КАЗАЧАТА
Сцены из жизни беспокойных людей
Полно вам, снежочки
По толой земле лежать.
Полно вам, казаченьки
Горе горевать.
Старинная казачья песня.
Это книжка про бойца
Без начала и конца…
Твардовский
1.
Лёшкина среда.
Под утро Лешке приснилась станица. Он мчался на гнедом дедовском жеребце Соколе по пыльной дороге, что шла через Сухую Балку к Заозерному хутору. Позади остались крайние станичные дворы, перед ним развернулась просторная левобережная степь – на запад, до крутого обрыва, под которым текла прозрачная и теплая речка с грозным именем Медведица. Уже вечерело. Солнце скатывалось куда-то за Листвянские курганы, стояло низко, окрашивая горизонт в небывалые цвета. Теплый ветер бил в лицо, выгоревшая трава и кустики низкорослой полыни быстро мелькали под копытами. Рядом с Лешкой, вытянувшись в струнку, почти лежа на шее у своей рыжей Весты и бешено колотя по крупу босыми пятками, пытался не отстать от Лешки лучший друг, Ромка Березин. За ним слева, справа развертывались с улицы в степь отчаянные казачата. Лешка бросил повод, выдернул из внезапно возникших на левом боку ножен тяжелую дедову шашку. Вдалеке, у самого обрыва, вырастали как из-под земли черные вражеские цепи…
Лешка проснулся как обычно, за пять минут до настырного звона из комнаты родителей. Ему казалось, что рука еще чувствует тяжесть клинка, а лицо горит от обжигающего ветра.
Он вспоминал короткий и пронзительно ясный утренний сон и целым месяцем осенних подмосковных будней отдаленную станичную явь, счастливую и уже тоже похожую на сон, когда бежал в школу по знакомой до последнего камешка дорожке среди сосен и серых пятиэтажек военного городка. Родная станица снилась ему не так уж часто. Три месяца летней станичной жизни были лучшими в Лешкином году. Каникулы, относительная свобода, мальчишки, знакомые с раннего детства, лошади – что еще нужно для полного счастья. Только вот слишком быстро пролетало лето и слишком долго тянулись девять месяцев школы.
Отец Лешки, майор Николай Платонович Острецов, служил в железнодорожных войсках. Семья офицера, как известно, на одном месте не засиживается и за неполные четырнадцать лет Лешке довелось повидать болотистые белорусские леса, полные следов минувшей войны и суровые сибирские сопки. Лишь два года, как наладилась жизнь семьи Острецовых в небольшом подмосковном гарнизоне.
Далеко на Волгоградчине, в старой казачьей станице, в просторном доме на берегу Медведицы, жил Лешкин дед, Платон Григорьевич Острецов и бабушка Александра Прохоровна. В семье Острецовых повелось так, что когда говорили «Домой», то имели в виду именно этот дедовский дом. Все прочее называли обычно «квартирой». В Доме всегда пахло сухими травами, в бабкиной комнате под суровым ликом Иисуса Христа теплился в синем стекле огонек лампадки. Когда-то Лешка боялся заглядывать в грозные и, вместе с тем, немного печальные глаза Бога – и не любил без особой нужды заходить в эту комнату, особенно если делал что-то, о чем знал, что это не совсем хорошо.
У деда над кроватью висела Лешкина мечта – боевая шашка в черных потрескавшихся ножнах. С этой шашкой шестнадцатилетний Платон Острецов воевал в станичном ополчении, когда фашисты рвались к Волге и фронт был очень близко от станицы.
Еще висели на стенах старые пожелтевшие фотографии мужчин в военной форме и женщин в нарядных платьях – Лешкиных прадедов и прабабок.
Очень редко дед снимал со стены шашку, вынимал потемневший и немного зазубренный клинок из ножен и давал его Лешке. Лешка бережно брал его, перехватывал по- боевому и тогда ему казалось, что полоса кованой стали оживает, становится продолжением руки. В лучшие минуты дед, раненый на войне и на старости лет часто хворавший от этой раны, разрешал Лешке порубить заросли полыни в овражке за забором, показывал, как правильно стоять, как должна идти рука, чтобы удар получался стремительный и точный. Одно только – о войне он никогда ничего не рассказывал, как ни просил Лешка. И еще не рассказывал ничего о людях с фотографий. Зато именно дед, когда-то давно, когда Лешке только-только исполнилось шесть лет, воспользовавшись отсутствием матери и бабки, посадил его впервые на коня – страшно высоко, и врезал что есть силы хворостиной по крупу. Лешка тогда очень перепугался, вцепился обеими руками в гриву, бросив поводья, вылетел из седла и больно ударился о землю. Дед тогда только смеялся и Лешка, увидев, что дед смеется, раздумал реветь и засмеялся тоже. Зато теперь Лешка держался и в седле и без седла лучше многих своих станичных одногодков.
Поселок, в котором поселились не так давно Острецовы и где Лешка проводил осень, зиму и весну и учился, именовался официально: Октябрьский-4. Но все называли его по названию ближайшей железнодорожной станции – Городец. Недалеко от поселка была маленькая деревушка с таким названием, а название, как рассказывали на уроке истории, произошло оттого, что на высоком берегу Клязьмы, узенькой и грязной речки, загубленной заводами райцентра, стоял город славян-вятичей. Было это в такой глубокой древности, что историки не знали даже, как он назывался.
Сам военный городок Городец жил железной дорогой. Лет сорок назад, вскоре после войны, солдаты отвели в лес от большой линии железной дороги ветку-одноколейку, построили казармы, дома офицерского состава, школу. Поселок с тех пор разросся, но сосны все равно гордо возвышались над крышами домов. Нередко белка, случайно забежавшая из ближнего леса и перепуганная автомобилями, рыжим огоньком металась от дерева к дереву. В окна врывался шум ветра в кронах сосен, мерный перестук дятлов. Весенними вечерами, когда смолкала железная дорога, в парке за Домом железнодорожника свистели и щелкали соловьи.
Маленькая я двухэтажная школа, в которой учился Лешка, была единственной в поселке, но носила двухзначный номер. Городец считался всего лишь микрорайоном города Октябрьского, до которого надо было полчаса добираться на автобусе-тройке.
Учиться Лешке совсем не нравилось. Учили, по его мнению, в школе совсем не тому, что нужно знать будущему машинисту дальних поездов. Точные дисциплины он еще вытягивал на четверку, но всевозможные биологии, истории, литературы шли у него совсем плохо. Не то, чтобы Лешка не любил читать. Книги о приключениях, о войне он проглатывал мгновенно. Вообще-то история, может быть, и была бы ему интересна – ведь историю делали веселые, сильные, шумные люди в гимнастерках, мундирах, кольчугах – лихо пьющие водку, танцующие на балах с первыми красавицами и рубящие с размаху от плеча врагов в бешеных конных лавах. Но в школе об этих-то людях не рассказывали абсолютно ничего. Школьная история состояла из дат, экономических формаций и предпосылок и была самым противным предметом.
С жизнью в Городце примиряло Лешку только одно – тут тоже были неплохие ребята. В приятелях у Лешки ходило полпоселка, смертельных врагов было не более десятка, а настоящих друзей – трое. Как когда-то Д'Артаньян в смертельном бою стал своим в неразлучной троице мушкетеров, так и Лешка в одной из дворовых драк познакомился с хорошими мальчишками с улицы Ползунова.
Хотя у себя в станице Лешка привык командовать, здесь он безоговорочно признал неофициальное, но очень решительное старшинство Саньки Васильева, их Кэпа. Санек стал командиром очевидно еще с детского сада. Во всех компаниях, во всех играх и авантюрах он, самый маленький среди одногодков, брал командование на себя. Остальным оставалось только подчиняться его коротким и четким приказам. Само собой, Санек не просто мечтал стать офицером, как отец, но и был абсолютно уверен, что станет им. Он даже знал, что как только окончит училище, сразу подаст заявление об отправке в «горячую точку» – а таких точек становилось в России все больше и больше с каждым годом.
Другой «мушкетер», Славик Жученков, был почти что земляком Лешки, родился и вырос в небольшом городке на Хопре. Именно Славик ввел Лешку в крепкую уже команду, и Лешка был ему благодарен, несколько раз выручал щуплого, но вспыльчивого Славку из разных неприятных ситуаций в школе и во дворе.
Андрей Колосов единственный из всей компании учился не в 8-м «А», а в 8-м «Б» классе. Жил он в том же подъезде, что и Санек. В этом подъезде был замечательный подвал – теплый и почти всегда сухой. Благодаря Андрею, его умению завоевывать доверие и находить общий язык со всеми знакомыми и незнакомыми людьми, этот подвал стал почти законно принадлежать им. Именно Андрей, кстати сказать, его после одного урока зоологии с показом картинок стали именовать «кекликом», а после одного глупого мультфильма к этому непонятному прозвищу добавились еще и определительные: «умная птица Кеклик», провел сложные переговоры со слесарями и дворником.
В поселке сложилось несколько больших подростковых компаний. Иногда они очень жестоко враждовали друг с другом, соединяясь лишь на драки с райцентровскими. Однако повелось, что Ползунок (подвал находился на улице Ползунова), был территорией нейтральной и даже почти взрослые громилы, мающиеся целыми днями дурью от безделья, не покушались на приоритет «мушкетеров». На Ползунке, а в теплые летние вечера на бревнах у ручья сидели, слушали музыку, (магнитофон приносил Пашка Родионов, близкий к «мушкетерам») играли в карты, пробовали покуривать и травили анекдоты.
День был октябрьский, серый и скучный. В тот год лето в Подмосковье выдалось сырое и холодное и листва уже к концу августа начала не то что желтеть, а как-то чахнуть, и теперь лежала по обочинам тускнеющими грудами. Постоянно начинался мелкий моросящий дождик, хотелось уже веселого снега, морозца, но и зимы последние не задавались как назло.
В школе все было как всегда. Лешка получил несколько троек, договорился со своими, что в подвале сегодня собираться не будут, а пойдут на центр – к клубу, к городскому парку. Сашки Васильева в школе не было, то ли заболел, то ли просто решил отдохнуть. В последнее время Санек все реже появлялся на Ползунке, все чаще его видели в обществе Лены Ефимовой. Лена не была особой красавицей, держалась в стороне от всех компаний и братья-мушкетеры молчаливо осуждали поведение Кэпа.
Есть в календаре хороший день – среда. Во вторник все беспросветно – неделя только началась, еще учиться и учиться. В среду же только полдня проживешь - уже окажется вдруг, что вот он, уже рядом, четверг, а за ним и стремительная пятница, самый лучший в неделе вечер, когда впереди целых два выходных.
Лешка пришел из школы, мать была еще на работе, отец спал – готовился в наряд. Это было хорошо – отца не будет весь вечер, некому будет принюхиваться –«курил, не курил». Матери же скажешь: «Голова болит», и спокойно пойдешь спать.
Письменные задания на четверг были несложные. Быстро сделав все самое необходимое, отметив несколько примеров для списывания у «умной птицы», Лешка счел свой долг перед школой выполненным и завалился на диван с наушниками.
«Ползунок» собирался обычно часов в шесть-семь вечера. Среди ребят ходили тревожные слухи: говорили, что на дискотеку в пятницу могут приехать большой толпой извечные враги – райцентровские. Обсудили вопросы, покурили, передавая несколько выкраденных у родителей папирос, докуривая их до ожога пальцев. Магнитофон на центр не принесли, но была гитара. Игнат Зверев, ему скоро в армию, пел глуховатым с хрипотцой голосом «Дембелей», «Афган», «Группу крови», любимого Лешкиного «Есаула молоденького». Он, Лешка, как тот есаул, тоже видел во снах «Дон и лампасы дедовы». (Если честно, дедовых лампас у Лешки не было, фронтовые шаровары с лампасами Платон Григорьевич быстро сносил и теперь ходил в армейских зеленых штанах с красными выпушками, изымал их у своего сына, Лешкиного отца).
Было тепло последним октябрьским вечерним теплом. От тепла и крепкого курева всех немного развезло. Рано ушел к невесте Игнат, не пришел опять Санек, да и Ирки Болотниковой, за которой Лешка уже неделю ухаживал, тоже не было. Подходили ребята с других улиц, договаривались о совместных действиях в пятницу. В карты на Центре играли по крупному и Лешка даже не подходил к парковым скамейкам и бревнам, вообще, что-то быстро заскучал. Да и не он один. Славка подошел:
- Лешк, ну я пошел, дела дома, в школе встретимся.
И еще ребята стали подтягиваться к ржавым воротцам парка и многочисленным прорывам сетчатого заборчика. Пошел пораньше и Лешка.
Темнело. Зажигались редкие на улицах Городца фонари, окна пятиэтажек. Где-то вдалеке высоко и пронзительно гудел маневровый паровозик. Ветер от реки становился все свежее и сырее. Лешке стало вдруг очень грустно от всего этого, оттого, что вечер прошел не так, как хотелось, целый день промелькнул по пустому и впереди была целая вереница таких вот дней. Он шел, опустив голову, гнал перед собой зеленую жестяную банку из-под пива. Специально, чтобы не встречать знакомых, пошел не по прямой и людной вечерами улицей Дзержинского, а пустыми, плохо освещенными переулками. Они переходили один в другой, пересекая людную Вокзальную, забегая в двухэтажный, почти что деревенский старый пристанционный район, перепрыгивая деревянными мостиками через извилистый ручеек-переплюйку. Только что подошла поздняя московская электричка и даже здесь встречались спешащие домой люди – бедолаги, работающие в Москве и тратящие на дорогу по два-три часа, студенты. Переходя через мосток, последний уже на своем пути, Лешка пожалел этих чудаков и решил, что в принципе у него не все так уж плохо. Он зафутболил банку в ручей, поднял голову и попытался думать о хорошем. О том, что скоро пятница. О том, что где-то есть Медведица – река и старый дедовский Дом. О том, что к этому дому ведут бесконечные стальные ленты железной дороги. О том, что очень скоро он сам поведет свой состав куда-то далеко-далеко а, еще лучше, окончит школу прапорщиков и уедет в свою Сибирь строить через тайгу и сопки новые пути.
Навстречу Лешке шел офицер. Фонарь почему-то именно в этом месте горел особенно ярко в пустынном переулке. Это был молодой парень. Аккуратные светлые усики, загнутые немного кверху и очки в тонкой золотой оправе, поблескивающие из-под черного лакированного козырька низко надвинутой зеленой фуражки с обмятой тульей, казались Лешке странно знакомыми, хотя он мог поклясться, что никогда его в поселке не видел. На офицере был зеленый мундир с большими карманами, ладно облегающий его довольно плотную фигуру. Серебряные погоны тускло поблескивали под желтым светом фонаря. И вдруг взгляд Лешки приковали широкие алые лампасы на свободно свисающих на сияющие сапоги синих штанах.
И перехватило дыхание. В Подмосковье, по грязному переулку забытого Богом гарнизона, в серый октябрьский день года, в котором уже не могло быть ничего хорошего, потому что все хорошее уже промелькнуло, пролетело до рождения Лешки и теперь можно было только читать об этом в книгах, смотреть в кино, представляя себя на месте героев – здесь и теперь проходил мимо Лешки казачий офицер, будто вышедший с экрана, с много раз смотренного «Тихого Дона». Проходил, постукивая длинной тонкой палочкой по носку сапога. Как будто, так и должно было быть. Как будто только вышел из казармы, проследив за отбоем своей сотни и проверив дневальных казаков. Как будто светил не мертвый, электрический, а тусклый, но живой керосиновый фонарь и шел навстречу ему какой-то припозднившийся гимназист. Вот сейчас он пройдет – и все кончится, чтобы никогда не повториться. И будет желтый электрический свет, ветер, обрывки бумаги, пустые сигаретные коробки на асфальте, все как всегда. И тогда, как только несколько раз за всю жизнь, Лешка сказал про себя, как выдохнул: «Господи!» И офицер остановился, посмотрел на Лешку внимательно из-под толстых стекол и сказал, едва заметно заикаясь не первых буквах каждого слова:
- Милостивый государь, у вас огоньку случайно не найдется?
И Лешка ответил так, как надо было сейчас ответить:
- Найдется, Ваше Благородие, сейчас – и полез в карман за зажигалкой.
Офицер еще внимательнее посмотрел на Лешку, прищурился, достал из полевой сумки пачку сигарет, прикурил.
- Угостите, Ваше Благородие? – осмелел Лешка.
- Рановато вам курить, молодой человек – назидательно произнес офицер и, усмехнувшись едва заметно в усы, спросил:
- А откуда знаешь уставное обращение?
- А я казак, Ваше Благородие, с Дона.
- Откуда?
- С Лазоревской, с Медведицы.
- Ну что ж, молодец, но курить все равно не дам, рано тебе еще.
Курить Лешке не хотелось, ему нужно было просто поддержать разговор.
- Вашбродь, а вы тут как, с Дона?
- Вообще с Дона, сейчас нет, из Москвы.
- А у вас как, настоящая служба, как раньше?
- Да нет пока еще – отмахнул рукой офицер, - дай Бог, будет скоро.
- А что сейчас есть, полк?
- Можно сказать, полк. Добровольческий, запасной, при землячестве. Кстати, ты казак по отцу или по матери?
- И по отцу и по матери, они у меня все с Дона.
- Отец военный?
- Да, майор, скоро, может, подполковника получит.
- Скажи ему, что в Москве казаков собирают, землячество создается. Если хочет, пускай придет.
Лешка понял, что сейчас будет самое важное, может самое важное в жизни и, чтобы чудо не кончилось, надо только найти правильные слова.
- Отец не пойдет, Ваше Благородие, у него дел много. Вот я бы пошел.
Лешка старался говорить как можно более спокойно, почти что безразлично, чтоб офицер не понял, что он очень волнуется. А офицер опять чуть усмехнулся в усы:
- А сколько тебе лет, казак?
- Четырнадцать – уверенно сказал Лешка, но потом все-таки добавил – Скоро будет.
- А ты знаешь, когда казаки служить начинали?
- Ну, в восемнадцать, наверно.
- Нет, не в восемнадцать. В двадцать один год на службу уходили. Так что подрасти малость. Сейчас у нас и с шестнадцати берут в учебный взвод.
С шестнадцати, больше двух лет. Лешка почувствовал, как пересохло в горле, яркий желтый свет от фонаря стал вдруг расплываться и тускнеть. Еще слез тут только не хватало.
- Ваше Благородие, послушайте. Тут же с шестнадцати, тут же в Москве казаков никаких не найдете. А я в станице вырос, я же и знаю все, и на коне, и шашкой, если надо, мне дед все показывал.
