелке. Смешно вставая на цыпочки и подпрыгивая, он тоже заглядывал в окна, пытался залазить на деревья, но где ему было соревноваться в обезьяньей ловкости с нами? Какому агенту тайной канцелярии удалось бы так ловко шпионить, как нам с Алексашкой и Володькой? Известны были мне и изложенные на бумаге из-под сахарных голов причуды профессора гинекологии Василия Марковича Флоринского. Приняв экзаменационные роды, профессор-акушер любил повозиться с фарфоровым сервизом курфюрста. Этим раритетом он очень гордился, и то и дело, вынимал реликвию из шкафа-поставца, чтоб полюбовался на чем-то напоминающую ему снившуюся ему ночами карету супницу, видимо, вспоминая свою голодную студенческую молодость. Собственно, супница с ее финтифлюшками и трещинкой на дне мало чем была похожа на являюшуюся ему ночами карету, в которой он видел себя восседающим в ее глубине магистром, но такова работа воображения, а тем паче фантазии, преобразующей белое -- в черное, гладкое -- в шершавое, объяснимое в непостижимое. В тайной полиции губернского Томска на ученого-гинеколога уже была заведена папочка, в которую легли соображения насчет стоимости фарфора, явно не вписывающейся в скромное профессорское жалование. Наблюдаемое мною сквозь мразные стекла причудливое витье математических и физических формул, бегущих по грифельной доске из-под мелка в руке доктора Николая Александровича Гезехуса, наводило на мысли о том, что слишком много казенных денег тратится на мел и содержание опасных фантазеров. Скифские каменные бабы с глазами-шшолками, бивни мамонтов, чучела волка, осетра, крокодила и других чудищ пугали антиправославными соблазнами. А пуще всего томили душу шкелеты, трупаки и расфосованные в склянки внутренности анатомического кеатра. Насчет растрат казенных денег и языческих кощунств «котелок» подсказывал мне сам( что-то же должно было содержаться в ларце с алхимическими принадлежностями!) -- и я врал, как мог. А вобщем-то мне очень даже приятственны были -- и буфет с фарфором, и скифский идол, и чучела в музее, среди которых паче всего мне по душе были обезьяна и крокодил, ужасно напоминавшие про моего зловещего мецената.
Да и осетр -- бывший икринкой во времена появления в Сибири Ермака Тимофеивеча и, вполне возможно, махоньким кастрючком обсасывавший его труп на дне Иртыша??? будил в воображении сюжеты Жюля Верна про «Нацутилус», Капитана Немо, полеты на луну, тысячи лье под водой и путешествия в пустотелом снаряде.
Особенно хотелось «котелку» вызнать -- не поедает ли Флоринский сырых эмбрионов и пуповин из той самой супницы, заранее сдабривая их порошками из алхимического набора? От «котелка» я и услышал слово -- трансмутация, которое позже для пояснения чудес с каретой и ее седаками много раз упоминалось в писаниях иерея Иоанна. Не наряжаются ли студенты в помещенные в музее одежды шамана и казачьи доспехи времен Ермака? Не отламывают ли для ритуальных отправлений частиц от скифских каменных баб? Эти вопросы казались мне особенно коварными, потому как я сам воображал себя и курфюрстом в камзоле и парике, поедающим черепаховый суп из фарфора, и камлающим на таежной поляне шаманом, и прорубающимся сквозь сибирскую сельву к сокровищам Чингис-хана коквистадором. В любых затруднительных случаях я мог прибегнуть к помощи ероплана или дирижабля. Глядя на сушоного осетра в витрине я живо воображал, как плыву в небесах, сидя в его пустом брюхе или наблюдаю за происходящим внизу через смотровой глаз. И вот опять заказ «котелка». Это был второй или третий из обезьяно-крокодилов, которыми кишел в ту пору профессорско-студенческий Томск.
Зажав в кулаке двугривенный и воспаряя мечтами ежели не на ероплане, то на дирижабле, я сбежал к реке.
