<Play>
- Мужчина, вы зачем?.. Вы почему снимаете? Вам кто разрешил?
Международный аэропорт. Зона прилета. Таможенный и паспортный контроль. Толчея. Неразбериха. Крик.
- А нужно разрешение? Это что, запрещено?
Организованная группа русских туристов возвращается домой. Горы чемоданов, сумок, пакетов из «Durty Free». Высокий мужчина с легким запахом дармового алкоголя. В светло-зеленом пуховике. В руках недавно купленная и не выключаемая с тех пор видеокамера. Не сдается.
- Конечно, нужно. Вы что? Здесь же граница. Вы что себе позволяете? А ну, подойдите сюда.
Немолодая таможенница постепенно повышает звук, заглушая всеобщую разноголосицу и работающие за окном турбины только что приземлившегося борта.
- Ну вот, здравствуй Родина!
Автор шикарного шестичасового фильма обо всем пока настроен примирительно. Подходит к стойке.
- Дайте мне вашу камеру.
- Это еще зачем?
- Затем, что здесь нельзя снимать.
- Где это написано? Покажите мне. Где?
- Вы что маленький что ли? Сами не понимаете? А если тут все снимать начнут? Соображать же надо. Дайте сюда свою камеру.
Толпа, возмущенная нежданной, но смутно предчувствуемой задержкой, начинает уплотняться сзади грозным полукругом.
- Еще чего? Зачем вам моя камера? Не дам я вам ничего. Видите же – выключено. Я и не снял-то ничего.
- Вот это мы и посмотрим. Отдайте мне пленку. Заберете ее позже.
- Вы совсем с ума посходили. Да вы хоть представляете себе, что здесь снято?.. И из-за одной вашей физиономии… Это что – государственная тайна или что?
- Мужчина, вы всех задерживаете. Сказано вам: здесь снимать нельзя. Дайте немедленно камеру и нечего тут базар устраивать.
За стойкой встречающей стороны появляются несколько людей в форме. Приближаются.
- Ладно, ладно, мужчина включает видеокамеру и вынимает кассету. – Понапридумывают тут правил. Скоро дышать нельзя будет, - резко открывает клапан, защищающий видеопленку. – Вот я засветил все. Довольны?
Поднимает кассету над головой. Довольны все: несколько смущенная таким радикальным оборотом дела таможенница, люди в форме, пассажиры – каждый в зависимости от степени осведомленности о видео, и все вместе тому, что заминка оказалась мимолетной. И, конечно, едва ли не больше всех, доволен находчивый видеооператор.
Неделю спустя, дома, в сотый раз он перематывает пленку на это некрасивое уставшее лицо таможенницы и, подливая измученным друзьям греческого бренди («Копейки, просто копейки. Это на наши будет…»), хохочет над свои триумфом.
Россия. Год 1992-ой
<Eject>
И вот я приобрел его. Ничем не примечательная с виду черная пластмассовая коробка. Килограмма три-четыре весом. Небольшой экранчик на передней панели. Шесть крошечных никелированных кнопок. И огромная, бездонная, интригующая дыра кассетоприемника за легкой полупрозрачной шторкой. Ну и пять магических букв – марка японской фирмы-производителя.
Видеомагнитофон.
Моя осуществленная страсть, воплощенные желания, реализованные мечты.
До закрытия магазина «Радиотовары» на улице 50 лет ВЛКСМ остается менее получаса. Я примчался сюда после целого дня наполненного нетерпением, ожиданием, отчаянием, какой-то работой. Я оказался здесь через полтора года упования на чудо и изнуряющей жажды. В нагрудном кармане опаляет кожу сумма, превышающая четыре мои месячные зарплаты. Ее хватает лишь на второй с конца в линейке представленных на прилавке аппаратов. Самый дешевый я бы не взял.
Да, я хотел себе другой. Я предпочитаю иное буквенное обозначение мечты. Но возьму я этот. В другой магазин сегодня уже не успеть, а у меня нет сил ждать до завтра. У меня нет сил ждать ни минуты. У меня просто нет сил.