Офицер взмахнул прутиком, сбил сухой репейник, задумался; когда заговорил, голос звучал не так, как с начала, как бы даже с усмешкой, а глуховато:
- Ничего не могу сделать, казак. У нас Устав и положение о службе.
- Ваше Благородие. Ведь в станицах раньше, мне дед говорил, совсем мальчишек всему учили, тоже устав какой-нибудь был.
Офицер докурил сигарету, зябко поежился. Прохладно стало и Лешке. Офицер продолжал избивать своим прутиком кустик репейника на обочине. Только сейчас Лешка заметил, что у прутика резная ручка с кожаной тесемкой для руки.
«Господи» – подумал Лешка, и строгий лик Спаса в бабкиной комнате на миг стал перед глазами.
- Тебе когда четырнадцать? – спросил вдруг офицер.
- В июле.
- Так бы и сказал, что сейчас тринадцать.
- Ну, не совсем же тринадцать.
- Ой, поговорить же ты горазд – снова усмехнулся офицер - у нас в полку таких, особо разговорчивых, не очень жалуют.
- Вы же меня к себе не хотите брать.
- Ладно, знаешь старые ДОСы, у вагоноремонта?
- Ну, знаю.
- Где почта, знаешь?
- Да.
- Этот самый дом, седьмая квартира. Подойдешь завтра, к восьми вечера. Может быть, чего нибудь придумаем.
Лешка бежал домой. Чудо случилось. Он был совершенно спокоен насчет завтрашнего вечера. Главное уже было – встреча, приглашение, почти что приказ – явиться. «Господин казак. Приказываю вам явиться ко мне на квартиру для получения задания!» И вот он, Лешка, в гимнастерке и шароварах с лампасами, с шашкой и ружьем вытягивается в струнку и лихо отдает честь: «Слушаюсь, Ваше Благородие!» А потом – разведка, взятие языка и холеный офицер в роскошном мундире представляет его высшему офицеру, может быть генералу в густых золотых эполетах. И генерал ругает офицера зато, что тот не хотел брать Лешку в полк. Офицер краснеет, говорит, что виноват, а генерал цепляет Лешке на грудь маленький белый крестик…
Номер с быстрым проскакиванием в комнату у Лешки не вышел. Мать встретила его на пороге и сразу учуяла запах табака.
- Опять накурился. Думаешь, отца нет, так все можно.
- Не курил я. В лифте накурено.
- Я езжу в лифте, никогда не накурено, а у тебя каждый день одно и то же. Уж не врал бы.
- Мам, я в казаки служить иду, как дед.
Мать только рассмеялась
- И что же ты за человек, Лешка. Врешь, не краснеешь, да еще пытаешься из себя дурачка изобразить, чушь всякую мелешь.
- Чего чушь, я в самом деле служить иду.
- А почему в казаки, почему не в космонавты или крестоносцы. Горе с тобой. Что дед твой, что отец, все такие же баламуты. Те то хоть из лихости своей дурной казачьей. А ты, значит, чушь мелешь, чтоб меня отвлечь.
- Нет мам, я в самом деле, завтра же иду.
- Зря я радовалась, что ты читаешь много, вредно оказывается. Фантазировать ты стал много в последнее время.
- Чего фантазировать. Я только что офицера встретил. Тут в Москве полк казачий собирают, меня взять обещал.
- Какой тебе такой полк. Ты школу то закончить нормально не можешь. Вон, одни двойки, а до экзаменов уже рукой подать.
- Да закончу я эту школу. И не двойки у меня, подумаешь, по литературе. Кому она нужна.
- Кому нужна. А кому ты такой даже в том твоем казачьем полку нужен, ты и бумагу какую написать не сможешь. А напишешь, никто не поймет ничего. Умылся? Быстро спать. Времени уже много. Опять тебя завтра в школу не добудишься.
Лешка не долго крутился в кровати, думал, как он придет вечером к офицеру, как дадут ему форму, как появится он в форме на Ползунке и как удивятся ребята…
Ночью ему снились лошади.
2.
Господин офицер.
Спит городок Городец. Мчится во сне над полыхающей пожаром степью Лешка Острецов на вороном жеребце. Подымается в атаку Санек Васильев и навстречу ему бегут, стреляя на ходу, страшно большие, черные люди. Славик Жученков летит высоко над землей на маленьком отчаянном самолетике и черные тучи, полыхающие злыми белыми молниями, на бешеной скорости проносятся мимо.
Серые низкие тучи быстро летят над спящим городом. Тускло светят сквозь морось фонари и редкие окна. Светится одинокое окно в доме у железной дороги. За столом под лампой с зеленым абажуром сидит человек в белой рубахе, синих шароварах с алыми лампасами, заправленный в теплые вязаные носки – студент-транспортник, а заодно и прапорщик войска Донского Игорь Лукьянов. Перед ним – бумага, на бумаге – цифры. Тяжела доля студента, тяжела доля казачьего офицера. Как пел вчера урядник Митьков: «Днем мы в походе, ночью в карауле, на посту стояли…» На посту-то мы стояли как раз днем, а ночью изволь, добивай высшую математику, будь она неладна. «Ночь кормить, к утру зарезать»- говаривал старшина в армии. Цифры плывут перед глазами, карандаш ломает строку и сползает вниз.
В соседней комнате зашевелилась мать. Сейчас увидит свет, встанет, устроит разгон. В самом деле, пора честь знать. В электричке можно поработать. Глаза отяжелели, кофе не спасет. Вспомнилось, как в армии заваривали немыслимо крепкий чай на полигоне под Иркутском. Ладно, как говорится, дивизион, отбой! Окинул в последний раз взглядом полку с моделями над головой: тяжелый и внушительный броненосец «Петропавловск», за ним, чуть полегче и поизящнее, «Варяг», крохотный, по сравнению с броненосными махинами, «Стерегущий». На фотографии в круглой рамке раздвоенная бородка дедушки Макарова…
Японской войной он заразился в седьмом классе. «Зараза» скрывалась в серенькой книжке, на которой золотыми буквами выписано было гордое название «Порт-Артур». За «Порт-Артуром» последовали «Цусима» и «На сопках Манчжурии», специальные книги сороковых годов издания в гарнизонной библиотеке, отчаянные и безуспешные попытки проникнуть в московскую «Историчку», модели, бесконечные рисунки морских и сухопутных боев в школьных тетрадях. Над ним немного посмеивались ребята, не понимая, зачем нужно уходить с головой в давно минувшие годы, когда жизнь предлагает столько всего завлекательного здесь и сейчас.
А он еще в десятом классе понял – и записал в дневнике – пропал тот, кто к этому возрасту на чем-нибудь не помешался. – На чем? Да все равно. На компьютерах, самолетах, мотоциклах, истории… Толстая тетрадь в серой обложке с надписью фломастером: «Подневная хроника боевых действий Российской армии и флота с 27 января 1904 по 23 августа 1905 года» стала отдушиной в достаточно серой и душной жизни середины восьмидесятых годов. Ящики стола были забиты карточками с названиями кораблей и воинских частей, фамилиями солдат, офицеров, генералов.
Почему-то у него ни разу не появилась мысль пойти учиться на историка. Спихнув кое-как школьные экзамены, поехал с друзьями поступать в институт инженеров транспорта. Друзья провалились, он же с громадным удивлением увидел свою фамилию в списке поступивших. Учеба в институте давалась нелегко и с ребятами московскими сошелся не сразу. Шел 1987 год, начало пятилетия «великого перелома». В тихом военном городке вековая тишина слегка нарушалась лишь беспокойным «Огоньком» да «Аргументами», а Москва уже начинала бурлить. В институтских коридорах экзальтированные барышни после лекций по истории склоняли имена Бухарина и Тухачевского, Троцкого и Кондратьева. Поддерживать разговоры на эту тему ему было просто скучно. О репрессиях он впервые узнал, когда учился еще классе в шестом. Он нашел тогда в старом семейном альбоме фотографию на толстом картоне. Из далекого 1916 года на него взглянул молодой офицер со светлыми, аккуратно подстриженными усиками, умными, веселыми глазами, в кителе с маленьким белым крестиком над карманом. На обороте карточки, под двуглавым орлом и надписью «Фотографiя Моршанскаго. Псков» размашистым почерком уже полувыцветшими чернилами было написано: «Оленька, не горюй, мы победим и я вернусь. Михаил Лукьянов. 2 апреля 1916 года». Игорь знал тогда уже из советских книжек про революцию, что в это время шла очень тяжелая война с Германией. В этих книжках писали, что солдаты не хотели воевать, а их заставляли жестокие, злые и трусливые офицеры. Получалось, что одним из этих офицеров был его, Игоря Лукьянова, родственник. Нужно было спросить у отца, но отец лежал в больнице на операции. Никто не знал, что операцию делать было уже поздно. И тогда Игорь побежал к матери. Мать пыталась отговориться – мол вырастешь – узнаешь. Но уж чего-чего, а упрямства Игорю было не занимать. И тогда он узнал, что не всегда в книжках пишут правду, что офицеры в ту войну не избивали солдат, прятавшись за их спины, а сами первые шли в бой, проливали свою кровь за Россию. Что прадед Игоря, тот самый Михаил Лукьянов, в девятнадцать лет ушел из технологического института на фронт, получил офицерское звание, был несколько раз ранен и награжден самым почетным для всех офицеров орденом Святого Георгия. Это то же, пояснила мать, как дед твой, Евгений Михайлович, в последнюю войну получил орден Красного Знамени. Когда же началась революция, солдаты инженерной роты, которой прадед командовал, хотели, чтоб он остался их командиром, но он ушел из армии. Тогда-то мать рассказала ему о том, что в тридцатые годы к власти в стране пришли враги России, расстрелявшие прадеда за то, что он был честным человеком и офицером. И дедушка Женя очень долго сидел в тюрьме, а ведь он тоже успел стать офицером. Только когда началась Отечественная война, его выпустили и разрешили воевать. Потом Игорь узнал еще много о своих дедах и прадедах, которые почти все где-нибудь воевали, потому что были дворянами – служилым сословием Государства.
Основная масса студентов на перерывах в коридорах института обсуждала прошедшие пьянки и дискотеки. Немногие, те, которых называли «ботанами», любимцы профессоров, с живым интересом обсуждали профессиональные технические и технологические вопросы. Был в институте и импровизированный философский кружок, с которым Игорь сошелся на какое- то время. Сидел, вместо конспектов по физике и математике, старательно конспектировал Бердяева, Франциска Ассизского, пробирался через мудреные периоды Хайдеггера. Но как-то получилось так, что и от этой компании он отошел. И – все-таки судьба существует, сошелся с Павлом Соловьевым. Паша был велик ростом, широк в плечах, говорил густым басом. В институт он поступил после армии и среди вчерашних школьников смотрелся степенным псом-сенбернаром среди дворовой мелочи. Как старшего и наиболее солидного среди всех студентов, Пашу назначили комсоргом вначале группы, затем и курса. Комсработу свою небольшую, впрочем, как и учебные дела, Паша вел весело и с размахом. На Игоря Паша обратил внимание еще в сентябре, на картошке. Получилось как-то само собой, что сержанта запаса поставили командовать разношерстным сбродом, которому еще только предстояло стать курсом. Он с первого дня стал отличать Игоря, как самого спокойного и рассудительного. После картошки как-то получалось, что не было возможности поговорить. Да и интереса общего тогда у них не выявилось. Паша после лекций не задерживался в институте, подобно другим студентам, спешил в другой конец Москвы. Игорь знал, что вроде бы у него есть невеста. Сам же Игорь бросался сломя голову на Площадь Ногина, в Историческую библиотеку, в которую все-таки прорвался вопреки всем правилам, благодаря Льву Федосеевичу, институтскому историку. Там, в газетном зале, он брал тяжелые папки с «Русским Инвалидом» за 1904 год или издания комиссии Генерального Штаба по изучению русско-японской войны. И уходил от действительности, с головой погружаясь в те удивительные и страшные годы, годы мужества и предательства. Картотеки уже занимали все ящики стола, а «Подневная хроника» расползлась на четвертую общую тетрадь. С тетрадей то все и началось. На ужасно тоскливых и ненужных основах экономики Игорь переписывал с карточки в тетрадь сводку за 30 мая 1904 года о подвиге неназванного казачьего полка у деревни Удянен и рейде поручика Ланга. Паша Соловьев сидел рядом, читал какую-то книгу внимательно, с карандашом в руке, делая выписки. Одновременно, как по какой-то команде, они посмотрели друг другу в книги и тихонько, склонившись над партами, рассмеялись от души. И было от чего. На лекции по экономике сидят два будущих инженера-путейца. Один из них погружен в давно минувшие страсти начала века, ломает голову над тем, какой полк выставлял заставы к той Богом забытой деревушке в шести верстах от станции Вафандян. Другой же унесся еще дальше от проблем товарно-денежных отношений в период перестройки экономики, карабкался с отрядами князя Барятинского – гренадерами, казаками, егерями на поросшие густым лесом отроги дальней Чечни. Уже потом, на перерыве, выяснил Игорь, что не просто студент Паша, умный балагур сидит рядом с ним на лекции и даже не просто гвардии сержант запаса, но подпоручик 80-го пехотного Кабардинского Его Величества полка, офицер одного из первых в Москве военно-исторических клубов. Павел сам предложил Игорю подъехать как-нибудь в субботу, часам к одиннадцати, на заседание клуба, собрание полка.
Собраться было легко и уже в ближайшую субботу, заказав в «историчке» очередную порцию книг, необходимых для работы, Игорь проехал в метро несколько остановок, прошел немного пешком по снежному грязному месиву и вошел в невзрачную трехэтажную постройку под красным знаменем – районный комитет комсомола. На двери одной из комнатушек красовалась вырезанная из картона круглая бомба с запаленным фитилем и надписью на черном блестящем боку «Военно-исторический клуб – «Кабардинец». За круглым столом, покрытым уже не первой свежести скатертью, сидели человек шесть молодых людей – кто в штатском, кто в зеленых гимнастерках и зеленых штанах, в сапогах – как ходили в Первую Мировую. Лишь один, молодой черноусый офицер, щеголял в темно-зеленом мундире и эполетах явно гораздо более старого образца. Все склонились над развернутой на столе большой картой. Только на диванчике в углу полулежал парнишка в белой гимнастерке и перебирал струны старенькой гитары да две девушки выставляли на свободный от карты участок стола чашки к чаепитию. На стене над столом висела большая фотография с портрета немолодого офицера с густыми эполетами, аксельбантом, обилием крестов и звезд. На табличке, прикрепленной к деревянной резной рамке, написано было «Фельдмаршал князь Александр Иванович Барятинский.1815-1879». Рядом простой булавкой пришпилен был рисунок солдата в зеленом мундире, черной круглой мохнатой шапке, висели какие-то современные фотографии. Когда Игорь вошел, все, кроме гитариста, оживленно о чем-то спорили и внимания на него не обратили. Он обнаружил в группе спорящих Пашу в обыкновенном для него толстом черном вязаном свитере, сказал довольно громко, обращаясь ко всем:
- Здравствуйте, господа.
Все подняли головы от карты, Павел поспешил представить Игоря:
- А вот, кстати, и Игорь Лукьянов, мой сокурсник. Знает, что у нас было в начале века лучше, чем мы с вами знаем, что происходит сейчас.
Все весело набросились на Игоря, представлялись, жали руки. Офицер в старинном мундире, старший по возрасту среди собравшихся, оказался начальником клуба, представился:
- Стас Михневич, командир полка. Будете у нас служить – можете обращаться ко мне просто – Ваше Благородие. Я уже привык.
Стас работал в аппарате райкома, метил даже в секретари и благодаря нему существовал клуб.
Игорь просидел с ребятами до вечера. Говорили о войнах, о Кавказе, где он бывал несколько раз и где воевал когда-то Кабардинский пехотный полк. Говорили о том, что где-то в Ленинграде тоже возникают разные полки, даже вроде бы объявилась какая-то гвардия, что несколько московских конников хотят создать клуб по Нижегородским драгунам – сотоварищам Кабардинцев по Кавказской армии.
Игорь зачастил в уютную комнатку в райкоме комсомола. С этими ребятами было о чем поговорить, было интересно слушать бесконечные вечерние разговоры за чаем. Игорь сделал доклад о боевой деятельности армейской пехоты Х армейского корпуса в 1904 году и затем сшил себе роскошную гимнастерку из хорошего светло-зеленого сукна. Правда, за гимнастерку эту ему пришлось несколько ночей разгружать вагоны на станции Москва-сортировочная. Погоны с черно-желтым кантом вольноопределяющегося шила ему суровая сестричка 2-го взвода – Таня, Танечка Булатова. А потом были удивительно веселые и безалаберные маневры в густом лесу на далеком подмосковном полустанке, унтер-офицерское, а затем, за статью в так и не изданный военно-исторический сборник, и фельдфебельское звание. Были странные ночные споры о судьбе России, русской армии, русского офицерства. Споры эти начинались чаще всего после трех заветных чарок – за Россию, за погибших Кабардинцев и за князя Барятинского. Речь заходила о революции, гибели армии. Бубнил, глядя в стакан, Павел – о великой Империи, павшей из-за предательства своих детей, тех, кто должен был защищать ее. Взвизгивал Петя Сташинский, тоже райкомовец, обвиняя Пашу в черносотенстве. А потом Игорь отвлекался от этого и рассказывал Танечке, мечтавшей сменить черное платье с алым крестом на шаровары и гимнастерку, об уссурийских казачках, создавших отдельную сотню для борьбы с хунхузами в 1904 году, об ударницах Марии Бочкаревой. Таня, Танечка… Она писала Игорю на далекий Урал, простой адрес без улицы и дома – в/ч. п/п.№… Писала первые три месяца из долгих двух лет. А потом перестала писать. А еще через полгода Санек Каменский, веселый ПТУшник-пехотинец в общем обзоре клубных новостей заметил мимоходом: «А Булатова вышла за муж за какого-то бухгалтера». Ну что же, что. Трагедии не было. Ну вышла, ну обещали чего-то друг другу в теплый майский вечер после проводов в клубе.
В армию Игорь попал неожиданно. Почему-то его прогрессирующей близорукости хватило для освобождения от военной кафедры, но не хватило для «белого билета». В принципе, мог бы он и не ходить в армию, до клуба непременно кинулся бы по врачам. Но слишком много красивых слов уже было сказано – за столом, за гранеными стаканами и высокими бутылками. И он решил для себя, что за красивые слова надо платить.