Государь сидел на бревешке спиной ко мне, с удочкой, уставясь на поплавок. Вовка с Алексашкой подкрадывались к нему сзаду, с той стороны, где отбрасывала тень на песок плошка с червями…
Споткнувшись о слово «сзаду», я сбросил с руки когтистую лапу -- и вскочив со стула запустил чернильницей в отпрянувшего к изразцовой печке, не ожидавшего от меня такой прыти магистра в треуголе. В просвете распахнувшихся крыльев плаща сверкнули пластины рыцарского панцыря, брякнула о ногу шпага. Магистр отскочил и, сорвав с головы треугол, застыл в реверансе, склонив голову так, что по ту сторону проглядывающей плеши я увидел задранную косицу с черным атласным бантиком. К моему изумлению -- в одной руке у проказника была скрипка , в другой -- смычок. Бросив взгляд на картинку на стене, я увидел, что рамка -- пуста. Проделки дурачившего меня мага, в сущности, не очень-то и раздражали: я рассчитывал на то, что в какой-то из своих вытворяшек и перелетов по эфиру, он поможет мне соорудить если не ероплан, то хотя бы дерижабль. Исходной моделью могло стать чучело осетра. Ради осуществления своей мечты, я готов был терпеть его, но, честно говоря, мне надоело воспроизводить архаизмы его лексики и грамматики. Все эти «поелику», «сия» и «ку» и «ду» в окончаниях. Ловко поймавший чернильницу факир, поигрывал ею, как мячиком. И я увидел, что предмет, в который я тыкал острием пера, был ни чем иным, как мумифицированной головой с широко распахнутыми глазами: казалось, мошенник длит свой бесконечный спектакль иллюзий. Отхлопнулась дверца на часах ходиках -- и выскочившая из часов кукушка прокуковала полночь. Пока она это делала, как бы давая понять-- откуда взялись эти “ку-ку” в выражениях “в уголку”, “каучуку” “хозяин земельного банку”, я мог убедиться, что у повторяющей одно и то же механической птицы лицо моего ночного посетителя. Впрочем, его-то самого уже и след простыл. Мерцая голубоватым свечением, он вошел в стену, на которой висела литография с изображением Паганини -- и теперь факир терзал смычком струны, будто натянутый на держак конский волос был пилой, а скрипка упакованной в ящик женщиной, которую ему предстояло разъять пополам, не повредив ее ослепительной кожи.
“Чернильница”, которой я запустил в черта, валялась на ковре -- узоры пропитывались вытекающей из темечка моргающей головы темной жидкости. Взяв со стола подсвечник, чтобы разглядеть -- что же это бугрится у меня под ногами -- я убедился, что вытекающие чернила -- ничто иное, как огромная, надвигающаяся на город туча. Хорошо были различимы ее обрамленные фосфорическим свечением края. То, что я принял за бледную мумифицированную голову с широко распахнутыми глазами было ни что иное, как выглядывающая из-за края тучи луна. Да собственно и луна-то была не луна, а мутноватая икринка, вслед за которой появилась еще одна, и еще и еще. Ясно было, что такое количество Лун -- сулит неладное. Из тучи высунулась заостренная морда осетра, мне показалось, что это тот самый ушайкинский реликтовый зверь, которого мы выглядывали, ныряя с Вовкой и Сашкой и слыша от двойника Александра Ш:
-- Ребятя, яйца-то не отморозьте!*
С утра мы купались, подныривали, цепляя на крючки рыбакам ржавые скобы, прохудившиеся башмаки и звенья цепей арестантов, бегали на Воскресенскую гору, чтобы поглазеть на наследника престола Николая. Было солнечно. Томск в праздничном убранстве -- резными наличниками, вензелями из цветочных гирлянд, металлическими рюшами на водостоках и ярко блещущими куполами церквей напоминал гимназастку в плате с кружевным воротничком рядом со студентом с надраенными орлеными пуговицами. К вечеру же, когда белоснежный параход “Николай” отчалил от Черемошенской пристани в сторону Чернильчиково, со стороны Нарыма надвинулись тучи. Словно воплотились в реальность тревожные разговоры о напавшем во время путешествия цесаревича по Японии бузумного , и самурайский дух гнался за самодержцем, втягиваемым в спасительную глубину империи. Возможно этот кучевой дракон выполз и откуда -нибудь из другого времени, чтобы обратиться в огромного дерижаблеподобного осетра, который разбухая -- это видели все -- дорос до летящего по небу веретенотелого ящера с крыльями, ластами , длинной шеей и крокодильей головой. Бдевшие иеромонах Иоанн с дьячком и еще живой тогда юродивый, молившийся в Семелужках, давали подробные отчеты о том знамении. После явления шести сот шестидесяти шести лун и воплотилось на небе это чудовище и стало пожирать луны. Трепетали свечи во храмах, темнели иконы -- и парящего по небу обожравшегося лунами змея молельцы могли наблюдать сквозь открывшие проход в неведомое опрозрачневшие глаза на иконе Николы-чудотворца. Толкователи знамения говорили: на месте Александровска явится град на железной дороге, будет кипеть огнь в громадных алхимических котлах, человек поймает в железный бублик молнию, враг подступивший к Москве наткнется на твердыню из огня и стали. Но тем июльским днем 1891 года пророчество еще не сбылось, было вполне безоблачно, и солнце могло в полную меру высветить и морщины на лицах нахлынувших из Семилужков юродивых, нищих, паломников к чудотворной иконе Николая Мирликийского, и летящую над куполом собора белую птицу, и красующееся бородами, жилетками с золотыми цепочками на животиках томское купечество, и профессуру в мундирах, и самого, как говорили, прибывшего из Александровска ночью на принятом за дракона дерижабле из бразилького каучуку Вольдемара Ферязева, и произведенную губернатором в лейб-лекарши малокривощековскую старицу Пульхерию Гавриловну Родионову, приторговывающую чудесными жабьми косточками для присухи и уже сторговавшую пуд тех косточек оптом купчихе Тетериной.