Руки трясутся. Тело покрывается липким потом. Отвратительно намокает рубашка. Намокают купюры с немыслимым количеством нулей на них. Хриплым фальцетом обращаю на себя внимание продавца.
Я хочу этот видеомагнитофон!
Он уходит. Невыносимо долго, неестественно долго, издевательски долго отсутствует. Сейчас он выйдет и скажет: Извините, остался один, тот, что на прилавке. Но, он неисправен. И вообще, мы закрываемся.
Я не хочу брать самый дешевый. А больше ни на что не хватает. Телефон-автомат напротив. Но никто уже не успеет доехать, добежать сюда с деньгами. А если починить этот? У меня есть друзья, занимающиеся ремонтом. Снова ждать… Они, конечно, поржут. Купил, скажут, рухлядь. Я же ничего не знаю об этой фирме, ничего не смогу ответить. Сказать, что денег не хватило? А ведь за поломку должны скинуть цену. Могут даже много скинуть. Я смогу купить бутылку «Black Label». Я еще успею. Комок здесь за углом работает до девяти, кажется, А может и до десяти…
Продавец выходит из подсобки через пару минут с невзрачной картонной коробкой в руках. Варварски, как-то слишком по-хозяйски обращаясь с не принадлежащей ему вещью, вскрывает ее. Чуть ли не вытряхивает мой видеомагнитофон на прилавок. Коммутирует шнуры. Включает. Ставит свою кассету с какими-то нелепыми клипами.
Хватит. Не надо мне ничего объяснять. Я умею. И включать, и вставлять кассету, и перематывать. Я полтора года бесконечное количество раз проделывал все это во сне.
Продавец продолжает говорить. Ну, зачем такое количество слов? Какая гарантия? Это японская техника. У меня есть друзья-ремонтники, если что… Паспорт на русском языке… Комплектация… Кончится ли это когда-нибудь? Он считает деньги вручную. Ну да, счетчиков купюр в магазине, конечно, нет. Да, деньги слегка подмокли и слиплись. Но он специально считает их вручную и медленно.
Все.
Я хватаю, заклеенную скотчем коробку и едва не бегу к выходу. Не до приличий сейчас. Я купил его!
Предательская мысль, что из всей огромной нафантазированной коллекции видео, дома у меня пока лишь запись порно-шоу Долли Бастер, сбивает меня с темпа на полпути. По инерции пройдя вперед еще чуть-чуть и поняв, что нигде больше сегодня вечером кассет мне уже не купить, а прийти поглазеть на обнову могут многие, и не всем придется по вкусу массовое совокупление с сисястой венгеркой, останавливаюсь. Поворачиваю назад.
Под стеклом витрины у этого же неподвижного продавца всего три видеокассеты. Ни на одной из них нет фильма из запланированного мной виртуального списка. И – мне уже точно не хватит денег даже на «White Horse». Ну и ладно. Прийти сегодня могут многие. Возьму пива.
Пока беру кассету с фильмом «Волшебник с хрустальной горы». Что-то про короля Артура и колдуна Мерлина. Пойдет.
Сил на пятнадцатиминутный путь до дома не остается. Я ловлю тачку. Желания идти за пивом, тоже нет. Ладно, отправлю первого, кто придет поздравлять меня с приобретением.
Лихорадочно коммутирую видеомагнитофон с недавно купленным рижским телевизором с плоским кинескопом. Все декодеры на месте. Все работает.
Плюхаюсь на диван. Ставлю кино про короля. Ловко щелкаю пультом. Наслаждаюсь звуком подъезжающих головок. Плэй. Стоп-кадр. Титры можно промотать. Плэй.
В этот вечер не пришел никто. Я уснул на двадцатой минуте фильма.
<Stop>
Резкий параллелограмм света на белой стене. Офисный светильник. Бьющий прямой наводкой пучок фотонов. Острые границы, без полутонов – здесь свет, здесь тьма.
Еле видно крадущийся арабеск тени: легкий парок над поверхностью остывающего кофе. Непрочитанный титр на полуночном языке.