Поезд повез стриженых мальчишек на Восток. Поразила его красотой и мощью великая Кама, услышал на пересылке впервые он радостный крик: «Черепа, вешайтесь». Очень быстро ему удалось узнать, как расшифровывается короткое словечко «Чмо» – человек московской области. Русская глубинка не любила москвичей – панков и мажоров, арбатских гуляк, паче унижения боящихся труда. Курс молодого бойца дался ему нелегко. Очки – а он уже тогда не мог без них обходиться, не понравились сержанту, и тот выделил его, гонял более других. Во взводе управления он оказался единственным молодым среди двенадцати «фазанов», «стариков» и «дембелей». После непривычно тяжелой дневной нагрузки ночью, после отбоя, приходилось отжиматься, ползать по полу, изображая под приглушенный смех сослуживцев «разведчика». Его душило безвыходное бешенство, злоба на окружавших его людей, на самого себя за то, что не хватало силы на бунт, на поступок. Утешал его добродушный ефрейтор Толя Ласточкин : «Ты, брат, не дергайся. Над тобою полгода поприкалываются, потом молодые придут, сам прикалываться будешь, все через это прошли». Он ушел, как в панцирь, в свои мысли, в свой 1904 год, время бывшее может быть и хуже, но уж никак не подлей современности. И стал улыбаться тем, кто хотел обидеть, унизить его. И постепенно его все чаще и чаще стали оставлять в покое.
В одну из суббот, после отбоя, отоспавшийся за день замкомзвод, сержант Гриша Стецько, ленивый и фантастически сильный хохол, развалившись в «командирской» койке у окна, процедил сквозь зубы:
- А ну-ка, Водолаз (это по поводу очков, старое школьное дурацкое присловье: «у кого четыре глаза, тот похож на водолаза») – расскажь нам що - нибудь такое этакое, чтоб душа развернулась, а потом обратно свернулась.
Что им рассказать? Они ждут сказочки с приключениями, вампирами, убийцами, хотят повеселиться. А начинать надо сразу, не задумываясь. И Игорь, хотя и подумал, что делает что-то нехорошее, почти что предательство самого себя, людей в белых гимнастерках, все-таки начал:
- Зимой на Дальнем Востоке ночи темные…
Начал он нехотя, но потом окунулся в то горькое и славное время, разошелся. Он говорил, как когда-то в клубе своим ребятам, рассказывал о моряках и офицерах «Варяга» и «Стерегущего», о сибирских стрелках и казаках, о Макарове и Ренненкампфе. Минут через пятнадцать он остановился, думая, что усыпил всех, но сержант сказал:
- Валяй дальше.
Серьезно сказал, без издевки. В ту ночь он говорил очень долго. Когда оглядывался в полутемном кубрике, видел, что слушают его почти все, слушают внимательно, напряженно. Далеко за полночь Стецько остановил его, протянул:
- Ну, ты даешь, Водолаз. Складно брешешь. Ладно, спи сейчас, отбой. Завтра догутаришь.
С того дня пошли бесконечные ночные рассказы про войны России. Конечно, на тактику и стратегию русских войск ребятам было наплевать. Хорошо, Игорь в свое время сам больше интересовался конкретными людьми, повседневной жизнью, героями и подвигами.
Долго он не мог понять, почему рассказы его вызвали такой интерес – то ли ребята просто следили за занимательным сюжетом, как смотрят кино о войне, либо что-то было в этих пареньках, что роднило их с их дедами и прадедами. Может, себя примеряли на те далекие дела – на конную рубку, на линии заграждений, на смертный морской бой. Может быть, это как-то в них сочеталось с пошлостью и матерщиной, полублатным жаргоном и цинизмом.
Отношение к Игорю стало потихоньку меняться. Со многими ребятами на период старше его по службе он сошелся вскоре по-хорошему. Понял тогда, что они больше строили из себя «крутых дедов», потому что так было положено, нарушить же это «положено» почему-то казалось им невозможным. Потому что в свое время так же они унижались и единственной радостью в этом унижении им казалось, что настанет их время, возможность оторваться на младших.
В армии, как и в жизни, в цене умение. А не довелось научиться что-то руками делать, голова должна быть светлая. Скоро Игорь наладил себе жизнь – стал писарем строевой части. Дело было хлопотное, ночами просиживал за бумагами, но это была уже настоящая толковая работа. Увольнялся сержантом. Приехал из таежной глуши – и не узнал свой поселок, Москву, институт. Когда проехался по городу, прошелся по Арбату, показалось, что попал в другую страну. Анархисты, эс-эры, эсдеки, Народный фронт, митингующий почему-то под военно-морским флагом - вся эта публика шумела, дралась, распространяла бесчисленные газеты и листовки. Когда пришел в субботу, в обычное клубное время, в райком, знакомый вахтер сказал ему, что клуб уже год, как не собирался. Примерно столько же ему никто из ребят и не писал. Попытался найти Павла, сняла трубку какая-то женщина, сказала, что тот укатил куда-то в Орел и будет теперь только к сентябрю. Лето провел славно. Съездил со старыми школьными друзьями на Кавказ, восстановился на втором курсе института, снова записался в историческую библиотеку.
В сентябре поехал на Бородинские торжества, вспомнил, что в свое время ребята много о них говорили. И в самом деле, было чего посмотреть. За два года из нескольких кучек чудаков, тратящих последние деньги на пошив мундиров давно упраздненных полков, выросло обширное клубное движение. Он ходил, смотрел. Тогда они только мечтать могли о таком: пехота в роскошных мундирах, киверах, гусары и уланы, драгуны в кожаных касках, даже богатыри в латах – весело было глядеть на это пестрое людское море. Он постоял на панихиде, посмотрел битву, прошел в палаточный городок. Подходил к пехотинцам, кавалеристам, пушкарям, расспрашивал, представляясь фельдфебелем Кабардинского пехотного полка, чем занимаются клубы. Те, кто был одет на 1812 год, отвечали однообразно: «Шьемся». Ребята из оцепления, одетые в гимнастерки и обмятые фуражки Первой Мировой, а то и Гражданской войны, говорили не только о форме, но и чести, традициях, Монархии. Только вот, несколько нелепо смотрелись мундиры русских офицеров на расплывшихся, сутулых фигурах городских интеллигентов. Когда уже собирался уходить на станцию, до наплыва основной массы зрителей и участников действа ехать домой, услышал вдруг за спиной звонкий крик:
- Игорь, господин фельдфебель!
Обернулся и увидел Илюшку Сахарова, полевого юнкера своего бывшего взвода. Два года назад он был еще совсем мальчишкой. В полк его привел Павел Соловьев, без Паши по малолетству его бы и не зачислили. Илья здорово повзрослел, усы уже закустились над верхней губой. На нем была старая зеленая полувыгоревшая гимнастерка, зеленая фуражка – Пашина, сообразил Игорь, узнал по аккуратно ушитой тулье. Только вот шаровары были другие, не широкие, зеленые, когда-то мешком болтавшиеся на щуплом юнкере, а синие, с широкими алыми лампасами. И погоны теперь на нем были другие – не юнкерские, рядовые, зеленые, с четко отпечатанными синей краской буквами «М.С.»
Илья предупредил унтер-офицера – молодого человека со светлой маленькой бородкой, вприпрыжку побежал к Игорю. Пожали друг другу руки, Игорь почему-то почувствовал себя неловко в штатском пиджаке перед своим бывшим подчиненным. Илья же очень обрадовался, стрекотал без умолку. Оказалось, что сначала из клуба ушел Павел, повздорил с комсомольским руководством. Потом Михневич перешел на другую работу, кабардинцы остались без помещения и командира и быстро распались.
- Скучно было сначала без службы – говорил Илья – а потом в газете вдруг объявление, собирают потомков казаков в Москве, с 16 лет можно идти, а там тоже полк, вернее не полк, а сотня, отдельная Московская. А у меня дед с Урала. Ну я и пошел. А меня приняли, а я потом и еще своих ребят привел. А сейчас мне скоро приказного дадут.
Все это он выпалил почти без остановки, и Игорь усмехнулся про себя: почти не изменился за два года юнкер, даром, что усы отпустил.
А потом Илья пригласил его в палатку своей сотни, к командиру. Игорь сначала отмахивался: «Да ну – мол – что я там делать буду», но Илья почти уже подтащил его к ограждениям лагеря. Командир сотни, хорунжий («Подпоручик»- машинально перевел Игорь в привычные пехотные звания»), ему понравился. Молодой, крепкий парень, видно, что после армии. Познакомились, звали его – Матвей Груднев. Времени было уже довольно много, надо было свертывать лагерь и Матвей предложил Игорю проехать с казаками до штаба сотни, в Москву. И Игорь, прикинув, что одному ехать почти три часа в переполненной электричке будет скучно, согласился. И не пожалел об этом. И не жалел об этом никогда. Он понял, что останется, на радость Илюшке, с этими людьми, когда казаки, сидя в тамбуре на вещевых мешках, затянули сильно и ладно протяжные, хватающие за душу песни – о казаке, уехавшем на чужбину далеку, о коне боевом да о разродимой сторонке.
Уже через месяц он был зачислен в Отдельную Московскую Донскую казачью сотню в звании старшего урядника. Через полгода ему пришлось принять взвод и за особые заслуги, была одна тяжелая ситуация в жизни сотни, получил из рук самого московского атамана, замечательного казачьего писателя и поэта, новенькие серебристые офицерские погоны. Сшил себе мундир, отпустил аккуратные усики, сменил очки в толстой современной пластмассовой оправе на старомодные, в тонкой металлической и стал совсем уж похож на своего собственного прадеда со старой фотографии.
Вот уж год прошел новой веселой службы – с песнями и нервотрепкой, с праздниками и караулами. У него под началом было всего лишь шесть человек, отделение, громко именовавшееся вторым взводом сотни. Сама сотня насчитывала тридцать с лишним казаков – неполный взвод. Знала сотня и лучшие времена – но наборы в армию, расколы в московском казачьем землячестве, здорово ослабили ее. И на последнем заседании управления сотни командир задумчиво тянул:
- Да, господа офицеры, урядники и прочие вахмистра… Все хорошо, да вот только батька атаман, нас на сотню благословивший, в самом деле, чего доброго, сотню к себе в караул потребует, коль скоро с Дона в Москву приедет. Где людей брать будем?
Неохотно шли потомки казачьих родов в землячество, совсем немного ребят дали объявления в прессе. Игорь попытался привлечь своих бывших пехотинцев, многие из которых хвастались своими казачьими корнями - да бесполезно. С ними почти со всеми уже говорил Илья: кто женился, кто ушел в армию, взрослых закрутила жизнь, с каждым годом становящаяся все тяжелей. Был бы Павел – что-нибудь и придумал бы. Но Павел еще год назад исчез из института, из Москвы и никто не знал что с ним, где он.
В жизни своей Игорь ненавидел более всего две вещи. Когда был в армии – пронзительный и нарочито противный крик дневального: «Батарея, подъем»! Дома, соответственно, такой же противный и пронзительный звон будильника, дублируемый, обычно, матерью стаскиванием одеяла. Глаза после полубессонной ночи открыть было почти невозможно. В полусонном состоянии он брился, завтракал, шел к станции, садился в электричку и засыпал снова. Просыпался в более-менее вменяемом состоянии уже около Москвы, минут за десять. И вот уже в эти десять минут приводил в порядок мысли. А первой мыслью, пришедшей ему в голову в электричке, трясущейся на бесконечных стрелках на ближних подступах к вокзалу, была мысль о том, что вчера случилось что-то очень важное. В метро он вспомнил о бойком не в меру пареньке, что подошел к нему вчера вечером. А уже на первой паре, устроившись поудобнее: от профессора подальше, к выходу поближе, он перевернул вверх тормашками общую тетрадь (общей она называлась потому, что в ней записывались абсолютно все лекции), и на чистом листе аккуратно вывел: «Командиру Отдельной Московской донской казачьей сотни. Рапорт. В связи с личным заявлением казака-малолетки непризывного возраста, предлагаю в порядке исключения принимать в сотню казачат с 14-ти лет на правах кадет или воспитанников. Готов принять на себя всю ответственность за эту работу. Прапорщик Лукьянов.»
А когда пришел в штаб вечером после пятой пары – там в сборе была почти вся сотня. По тому, как усиленно подшивается форма, начищаются сапоги и латаются старые вещмешки, Игорь понял, что что-то намечается.
- Здорово дневали, господа казаки – поздоровался со всеми.
- Слава Богу – отвечали нестройно казаки.
- Игорь, тебя командир да Начальник Штаба заждались. Поход у нас намечается серьезный – сказал ему Илья. Последние два месяца он ходил ужасно гордый второй лычкой на погонах и должностью помощника командира второго взвода. Игорь тоже был доволен своим расторопным заместителем. Ему теперь почти не приходилось тратить время на сбор взвода, заботиться об обмундировании. Все его заботы по службе свелись к строевой подготовке и военным занятиям с шестью охламонами.
В канцелярии под портретом Николая II, найденном на чердаке и отреставрированном командиром, за столом сидело уже почти все управление сотни: сам Матвей Груднев, напротив него громоздкий, неповоротливый, но обладающий громадной силой и феноменальной памятью сотенный адъютант Ваня Бородин, командиры взводов урядники Боря Харламов и Толик Потапов. Хорунжий поздоровался, весело заметил:
- Господин прапорщик сегодня задерживаются.
- Ну, не все же бездельники и тунеядцы, есть и наоборот, сильно занятые – в тон ему ответил Игорь.
Командир быстро ввел его в курс дела. Только вчера, уже поздно вечером, управлению сотни, оставшемуся на ночь в штабе, пришла в голову гениальная идея провести для личного состава, которому в последнее время служба, очевидно, стала казаться медом, хороший марш-бросок дня на два с половиной – на выходные с кусочком пятницы. Взвода уже были оповещены и собраны помощниками командиров. Игорь чертыхнулся про себя – у него на эти выходные планировалась колоссальная работа по вытягиванию «хвостов».
- Приказ- то есть уже ? – спросил он
- А как же – радостно отозвался Матвей – у нас все есть
- По части строевой, за номером 036, от 25 октября 1991 года – флегматично пробубнил Бородин.
На столе лежала новая двухкилометровка Московской области. Черные жилы железных дорог пронзали зеленое пространство, взрывающееся желтизной городов. От одной черной линии до другой через сплошной зеленый, рассекаемый только пунктиром просек, синими пятнами озер и сплошным ковром из тонких синих полосок – болот, шла тонкая яркая фломастерная линия – прямо на северо-запад. В самой гуще болот, вдали от населенных пунктов линия натыкалась на уверенный маленький черный крестик.
- Церковь? – удивился Игорь.
- Очевидно церковь или скит – ответил вахмистр, - заодно и посмотрим точно.
С походом было все ясно. Хвосты подтягивать придется опять ночью, а днем надо будет месить тяжелыми сапогами непролазную трясину, продираться сквозь сучья буреломов, жаться в предутренний холод к костру.
- Матвей, ознакомься пожалуйста – протянул командиру листок из тетради.
- Командир прочитал быстро текст, передал адъютанту, задумался:
- Что, совсем мелкий, от наших сильно отличаться будет?
- Ну, не то, чтобы очень, четырнадцать лет.
Боря Харламов встрял, прочитав рапорт через плечо командира:
- А вот я предлагаю сходить в соседний детский сад и набрать казаков там. И народу сразу много станет и экономия большая – из одной гимнастерки три пошьем.
Командир думал, адъютант молчал, взводные явно были против.
- Господин сотник, посмотрите: берем мы шестнадцатилетних, потом страдаем – тот выпивать начал, у того амбиции генеральские, другой поворовывает. Уж давайте, будем сами для себя людей пораньше готовить, лучше и качество будет.
- Господин сотник, а вы представьте себе, как мы красиво будем смотреться с малололетками – идет такая лесенка – от двухметрового Пети до метровых гвардейцев – встрял снова Борис.
Матвей Груднев твердо положил кулак на стол, сказал внушительно :
- Под твою ответственность, Игорь. Если думаешь, что с четырнадцатилетними легче работать, сильно ошибаешься. Привози своего казачонка, его друзей. Припишем их пока к твоему взводу, у тебя там все маломерки какие-то, не то, что у Бори. Если захотят завтра в поход идти, пусть что зеленое оденут, чтоб от нас сильно не отличаться. Вещи знаешь, какие брать.
- Ну тогда я поехал, Честь имею, господа.
- Постой, проверь еще у взвода укладку, а то они там с Ильей наберут, самих придется тащить.
- Слушаюсь, господин хорунжий!
Домой Игорь вернулся только в половину девятого вечера. На лестничной площадке, на ступеньках, сидел тоскливо темноволосый мальчишка в светлой легкой куртке. И Игорь сказал ему –
- Здорово вечерял, казак. Ну, проходи.
Глава 3
Кто в болотах знает толк.
Четверг у Лешки задался веселый и бешеный. Еще утром он решил для себя, что сегодня у него все должно удаться. Восемь часов вечера сияли где-то впереди, как маяк. И он решительно рвался вперед к этой цели. Ему очень хотелось рассказать о встрече с казачьим офицером кому-нибудь из своих ребят, но он держался. Дал только инструкции Славику, чтобы часов в девять собрал бы всех на Ползунке, мол там что-то важное скажет. Славик все перемены крутился вокруг него – «Что случилось, да что случилось». Но Лешка отрезал решительно – « Придешь –узнаешь.»
Его вызвала к доске на алгебре математичка Алла Ивановна. Обычно он отвечал неуверенно, с трудом вытягивая на тройку. Сегодня же формулы почему-то сами всплывали в памяти, цифры легко ложились на них. Весело и четко объяснил он решение. Алла Ивановна удовлетворительно, и вместе с тем удивленно хмыкнув, вывела ему аккуратную пятерку – первую за этот год.
Мать тоже удивилась дома, увидев дневник.
- Ну, сподобился таки за устный ответ получить, видать и вправду, казака встретил.
Отца он ждать не стал, вышел пораньше, покрутился у центра, в парке, наткнулся на Санька Васильева. Тот со скучающим видом стоял, прислонившись к дереву, смотрел, как парни из Заречья режутся в карты.
Поздоровавшись, Санек сразу спросил:
- Что случилось, чего Жученок взмыленный прибежал?
Лешка пытался отговориться, что там еще не знает, что узнает потом, все расскажет, но с кэпом спорить было невозможно и он рассказал о вчерашней встрече и о своих надеждах.
- Ну а нам то с то что с того, что ты в казаки собрался, ну молодец, ну и валяй. – Санек явно обиделся.