Будущий император, словно выйдя из иконного образа, стоял на палубе пенящего воду за кормой парахода в военном мундире -- и машущему ему вслед бородатому мужику с удочкой в одной и плошкой с червями в другой руке( его -то три года спустя и примут за воскресшего его отца Александра III) мерещилось, как огромные красные черви, струясь, ползут по светлому лику помазанника. Об этом он и рассказал нам со Славкой Кюстиным, когда меня подослал за ним следить фетровый “котелок”, а он накормил нас налимьей ухой из другого чугунного котелка и пообещал или посодействовать в краже чучела осетра из музея, или поймать осетра для изготовления аналогичного. Звали двойника Володенькой Бурсьяниным. Он был отчисленным за смутьянство бурсаком-медиком и подрабатывал презектором у профессора Кулябко, о котором ходили слухи, что он оживляет рыб, куриц и покойников. Рыб для оживления Володенька Бурсьянин ловил на удочку в месте впадения Ушайки в Томь, а вот покойников для анатомки добывал всякими путями, потому у него и бывали нелады с полицией.
Ковер был испорчен. Пятно расползлось -- и там, где в узорах орнамента фантазия рисовала мне то решетку университетской рощи, то сосны, елки, клены и манчжурские кусты самих чащоб Alma mater, теперь просматривалась лишь непроглядная чернота. Подняв чернильницу -- и поставив ее на стол между блюдцем, тетрадью и стеклышком -- я решил больше не писать. Оставил на стуле мамину шаль, снял с вешалки гимназический сюртук и фуражку, глянул на часы, которые показывали уже четверть первого -- и осторожно спустившись по лестнице -- вышел на улицу. Впрочем, полной уверенности, что я вышел-таки из дому, осторожно притворив двери, чтобы не разбудить маму, не было, потому как, нахлобучивая на голову фуражку перед тем как задуть свечу, я бросил взгляд на диван в полумраке под литографией с косматым скрипачем -- и увидел себя спящим под маминой шалью. И все-таки, надвинув козырек на переносье, я вышел.