Короткой и резкой левой панорамой ломает кадр неестественно белая в этом свете рука, хватающая чашку. Звучный раздраженный глоток. Камера дергается назад. Общий план.
В мертвенном прямоугольнике света от экрана ноутбука (добавить эффект стробирования) очень бледное, очень недовольное лицо. Придуманный мною несколько месяцев назад дотошный читатель. Поднимает усталый взгляд и прямо в объектив недовольно говорит необходимое мне для продолжения повествования:
- Нет, он даже не издевается. Просто записывает первое, что приходит в голову. Без системы, без смысла. Просто, от безделья. А я должен обнаружить в этом литературу? О чем это? Для кого это?
Ну, вот, пожалуйста, начали за здравие, - детские бунты против всеобъемлющего диктата государства, его изменчивые правила игры, их отражение в жизни конкретного индивидуума. Не очень настойчивого в достижении своих целей, если они у него были, правда. Ладно.
А теперь-то что? Какой видеомагнитофон? Какая камера? Что за чушь? Он нам теперь предложит истории всех своих покупок? И я что – должен буду читать всю эту мелочевку?..
Я рядом в темноте утвердительно киваю: Придется. Уж тебя-то я точно не отпущу. На сегодня, пусть придуманный читатель, вдумчиво разбирающий каждое слово, а главное – понимающий все так, как мне хотелось бы, пожалуй, одна из главных ценностей в моей жизни. Самая приятная – это уж точно.
А что до ценностей начала девяностых, то действительно, круто, наверное, было бы описывать какие-то глобальные всеобъемлющие и всеми узнаваемые процессы, рассуждать о титанической ломке старого и мучительном рождении нового мира, государства, общества, вспоминать о геройском противостоянии чему-то зловещему, огромному, незыблемому.
Хорошо бы… Да вот только не было ничего такого.
А то, что было, никак не укладывается в стройные рамки рассказа. Ни сюжета, ни героев, ни интриги – отдельные крошечные эпизоды, картинки, случайно выхватываемые из мельтешения ускоренно проматываемых кадров скучного фильма в духе итальянского неореализма.
Это потому, что все как-то разом измельчало и стало стремительно дробиться, распадаться на составные части без всякого смысла и порядка. Право, не знаю, с чего все это началось.
Но если придерживаться хронологии событий, то отправной точкой стали смерти. Все, как всегда: сначала умирает Личность, следом гибнет созданная его трудами и олицетворяемая его именем эпоха.
Вначале умер Виктор Иванович Муравленко – всесильный начальник Главтюменнефтегаза – империи, на осколках которой по сей день, вполне успешно существуют с десяток крупных нефтяных компаний. Пришли другие, сказали, что такой громадой управлять невозможно. Неэффективно. Не правильно. Начались структурные реформы нефтегазовой отрасли. Дробление. Чехарда назначений. Затем обвально рухнула добыча нефти. Устремилась вниз и ее цена на мировых рынках. Появилась продовольственная программа.
А потом - лишь лафеты успевали сновать по Красной площади - исчезли с управленческого и политического горизонтов такие глыбищи, как М.Суслов, А.Косыгин, Ю.Андропов. Они были настолько велики и при этом выглядели настолько ветхими, что вроде и не умерли вовсе, а рассыпались. Распались на сотню слабых своих подобий, на бледные неудачные копии.
И снова появились другие люди. И название должностей рядом с их фамилиями вроде бы звучало также, как до этого. И занимали они те же кресла в тех же кабинетах, и мелькали по все тому же экрану телевизора, но все это было уже не так. Не по-настоящему. Словно неудачная пародия, словно праздник непослушания, когда расшалившиеся дети пририсовывают себе углем усы и играют в директора школы. Карнавал ряженых, не прекращающийся и по сей день.
А следом посыпалось уже и все остальное. Исчезла нефть, потом рулоны кабеля, горы труб, провода, крышки канализационных колодцев, опустели прилавки, сдымились сигареты, выпилась вся водка, кончились все деньги. Просто перестали быть деньгами.