- Ну а что вы думаете, что если я пойду, вы что, в стороне останетесь? Сотню будем делать свою, как у меня в станице.
- Это ты хочешь сказать, что мы здесь в форме мотаться будем, чтоб на нас весь Городец как на психов ненормальных смотрел?
- Ничего, посмотрят, а кому смешно, плетью пару раз огребут, быстро замолкнут.
Санек сказал по раздумью, что посмотрит. Решили, что Лешка пойдет на встречу к офицеру, а ребята подождут его в подвале.
В половину восьмого он сидел еже возле седьмой квартиры старого четырехэтажного дома. Восемь часов оттикало по старым отцовским часам, четверть девятого – а офицера все не было. Звонить Лешка не хотел, не знал даже, как зовут вчерашнего знакомого. Только в половину девятого загремели шаги на лестнице и на площадку выскочил офицер- только одетый во все гражданское – отутюженные штаны, пиджак, галстук. На вороте пиджака маленький двуглавый орел – красивый, литой из какого-то металла. И в штатской одежде этот офицер выглядел, как персонаж какого-то фильма о старой дореволюционной жизни.
Офицер сказал: «Здорово вечерял, казак. Ну, проходи, садись, гостем будешь».
Наконец-то они познакомились. Офицера звали Игорем, причем, как он заметил, что имя можно было сразу забыть, а обращаться к нему исключительно «Ваше Благородие». Услышав это, Лешка окончательно осмелел и обрадовался. Игорь извинился, пошел перекусить с работы, дав Лешке старые фотографии. На них были сняты разные люди в старинной форме – взрослые и совсем мальчишки. Были фотографии какого-то похода – в серых солдатских шинелях, по колено в снегу, через сказочный заснеженный лес. На нескольких фотографиях Лешка узнал соседние места – Чертов холм у села Городец, берег Клязьмы, старую заброшенную церковь у Ветюшихинского леса. На одной из фотографий человек пятнадцать широко развернулись по высокому Клязьминскому берегу и бежали по черной мокрой пахоте, как в атаку. Черными силуэтами виделись фигуры в фуражках и папахах, знамя развивалось, как положено, впереди строя и еще впереди бежал командир, подняв над головой шашку. И это все происходило совсем рядом с Городцем, а Лешка даже и мечтать об этом не мог, только во сне видеть.
- Ну что, казак, служить то еще не раздумал – спросил офицер, вернувшись из кухни И Лешка так энергично замотал головой, что тот, рассмеявшись, сказал:
- Вижу, вижу.
И, посерьезнев, добавил:
- Ну, смотри. Служба у нас тяжелая. И в школе надо учиться хорошо, нам невежды не нужны, военным делом заниматься надо, в походы ходить, в караулы заступать. Тебя приказано зачислить во второй взвод, ко мне и к уряднику моему, Илье Сахарову.
- Ваше Благородие. А у нас еще казаки есть, моего же возраста, а им можно будет?
- Ну, что мне с вами делать. Итак из-за тебя с командирами сегодня ругался. Маленький ты какой-то. Куришь много, небось?
- Да так, не очень.
- Ладно, приводи и остальных. Да вот только… Мы завтра вечером в поход на три дня уходим, очень тяжелый. Так что я теперь только в понедельник здесь появлюсь.
- Ваше Благородие, а с вами можно?
- А подготовиться успеете, родители отпустят?
- Конечно. Вы же скажете, что брать и сегодня по родителям пройдете, тогда и подготовиться успеем и родители с вами отпустят.
И снова рассмеялся офицер:
- Ну, ты, брат, и нахален. Это значит мне, старому больному прапору, после службы тяжкой еще и по городку мотаться…
Но все-таки, тяжело вздыхая и кряхтя, влез в шаровары и мундир и пошел с Лешкой сначала на Ползунок, в подвал, где чуть не ребята чуть не попадали с лавок, увидев казачьего офицера, а потом и по родителям тех, кто решил казаками быть.
А ровно через сутки погромыхивала на стыках дольняя электричка. Спали на лавке, прижавшись друг к другу «мушкетеры» – Санек в камуфляже и большой зеленой фуражке без кокарды, выданной в штабе, и Лешка, и Славик, и Андрей Колосов. Хотели взять еще и Пашку, но его не отпустила в большой трехдневный поход мать. А рядом, на соседних скамейках, спали незнакомые еще ребята в гимнастерках, фуражках и шинелях. Разговаривали негромко о чем-то Игорь с вахмистром и два молодых урядника. И сидел, грозно посматривая на всех, загадочный командир.
В штабе Лешка успел познакомиться как следует только со своим замкомвзвода – Ильей. Хороший парень оказался. Покурили вместе, посмеялись над чем-то. Илья рассказывал новичкам про взводного – что хоть и чудак, но командир неплохой. Он-то сам с ним еще в пехоте служил, когда пацаном был. Говорил он об этом так гордо, будто сейчас был уже седым ветераном.
А дальше все было, как во сне. И гимнастерки, и погоны, и грозная пика с двухцветным сотенным флажком – значком. Всем выдали настоящие боевые штыки, трехгранные, острые, в жестких кожаных футлярах на ремень. А у офицеров были настоящие боевые шашки, почти такие же, как дедова.
На место прибыли, когда уже начинало темнеть. Прошли через деревушку, распугивая местную, загулявшую по случаю праздника молодежь, перешли через реку по шаткому деревянному мосту. За ним дорога уходила в сторону, вдоль реки а перед казаками черной стеной встал лес. Командир скомандовал: «Направо, на молитву, шапки долой!» Невысокий бородатый казак в ладно пригнанной гимнастерке с двумя красными лычками на зеленых погонах вышел из строя, развернулся и стал быстро и монотонно, смягчая букву «е», читать молитву. «Кройсь!» – прозвучала команда. Командир, его адъютант, Игорь и другие взводные были сейчас необычно серьезны.
«Двигаться в колонну по одному, дистанция – три шага, фонарики – направляющему и замыкающему взводов» – распорядился хорунжий, - « Кадет наперед третьего взвода».
Лешку и его друзей сразу стали называть по-разному. Командир обращался к ним: «Господа кадеты», некоторые урядники величали их «добровольцами». Лешке не нравилось ни то, ни другое. Называли бы просто казаками, как всех. Чем они хуже Ильи, а вообще, на левом фланге их же взвода стоит парень, Димкой, кажется, зовут, по росту так вообще наравне с Лешкой, даром, что шестнадцать исполнилось…
По лесу шли молча, лишь первое время Илья, шедший чуть позади, насвистывал какой-то разухабистый марш. Вскоре затих и он, слышно стало только, как трещат под ногами сучки, да время от времени чертыхаются оступившиеся или напоровшиеся на ветку казаки. Тьма была кромешная, с трудом Лешка различал спину Санька Васильева, идущего впереди, да иногда маячил за ветвями тусклым пятном фонарик направляющего. Шли быстро и долго, били по лицу ветки, начала хлюпать вода – сначала под ногами, а вскоре и в ботинках. Пришлось переправляться через какие-то канавы по бревнам, прыгать по кочкам на топи. Лешка не знал, сколько было времени, когда впереди стали останавливаться казаки, скидывать с себя рюкзаки и скатки шинелей. Сзади спрашивали:
- Что такое случилось?
- Командир приказал, тут ночевать будем, – отвечали из темноты.
Игорь крикнул негромко:
- Кадеты!
- Мы! – уже с разных сторон раздалось вразнобой
- Берите фонарик и за хворостом, быстро.
Лешка уже сел, только сейчас почувствовав усталость, подниматься снова было тяжело. Однако, и костер уже был необходим. Сырой воздух проникал под шинель, под свитер, заставлял поеживаться. Луч фонарика был четко виден в ночном тумане, похож на острие сказочно длинного меча. Стали носить хворост, ломать сухие березы, вот уже затеплился костерок в небольшой сухой ложбинке. Принесли воду из болотной протоки, разложили продукты, поспорили, что из них засыпать, потом решили, что засыпать надо все. Высокий худой парень, Петя, взялся готовить кашу из всего, поколдовал над котлом и повесил его над огнем. Вода закипела быстро, кто-то даже спросил у повара: « Петь, ты посмотри получше, вода закипела или обратно лягушки прыгать начали?». Над Петей долго подшучивали, но каша получилась великолепная. Ели тихо, почти без разговоров, а если и переговаривались, то почему-то шепотом. Чахлые болотные сосны и березы, тесно обступившие поляну, растаяли в туманной тьме и во тьме этой слышались неприятные шорохи, скрипы и шумы. Легли все звездочкой вокруг костра, на наломанный лапник, сверху укрывшись шинелями. Быстро все затихло, лишь неугомонный Илья шепотом пугал кадет кабанами, волками и оборотнями, пока на него не прикрикнул кто-то из старших.
Проснулся Лешка, когда было еще совсем темно, от сковавшего все тело, пробравшего до костей холода. Холод проникал под шинель со всех сторон – от лапника, от сгустившегося предутреннего болотного тумана. Ног он уже не чувствовал совершенно. Он поднял голову – костер почти не горел, но несколько смутных силуэтов уже колдовали вокруг него и огоньки раздуваемых углей ярко мерцали во тьме. Лешка хотел встать к костру, но, вытянув руку из под шинели, понял, что пока костер разгорится, он окоченеет насмерть. Протянув руку вперед, он обнаружил что-то мягкое и пушистое. По силуэту сообразил, что это, должно быть, вахмистр Бородин, завернувшийся в бурку. В походе над ним подшучивали, зачем тот тащит на себе такую тяжесть, как черепаха домик. Он отшучивался, что ночью пускай только кто постучится к нему под бурку… Но Лешка уже понял, что вахмистр был очень добрым человеком. Почти автоматически, аккуратно, высвободил он конец бурки из под широкой спины вахмистра, перетянул его немного на себя. Вахмистр только крякнул во сне. Под буркой, спиной к спине вахмистра, было тепло и уютно. Скоро Лешка задремал и проснулся уже совсем под утро.
Туман окончательно заволок низины, сгущаясь над протокой. Деревья неясным кружевным силуэтом рисовались в светлеющем небе. Большая часть казаков и кадеты уже выползли к костру, вновь пылавшему ровным жарким огнем, сидели, грелись, перебегая от дыма, просушивали перед выходом носки и сапоги. Лешка выкатился из-под бурки и подсел к ребятам.
- Ну устроился, сукин сын, ну нахал, - удивленно и весело затрещал Илья, закутанный в шинель и черный с белыми каемками капюшон – башлык.
- А мы смотрим, шинель лежит, кадета нет, не иначе, Чмо болотное сперло…
- Че? – не понял Лешка спросонья. С другой стороны отозвался Боря Харламов:
- Чмо болотное, обыкновенное, чего ж тут непонятного, живет в средней полосе России, на болотах, питается исключительно кадетами.
Андрей Колосов вступился за своих друзей:
- Ну, кадетами, это когда маленькое, а если большое, то и казака может съесть.
- Большие здесь не водятся – начал размышлять Илья, скручивая самокрутку – большие все больше в Сибири, на таежных болотах, там они совсем другой породы и по цвету более темные…
Прапорщик Лукьянов высунул голову из под шинели, посмотрел очумело вокруг.
- Разрешите доложить, Ваше Благородие, ну у Вас, Ваше Благородие, с позволения сказать и морда, ой то есть, в смысле лица…- весело отрапортовал Илья.
- Пшел к черту, который час? – прохрипел со сна прапорщик.
- Ну, насчет черта, так это мы сегодня все у него в гостях ночевали, а что касается часа, так уж семь скоро.
Прапорщик встал, потянулся. В распахнутом кителе без ремня, белой рубахе под ним, растрепанный и опухший, прапорщик напомнил Лешке героя какого-то советского стародавнего фильма, офицера попавшего в окружение в 1941 году, скитавшегося с месяц по болотам. Прапорщик скинул китель, нашел вещмешок, вытащил из него полотенце и ушел в туман, по направлению к протоке. Вскоре оттуда раздались всплески воды и довольное фырканье.
- Во, отважный человек - восхитился Илья. В самом деле, уж чего-чего, а умываться сейчас, в сырой утренний холод, не хотелось вовсе.
Все потихоньку поднимались, выползали из-под шинелей, сразу тянулись к костру. Встал и командир, распорядился поставить чай и начинать готовиться к выходу и ушел вслед за прапорщиком в густой туман – умываться.
Горячий несладкий чай на болотной воде пришелся как нельзя кстати, отогрел промерзшие насквозь внутренности. Хорошо, командир разрешил до первого привала идти в шинелях. Лишь несколько самых отважных казаков, а глядя на них и Санек Васильев, скатали свои шинели в тугие валики, одели через плечо. Только стало более-менее светло, вышли с места ночевки. Шли по сплошному ковру мягкого влажного мха, перебирались через просеки по щиколотку в воде. Скоро Лешка почувствовал, что в сапогах начинает хлюпать. А еще через некоторое время стала все сильнее и сильнее болеть подошва. Он пожаловался Игорю, но тот сказал, что до привала медпункт закрыт, а на привале ему либо заклеят мозоли пластырем, либо ампутируют ноги.
Марш казался бесконечным. Сухая хвойная чаща, через которую приходилось продираться, ломая ветки, сменялась просторными болотинами. От прыжков с кочки на кочку стали болеть ноги сверху донизу, на ступню наступить было почти немыслимо. Казалось, что подошва раскалена докрасна. На одном из привалов прапорщик заклеил ему натоптыши и сказал, что если услышит еще хоть одну жалобу, то путь в казачество будет для него закрыт. Слегка утешало Лешку то, что не он один так страдал. Казаки постепенно сбавляли темп, все чаще и чаще просили командира сделать передышку, приостановиться для перемотки портянок и заклейки мозолей. Наконец, командиру надоело это и он распорядился:
- Рощин, вперед, знамя развернуть! Сахаров, в центр колонны, песню запевай!
Двухцветный, красно-синий прямоугольник с серебряными буквами М.О.Д.С. по центру, свернутый поначалу в лесу, гордо взвеял над усталой колонной. Илья, сам уже еле волочащий ноги по вязкой, пружинистой почве, вышел вперед и затянул довольно вяло: « А в девяносто третьем годике маневры начались…» Но песня была бодрая, веселая и с каждым куплетом расходился Илья, подхватывали припев казаки, командир, высоко вырывался мощный голос бородатого казака, читавшего вчера молитву, Гены Митькова. И легче было идти, забывались сбитые и усталые ноги. И уже не обращали внимание на воду под ногами, по кочкам уже не прыгали, просто шли. Когда холодная вода через верх залилась в сапоги, усталость пропала вовсе.
Командир все чаще и чаще останавливал сотню, подзывал к себе взводных, адъютанта, сверялся с картой и компасом. Очевидно, уже не укладывались в маршрут. Ориентиров же в лесу нет, просеки на карте обозначены далеко не все, первым определенным объектом должна быть загадочная церковь. Но к ней шли по азимуту, а долго ли было сбиться с курса в заболоченном лесу. Уже солнце зашло на полдень, отряд сделал четыре коротких привала, Илья сбился с голоса и Гена пропел несколько грустных песен, так хорошо попадающих в шаг, а лесу, казалось, нет конца. Сосны, ели, березы уже сливались в одну сплошную пелену и уставшим ребятам казалось, что они видят за первыми рядами деревьев многоэтажные дома. Это наваждение охватывало сразу, почему-то, нескольких человек. Поэтому-то, когда длинный знаменосец Петя Рощин закричал:
- Ваш Бродь, впереди стена! – то строй прокомментировал это
- Ну вот, еще у одного крыша съехала.
Но стена была. Был одинокий храм среди лесов и болот, лишь заросшая тропинка, проложенная охотниками, отходила от него. Храм был очень большой, много больше, чем Ветюшихинский. Своды трапезной обрушились, завалив центральную часть храма, но большой купол был цел и, даже, проглядывали на нем лики святых и узоры. Тяжелая колоннада стояла как бы сама по себе, в стороне от храма. Деревья подходили вплотную к его стенам, карабкались по ним, располагались на куполе. Прошел бы отряд на пять метров левей или правей храма – не заметил бы его.
По каким-то признакам командир определил место, где когда-то была деревня, жили люди. Только деревья, чуть помоложе, да едва различимые холмики указывали на место, где стояли дома. Всем почему-то было немного не по себе на этом месте, даже привал обеденный, которому вот уже надо было и быть, решили отнести на какую-нибудь солнечную полянку подальше от храма. А в храме, под полустертыми ликами, молились, голоса звучали гулко и Лешке казалось, что невидимые певчие подпевают казакам.
За церковью начинались большие болота. Одна за другой пошли полосы – сухой, но труднопроходимый лес на возвышении, пологий спуск, полосы мягкого мохового ковра и затем жидкая топь, покрытая сверху ржавым налетом, кочки, узкие глубокие протоки. Идти стало тяжело. В сапогах плескалась и хлюпала вода, на сухих участках мокрые носки натирали ногу. Хорошо, хоть рюкзак, уже оттянувший плечи до тупой неутихающей боли, взял у Лешки вахмистр Бородин. Прапорщик тоже отнял рюкзак у Славки, совсем уж бледно выглядевшего, повесил его на грудь и стал похож на рыцаря в доспехах. К шести часам вечера остановились на ночевку. Трудно было поднять кого-нибудь на заготовку дров, лапника, воды.
Вечер был не по-осеннему ясный. Уже почти исчезли за деревьями отблески заката и всходила на востоке большая полная луна, освещавшая поляну неестественным бледным светом. Этот вечер сидели долго, хоть и устали все. Командир достал из своего неприкосновенного мешка спиртовую дозу для старших и конфеты к чаю для кадет. Лешка стал сразу же клянчить хоть глоток у прапорщика, потом у вахмистра, но все безрезультатно, обиделся, уселся, завернувшись с головой в шинель. Над ночным притихшим болотом полились протяжные казачьи песни. Хорошо стало на поляне, прижались друг к другу кадеты, слаженно, грустно, негромко выводили древние голоса казаки. Так хорошо было сидеть со своими ребятами, со своей сотней, и не хотелось думать другой, городской жизни. Не было уже той жизни, скрылась за болотным туманом, растворилась в мерных казачьих голосах.
Лишь к полуночи ближе стали укладываться. Лешка отдал свою шинель Саньку а сам совершенно нахально завалился под бурку господина Вахмистра, потеснив его. Засыпая уже слышал, как спорили у костра о чем-то в полголоса Игорь и урядник Борис Харламов.
