Сирена, сидящая на корточках, на палубе, озаряемой мягким предзакатным светом, переписывает от руки стихи Капитана, которые привиделись ему во сне, которого он не помнил (но который хорошо помнила Сирена).
- Пыльные названия, усталые города, предсердия летучих голландцев, умопомрачающая замороченность, холод и мрак, которых ты не боишься, открытый огонь, обнаженный металл, которых не боюсь я, еще чуть-чуть – и я распознаю эту карту, которой являешься ты, которой не являюсь я, - Капитан дымит, стоя на мостике.
- О да, разгадаешь, в твоем трюме – вселенная, на твоем лбу – дорога, в твоих стихах – тридцать три созвездия нервных клеток, сияющих легко, спиралевидно, горячо...
Капитан жадно оборачивается:
- Ну, так что там? Что в этой карте?
Стихи, увиденные во сне, точно так же считаются картой, как и многое другое; картой, составленной кем-то другим, кем-то, кому ничего не заслоняет обзора, потому что любому, кто бодрствует, обзор всегда заслонен: мостиком, бортиком, линией горизонта, собственной широкой спиной, собственной радужной оболочкой, чьим-то летающим флотом, несущимся мимо, над волнами, над пространством...
- О, летающий флот, фрегаты, перегруженные льдами айсбергов – они тоже из твоих снов, их раскрашенные паруса, их размашистые весла, педалирующие воздушные слои, их капитаны с тревожными лбами и быстрыми пальцами, играющие каждый на своем рояле, сидя каждый на своем мостике, хрустальный перезвон содружества этих мелодий – всё это тоже твое, только твое, ничье больше...
- Дааа, здесь сложнее, чем с трюмом...
- Можешь их распустить во все стороны света, попросить их собрать для тебя еще одну карту, или еще один город, или еще одну симфоническую систему, еще одну музыку сфер... ты – это все, на что я могу опираться, в этом мире, скользящем вдоль себя самого.
- О! Сирена. Я ведь изучил не один морской справочник, не один толковый словарь. Сирена, неясное уплотнение, страшащееся уплотнения ясности, тугоплавких гарпунов определенности, опасаясь любых кораблей и любых капитанов, всегда готовых превратить нежную песню в сияющий хлам, переливчатую красоту – в кусок вяленой рыбы или в кожу тюленя (отменнейшей выделки); скажи, как ты, такая, здесь очутилась? Скажи, где твои страхи? Скажи – я ведь боюсь, что ты испаришься, так сильно боюсь, что даже рук тебе не целую, скажи, почему же ты здесь, я должен знать, чтоб не спугнуть тебя ненароком, я такой тугоплавкий...
- ...Как пластилин, растопленный в лужу; а почему же ты слушаешь меня? разве не слышал, что какие-то люди тонули, какие-то люди жаловались, на неизбывность блаженства, переизбыток гармонии, что кто-то хватал себя за виски и просил исключить из этой вселенной... страх – это оружие, а перед тобою я безоружна, а почему... любовь – это море, в котором нельзя утонуть, поэтому в нем мы дома.
- Утонуть невозможно. Если ко мне на ладонь присядет летающий кит, я не буду удивляться, это будет в порядке вещей, и эти драконы, которые качаются на волнах, их милые лица и наивные глаза, их серебристая чешуя, твоя перламутровая свита – тоже ведь не удивляют, даже они – какая-то система каких-то строго выверенных координат, утонуть невозможно – и я не удивляюсь тому, как все ясно, стройно и определимо, и даже этот парус в форме электроската, вывезенный из бермудского треугольника, и даже подводные лошадиные упряжки – даже это становится управляемым, любой шифр подвергается расшифровке, любая карта – распознанию, ты и я... нет, я не удивляюсь.
Распознаватели карт склонны так страстно беседовать, что со стороны кажется, будто у них общие руки, общие затылки, общие взгляд и язык. Со стороны непонятно, кто из них и в который из точно пронумерованных моментов говорит(и что именно) вслух; часто они перепутывают слова: то, что продумывает Сирена, по ошибке произносит Капитан; то, о чем думает Капитан – случайно озвучивает Сирена, они плывут по глади общих желаний, общих возможностей, и, кажется, любому матросу уже заметно, что они – два сосуда, которые живут, сообщаясь: и постоянно меняясь, и оставаясь единым целым.