Рухнула огромная и могучая страна. Откололись сателлиты и рассыпались на какие-то пылеобразования. Затем – республики. Дальше - больше. И уже в Ханты-Мансийске люди – не на кухне, в кабинетах – азартно подсчитывали доходы от экспорта нефти, делили их на численность населения округа и радостно выводили гипотетический уровень жизни выше, чем в Кувейте. Только бы прекратить кормить дармоедов в Москве. А газовый Ямал? А алмазная Якутия? А промышленный Урал?
Разрушение ужасно именно своей скоростью и легкостью. Скажем, нужно потратить полдня и приложить немало физических и духовных сил, чтобы в правильной пропорции соединить в кастрюле порядка тридцати ингредиентов и получить настоящий борщ. А через день, бывает, позабыл убрать его в холодильник, оставил на плите всего на несколько часов и вот: поднимаешь крышку – а там все уже бурлит, вскипает и источает омерзительную вонь.
В считанные месяцы, прямо на глазах великая страна с талантливым, изобретательным, не унывающим народом превратилась в ничтожное государство пигмеев. Герои Свифта ожили и захватили власть на фоне яростных споров о том, с какого конца стоит разбивать яйцо.
Те, не многие, кто еще понимал что-то в хозяйствовании, разом оказались не у дел. Управлять теперь требовалось по-новому. Что это значит, знали все и не понимал никто. Так, один известный директор крупного нефтеперерабатывающего завода по дороге домой вдруг попросил личного водителя остановить машину на берегу реки, пошел искупаться, да и утонул. Завод моментально вошел в состав только создаваемой нефтяной компании, чему скоропостижно утонувший директор долгое время сопротивлялся. А еще один хозяйственник однажды утром обнаружил, что в результате бесчисленных пертурбаций и хитрых реструктуризаций около 70% акций крупнейшего государственного концерна оказались принадлежащими лично ему. И он вдруг стал многократно богаче самого богатого человека в этом мире. И что он сделал, хозяйственник-то? Переполошил всех известием о своем открытии. Ну, разумеется, досадный недочет тут же убрали, да и производственника на всякий случай сняли с должности и назначили на его место нового эффективного менеджера.
А потом хозяйственников не стало. И ученых не стало. Врачей, учителей, милиционеров, журналистов, токарей, режиссеров, певцов, сварщиков, водителей – никого не стало. Профессионалов даже не высылали пароходами на запад, как в 1921. Они просто исчезли. Остались менеджеры. Одни менеджеры везде и всюду.
Короче, чтобы не повторяться: голливудские фантазии на тему разрушения мира с использованием сложнейшей компьютерной графики нам не страшны. Мы все это пережили. Мы все это видели своими глазами.
Видели, как в одночасье пожелтело цветное телевидение и скукожилось от полноценных информационных выпусков до патологических или патологоанатомических 600 секунд. Как один в четыре года, пусть скучный, но – согласитесь – значительный, показ пленарного заседания съезда, распался на ежедневные склоки, обучения электронному голосованию, на ничтожные кухонные дрязги в калейдоскопически меняющихся органах власти. Как исчез из информационных программ сначала смысл, а следом – и русский язык. Как сами информационные программы превратились в ток-шоу: создатель «Взгляда» и вообще лицо телевидения конца 80-х анонсировал «Поле чудес» и «Угадай мелодию». А потом стали «Смехопонарама», «Оба-на», «Маски-шоу», «ОСП-студия», «КВН» и т.д. А потом сатирик, вместо Президента поздравлял россиян с Новым годом под кремлевскими курантами. И никто не заметил разницы.
И вообще, все вдруг начали очень много смеяться, «смеясь, расставаться с прошлым». Смех – это, пожалуй, единственное, чего тогда было действительно много. Ну и крови…
Жизнь человеческая в ХХ веке, особенно в СССР была ничтожно дешева, но никогда настолько. По крайней мере, романтичным и геройским убийство никогда не считалось. И обязательным в определенных кругах, всего лишь для поддержания собственного реноме, тоже.