Утренний, почти что пятичасовой и очень быстрый переход остался для ребят страшным воспоминанием. Ноги постирала себе почти что вся молодежь. Когда, наконец, пришли в пристанционный поселок, не было сил даже радоваться этому. Но командир приказал: «Становись, подравняйсь, выше ногу, тверже шаг!» Печальное, наверно, было это зрелище – марш инвалидов – мятых, усталых, небритых и грязных. Но выполз, прихрамывая, вперед строя Илья и затянул разудалую: « А ну-ка сядем мы друзья, да споем-ка журавля!» Песню эту принес он еще из Кабардинского, там ее все Паша напевал. Когда-то до революции вся армия распевала «Журавля», о каждом армейском или гвардейском полку был куплет отдельный – смешной или серьезный. Да еще в самих полках сочиняли свои, полковые «Журавли». Лешка впервые слушал эту песню. Некоторые куплеты были ему непонятны, некоторые были в самом деле очень смешны, смешны так, что вышибали смех даже сквозь боль и усталость. Спел Илья про всяких гвардейцев, гусар, корниловцев и атаманцев. Ребята, почти все не раз уже все это слушавшие, вяло подтягивали припев: «Жура, жура, жура мой, журавушка молодой». Но вот, собрав последние, уже немногие свои силы, надсадно прокричал Илья только что, в дороге придуманное : « Кто в болотах знает толк – наш Донской казачий полк!» Заулыбалось усталое воинство, живее подтянуло веселый припев. А Илья разливался: «Наша сотня едет в лес по уши в болото влезть!», а потом сразу про него, про Лешку, смешно, но неправда : «А под бурку влез кадет, налакался, мощи нет!», подмигнул Лешке, глянул на командира, как ни в чем ни бывало мерно и широко шагающего перед строем, чуть потише пропел: «Раз хорунжий лезет в воду, значит в речке нету броду!» Сотня грянула припев, давясь от смеха. Хорунжий обернулся, спрятал улыбку в усы, погрозил кулаком разошедшемуся младшему уряднику.
Электричка шла к Москве. Пассажиров в воскресный осенний вечер было немного, сотня заняла как раз полвагона. Казаки засыпали, не успев еще и расположиться на жестких деревянных лавках. Лешка устал настолько, что и спать уже не хотелось. Сидел, думал лениво о той новой жизни, которая теперь для него начнется, о том, кто еще придет в новый, Городецкий казачий взвод. Командование он решил уступить пока Саньку, у того это лучше получается. А когда наберется на второй взвод, вот тогда и он станет командиром и оденет на синие, с красной каймой-выпушкой погоны серебристые лычки.
А на соседнем сиденье спорили неугомонные прапорщик Лукьянов, вахмистр Бородин и урядник Харламов – вот не хватило им три дня наговориться. Спокойный Ваня Бородин басил негромко:
- Ты ересь несешь, Игорь. В тебе еще твое комсомольство не выветрилось, одно слово, антиллегент проклятый.. Все смыслы ищешь, там где они не нужны. А смысл весь – вот ты работаешь на заводе, служишь в войсках, пашешь землю да молишься Богу. А потом с тебя будет спрошено, достойно ли ты это делал. Вот и весь смысл, другого нет.
- Ты погоди, не соглашался с такой очевидной даже для Лешки истиной прапорщик Лукьянов, -а работал ли ты хоть сколько нибудь на заводе? Мне пришлось полгода токарем отпахать, даже на четвертый разряд вытянул. Так вот, что я хочу сказать. Работа конвейерная, однообразная, с мертвым металлом, противна человеческой сущности. Как только в России появилось производство, так сразу почва появилась для безверия и социализма. Да, я заметил, лучшие люди на заводах – те, кто в опытных цехах работает, больше художники, а не пролетариат. Все остальное – им на все наплевать, кроме получки. Конвейер душу убивает, бухгалтерия душу убивает.
- Много чего душу убивает, - забасил Харламов, - не работа душу убивает, а дьявол, грех душу убивает. А уже от крепости души зависит – поддастся ли она или устоит. И безверие то по Руси не пролетарии пустили, а ваш брат, люди творческие, книжки умные читающие. И, что еще хуже, пишущие.
- Ладно, смотрите, сколько революционеров крестьянство дало? Хоть одного назовите? Я Разиных да Пугачевых не считаю, это другой вопрос. Но крестьянство, казачество наше, у них жизнь смыслом исполнена была. У крестьян – прямое общение с Богом не только через Храм, но и через творение Божие – землю. А у казаков еще и служба святая, честь поколений.
- Казаки – понятно, - горячился Харламов, - а крестьяне твои, народ-Богоносец, куда они кинулись? Усадьбы громить, а потом, из страха за расплату, в красную армию. Из церквей клубы делали, батюшек, решением сходов твоих любимых, на расправу комиссарам выдавали.
- Да не крестьяне это делали, голытьба, земли лишенная, батраки. Тот же пролетариат. А виновен в том, что таких людей много на Руси в те годы появилось, Столыпин твой любимый. Нет, я ничего не говорю, как министр внутренних дел он Россию в 1906 году от большой крови спас. Но кровь восемнадцатого года и на него падает. Нельзя было мир ломать. По статистике, реформа к четырнадцатому году тысячи безземельных крестьян дала. И десятки зажиточных. Так зажиточным, в конечном итоге, на Государя тоже наплевать оказалось. А безземельные, которые помаялись в батраках да по городам безработными, потом четыре года в окопах посидели, оружие держать выучились, озлобились, на Россию кинулись, чуть господа демократы порядок пошатнули.
- Да если бы не революция, на немецкие деньги сверстанная, крестьянство все году к двадцатому на своей земле бы сидело. О том, что община мешает, не один Столыпин думал. Или ты Государя за дурака держишь, он же реформу одобрил.
- Он же сначала одобрил, а потом, к двенадцатому году, когда понял, что она несет, свертывать ее начал.
Послушал, послушал умные разговоры Лешка, да понял только, что крестьяне да рабочие русские сволочью оказались, на царя да казаков пошли. А дальше Лешка задремал все-таки. А когда проснулся, вернее, когда его растолкал Санек, покурить попросил, вахмистр уже спал, а прапорщик рассуждал о том, что производство скоро само собой отомрет, как какой-то японец пишет, а люди вернутся на землю, покаются, и великое Православное Российское царство восстановят, как в пророчествах сказано было.
Вышел Лешка в тамбур, там уже ребята стояли, курили – Санек, Илья, еще несколько человек, молча, угрюмо. Он тоже закурил – пока офицеры не видят. Прапорщик его дурной пытался запретить курение кадетам. Как-то на привале подошел незаметно к затянувшемуся Лешке и так нагайкой под носом щелкнул, что Лешка сигарету эту чуть не проглотил.
Стоял Лешка в тамбуре, курил и мечтал, как восстановится снова царство. И их сотня, как самая первая и самая лучшая казачья сотня, станет гвардейской и будет стоять в императорском дворце в Петербурге. А Лешка к тому времени станет уже офицером и будет разводить караулы и Государь будет к нему обращаться, расспрашивать о донских казаках. А если на Россию нападут, то гвардейская Его Величества сотня станет самой страшной для врагов. Хорунжий Груднев, наверное, будет тогда командовать уже армией или дивизией. Прапорщик их наверно по штабу будет, так как умный больно, а командовать в бою вряд ли чем нибудь сможет. Санек на полк уйдет, Илья тоже чем-нибудь командовать будет, а сотней тогда уж ему самому и придется покомандовать. Коней, конечно, тогда уже не будет, но гвардейцам даны будут лучшие БТРы, лучше оружие. Вот жизнь то будет.
Все кончается – и хорошее и плохое. Поезд подходил к станции, кончался первый поход Городецких казаков. Впереди у них было много походов, караулов, сборов, боев, но Первый болотный поход вошел уже навсегда в легенду взвода. Забылись уже подробности, кто ходил, сколько ходило, когда ходили. Но всегда новые командиры, зачисляя казачат во взвода, показывали им большой черный альбом и черно-белые фотографии – по облетевшему мрачному лесу идут мальчишки в фуражках, с рюкзаками и скатками, а под ногами отблескивает черная болотная вода. И запевалы молодые, не бывшие в этом походе, нет- нет, да и пропоют веселые Илюшкины куплеты, не зная даже, о ком в них говорится.
Кончился поход, трудный казачий праздник. Начинались будни, начиналась учеба, начиналась служба.
Глава 4
Служба.
Который уже год не могла установиться нормальная русская зима. На календаре был декабрь, а снег, выпавший в конце ноября стаял вдруг, оставив на дорогах скользкую, вязкую кашу. Скучно было в Городце в промозглые мрачные вечера. В подвале на Ползунке не было света, сидели в полутьме, при свечке, травили анекдоты, разговаривали обо всем. В Городце уже семь мальчишек одели зеленые гимнастерки и синие шаровары. Называли их теперь гордо – казак учебного взвода. Спасибо господину хорунжему, а то прапорщик было хотел обозвать их потешными – так, мол, такие формирования называли до революции. Хорошо бы звучало: «Ты кто?» – «Потешный!» И в самом деле, потеха бы была. Зато сейчас все четко. «Казак учебного взвода Острецов Алексей» – звучало хорошо. Конечно, лучше бы звучало – «приказный» или «урядник», но, как говорил часто отец, всякому овощу свое время.
Взвод занимался по субботам и воскресеньям. На строевую, физическую подготовку, рукопашный бой уходили за реку, к Ветюшихинскому лесу. Там же проводили маневры – атаковали цепью короткими перебежками позиции противника, снимали «часовых», прочесывали лес в поисках «диверсантов». Руководил всем прапорщик, которому пришлось ради учебного взвода полностью передоверить своих москвичей Илье Сахарову. Командовать чаще всего приходилось Сашке Васильеву, а Алексей был у него помощником и заместителем. Их негласный штаб возглавил Андрей. Прапорщик, узнав о таких «назначениях», смеялся: «Да у вас тут готовый штаб полка – полковник Васильев, войсковой старшина Острецов да есаул Колосов. Теперь осталось полк кадрировать и можно на фронт ехать». Несколько раз Санек намекал прапорщику, что вообще-то казачьим взводам полагались и медсестры, что есть там, значит одна, тоже казачка, и перевязать может и лекарства знает. Но прапорщик как зациклился: «Никаких медсестер, фельдшеров, санитарок чтоб во взводе или около взвода я не видел!» Ну, во взводе, ладно. А около взвода, на Ползунке то есть, это уж, Ваше Благородие, не ваши проблемы.
Жизнь для Лешки, да и не только для него, расслоилась вдруг теперь на несколько слоев, совершенно не соприкасающихся друг с другом. Вот он, Острецов Алексей, ученик 9 «Г» класса Октябрьской средней школы № 7, сидит за партой, решает какие-то задачки, сдувает у умного Кеклика домашнюю работу. Но какое отношение имеет к тому троечнику отчаянный Лешка с Ползунка, с которым лучше шуток не шутить, который и в глаз дать может, без которого ни одно большое дело в Городце не обходится? И какое отношение к этим двоим имел правофланговый казак учебного взвода Острецов?
Главное что было, это то, что уже с понедельника приятно было думать, придет ли в субботу опять Игнат, школьный приятель Игоря, бывший десантник, обучать их рукопашному бою, побегут ли они на марш-бросок или поедут в Москву, в сотню. По пятницам теперь Ползунок стал собираться позднее, за десять часов. Хозяева его бегали теперь к командиру получать предписания и инструкции на выходные. Рассказав о последних сотенных новостях Игнат поил ребят чаем. Сидели, разговаривали о жизни взвода, иногда прапорщик пытался завести разговор на разные серьезные темы – о причинах гибели казачьих войск в Гражданскую войну, о нынешнем этапе возрождения казачества. Говорил Игорь, что так размело и перекорежило казаков, что никакого казачества сейчас нет и не может быть, хоть в к тому времени и по всем войскам и даже там где их никогда не было сидели войсковые, окружные да станичные атаманы и строились на площадях стройные колонны казаков.
- Не казачество все это – говорил Игорь, - когда нибудь из этого, даст Бог, и создастся казачество, сейчас это только казачье движение.
Лешка обижался
- Как нет казачества, это для вас, приписных всяких, дворян его нет. А я что, по-вашему, не казак теперь, а какой-то «казачий движенец». У меня дед – казак, прадед – казак, комиссаров рубил, отец хоть и уехал с Дона, все равно казак. И я казак.
- Какой ты казак – отвечал Игорь – да если бы ты в станице в старые времена с бутылкой пива показался, как позавчера, тебя бы на правлении так отделали бы, что три месяца за партой стоя стоял, да еще приговаривал бы: «Спасибо, господа старики, за науку».
Лешка обычно обижался, да и вообще, часто жалел, что не живет в Москве. Там бы он постоянно был бы в штабе сотни, с хорунжим, может и лычку уже получил. А то, разве от прапорщика их дождешься. Вон, Саньку, который и ребят новых приводит, одевает, до сих пор прапорщик не может какого-то вице-приказного дать.
Однако, самого Санька звания и награды, казалось, не волновали совсем. Чем всегда отличался Санек, так это веселой невозмутимостью. Он стал «любимчиком» прапорщика Лукьянова, но произошло это настолько естественно и настолько не отражалось на характере Санька, что и речи не могло быть о каких-то обидах. Не так давно у прапорщика и Санька появилось новое совместное занятие, чрезвычайно интересное по своим результатам для остальных казаков. Встречи по пятницам стали постепенно превращаться в своеобразный клуб или полковое собрание с непременным чаем и шахматами. Сам Игорь Лукьянов устраивался в стареньком кресле у окна, Санек садился на свое любимое место, на подоконник, ногами к батарее. Игорь раскуривал трубочку - ребятам курить он запрещал настрого, чем вызывал бурное возмущение Лешки – и спрашивал у Санька:
- Ну-с, на чем мы остановились?
Санек почти никогда этого не помнил, а помнил это Андрей Колосов, который кроме «ума и сообразительности» отличался еще и завидной памятью:
- Красногвардейский патруль вошел в вагон уже ночью, на затерянном полустанке…
- А, ну, да – вспоминал Санек, - юнкера уже заснули на лавках
- Да – продолжал прапорщик - юнкера заснули на жестких лавках, тесно прижавшись друг к другу, смертельно утомленные страшной неделей Московских боев.
- Даже поручик Кузьмин – снова включался Санек – даже поручик Кузьмин и тот успокоился и задремал.
- А спас всех казак – Лешка Коршунов. Ему не спалось, он переживал недавнюю разлуку со своей московской любовью, гимназисткой Варенькой. Увидев толпу грязных, оборванных солдат с винтовками и красными повязками на рукавах, он мгновенно сообразил, что делать. В дымной полутьме вагона, конечно, трудно было понять – кто юнкера и офицеры, прорывающиеся на Дон к Корнилову, а кто просто дезертиры, разбегающиеся по домам с рвущихся фронтов. Но обыск означал бы для Лешкиных друзей верную смерть – у всех под грязными и рваными шинелями были мундиры с погонами. Один только Лешка щеголял не в шинели, а в щегольской самокатчиковой кожаной куртке, которую схватил со склада вместо шинели, несмотря на приказ поручика. Наглости Лешке было не занимать. Стараясь оставаться как можно более спокойным, он обратился к здоровенному рыжему детине, судя по всему, старшему патруля:
- Здравствуйте, товарищи, вы чего-то хотите?
Детина опешил:
- Ты кто такой?
- Вы мне не тыкайте, товарищ. Я уполномоченный комиссар самого товарища Крыленко. А вот вы кто такой, ваши полномочия? – стал напирать в конец обнаглевший Казак, видя растерянность красноармейцев.
- Товарищ комиссар, патруль мы, с Ожерелья, у нас приказ – всех офицеров, юнкарей, кадет из поездов проходящих отлавливать и к стенке. А только вы, товарищ комиссар учтите, дальше Узловой ехать опасно, там казаки шалят.
- Ничего, товарищ. Со мной охрана и латыши. Вы сейчас в чьем подчинении?
- Линейного комиссара. Мы только до Ожерелья, там сходим.
- Значит, я вам от имени товарища Крыленко так говорю – сейчас выставьте у этого вагона двух надежных товарищей в караул и проверяйте поезд дальше. Всех задержанных ко мне. Мы с ними в Воронежской Чеке разберемся. Под вашу ответственность – что-то случиться – вы сами до Ожерелья не доедете. Выполняйте. Позже вас проверит товарищ Ауиньш – он показал на проснувшегося и уже оценившего ситуацию поручика Кузьмина. Тот встал, посмотрел внимательно на патрульных. Обросший, с красными от недосыпа глазами, с обмотанной грязным окровавленным бинтом головой, поручик был страшен:
- Тооварищ Абрам, йа бы нье стал это доверять. По моэмуу эти дьезертири и баандиты и надо их расстрелять.
- Испуганный и спутанный в конец красногвардеец полез в карман за мандатом, достал какую-то грязную и помятую бумажонку, которую «комиссар» долго изучал. Одобрительно хмыкнув, он вернул бумажку рыжему и отпустил патруль выполнять «приказание». Поручик ткнул Лешку в бок, показал большой палец и обещал по прибытию сразу представить его к повышению, может, к досрочному производству в офицеры…
Так вот вечерами в маленькой комнатке Игоря Лукьянова рождалась удивительная история о семерых веселых друзьях – юнкерах Александровского военного училища и их командире. История эта была полна бешеных погонь и перестрелок, приключений и авантюр, всегда кончавшихся для юнкеров неизменным успехом. В истории этой друзья поспевали всегда в самые нужные и решительные моменты – спасали от казачьей шашки лихого командира белых партизан полковника Чернецова, в последний момент останавливали атамана Каледина от рокового шага, вырубали прислугу на красной батарее под Екатеринодаром. История разворачивалась очень медленно – изо дня в день. Ребята смаковали различные подробности этих фантастических дел. Санек Васильев, один из главных авторов, знал уже, чем все должно было кончиться. Особый полк, составленный из юнкеров и казаков – друзей Лешки Коршунова, под командой полковника Кузьмина и семи его друзей – молодых офицеров, врывался в Москву на плечах бегущих красных. А потом их награждал спасенный ими, вывезенный из Екатеринбурга на аэроплане, Государь. Но Санек еще хранил в тайне от всех, даже от Лешки, это завершение и лишь потихоньку вставлял в общую историю события, делающие его возможным.