В лицо пахнуло свежестью послегрозья. Сквозь обрывки туч светила пока что не намеревавшаяся распасться на 666 частей луна. Пройдя вдоль площади, я оглянулся -- и увидел, как сияет отраженным призрачным светом колокольня собора. Можно было бы, конечно, пойти в дом купца Ферязева на улице Загорной там, на чердаке бала оборудована коморка, где обитали двойник Александра III Бурсьянин, взявший псевдоним Гаврюхин, с тех пор как стал подрабатывать в балагане заезжего эксцентрика. Там же бывал и тощий, как черенок от метлы, дворничавший у Вольдемара Ферязева Терпсихоров, в миру Клим Суховерхов. И тот и другой были исключенными за распрастранение социалистических прокламаций студентами университета, подрабатывали на разгрузке барж, пилке дров, строительстве теплиц ботанического сада, рытье могил для эксгумации покойников, которых то и дело инспектировали на кладбищах «котелки». Я повсюду стремился поспеть за ними, подрабатывая и помощником механика сцены, и заместителем землекопа, и доставщиком бутылей с кровью с боен. С Гаврюхиным и Терпсихоровым было весело хоть червей копать, хоть рыбу удить, хоть перемещаться по эфиру, пребывая сразу в нескольких временах. Вот и домина купца первой гильдии Ферязева существовал сразу в нескольких экземплярах. Я уж не буду шибко распрастраняться на тот счет, что полуподвал его особняка полностью соотвествовал инквизиторскому подземелью во временах Жака де Мале, где и допрашивали, и осудили беднягу дотошные монахи-франсисканцы, что чердак крыши его изукрашенного резьбой из карельской беорезы замка в другом времени представлял собою лабораторию Якоба Брюса в Сухаревой башне, в Москве и чердак в пятиэтажке на улице ??? Немировича -Данченко, недалеко от радиокомитета Стоицесибирска???? Все это я мог видеть сквозь найденное мною стеклышко, которое из-зе его странной чечевицеобразной формы и лазурного цвета я вначале принял за осколок легендарного витражного стекла, изображавшего когда-то глаз евангелиста Марка, но, как следует рассмотрев стеклышко, я убедился в том, что это стеклянный глаз. Не сразу догадался, а только прочтя объявление о потерянно неким Кривоглазом его драгоценной реликвии. И все -таки самым важным для меня было то, что я мог пребывать сразу на двух чердаках, двух абсолютно идентичных домов на улице Асинкритовской в Александровске и на улице Загорной -- в Томске. Меня так тянуло на этот заблудившийся во временах чердак еще и потому, что там меня ожидал ларец с алхимическими принадлежностями, кот Леша-Леший и чучело осетра, в котором мне грезился прообраз межпланетных летательных аппаратов будущего. Я еще не знал, как должен перемещаться этот аппарат -- за счет верчения хвостовыми пропеллерами или выпуска огненной струи из анального отверстия, но чувствовал -- я близок к открытию.
Я обошел площадь по кругу и теперь мне предстояло подниматься по улице Почтамптской, чтобы добратьтся до двойника Александра III, зимой подрабатывавшего истопником не только у Ферязева, а и в медицинском корпусе университета, летом сторожившего анатомку, где он ночами потрошил покойников с Кулябко с его бессменным ассистентом Садовским.
Теперь я шел по площади не с той стороны, куда выходили окна нашего дома, а с прямо противоположной. Подмостки, на которых днем показывали представление с вампирами, летающим дерижером, механическими музыкантами и говорящими головами все еще были на месте. Как и бутафория спектакля, предствлявшего собою хронику из времен Французской революции с непременными сценами обезглавливания Людовика XYI и Марии -Антуанетты.
Гильотина еще стояла на подмостках. Не снят был и колыхающийся на ветру занавес. Теперь я наблюдал все это с изнаночной стороны, а днем -- и орудие казни, и монаха - франсисканца, и тамплиера в доспехах, и палача я видел стоя в гуще столпившегося на площади народа. Помню -- меня удивили тогда необычные музыкальные инструменты артистов и забавная штуковина с колесами и пропеллерами на заднем плане. Теперь эта штука поблескивала в лунном свете. Подойдя к сцене, я увидел лежащих спящих под ней Вовку Бурсьяниа-Гавроюхина и Терпсихорова-Суховерхова при нем. Стараясь не наступать на располлзающихся из плошки червей и удочку, я всунулся между ними -- и тут же провалился в сон.
Комменатрии
Это первый в цикле писавшихся “задом на перед” романов.
Стр 8 Отсеченная голова по одному из «накачанных» Кулигиным из всемирной паутины советов Великого Зверя край как нужна была для свершения ритуала единения с духами…
Кроули пишет: "Они не должны быть съедены, но разделены следующим образом: - голова, руки, ноги, и туловище, разделённое на четыре части. Имена соответствующих богов должны быть написаны на коже, с рук следует затем снять кожу и сжечь в честь Пана или Весты, ноги нужно предложить Приапу, Гермесу или Юноне. Правое плечо посвящяется Юпитеру {Снова примечание Хайдрика, - везде Кроули пишет Юпитер с двумя ПП, здесь же это имя написано с одним П}. Голову следует предложить Венере. С головы нельзя снять кожу, но просто сжечь, в честь Юноны или Минервы. Обряд не следует использовать в обычных случаях, но редко, и лишь с великой целью, и он не может быть раскрыт кому угодно" (Алистер Кроули, "Парижские работы").