Враги в сознании людей были всегда – империалисты, серийные маньяки, несуны, расхитители, вредители, спекулянты. Их наличие и консолидировало, и держало в тонусе, и многое объясняло.
И вдруг врагами стали все. Всем. Я видел, как в Москве у стен одного известного издательства приличные люди в интеллигентских пальто и беретах дрались до крови, как мальчишки, из-за какой-то передовицы в газете. Как пожилая и, очевидно, не совсем вменяемая женщина на ступеньках музея им.Ленина плакала, плевалась и отбивалась ногами от группы молодых, видимо, демократов. Или либералов. Или бандитов. Кто их разберет?
Присутствовал я и при ссоре двух закадычных подруг из-за дубленки, доставшейся одной из них по бартеру. Слышал историю двух деревенских соседок, проживших окна в окна лет тридцать и вдруг расплевавшихся навсегда из-за различных трактовок несчастной судьбы Джелизы-Розы или какой-нибудь иной южноамериканской сериальной страдалицы.
Нет-нет, я совсем не собираюсь сейчас выдумывать, что в Советском Союзе все свято верили официальной идеологии и были братьями, готовыми разделить между собой последнюю рубашку. У меня даже насчет деревьев в детстве нет иллюзий. Потому как в Сургуте, в 70-80-е практически полностью построенном на насыпных территориях, они точно были ниже, чем сейчас. Чаще всего их и вовсе не было.
Но, вспомните сами: праздники всем подъездом, двором, улицей, застольные песни; коллективный просмотр футбольных матчей на единственном телевизоре, выставленном в окно первого этажа; танцы во дворе летним вечером, после работы, просто так, потому что у кого-то есть колонки, новые «пласты», хорошее настроение. А детские игры? Хоккей с утра до вечера, до обморожения, до изнеможения. Самоорганизуемые турниры двор на двор. Массовое катание с горки в любом настроении, любом возрасте, на любых подручных средствах. Казаки-разбойники до полуночи и едва ли не всем районом. Пока родители не выйдут искать своих чад, не разоблачат всю магию игры, но при этом и сами все перезнакомятся и повеселятся от души, распутывая хитрую вязь меловых стрелочек.
Ну, хорошо, - смена экономического строя, политическая борьба, силовой бизнес… А дети-то почему перестали играть на улицах? Компьютеры, приставки, круглосуточные каналы с чем-то рисованным, навроде мультиков, сотовые телефоны – все это появилось лет через десять. А городские дворы опустели именно тогда, в начале девяностых.
<<Rew>
Пустынными дворами, по чуть подтаявшим и вновь подмерзшим тропинкам, средь куч слежавшегося серого снега – следов усердных трудов дворников и автовладельцев в течение всей зимы, я скользил в сторону дома. На часах – около десяти вечера. На календаре – март 1991 года.
Я в законном армейском отпуске. Только что отсмотрен «Призрак Оперы», тот который ужастик с Робертом Инглундом в главной роли. Я источаю, как мне кажется, легкое амбре дешевой бормотухи и шарахаюсь (иногда даже падаю, оскальзываясь) от каждого скрипа фонаря над подъездом.
Отчего они всегда кажутся мне какими-то сонными и испуганными?
А еще вокруг собаки. Стаями (март на дворе), а что еще страшнее – огромными колеблющимися тенями. Больше никого.
На самом деле, я спешно пытаюсь выбраться из враждебного района. Где бы я ни жил в Сургуте, здесь мне и при свете дня находиться всегда было неудобно. Все, правда, в прошлом. Кроме страха – детского, мокрого, неистребимого.
А оказался тут я, разумеется, еще засветло, в гостях у знакомой девушки. Мало того, что только и исключительно знакомой, к тому же ждущей (серьезно ждущей!) моего друга из армии. Меня письмом накануне отпуска попросили, типа, проверить, ждет ли? Я – без вопросов! – согласился. И сразу влюбился…
«Как героиня старого романа
На запотевшем я пишу стекле
Одно лишь имя милое: «Светлана»
И вспоминаю – чудо – о тебе…», -
рифмоплетствовал я в письме к ней месяцем позже из армейского госпиталя. Ее, кстати, Света, звали. Хоть это и неважно совсем.