Алексей Острецов любил вечера у Игоря. История про юнкеров была интереснее, чем многие книги и фильмы. Она была про них. Игорь Лукьянов, придумавший героев, даже имена всем юнкерам оставил те же, что и у казаков своего взвода. Несомненно, что под портупей-юнкером Александром Щербатовым имелся в виду Санек Васильев. А самым лихим и отчаянным героем всей этой истории был казак с Дона, случайно с родителями оказавшийся в Москве и потому поступивший в Александровское военное училище – Алексей Коршунов.
Однако, время шло своим чередом. Приближался уже и Новый год а за ним и новый, точнее очень старый, но никем из ребят раньше не отмечавшийся праздник – Рождество Христово. Игорь намекнул ребятам, что возможно на Рождество будут на общем построении сотни и поощрения учебному взводу.
Но не только ведь в службе да учебе жизнь человека, тем более, что человеку только четырнадцать лет. В поселке парни посмеялись, посмеялись над казаками – все больше от зависти, верно Игорь сказал, да и привыкли. Больше всего шуму было в школе, когда Лешкино интервью показали в «Новостях» по первой программе телевизора. В крестном ходе в Москве участвовала вся сотня, но из первого учебного взвода был он один, и журналисты, с разрешения командира, сразу подошли к нему, как к самому младшему из казаков.
В Доме железнодорожника была предновогодняя дискотека. К ней давно готовилась вся поселковая молодежь – праздник то раз в году бывает, грех не отметить как следует. Лешка отпросился дома до полуночи, праздник все-таки. Свои собирались сначала на Ползунке. Сашка пришел один, без своей Лены, зато Ирка Болотникова была уже тут, с подругами. Их кружек встретил Лешку раскатами беспричинного заразительного хохота. Собирались и постарше ребята – Сэм, Федя, Жук. Лешка пытался в самом начале перетянуть во взвод всю компанию, вплоть до самых старших, но они не проявили никакого интереса. Хорошо, хоть морально поддерживали. Впрочем, один из взрослых, Вадик Горяинов, Гора по поселковому, он приходил в поселок из соседней деревни и был грозой поселка, намекнул Саньку как-то, что уже состоит в организации посерьезней казачества и что если что-то случится, то казакам они помогут.
В дощатом спортзале клуба грохотала во всю музыка, мигали разноцветные огни. Старшие скинулись на пиво, послали Сэма с молодыми к ларькам. В самом клубе было, конечно, не разгуляться, милиция на такие мероприятия прибывала в большом количестве. Выручал просторный парк с большим количеством разных закоулков, выходов и лазеек.
Был медленный танец. Лешка танцевал с Ирой Болотниковой, шептал ей что-то веселое, она улыбалась в ответ, а в голове уже был легкий приятный туман, не мешающий смотреть, слышать, чувствовать. Он не заметил в этом упоении танца, что в зале возникла вдруг какая-то тревога. Ребята потянулись к выходу. Кто-то тряханул его за плечо:
- Райцентровские Прохора избили на пустыре за Клязьмой!
Лешка плохо знал Прохора, это был шестнадцатилетний верзила-металлист из пристанционного района, но то, что тронули Городецкого, касалось всех без различия компаний, возраста и места жительства.
Они бежали по пустынной дороге наперерез возможному пути отхода райцентровских, хватали по пути палки, железки – дело могло обернуться серьезно. На пустыре за путями, в белом снежном сумраке уже началась свалка. Слышны были крики, ругань, глухие удары. Лешка успел только отметить, что на небольшом заснеженном пустыре оказалось вдруг необычно много народу и, уже действуя автоматически, почти без всякого рассуждения врезался в драку. Он разбил кому-то нос, получил по зубам, потом чем-то тяжелым по спине так, что искры вспыхнули перед глазами. Вырвал у какого-то пацана поменьше его и незнакомого суковатую и удобную в руке палку, уже в ярости маханул по голове какому-то верзиле в вязанной черной дурацкой шапке. Верзила ушел куда-то вниз, но Лешку снова обожгла боль – саданули как следует по ноге. Он снова бил, получал удары, мелькали рядом перекошенные озверелые лица, знакомые и незнакомые. Драка перемещалась по дороге, райцентровские стали подаваться. Внезапно негромкий яростный шум драки был заглушен пронзительными сиренами. Поле осветилось слепящими лучами автомобильных прожекторов. «Менты!» – Отчаянно завопил кто-то, заглушая даже сирены.
Драка разбегалась в разные стороны. Милиция, очевидно отряд спецназа из райцентра, шла полукольцом от машин, догоняла ребят, сбивала в снег дубинками. Подбегавшие сзади сержанты и старшины тащили попавших в облаву к машинам, немного били для порядку. Лешка кинулся было прочь, в спасительную тьму, в поле к далекому лесу, но, увидев сзади высокий силуэт в форменной шапке, понял, что с перебитой ногой ему далеко не уйти и пошел сдаваться…
Милиционеры, злые до предела за внеурочную работу, отыгрывались на пойманных. Когда, после сортировки на местных и чужих, Лешку бросили в без того уже битком набитый «обезьянник», он не мог ни согнуться, ни разогнуться и лишь матерился вполголоса. Пришел вырванный из постели старый Лешкин знакомый, инспектор детской комнаты молодой лейтенант Виктор Степанович Шанин – это уже было хорошо, появилась надежда, что протокол сейчас напишет, да отпустит. Лейтенант оглядел забитый битком отсек через решетку: злые, окровавленные лица, разбитые носы, синяки.
- Ба, знакомые все рожи – продекламировал весело – Сорокин, Приходько, Муразов, Острецов. А ну, по одному ко мне.
Он заставлял каждого дыхнуть, потом отправлял обратно, записывая результаты в блокнотик.
- Товарищ лейтенант, может отпустите, все равно уж записали – просили жалостно из обезьянника
- Ну уж нет. Вы тут ночку поночуйте, как раз протрезвеете все, быть может и поумнеете, хотя верится с трудом. Вот с-сукины дети. И с дежурства выспаться не дают. – Паш – это уже он обратился к дежурному сержанту – Будут звонить родители этой шантрапы – вот тебе список. Называть, кто есть, и все вопросы завтра. Этих ни к каким телефонам не допускать, мой телефон никому не давать. Счастливо отдежурить.
И ушел. Спорить с дежурным было бесполезно, надо было устраиваться на ночь поудобнее. Лешка успокоил перепуганного донельзя шестиклассника, впервые оказавшегося в отделении – мол не хнычь, дальше Магадана не пошлют, больше века не дадут, надвинул на глаза капюшон кофты, запахнул поглубже пуховик и попытался, устроившись поудобнее на жесткой скамье, подремать хоть чуток.
C утра лейтенант Шанин заполнял протоколы, пытался узнать, кто еще из Городецких участвовал в побоище – затея, впрочем, безнадежная, созванивался с родителями, чтобы те приходили забирать своих набедокуривших чад. Хотя Шанин и грозил каждому колонией, Лешка знал, что ожидает его только восстановление на учете в детской комнате, а сняли его около года назад, залетел в свое время тоже за драку, правда за единоборство, да хорошая отцовская порка, которой он тоже не боялся.
Как ни странно, но более всех переживал по поводу драки ни кто нибудь, а прапорщик Лукьянов. Собственно говоря, его поразил не сам факт побоища, а то радостное и даже, можно сказать, счастливое выражение, с которым участники его рассказывали о своем в нем участии и о дальнейших злоключениях. Первое время прапорщик был буквально взбешен происходящим. Это не значит, что он кричал на своих «отличившихся» казаков, - а отличились почти все. Напротив, вполголоса, с холодным презрением выговаривал он в субботу вечером перед строем:
- Вы, господа казаки, действовали как быдло. В казачьих станицах за такую драку бандитскую из станицы прочь гнали. Шесть человек в больнице, палками, кастетами дрались…К чертям, говорил я вам, говорил о чести мундира, о долге – и на тебе… В мужицкой пьяной драке… Со всех погоны поснимаю.
Сашка оказался смелее всех сейчас, он побледнел немного, обратился по уставному, чуть запинаясь чуть от обиды:
- Ваше Благородие, разрешите обратиться.
- Обращайтесь, господин казак. Уж от вас, от дворянина, я не ожидал такого.
- Ваше Благородие. Если бы мы вчера ушли с драки, я бы сегодня первый принес вам погоны. Это был бы позор.
- Значит, пьяная драка, по-вашему, это проявление высокой чести?
- Не пьяная драка, а то, что мы от своих не ушли.
- Ну все, поговорили. Я пишу рапорт на командира сотни, пускай он решает, что с вами делать. Приступим к занятиям. Тема – размыкание и развертывание строя.
Отзанимались кое-как. И ребятам было обидно, и командир не менял нарочито холодный тон, принятый им с самого начала. Конечно, о сборе вечером и речи не было. Игорь печатал на старенькой машинке рапорт «об участии казаков первого учебного взвода в пьяной драке, приведшем к дискредитации казачества», долго переживал случившееся, искал, в чем он ошибся, решил в воскресенье с утра отменить занятия и поехать в штаб сотни к командиру. «Уж пускай скорей решает, что делать. Разогнать всех, погоны снять, да пускай, будь что будет».
В штабе сотни строевые, старшие взвода готовились к Рождеству – подгоняли зимнюю форму, подшивали вновь введенные серые, шинельного сукна башлыки черной тесьмой. В комнате отдыха нижних чинов – бывшей большой комнате старой трехкомнатной квартиры, царило предпраздничное оживление. Кто-то тренькал на гитаре, молодежь собралась вокруг Илюшки, который показывал вновь прибывшим, как правильно подшиваться, и по обыкновению своему, комментировал этот сложный процесс, вызывая взрывы хохота. Урядники на большом старинным столе под зеленым сукном полировали приобретенные недавно казачьи шашки суконками, отрезанными, судя по всему, от импровизированной скатерти. Раньше не было для Игоря счастья больше, чем окунуться в эту чудесную атмосферу, но сейчас слишком тяжелые раздумья поглотили его. Драка казалась крушением всех надежд о подготовке нового поколения казаков – людей имперских, людей чести и долга.
Матвей Груднев с сотенным адъютантом Бородиным оформляли в канцелярии праздничные документы. Чрезвычайно дотошный Бородин завел по назначении своем полное сотенное делопроизводство – приказы по строевой и хозяйственным частям, приемные и послужные списки, рапорта и приказания. Командир скрипел зубами, но все же высиживал еженедельно по полчаса, подписывая или редактируя документацию. Особенно много работы было перед праздниками – надо было оформить праздничный приказ, в него обычно входили поощрения за учебный период. Надо было внести в послужные списки соответствующие изменения. Игорь где-то за неделю уже представил казака учебной команды Васильева Александра к производству в звание приказного. Казак учебной команды Алексей Острецов должен был получить благодарность Командира сотни – эта благодарность заносилась в послужной список и высоко ценилась казаками.
Хорунжий внимательно ознакомился с рапортом Игоря, пожал недоуменно плечами
- Ну, и что, собственно, произошло?
- Как, что произошло? – опешил Игорь.
- Ну что, Острецова в тюрьму сажают, или тебя? Ты драку организовывал?
- Достаточно того, что наши люди, которых мы уже три месяца подряд чему-то пытаемся выучить, участвовали в этом безобразии. Мы все не тем занимаемся, вот что случилось. Мы учим их морды бить и по струнке перед нами тянуться, а если что о чести говорим, не понимают они.
- Успокойся Игорь, поостынь, подумай спокойно. Во-первых, этот твой «кошмар», эта драка, совершенно нормальное дело. То, что поселок на поселок, город на город, станица на станицу в кулачки ходили – то это всегда было и, дай Бог, будет. Мы же воинов должны растить, а не правозащитников.
- Пускай друг друга кастетами и цепями уродуют, черепа проламывают, так что ли ?
- То, что кулачный бой в увечную драку превратился – не наша вина. Не тебе это объяснять. Матвей уже разошелся, казачьи традиции были для него любимейшей темой.
- Но даже если это и так, так что же нам теперь, за каждым нашим бегать, смотреть, как бы он не дай Бог, без правил с кем-нибудь не подрался. Ты, собственно чего хочешь? О какой такой чести говоришь? О дворянской? Или по графу Толстому хочешь казаков воспитывать? Твой приказный правильнее тебя мыслит. Если бы они ушли с драки, вот тогда бы я с тебя сам погоны снял. Нормальные ребята у тебя. Забирай свой рапорт, его не было, мы с тобой не разговаривали.
Игорь нервно ходил по канцелярии, покусывая губы. Командир всегда прав. И во всех смыслах этого слова – прав. Ну, а чего он хотел? Чтобы у ребят за три месяца крылышки выросли?
- Господин хорунжий – перешел он на официальный тон, однако уже на более спокойный. – Я все-таки полагаю неправильным оставить безнаказанным данный проступок подчиненных мне казаков. Имею я право забрать назад представление на поощрения?
- Иван, - обратился Матвей к адъютанту, мы ведь их ещё, кажется, в приказ не включили?
- Не включили, только вот Игорь, подумай лучше, ты сейчас рапорт заберешь, из штаба выйдешь, и опять переживать будешь, пожалеешь своих.
- Да за кого вы меня, в самом деле, считаете, господа? Вы полагаете, что я за свои действия отвечать не могу?
- Ну, по большому счету, - рассмеялся Матвей, - все мы тут в некоторых случаях за свои действия отвечать не можем. Однако, отвечать за каждое слово, каждый шаг приходится. Служба такая…
Конечно же, прав был Матвей. Успокоившись немного и обдумав все происшедшее за последние несколько предновогодних дней, Андрей и с командиром внутренне почти что согласился и Сашку, уже искавшего себе белую тесьму на погоны, пожалел и решил сделать на него представление при первом же удобном случае. А вечером снова собрал у себя ребят. За традиционным чаем, практически уже новогодним, объявил им, что никаких взысканий на них наложено не будет, за исключением отмены готовившихся поощрений, попросил больше так казачество не подставлять. И сказал по этому поводу:
- Хлопцы, вы поймите. Мы эту форму одели, красивую форму. Весело ее носить и у меня чай пить и даже в Москве по праздникам ходить весело. Только поймите одно. Что с нас, с тех, кто ее одел, спросится больше. Придет время – и за все ответ держать придется. За то, как форму носили, за то, как и чему учились. Здесь, на этой земле, в бою лицом к лицу с врагами или потом, лицом к лицу с Господом нашим – но везде спросится больше…
А потом, как будто и не было ничего, сказал Сашка :
- Да, кстати, мы прошлый раз на чем остановились?
И как всегда Андрей Колосов вспомнил:
- Не успел поручик Кузьмин устроить юнкеров на ночлег в дымной и тесной, но зато теплой избе, как адъютант полковника Чернецова уже вызвал его в штаб Партизанского полка, разместившийся в земской избе небольшого иногороднего поселка, оказавшего Партизанам бешеное сопротивление…
И забылись все обиды и тревоги. По ночной промерзшей степи пошли юнкера в зябких солдатских шинелях подрывать красный бронепоезд, чтобы расчистить путь отходящей с Дона, выбившейся из сил в постоянных неравных стычках маленькой армии генерала Корнилова.
Игорь планировал на Рождество сходить с ребятами на Всенощную в ближайшую к Городцу действующую церковь – в село Кондраши, километров в шести по лесной дороге за Клязьму. Но разве можно было что-нибудь распланировать хоть на неделю вперед в таком веселом подразделении, как Московская казачья сотня.
Когда Игорь выходил из дверей института, спихнув очередной зачет, у него была одна мечта – добраться как-нибудь до дома и заснуть. Но во дворе института, на скамейке, уже сидел, дожидаясь его молодой казак Вадик Ковалев, живший ближе всех к Командиру и вынужденно исполнявший обязанности посыльного. Получил Игорь хороший подарок к сдаче зачета – приказ № 016 по части строевой от 3 января 1992 года. «Приказываю:… командирам взводов обеспечить явку личного состава на общесотенный караул в Рождественский Истоминский монастырь в ночь на 7 января с.г.» Что делать, приказ есть приказ. Порычав немного про себя он кинулся вызванивать Илью, давать задания и уточнять диспозицию. Уже когда почти все вопросы были решены, он вдруг подумал о том, как расстроятся его казачата, узнав, что на Рождество им придется сидеть по домам. Уже с вокзала он на последний жетон позвонил Командиру:
- Матвей, я возьму с Городца в караул старших.
- Ты что, они же там помрут.
- Они там нас переживут, пускай их, службу понюхают.
- Ладно, бери, определим в посыльные по постам.
Уже в Городце, на маленьком военном совете, решили, что в караул поедут только Санек Васильев, Лешка Острецов, Андрей Колосов да Павел Родионов. Славик Жученков чуть не заплакал от обиды. Ему из-за маленького роста не везло постоянно. Несколько раз его уже не брали в Москву на мероприятия. Игорь еле успокоил его будущими большими зимними учениями.
Сотня выехала из Москвы на электричке рано утром. До маленького, затерянного в лесах полустанка, ехали не только они. Монастырь был славен на всю Россию своими праведниками и подвижниками, чудотворной иконой Божией Матери. Утренний поезд был полон паломников - старушек в теплых пуховых платках, суровых бородачей.
На Новый Год было слякотно, пятого января пошел снег а на следующий день ослепительное январское солнце осветило предпразднично убранную землю. Как же хорошо было идти в строю по тропинке через искрящееся веселыми блестками, ровное как скатерть поле. Легкий морозец пощипывал щеки, но уже чувствовалось слабое тепло солнечных лучей. Сотенный значок веселым синим огоньком вился впереди. В лесу же было настоящее торжество. Снег еще не успел осыпаться с ветвей сосен и еловых лап, сверкал на солнце, прорывающемся в лес. Воздух наполняла морозная сверкающая пыль. А сотня шагала в ногу и мелодия давней песенки сама ложилась для Лешки под мерный шаг и веселые думы: «Мы выходим в первый караул, в первый караул, в первый караул!…»
Вот и лес кончился и вдруг открылось поле, такое же сияющее, петляющая по нему серебряной змеей застывшая река и пятиглавый монастырский собор на высоком берегу. Золото глав потускнело за столетия, лишь восстановленные недавно кресты золотым пламенем пылали под веселым январским солнцем. Под собором, по гребню высокого берега, легла серая крепостная стена с двумя сторожевыми башнями на поворотах. А слева и справа от монастыря прижалась к нему уютная деревушка, заснеженная и почти игрушечная под свежим снегом.
