Он был богатый белый, а она тоненькая, словно тростник, индианка? Если бы... Всё дело в том, что богатой белой была она. Высокая, смелая, умная, красивая женщина и единственная дочь богатого плантатора с ФлОриды. А он? Он то и был обыкновенным вонючим индейцем, краснокожим, полузверем, недочеловеком, которого любой свободный американец мог убить почти без предлога. Почти...
Странно, что она вообще любила его и любила больше, чем стоя сейчас вместе с ним и детьми у банка, могла бы рассказать кому-бы то ни было в этом небольшом Вирджинском городке, в который она - тоже Вирджиния (нет, не девственница, а именно Вирджиния - имя такое) как-то осенью приехала к сыну давнего компаньона отца обручиться, а заодно и открыть счёт в банке другого отцовского друга, на этот раз, к несчастью, северянина-юниониста (бывает же?!) А дальше всё закрутилось само собой: помолвка с Донахью, непрерывные балы в его имении, концерты, шампанское, ну и конечно же деловые встречи. Во время одной из коих всё и произошло.
Когда Алберт Квинсли, такой утончённый джентельмен, друг отца и почти дядя выписывал банковскую закладную и билеты, рядом с его шеей неторопливо-стремительно пропела первая стрела, а потом и десятка два загорелых чуть не до черна краснокожих владельцев луков самолично ввалились в прекрасно обставленный банкирский кабинет прямо через окно.
Сидевший на диване в углу Донахью, по неизвестным ей причинам в упор не переносил Альберта и поэтому, вытаскивая свой револьвер, непозволительно промедлил и естественно не успел: узкая кожаная петля в секунду свершила привычное действо, опытные руки, мгновенно сняв с ещё дышавшей жертвы скальп, одним движением подвязали его к поясу и тут наступила очередь Алберта. Вот только убивать его никто не стал: она встала и сама предложила пойти с ними, чтобы оставить в живых этого, такого доброго на вид человека, который в детстве любил держать её на коленях...
Нападения индейцев были к тому времени большой редкостью, вооружённое сопротивление заканчивалось и разрозненные остатки племён, потерпевших поражение в боях с регулярной армией зализывали раны в самых малодоступных местах, лишь изредка отваживаясь на подобные нынешней вылазки.
Дальше всё было как в сказке: `Я передам тебе свой вампум и ты придёшь ко мне, к нам, на нашу свадьбу, придёшь через месяц сама... ДАЙ СЛОВО!` - негромко закончил мускулистый, но самый тонкий из них. `Я - вождь` - добавил он, уходя, после того, как она, положив руку на библию твёрдо произнесла: `Да.`
Месяц прошёл быстро. О налёте краснокожих давно уже не никто вспоминал. Охрану городка усилили. Донахью? Но только в обыденных перестрелках каждую неделю гибло по несколько человек... А она всё думала: уезжать домой или нет? `Дядя`, до того горячо уговаривавший вернуться к отцу, в последнее время притих, осунулся и стал редко выходить из дому: замолвить доброе слово за индейцев-мужчин было позором в их кругу, но и не признать индейскую честность и решимость было нельзя. Время же шло и в один из вечеров в случайно отворившееся от порыва предгрозового ветра окно упало тщательно переплетённое индейское письмо: две держащиеся за руки фигурки, вплетённые в вампум и всё...
Белая, смелая женщина... смелая ли? После стольких заплаканных ночей, когда (и ничего ведь не помогало) ей снился он, молодой, смелый, гордый и... такой далёкий. Может быть и не смелая - тонкая подушка иногда пропитывалась слезами почти насквозь. А сейчас она вертела перед руками этот тёплый прямоугольник с силуэтами мужчины и женщины, силуэтами их двоих и понимала, что её ждут.
Записки `дяде` Алберту из двух слов: `Ты знаешь...`, отцу: `Не ищи...` и маме: `Не расстраивайся так - когда-нибудь я вернусь` остались лежать на полу у камина, сдутые ветром, когда будущий спутник негромко кашлянул и протянул ей руку. `Два часа ночи, - подумала она, - город спит и никто нас не увидит.` Так и вышло. Узкая, остро пахнущая жиром ладонь в самые опасные моменты ложилась ей на плечо или талию, поддерживая... иногда подталкивая, иногда помогая. Дальше? Дальше всё получилось само собой: холод, откочёвка в болота, презрительные щипки и даже плевки смуглых соседок, вигвам, показавшийся бы в первые недели просто адом, если бы не он... и... странная дружба-любовь, в которой её новый мужчина, до сих пор так и не ставший по-настоящему мужем, бережно приручал свою избранницу, оказывая пришелице из иного мира неторопливые и почти незаметные знаки внимания. А через несколько лет скромная индейская семья: мужчина и женщина, одинаково вымазанные жиром и загорелые, с мальчиком и девочкой за спиной, остановились и долго ждали у высокого серого здания банка на Дэннинг стрит и такие же невозмутимые ушли по первому требованию шерифа, так и не встретившись с `дядей`, несколько часов кряду смотревшим на них из окна грустным, но жестким взглядом.
Странно, что она вообще любила его. Она - гордая, деловая женщина, и он - обычный смуглокожий индеец - недочеловек, по сути своей полузверь, которого любой в этом городе мог застрелить просто так. `Я передам тебе свой вампум и ты придёшь ко мне, к нам, на нашу свадьбу, придёшь через месяц сама...` И она пришла, а теперь уже не могла, не хотела уходить, возвращаться в шумный мир уютных городков Вирджинии и тихих плантаций ФлОриды. Не хотела или не могла... Кто бы принял её в этом мире: жалкую жену индейца, подстилку краснокожего, не белую уже, а индианку, ту, родители которой прилюдно отказались считать дочерью.
Алберт Квинсли впоследствии был объявлен национальным героем (при жизни, конечно), а о ней всего лишь два-три племени местных гуронов до сих пор слагают красивые легенды. Всего лишь.
Он был белый, а она тоненькая словно тростник индианка? Если бы. Подобных вариантов в ту эпоху в Северо-Американских Соединённых Штатах случалось немало. Всё дело в том, что белой была она, единственная дочь богатого плантатора с ФлОриды...