Так вот, на описываемый момент у нее, помимо всех прочих, соответственных возрасту и полу достоинств, имелось и еще одно: кабельное телевидение!
Ну, вы, может быть, помните такие: четыре видеомагнитофона в маленькой комнатке и по четыре видеофильма каждый вечер за умеренную абонплату. «Phantom of the Opera» этим вечером оказался для меня самым страшным фильмом из всех виденных и до и много после того.
Все очень просто. Девушка – ей в ту пору было лишь семнадцать (кстати, где в тот вечер были ее родители?) с большой опаской согласилась оставить меня на просмотр ужастика. Боялась при этом она именно фильма, а не мужчину. Потому как, минут через десять после начальных титров, доверчиво и вполне невинно уснула за спиной у меня, сидящего на краю дивана и напряженно вглядывающегося в экран. Уснула, правда, не полностью, ибо мысль о просмотре фильма ужасов засела где-то в ее подсознании, в результате чего с неравными интервалами девушка просыпалась, резко вскрикивала и внезапно хватала меня сзади за плечо. Так, вполне невинная поэтическая история про, в буквальном смысле этого слова, андеграундного композитора в маске, превратилась для меня в жутчайшее зрелище. Ну, а кроме того, я страстно полюбил ужастики на ближайшие несколько лет.
Но речь сейчас не об этом. Как только люстра рухнула, и здание парижской оперы сгорело, я оставил Светлану, досматривать свои кошмары в одиночестве и высокоморально отправился ночью по враждебному району восвояси.
Еще в подъезде, я предусмотрительно прикурил от последней спички. Поскольку на улице резвился весенний ветер, а спрашивать огоньку, в случае чего у прохожих, мне, понятно, не хотелось. Я очень надеялся их и не повстречать вовсе. Итак, я вышел на крыльцо, затянулся и глубоко вздохнул, отправляясь в дальний путь. Одна-единственная запоздалая или специальная капля сорвалась с козырька над моей головой и грузно рухнула прямо на огонек сигареты. Я вздрогнул.
Какое там? Я подпрыгнул на полметра, не меньше, кубарем скатился со ступенек и заскользил по упомянутым уже полукруглым подтаявшим тропинкам в сторону дома.
Благополучно, если не считать пару спровоцированных собачьими стаями крюков, пересек границу, проходящую по ул. 30 лет Победы, вдоль центральных магистралей и почти спокойно прошел до Центрального агентства, культурно, на светофоре перебежал улицу Ленина и тут во дворе увидел людей.
Их было несколько. По виду – типичные собачники, вышедшие перед сном выгулять своих питомцев. Тем более что и эти холеные, мускулистые, гладкошерстые твари были налицо: восторженно носились по мартовскому насту без удержу. То есть, буквально, без поводка и намордника. Но и в этом не было ничего не обычного, особенно по сравнению с их хозяевами. Те стояли в разных местах возле своих подъездов босиком, в купальниках и сосредоточенно глядели на пластмассовые ведерки у своих ног.
Ближайший ко мне, грузный, плешивый мужчина в синих плавках с якорьком, лет пять уже не видавших моря, вдруг решился, поднял красненькое, восьмилитровое ведро и громко сказав: «Учитель, дай мне мое здоровье!», вылил его содержимое себе на голову. Радостно, что все закончилось, и он таки это сделал, фыркнул и что-то немузыкально запел.
Мне послышалось, что это «Интернационал». Я прянул со скользкой дорожки в сторону, на ненадежный снег и, насколько это было возможно, ускорился. Резвящиеся собаки мой бег полностью проигнорировали. Тоже видимо, навострив уши, прислушивались к одиноко-аккапельно-несуразному: «Где люди возьмутся на этой земле, они радостно скажут свое слово!»