Стр Начинал маг с походов в картинную галерею, цветаевских бдений местной интеллигенции, читок стихов у Володи Назанского
Пришедшаяся на годы картинно-галерейская война «рерихнутых» с искуствоведами, закончилась полной победой последних. На руинах этого побоища воцарилась «тусовка Назанского», куда был вхож и автор. Читки стихов (иногда под гитару). Реанимация арт-кафевского духа. Ритуальность. Жажда харизмы. Все это мало-помалу сошло на нет после того, как из картинной галереи была украдена картина Айвазоаского Н.К.«Корабль на мели». Незадолго до того из зала икон куда-то уплыла деталь иконостаса. Чаша была переполнена. Молельный дом поэзии пал жертвою.
Сфинкс … Образы Сфинкса и пирамид -- одни из самых навязчивых знаков западной цивилизации.
По одной из версий Лох-Несское чудовище было вызвано Алистером Кроули.
не то Кривошея, не то Кривуха – с чемоданом запретных брошюр.
Кажись, «Приз-бюллетень» называется. И во первых же строках – про какой-то призрак, который бродит по Европе… «Пресс-бюллетень» -- Мананников
Странники
В книге Олега Шишкина ( Шишкин также -- один из газетных псевдонимов вдохновенного производителя «мыла» Алексанра Черешнева -- Духнова) «Битва за Гималаи» с подзаголовком «Путь в Шамбалу, НКВД: магия и шпионаж» сказано: « Среди самых экзотических староверческих сект странники занимали исключительное положение. В России их называли по-разному: бегуны, пустынники, скрытники. Основоположником ереси считался уроженец переяславля беглый солдат Ефимий… стр. 112
Среди этой англо-и гермофилии одна только гардеробщица Пульхерия Гавриловна Родионова выглядела старушкой-вековушкой славянофильского образцу.
У советских писателей( и особенно у деревенщиков) всегда находилась бабушка, рассказывавшая в детстве сказки. По образу и подобию пушкинской Арины Родионовны. Чернокнижествовавшие братья Гримм, подсказавшие национальному гению сюжеты «Сказки о спящей царевне и семи богатырях» и «Сказки о золотой рыбке» оказывались как бы не при чем. Мистические бабушки-сказительницы -- свидетельства непременного такланта, присутсвуют в писательских биографиях Михаила Щукина и Валадимира Галкина. От них принимают они дар совести нации или сказочника, свособного уводить в страну грез.
как по пространственной обрешотке, так и по временному коллодию.
(!!!ДРУГАЯ ВЕРСИЯ __ОН ОБОССАЛСЯ, КОГДА ЕГО АРЕСТОВАЛИ)
Позировал Блюмкин…
Нильс
Джимми Пейдж играл на «Мартине», гусь Мартин, мальчик … улетающий на гусе в Лапландию…Мартин?
Памфила -флейтистка…
Ванесса Мэй, «Шторм»,
Джимми Пейдж
Лайош Кош -- Каштак, венг из Венгерово, дальний отпрыск Радищева.
ШУТКА ДОРМИДОШИ
Неведомо от кого пошла молвь, что болтун-Дормидоша у шута Ванечки Балакирева—не деревянный болван с приводимой в движение специальным рычажком неумолкаемым ртом, а живой карл. О самом же всешутейшем величестве поговаривали, что, дескать, он – напичканная шестеренками чревовещательная механическая кукла, выписанная Петром Алексеевичем из Голландии. И вся штука в том, что царь знает специальную пуговку, нажав на которую, можно тут же получить нужную прибаутку.
Камергер Вильям Монс не желал верить в эти бредни.
Куклы вырезались из славянских идолов…
Обхватив чурку, как бывало обнимал Катеньку, Вильям Монс почувствовал ладонями две явственные груди. Они были такими же гладкими, холодными и неотзывистыми, как поверхность мрамора…
Вильям, как Шекспир…
Балаган-- …»Фауст» , «Мавр»???
Петр—Мавр…
Подарок Петра—яйцо из слоновой кости…
Кунсткамера…
Проект механического человека, Яко Брюс…
Кукольники вырезали… Матрос рассказывал…
Палачь—Дормидоша…
Обходя после вечерни храм,
Они с пастором ходили по лесу и он ему показывал устройство вселенной с помощью пня. Кольца –орбиты, камешки –планеты. Стержень солнце… Внутреннее устройство кирхи, Христос распятый…
Эссе
Два Иосифа
Мережк