Служба подхватила ребят и закружила, как водоворот. Казачат учебного взвода назначили посыльными к начальникам постов – а посты в эту ночь поставили к монастырским воротам и в маленький зимний храм, к чудотворному образу. Молодой послушник, встретивший казаков и показавший им обитель, предупредил, что к крестному ходу сходится довольно много народу с окрестных деревень, бывают пьяные, даже драки случаются. Лешке Острецову повезло в тот вечер, сам командир сотни взял его к себе в вестовые. Саньку Васильеву поручено находиться при своем взводном, прапорщике Лукьянове, а Андрея придали сотенному адъютанту, вахмистру Бородину, отвечавшему за организацию постов в помещениях.
Лешка заранее знал, что эта Рождественская ночь будет для него необыкновенной. Они с сотником вышли на улицу из монастырской гостиницы. Небо над монастырем сияло тысячами ярких колючих звезд, на востоке всходил тонкий лучистый месяц. Мороз начал серьезно прижигать кончики ушей, нос, щеки. Чуть позже всем, находящимся на улице, командир разрешил надеть башлыки. Они мгновенно заледенели от дыхания и, когда надо было при входе в храм снять фуражку, сдвигались за спину с похрустыванием. Караульные менялись каждый час и, освободившись, жались к теплым батареям в комнате отдыха. Посыльным казачатам же пришлось всю ночь без отдыха носиться по постам, следуя за неутомимыми и незамерзающими командирами.
В Соборе шла всенощная. Сотни свечей и лампад оживляли теплым светом древние лики росписи стен и колонн, свет их казался особенно удивительным, загадочным в зеленых еловых лапах. Аромат свежей хвои смешан был с запахами горячего воска, ладана. Слаженно, сурово, мерно и отчетливо пел братский хор. Храм был полон. Монахи, старушки в платках, казаки – казалось, нет и не было за мощными монастырскими стенами всей этой современной жизни с мелкими ежедневными заботами и огорчениями. А есть великая, белым, искрящимся под луной снегом одетая страна и стоят по ней повсюду храмы и монастыри и в них в эту ночь сильные и добрые мужчины и красивые и верные женщины слаженно воспевают о великом чуде рождения Бога на земле.
А в это самое время на монастырских воротах вахмистр Ваня Бородин, набычившись, закрывал собой узкий проход и развеселая пьяная компания, непонятно зачем заявившаяся в монастырь с закончившейся в соседнем селе, как нарочно устроенной в Святую Ночь дискотеки, наскакивала на него горяча, раззадоривая друг друга руганью: «Сука, недобиток, понацепили уроды погон. Попы понанимали охрану. Да я в здесь в путяге учился, а меня теперь какой-то хмырь не пускает. А ну с дороги, ты знаешь, на кого наехал! Да сейчас всем вам и попам вашим…»
Иван молча, со скучающим видом, отпихивал от ворот расходившееся хулиганье. Как всегда, он единственный из казаков оделся не по форме – не в уставную серую шинель, а в теплый караульный полушубок, оказался хитрее всех, правда и подменял замерзающих казаков на всех постах, практически не отдыхая. Этот полушубок делал безнадежными попытки выпихнуть его из прохода или нанести ему болезненный удар. Кому-то удалось все-таки дотянуться до его лица. Вахмистр почти беззлобно и даже удивленно спросил у разъяренного здоровяка: «Милый, да куда же ты лезешь?» и , развернувшись немного, опрокинул нападавшего так, что тот сбил с ног своих друзей и врезался в сугроб за воротами.
А в это время уже бежали по темным заснеженным дорожкам отдыхающие наряды и казаки из храма, поднятые Андреем Колосовым. На вахмистра уже навалилось несколько человек, лезли грудью, матерясь, стараясь ударить побольней. У некоторых в руках были палки, обломки строительного мусора. Бровь Ване уже чем-то рассекли и кровь тонкой струйкой сбегала, застилая левый глаз куда-то в русую бороду. Матвей Груднев закричал: «Не бить, руки крутить, валить в снег!» да взвизгнул не своим голосом прапорщик Лукьянов: «Кадеты, назад!» После этого Лешке стало очень весело. Стычка поначалу была неравной для казаков, но нападавшие были изрядно навеселе и некоторых достаточно было просто повалить. Санек и Лешка насели на парня в модной кожаной куртке, тот от такой наглости свирепел, матерился, пытался махать руками и ногами, даже задел Лешку больно по плечу, но все же рухнул в сугроб и Санек, упершись коленом ему в спину, стал заламывать ему руку так, как учили на занятиях по рукопашному бою. А из монастыря уже выбежали ребята из местной милиции, мирно дремавшие в своем «Жигуле» и поднятые все тем же Андреем. Немолодой капитан-участковый очень спокойно и буднично произнес: «Всем встать, казаки назад, остальные – руки за голову». Черноволосый парень лет двадцати семи, старший в развеселой компании, цедил сквозь разбитую губу, стряхивая снег: «Никитич, что за фигня, мы тут в монастырь пришли, а эти фраера нас не пускают». Капитан пробасил спокойно: « В монастырь, Халипов, захотел. Это можно. Ты у меня, дорогой, пятнадцать суток в моем монастыре отсидишь. Это ж надо, чего удумали, допились. И на светлый праздник от них покоя нет. Вы бы хоть матерей своих постыдились, что ли»
А потом был крестный ход. Радостно трезвонили колокола на сторожевой башне, праздничный тропарь разнесся над монастырем. И тогда начался настоящий праздник, лучше всех простых, старых. Крестный ход разделил ночь напополам. Ближе к рассвету стало невыносимо тяжело стоять, так долго ребятам еще не приходилось бодрствовать. Одно только желание было – куда-нибудь в тепло – и заснуть. Хорунжий же как будто ни холода не чувствовал, ни спать не хотел, стоял в храме, проходил по постам, разговаривал о чем-то с казаками. Странные вещи начали чудиться от холода и усталости – то казалось, что кто-то идет по плохо освещенной тропинке, подходил и пропадал в свете неяркого фонаря, то фонарь сам начинал вдруг мигать и раскачиваться. Ноги обмерзли до предела, а командир одно говорил : «Терпи казак, атаманом будешь» Какое там атаманом, погреться бы…
Но как-то и служба к концу подошла, казаков пригласили в трапезную. Вот честное слово, Лешка так и не смог вспомнить потом, чем их там кормили, и как он оказался потом в гостинице на койке. Смысл происходящего, смысл долгой монастырской всенощной пока еще остался не понят мальчишками, но уже осталась в душах удивительная радость великого святого праздника.
А утром командир сотни построил своих казаков на заснеженной площадке перед входом в монастырь Солнце уже стало пригревать, прапорщик Лукьянов сказал: «Весна света». Командир немного охрип за ночь, по бумажке, когда только неутомимый Бородин успел написать, зачитывал праздничный приказ: «За отличные успехи в службе, по служебному соответствию присвоить казаку учебной команды Васильеву Александру звание приказного по учебной команде (вице-приказного). Наградить за особые отличия в службе казаков учебной команды Острецова Алексея и Колосова Андрея знаками «за службу по учебной команде». И сам вручил Саньку новенькие синие погоны с серебристой лычкой, приколол Лешке и Андрею маленькие белые овальные значки, на которых Имперский двуглавый орел грозно сжимал в когтях не привычные скипетр и державу, а разящие молнии. А потом - не было в жизни Лешки еще лучше, веселее праздника. Они пели песни всю дорогу, потом уже, в штабе, после молитвы, за столом веселились даже немолодые офицеры, как дети. Сотня была, как один человек и каждый в сотне был своим, как братом, и все казалось светлым и ясным впереди, даже тот далекий, но неизбежный страшный и кровавый бой, ради которого они и собирались и носили эту прекрасную форму, форму их дедов.
Об этом спорили ночью опять все те же – прапорщик Лукьянов, вахмистр Бородин, Боря Харламов. И Лешке снова непонятно было, в чем суть спора, они же солдаты, их дело выполнять приказ. Но опять горячился Лукьянов:
- Мы, сволочи, здесь в мундирах красуемся, а по границам кровь потоком. Люди уже в лицо говорят « ряженые».
- Ну, поезжай, брось все и поезжай!
- Иван, сам же знаешь, атаман никого из наших не пускает, вон Федор уже три рапорта написал, а ему походный знаешь что сказал? – « Воспитай десять казачат за себя, а потом поедешь.»
- Правильно сказал. Наша война впереди. Нас еще мало.
- Я сейчас себя как на войне иногда чувствую, сапером.
- Это когда камни в спину кидают?
- Это тоже, вот, кстати, нам то ничего не привыкать, знать, а мальчишкам нашим каково. Вон мой Лешка, уже раз шесть из-за формы дрался.
- Что же ты их выдержке не научишь?
- Научишь их. И где соотношение между потерей выдержки и потерей чести. Иногда сам не знаешь, что лучше, промолчать и мимо пройти или научить подонка Родину любить. Но не в этом даже дело. Есть пострашнее для меня вещи, это когда ребят теряю. Приходит парень, видишь – и хорошее в нем есть, да то одно, то другое, не только заняться с ним не успеваешь, а и поговорить толком, все летит как болото. Вон, помнишь, привозил раз такого Дерюгина, его ребята хорем дразнили.
- Это такой был, в мятой гимнастерке?
- Ну да. Походил, вроде бы ничего, толковый, только за собой не следил. Пару раз на него накричали, поотжимался и пропал. Я тоже не разобрался. Форму у него и отобрали. Встретил его недавно, морда в клею, грязный, в школу не ходит, у палаток на плешке ошивается. Жалко, думаешь все время, в чем ошибся, мог бы вытянуть.
- И чего бы ты мог сделать, родители ничего, милиция – ничего, школа – ничего, а ты, прямо Песталоцци. Всех нее вытянешь.
- Эх, жили бы наши кадеты в казарме, можно было бы еще чего-то сделать.
- Тех кто есть держать надо.
- Ладно, даст Бог. А вообще, хорошие у нас ребята.
- Хорошие, когда спят носом к стенке. За каждым смотреть и смотреть. Вон, в первом взводе уже дедушки появились. Мол, я год отслужил, полы мыть не буду.
- Чего же хочешь, сознание то у всех какое?
- В церковь вести надо.
- А разве в церковь можно вести строем по приказу. Они же стоять будут, а про себя все это проклинать.
- Привыкнут, вырастут, благодарить будут, что заставили.
Командиры долго еще разговаривали в канцелярии сотни, как будто перед этим не стояли в карауле всю ночь, а потом еще не прогуляли до полуночи.
Сотня же спала вповалку на полу, застеленном шинелями, мальчишки бормотали чего-то во сне, серьезно и задумчиво смотрел на них с портрета на стене последний русский император – Николай Александрович Романов.
Глава 5
Весна.
От Городца до села Алферьево чуть больше часа ходьбы. Выходишь рано утром – морозец еще забирается под шинель, покусывает уши и дорога еще крепкая, только ледок похрустывает под сапогами. И когда вдали зазмеится маленькая речка Студенка да деревенские домики засереют по дороге, солнце уже выкатывается из-за леса, радостно сверкает на новом золотом кресте сельской церкви и быстро начинает разогревать воздух, дотапливать остатки снега. Теперь прапорщик ввел каждое воскресенье походы в Алферьево. Сама прогулка была еще ничего, только вот вставать в выходной рано ужасно не хотелось. Стоять воскресную службу ребятам было тяжко. Долгая она очень – больше трех часов то читает молитвы старенький батюшка отец Василий и молодой и веселый диакон отец Сергий, то поют что-то заунывно и непонятно старушки. Когда провели занятие по смыслу литургии, стало понятней и легче, но все равно – и ноги начинают ныть, и в сон тянет, и казачата по одному выбегают на церковный двор, за заборчик, к речке, погреться на теплом мартовском солнце, а то и покурить втихаря. А прапорщик все обижается: «Господа казаки!»- кричит на построении после службы: «Первый долг Православного казака – быть каждое воскресенье на литургии, причащаться и исповедываться. Что за позорище. Опять через полчаса никого на службе!» Они отговаривались, что, мол, только на минутку выходили подышать, в туалет, воды попить…
После службы принимались вычищать двор, скидывали остатки снега, строительный мусор в специально вырытые ямы, укладывали аккуратно целые кирпичи. После их кормили в маленькой трапезной, во временном деревянном сарайчике возле церкви.
Отец Василий – совсем старенький батюшка с небольшой, совершенно седой бородкой и очень добрым лицом. Он обрадовался, увидев первый раз у себя на службе казачат, долго беседовал с ними, с каждым познакомился сразу же и потом уже ни разу никого не путал, обращаясь ко всем по имени и зная о каждом даже такое, что, казалось, вроде бы и не рассказывали о себе.
Когда стало потеплее, то батюшка, с трудом выбирая время среди бесконечных треб, звал ребят: « А пойдемте, деточки, на наши камешки…»
На холме над Студенкой, недалеко от церкви, лежало несколько могучих валунов под старым дубом, помнившим, наверно, старого генерала Вельяминова, хозяина бывшей здесь усадьбы и строителя Алферьевского храма. Прапорщик рассказывал однажды о том, как храбро воевал совсем молоденький поручик против французов в 1812 году, а потом бросался отчаянно на турок, персов, поляков, кавказских горцев во главе своих казаков и драгун. Можно было представить себе старого израненного генерала на этом холме, под тогда уже могучим дубом, сидящего в одиночестве, любующегося на речку под холмом, на уходящие вдаль, чуть тронутые светлым зеленоватым пухом леса. Видел он, наверно, грозные колонны великой Наполеоновской армии, неприступные Кавказские скалы, проклятую многопушечную батарею, на которую он в лоб повел своих драгун, под картечью которой легло столько его друзей и его сын, отважный штабс-ротмистр…
Ребята рассаживались поудобнее, лицом к лесам, к теплому солнышку. Начинался неторопливый разговор.
- Вот, казачата мои хорошие – говорил ласково улыбаясь отец Василий – хорошо на вас смотреть, радостно. Вы на хорошую дорогу встали, вверх идете за ангелами своими. Только помните, чем выше, тем тяжелее, чем больше по правде жить будете, тем больше бесы на вас злобствовать будут.
- Батюшка, а ведь бесы казаков боятся – весело встревал Лешка.
- Боятся, боятся, – смеялся отец Василий. Казак он ведь что, он своей грудью Веру, Царя и Отечество защищает, по царскому пути идет. А путь царский не широк и удобен, а узок и крут – ведь вверх он идет, в небо. А бес, он под ногами мешается, назад, вниз тянет, к себе в болото. А в болоте у беса-то, иногда кажется – тепло, хорошо, уютно. Огонь то адский нам не виден. А вверху-то иногда страшно, холодно, плохо покажется. Вот он бес и трудится, и уговаривает нас: «Пойдемте со мной, со мной хорошо, ко мне все идут». Глянешь, бывает – и вправду, по широкой дороге все идут, а ты лезешь один по лесенке узкой своей, срываешься, исцарапаешься, побьешься весь. А над тобой еще смеются, камнями в тебя бросают.
- А ангел вверх идти помогает?
- А то как же? Если бы не ангел твой – хранитель, да не Богородица, что за нас за всех молится, мы бы ни шагу по нашей лесенке вверх не сделали. И сам Господь за нами смотрит, как мы с вами идем – где поможет, где подбодрит, где и накажет, чтобы с пути не сворачивали.
- А как это, ступеньки?
- А вот так и понимайте. Вот ты, Сашенька, дорогой мой. Жалуешься ты, что литургию отстоять не можешь. Скучно тебе. А вот ты постарайся шажок по ступеньке вверх сделать – встань, и заставь себя в слова вслушаться и вдуматься, а все посторонние мысли от себя отгони. Ведь литургия наша – это лестница в небо и есть, и херувимы Господни, и сам Господь с нами идет. Вот поймешь это – и так радостно тебе будет в Храме Божьем. И вот тогда, считай, шажок по лестнице вверх сделал, и врага, как воин победил. Вот, Лешенька, куришь ты. Тяжело бросить, сам знаю. Вот бес то радуется, привязал нас к сигарете к этой, мы без нее никуда, а ведь с ней вверх по лесенке нашей не пойдешь, она ой как назад тянет. А вот бросил ты раз и навсегда курить – вот и еще ступенька одна. А бес снизу злобствует, а ничего сделать и не может, ты победил его.
- А вот как узнать, куда идти, понятно, вверх, но мы то на земле стоим, тут дороги в разные стороны?
- А дорогу нам наши святые показывают, только надо смотреть и молиться. Они сами всю дорогу эту прошли – от подножья до самого неба, с бесами воевали, много потерпели и до великого блаженства дошли. Вот они нам своей жизнью каждую ступеньку освещают. Вы себе, детки, путь страшный избрали, воинский. Брань духовная велика, но велика и брань земная. В душах наших бес воюет, вверх нам идти не дает, тут уж каждый сам себе воин – тут уж каждого дело – Богу и Пресвятой Богородице душу свою вверить, беса сбросить и вверх идти. Но и на земле бес людьми воюет. Земля наша, детки, великая земля. Она кровью святых мучеников так залита, что до последней песчинки святой стала. Не даром Царица наша, Богородица Пресвятая – а ведь как мы от Царя, помазанника Божия отреклись, Богородица по великой своей милости от нас не отказалась, корону Российскую, кровью мучеников окропленную на себя приняла, землю нашу своим домом назвала. Многие теперь, бесом соблазняемы, на нашу землю злобятся. Многим русским воинам венцы принять и в святое воинство Георгия Победоносца встать, с бесом сразиться в открытом бою. Молитесь детки и бдите. Душу укрепляйте, но и тело укрепляйте на брань. О святых воинах помните – об Александре Невском, Дмитрии Донском, о Государе нашем – Николае Александровиче и сыне его, святом отроке за землю русскую, за грехи людей русских мученическую смерть принявшем. Им молитесь – если, не дай Бог, смута страшная начнется по нашим грехам, они скажут вам, где быть…
А солнце уже вставало на полдень и пекло совсем по-летнему. Узенькая Студенка разливалась от талых вод все шире и шире, весело бурлила под холмом. Хорошо было сидеть на горячих валунах под древним дубом, смотреть на искрящийся поток, слушать мерную речь отца Василия, петь старые казачьи песни. Еще веселей стало, когда недалеко от Алферьево, на глухой лесной полянке, стали строить постоянный штаб, рыть в твердой глинистой почве просторный блиндаж, огораживаться старыми замшелыми бревнами от непрошеных гостей. В эти дни уже пятнадцать человек, два отделения с разудалой песней по лесным дорогам шли за прапорщиком Лукьяновым. И всю неделю ждали, когда их командир закричит: «Взвод, поотделенно в две шеренги на развод становись!» И подхватят Александр и Алексей: «Первое отделение, становись!», «Второе отделение, становись!»