-…Дай мне мое…- отчаянно взвизгнула женщина слева и плеснула на себя водой. Я, дабы сохранить приличия и сделать вид, что мне этот бред безразличен, видали мы, мол, и пострашнее картины, плавно вильнул влево, снова потерял на дорожке равновесие и отчаянно замахал в ее сторону руками.
Ужас заключался, конечно, в неожиданности. Но еще и в том, что в соседнем дворе меня ждала в точности та же картина. Полное дежа-вю и блуждание по кругу.
Я еще служил в армии и ничего не слышал о внезапно вошедшем в моду чародее в ситцевых трусах. А потому, да после холодящего кровь ужастика на чужой территории, мог вообразить себе все, что угодно.
Но не воображал. Просто бежал, скользил, проваливался, обрезал пальцы об острые края наста, падал, поднимался – и снова бежал. И то справа, то слева, то за спиной, а то и прямо на пути – плеск воды и магическое, отчаянное и все объясняющее в этом новом мире заклинание:
- дай мне мое… дай мне мое… дай мне мое!..
<<Rew>
Рабочая общага. Серая восьмиэтажка на проспекте Мира. Быстрые вечерние сумерки все того же марта 1991 года. С бутылкой коньячного напитка и соевой шоколадкой в сумке, я иду в гости.
И не просто в гости. Если не вдаваться в муторные подробности: мне подогнали координаты двух веселых девушек. Тех, что не против. Не коммерция, естественно, (откуда у солдата-отпускника деньги?) а просто, в силу каких-то их собственных мировоззренческих и физических особенностей не против.
Одним словом, созвонились. Встретились на улице. Перекинулись парой слов и меня позвали вечером в гости.
Девушки, правда, были полноваты и несколько не свежи, но мне было двадцать, и через неделю светило возвращение в часть. А потому – какая разница?
Да, более того: все круто! Чтобы исключить все возможные недоразумения, я провел в душе не меньше часа. Точно. Я так отмыл чресла – отдраил и, кажется, даже побрил, - что мошонка блестела, совсем как у мартовского кота в известной поговорке.
Потом я гладил себе одежду, пытался причесать и уложить чуть отросшие на голове волосы, залил себя полностью крутым одеколоном «Charlie», потратил в ближайшем комке последние деньги на презент и отправился в гости…
Двери мне открыли сразу обе хозяйки в домашних халатиках, слегка не сумели скрыть своего удивления от моего жениховатого вида (попросту – офигели!), проводили меня в комнату, предупредили, что сейчас придет еще некто Игорь, они, дескать, дорежут, салатик, а я, чтобы не скучать, могу пока посмотреть видик. Кино, чтоб потом не прерываться ставить не стали. Воткнули кассету с трехчасовой подборкой видеоклипов…
Там были Alice Cooper, Whitesnake, Iron Maiden, и много еще чего. Потом был дорезан салатик. Я попросил не выключать видео и продолжил пялиться в экран. Я даже подпевал. Потом пришел Игорь. Потом было съедено оливье, выпито шампанское, вино и коньячный напиток. И наступила глубокая ночь. Мне говорили о том, что завтра на работу и «давай поставим, что-нибудь попроще». К моей мокрой от пота рубашке на спине прижималось чье-то жаркое тело. «Сейчас, досмотрим», - говорил я, не оборачиваясь.
Потом меня выгнали. Но не раньше, чем закончилась кассета. Я шел по ночным улицам и пел, как расслышал: «I wanna taste you, but your lips are venomous poison».
Я был абсолютно счастлив!
<Stop>
Многословие вредит пониманию. А если кратко, то в 91-ом году:
У меня не было больше государства, гражданином которого я бы являлся
У меня не было больше общества, в котором я бы общался.
У меня не было больше идеи, к достижению которой я бы стремился.
У меня не было желания воровать, чтобы обеспечить себе безбедную жизнь.
У меня не было желания, внимать и осмысливать ложь, льющуюся отовсюду.
У меня было вполне конкретное желание жить в фантазиях Залмана Кинга, в его мире «9 ; недель» и «Дикой орхидеи»…
Мне жизненно был необходим видеомагнитофон.
И у меня не было денег…