По пятницам у Игоря дома собирались только «старики», казачата первого, сентябрьского набора. В это время в истории их уже особый отдельный юнкерский казачий отряд штабс-капитана Кузьмина прорывался с Дона на Урал с особым заданием Корнилова – спасти Государя. Подпоручик Щербатов и хорунжий Коршунов захватывали бронепоезд, на нем, громя из пушек и пулеметов отряды красной завесы, друзья рвались к Балашову, к Царицыну, к Волге поднимая восстания в казачьих станицах, освобождая пленных офицеров.
В эту пятницу вечером Игоря Лукьянова впервые не оказалось дома в обычное время. Его мать оказалась чем-то встревожена, сказала, что он звонил домой, был очень расстроен, просил, чтоб ребята приехали в Москву, в штаб как можно раньше с утра. Немного посовещавшись, Лешка, Санек Васильев и Андрей Колосов решили ехать в штаб сей час же, а Славику Жученкову, уже выбивавшемуся в младшие командиры, поручили собрать и привести с утра остальных казаков учебки.
В штабе было непривычно тихо. Дверь открыл Григорий Авдеенко, серьезный, даже угрюмоватый обычно кубанец, сейчас выглядевший еще мрачнее и угрюмее. Лешка с порога отсалютовал ему как обычно: «Слава Кубани!» но обязательного ответа: «Героям слава!» не получил. Игорь Лукьянов сидел за столом, смотрел, как окаменев, в полный стакан с водкой. С ним рядом сидела девушка, лет двадцати трех, стакан с водкой стоял и перед ней. За столом были все взводные командиры, Матвей Груднев. Ничком в жесткий кожаный диванчик тихонько плакал Илюшка Сахаров, его верный друг Санек Каменский молча сидел рядом. В штабе было несколько незнакомых казаков в камуфляжах с нашивками в виде черных кружков на рукавах. Они были уже пьяны, наливали еще. Невысокого роста мощный бородач со звездочками сотника на погончиках камуфляжа говорил, отрывисто, срываясь на крик: «… под Кошницей. Мы знаем, румыны сосредотачиваются, готовят прорыв. Полковник – подлец: «Перемирие, 14 армия гарантом, отвести гвардейцев» Потом из штаба какая- то иуда : Гвардию отвести на январские позиции, на провокации не поддаваться, соблюдать перемирие» Остались казаки да добровольцы. АКСы, на каждого по два рожка, да бутылки с бензином. Всё. Пашка Соловьев – за южный участок. У него на километр – взвод добровольцев и всё. С утра там ад начался. Сначала с вертолетов, потом артиллерией «отведенной» громить начали, потом бетеры да пехота на всех участках рванули. «Гаранты»- саперы, сволочи, при первых выстрелах свернулись да за гвардейские позиции. Я на центре сидел, там прорыв был, мы затыкали до подхода гвардейцев. На флангах они обходы делали. Когда ребята из «Днестра» пришли на южном из взвода – три человека. И те все переранены. Пашка, рассказали, в контратаку пошел какой-то холмик отбивать. Бетер румынский пожег, самого сразу, очередью. Он на всем участке лучшим командиром был. Вечная ему память.»
Выпили. Помолчали. Игорь сидел, облокотившись на стол, закрыв глаза. Пашка, его первый командир, балагур и весельчак стоял перед ним. Маневры, походы, беседы полуночные, они все играют в казаки разбойники. Ему казалось, что Павел смотрит на него откуда-то из глубокого, идущего вверх колодца, смотрит с укоризной: «Продолжаешь в игрушки играть?» Игорь в последние два года часто вспоминал Павла. Все ждал, вот приедет, густым веселым басом разгонит затишье, примет команду да наведет в сотне веселый порядок, такой, какой был у Кабардинцев. Вот и приехал. Он оказался там, где они все должны были быть, а они тут, за столом…В голове уже немного шумело, водка немного успокоила боль, навалившуюся утром, со звонка Танечки Булановой, ротного фельдшера Кабардинского пехотного полка. Они полдня с ней о чем-то хлопотали, поднимали казаков, заказывали автобус – ни подкошенная горем старенькая Пашина мать, ни его совсем еще молодая жена, от которой он так неожиданно уехал, сказав, что едет в командировку на месяц, были не в состоянии что-либо организовать сами. А Игорю меньше всего хотелось вспоминать еще и то, что было связано у него с Таней, лучше бы не она появилась сегодня.
- Слышь, командир – говорил сотник-приднестровец, обращаясь к Матвею.- Ко мне уже пятеро твоих подходили, как с нами туда поихать. Ребята у тебя хороши. Не надо. Нас там хватит. А як вы у нас за спиной, нам спокойней. У нас о Москве много всякой дряни гутарили. Вернемся, скажу, что все в порядке. Браты, хлопцив своих учите не шашками махать, а окопы копать, бегать и ползать. Время грозное. Чтобы иуд истребить, из-за которых и Пашка погиб и тысячи наших, боюсь не вам к нам, а нам к вам ихать придется. Ну, давай выпьем. За победу нашу…
Ближе к полуночи Игорь ушел провожать до метро Таню, приднестровцы и офицеры устраивались спать в канцелярии, ребята, как обычно, в комнате- казарме. Лешка отнесся ко всему, как к должному, они же солдаты, а солдаты погибают, все Илью утешал.
Но когда все затихли, он долго лежал на шинели, глядя в лепнину потолка, представлял себе тот ночной бой. Рвались снаряды, мелькали яркие автоматные трассирующие очереди, мчалась на позицию чужая бронемашина, за ней бежали пригнувшись черными силуэтами в вспышках взрывов вражеские автоматчики. Лешке на мгновение стало страшно, но потом он заставил себя думать успокаивающе: «Главное, чтоб вот как этому офицеру, убить как можно больше, а потом – очередь в грудь или гранатой, чтобы сразу…»
Славик переусердствовал и привез ребят с Городца в штаб к семи утра, на первой электричке. Лешка открыл дверь, приказал сидеть тихо и завалился досыпать. Разбудили его уже часам к десяти, перед самым выходом. Сотня построилась во дворе, пошла по малолюдным улицам к старому московскому кладбищу. День выдался почти совсем уже летний, солнце заглядывало на улицы над крышами домов сквозь молодую веселую зелень, галдели воробьи и не хотелось думать ни о войне, ни о смерти. Павла отпевали в небольшой кладбищенской церкви. Много народу собралось на кладбище в этот день. Лешка не думал, что столько своих здесь, в Москве. По зеленеющей кладбищенской аллее стояли суровые донцы в зеленых гимнастерках и синих мундирах, крупные, мощные как на подбор кубанцы в нарядных черкесках, фронтовики в камуфляжах со знаками всевозможных казачьих, добровольческих и ополченских частей. Сражающаяся Россия пришла проводить своего воина. Матвей растянул сотню частой цепью по аллее от храма до свежей могилы. Казаки застыли, подняв перед собой сверкающие на солнце клинки «на краул». Кубанские казаки (Павел воевал в Кубанском пластунском дивизионе) несли медленно гроб, под руки вели невесту в черном, выплакавшую уже все слезы. Земля на могиле была бурая, сырая, комками. А над ней заливались птицы, вырвавшиеся из мрачной холодной зимы в веселую весну, вернувшиеся из дальних перелетов. Ветерок шевелил молодую листву, блики плясали по комьям земли, по лицам, гимнастеркам и камуфляжам, искрились, слепя глаза, на обнаженных клинках и газырях кубанцев. Игорь Лукьянов стоял у самой могилы, клинок его любимой старинной драгунки с вензелем Александра III чуть подрагивал у него в руке – лезвием вниз, к носку левой ноги. А в горле ком. И слова стучат как маятник в голове: «Не для меня весна придет…» Павел как-то в походе напел этот удивительный романс, говорил, что его любили кавказские офицеры. Потом, уже в сотне, услышал его казачий вариант и вспомнил ночь похода и глуховатый Пашин бас: «А для меня кровавый бой, уйду я в горы Закавказья, сражусь там с бандою черкесской, там пуля ждет давно меня» Как знал, что не встретит он Пасху, не для него забушует над землей новая весна, расцветет молодая зелень, запоют птицы. Хотя, как же не для него. Ведь не даром же несется над кладбищем «Во блаженном успении вечный покой» И Пасха эта будет для него, а здесь на земле им, казакам жить и беречь то, за что погибли и гибнут русские ребята – русскую землю.
Весело трещат сухие дрова в маленькой жестяной печке и в блиндаже тепло и уютно. Верхний люк приоткрыт и большие майские звезды заглядывают через него в блиндаж. Днем, в субботу, были сотенные учения, вечером москвичи уехали а старшие казаки Городецкого взвода решили переночевать в своем лесном штабе. Хотя и устали все, но о каком сне можно было думать – в кои-то веки вот так собрались и целая длинная ночь впереди. Сначала пели песни и любимую в первую очередь: «Полно вам, снежочки, по толой земле лежать» И ведь верно, стаяли, сбежали с лица земли надоевшие за пол года снежочки, и вот уже скоро лето, каникулы, лагеря. «Полно вам, казаченьки, горе горевать…» Даже Игорь, ходивший после гибели своего старого командира мрачнее тучи, приободрился, успокоился немного. Пели протяжного и грустного «Черного ворона», не того, которого все знают, а старинного: «Ой далеко в горах Кавказских там кипел кровавый бой…»
А потом вновь стал как будто сам собой разворачиваться неспешно незнакомый, но понятный грозный мир 1918 года, и каждый из них видел себя в этом мире, жил и действовал там и все происходило не как на самом деле, но как должно было происходить.
Группа штабс-капитана Кузьмина пробивалась на Урал. Еще за Царицыным по приказу командира сняли погоны и сдали их на хранение в одно из управлений Добровольческой армии. Офицерские документы остались только у командира, и то он зашил их за подкладку сапог. Зато контрразведчики сделали им совершенно достоверные мандаты: «всем ревкомам, отделам ЧК и командованию пролетарских частей оказывать содействие отряду товарища Белова, командированному на Урал для выполнения особого задания.
Целый месяц они толкались на заплеванных, разгромленных станциях и пристанях, жадно ловя слухи, размножающиеся и распространяющиеся со скоростью тифозных бактерий: «Корниловцы взяли Царицын и идут на Москву…», «Наоборот, красные взяли Ростов и наступают на Кавказ…», «Дутов наступает на Урал…», «Дутов бежит в Забайкалье…», «Из Америки приехал адмирал Колчак и возглавил армию…», «Царь освобожден…», «Царь убит…». Мотались по раскисшим дорогам в бестолковом движении кое-как обмундированные и вооруженные полки Красной гвардии, вооруженные рабочие отряды, командированные в деревню за даровым хлебом. Лишь отряды латышей и курсантов внушали еще какое-то уважение хотя бы внешним порядком. Мандат, выданный контрразведкой действовал безотказно – недаром юнкеров готовил к операции старый полковник Генерального штаба. Всю неделю, пока они отдыхали после боев, он мучал их «легендами», фантастическими историями, включавшими их биографии чуть ли не с рождения. Эти истории нужно было затвердить назубок. Сейчас благодаря тщательной подготовке, подгонке обмундирования они, пятнадцать молодых парней в обтрепанных гимнастерках, обмятых и пыльных фуражках, с обветренными лицами и намозоленными руками настолько сливались с общей массой скитающихся по грязным дорогам вставшей на дыбы страны людей, что бдительные комиссары только приветствовали их: «Здорово, товарищи, на Колчака идете?» И штабс-капитан лихо сплевывая сквозь зубы отвечал: «На него, проклятого!»
В этом месте Санек Васильев хотел было встроить свою историю про аэроплан, захваченный хорунжими Коршуновым и Щербатовым, но все остальные авторы яростно стали доказывать, что сочиняют не фантастический роман и все должно быть похоже на истину. Пришлось оставить эту идею, хотя, по мнению Санька, на войне могли случаться и более фантастические происшествия. Но, идти пешком – значит идти пешком. И к Екатеринбургу они пришли уже в конце июня. Город был полон наскоро организованными, необученными отрядами Красной Гвардии. С востока наступал грозный Колчак, большевистский фронт трещал по швам. Разведав окрестности, нашли глухое место на маленьком островке в труднопроходимом болоте, вырыли землянку и пошли в город, срубив по пути десяток телеграфных столбов. Шустрого паренька Митьку Борщова, на вид ему и пятнадцати лет не дашь, нарядили под беспризорника и пустили на разведку. Вскоре стало известно, что Государя и всю его семью держат в центре города, в доме купца Ипатьева под сильным караулом. Недалеко находились казармы, полные красногвардейцев. Нечего было и думать о штурме – наверняка красные имели приказ уничтожить Царя при попытке освобождения.
Митька почти неделю просидел недалеко от подъезда дома Ипатьева, начищая сапоги солдатам и комиссарам. Было уже известно, где в доме стоят пулеметы, сколько караульных заступают на посты в доме особого назначения, как плохо приходится Государю, но точный план операции еще не складывался. По поддельным мандатам с помощью комбеда в одной ближней деревушке Лешка Коршунов реквизировал лошадей и два крытых возка. На одном, по предварительному плану, замыкающем возке, поставили краденый пулемет – на случай погони.
Нарушение связи не на шутку перепугало большевистскую власть. В городе началась суета, ревком грузил имущество на подводы и грузовики, чоновцы прочесывали местность вокруг города. Штабс-капитан Кузьмин собрал отряд и сказал: «Господа офицеры и юнкера! Медлить больше нельзя не минуты. Государю грозит смертельная опасность. Завтра, в ночь со второго на третье июля, мы должны во что бы то ни стало провести операцию. Выделяю четыре группы. Три человека заходят в дом со мной по моему мандату. Остальные подходят самостоятельно, по одиночке, намечают пути входа – окна и двери, в случае тревоги врываются в дом и прикрывают нас огнем. Евсеенков (Евсеенков – казак-пластун, друг Коршунова и отличный пулеметчик) в случае тревоги блокирует огнем подход от казармы.
Прифронтовой город быстро пустел. Было еще светло, а на опрятных брусчатых улочках остались одни красные патрули. Три возка въехали в город с трех разных направлений. На всех дорогах стояли усиленные посты, но грозные мандаты с подписью начальника ЧК Восточного фронта срабатывали безотказно. Правда, сработали они очень уж хорошо. Не успел возок Кузьмина подъехать к Дому как, оповещенные вестовыми, стали собираться местные партийные и чекистские начальники. «Не дергайся» – тихо сказал Кузьмин подпоручику Щербатову, сопровождавшему его, и вылез из возка.
- Ну, наконец, товарищи – встретил Кузьмина чернявый комиссар в традиционной кожанке – мы уж тут переволновались, хотели действовать на свой страх и риск. Ведь у нас совсем нет связи с вами и с центром. В городе зреет заговор контрреволюции, кто-то выводит из строя телеграф.
Кузьмин показал документы, сказал начальнику местных чекистов, коменданту дома и предревкома, что у него особое задание и он может сообщить о нем только наедине с ними. Они прошли в маленькую комнатку на первом этаже. Кузьмин, кстати, попросил вывести внутренние посты на улицу, во избежание измены, сообщил, что надежные люди из фронтовой ЧК и из столицы уже блокировали подходы к дому.
- Что, есть какие-то сведения о заговоре? – испуганно спросил комендант.
- Есть конкретные указания, уже произведены аресты некоторых лиц, но мы не можем больше рисковать – сказал внушительно Кузьмин.
Местный чекист обиделся:
- Это безобразие, что все действуют в обход нас. У нас надежнейшие люди, я буду жаловаться товарищу Дзержинскому.
- Вы прекрасно знаете, что связь прервана, и нас послали только тогда, когда не смогли передать вам указания – успокоил его Кузьмин.
- Хватит дискутировать – вступил в разговор молчаливый председатель ревкома. Мы уже получили в последнем до обрыва связи разговоре все инструкции от Яков Михайловича и теперь ждали только сигнала. Грузовики для вывоза тел и известь у нас готовы.
- Вы полностью уверены в своих людях ?- спросил Кузьмин.
- Да, полностью.
- К утру готовьте надежнейших товарищей, а сейчас ознакомьте меня с домом, на всякий случай.
Они долго ходили с комендантом по дому, другие начальники ушли отдохнуть перед бурным днем, Санек Щербатов уже весело болтал с часовыми.
Все началось в час ночи. Кузьмин стукнул задремавшего коменданта рукояткой нагана по голове, тот дернулся и затих. Кузьмин вышел в коридор.
- До ветру, товарищ комиссар? – спросил караульный.
- До ветру, товарищ. – подтвердил Кузьмин и пошел поднимать ребят.
Окна первого этажа уже распахнул Щербатов. За несколько минут караулы были сняты – недаром ребят гонял днем и ночью старый генштабист. Сердце у Кузьмина замерло. Ему предстояло разбудить Государя. Он выпорол ножом из подкладки сапог офицерские документы и вошел в спальню…
Возки мчались по уснувшему городу. Какой-то караул пытался остановить их, но был сметен короткой пулеметной очередью. В городе поднималась тревога, но возки уже мчались по лесной дороге. Тут оказалось, что Лешка Коршунов все-таки нарушил приказ командира. Под пояс в шов зеленых пехотных штанов он вшил новенькие серебристые погоны с двумя маленькими звездочками - их вручал ему сам Корнилов. Сейчас, в возке он ухитрился пристегнуть их к гимнастерке. Кузьмин выругался сначала, но потом все же сказал: « Ну, ладно, слава Богу, все кончилось благополучно, пока что. Ну иди уж теперь » И когда возки, съехав с дороги в лес остановились, именно Лешка открыл дверцу переднего возка и замер, приложив руку к козырьку.
- Ваше Императорское Величество. По приказанию Верховного Главнокомандующего Армий Юга России отряд особого назначения поступает в Ваше распоряжение. Командует отрядом штабс-капитан Кузьмин.
Как же все славно было в этой чудесной сказке. И говорили казачата о том, что так несправедливо получилось, что не оказались они там и тогда. Но их прапорщик охлаждал их пыл словами о том, что история необратима. И еще читал суровые стихи забытого поэта:
Сколько было убийц? Двенадцать,
Восемнадцать иль тридцать пять.
Как же это могло так статься, -
Государя не отстоять…
И пальцы сжимались в кулаки, и мечталось о том, далеком бое, который у каждого из них впереди.
Потрескивали дрова в маленькой печке, жарилась картошка и в приоткрытом люке блиндажа уже не было последней предрассветной сплошной мглы – небо серело. День начинался. И днем все было сложней и запутанней, чем в ночных мечтах.