Утро выдалось тихое. В умытом небе еще хранились рассветные румяна. Прозрачный воздух переливался на границах тени от плотных облаков, и казалось, что солнечный свет струится по молекулам воздуха, как серебристая водица родника, бьющая по камешковой россыпи. Пар человеческого дыхания слизывал ветерок. И то ли со сна, то ли от вдруг погрезившегося в яви ливня осенней листвы делалось знобко.
Судно двигалось в бухту порта. Рыжая вода всплескивалась у тела странника, от форштевня которого отросли по ее глади усищи. Словно огромный жук-водомер плавно скользил по заводи.
Берег разбухал на глазах. Как будто земля поднималась на гребне гигантской волны, и, раскрываясь шире и шире, она вот-вот поглотит блудную частицу свою, вынырнувшую из водной необозримости.
Время завтрака еще не приспело, но палуба уже отуристилась сотрудниками экспедиции и свободными от вахты моряками. Кто-то перебалтывался, кто-то просто стоял, облокотившись на запорошенный солью планшир, дышал, смотрел.
Прямая неширокого фарватера, обозначенного вешками и бакенами, как дорожка бассейна в стенку финиша, упиралась в линию волнолома. С левого борта на обочине фарватера из воды торчала мачта. Бывалые говорили, что здесь затопили старую посудину для получения суммы страховки, что еще не так давно надстройка погибшего судна выступала над водой, и на ней размещались рыбаки с удочками и спиннингами. Но остов корабля неумолимо погружался в илистое дно залива и теперь из ржаво-рыжей воды выступала только мачта, как могильный крест, напоминая то ли об упокоившемся на дне труженике моря, то ли о предприимчивых хозяевах, уморивших кормильца на самом пороге дома.
Брешь в волноломе, сотворенном из бетонных кубов и каменных глыб вперемежку, столбили дозорные порта – две белые башни, на султанных шапках которых горели дневные огни. Судно махнуло им кормовым государственным стягом, вывешенным по случаю и стало на якорь.
Валера Рудаков, оператор телеметрии, измаявшись тревожным ожиданием земной побывки, умял за завтраком недельную норму отечественного хлеба, отпаренного на камбузе после сохранной закоченелости в корабельном холодильнике. Отчаянно разгребая тину зевоты, он сказал соседу по каюте и аппаратной стойке в лаборатории Коле Хаустову, с которым был определен в тройку увольняющихся на берег: « Пойду, посижу на спине. Толкни тогда». Но оказалось, что с отвычки тишина и покой отнюдь не любезны. Без качки, без вибрации, разносимой от трудящейся машины по всему корпусу судна, без шума ветра и воды, влетающего в гнездо поднятого иллюминатора, без скрежета крепежных узлов и деталей оборудования каюты, не было сна. Валера ворочался. В застывшей тишине , без немолчных звуков, голосов и дыхания плавания сделалось человеку несказанно нехорошо: будто уломали остаться ночевать в гостях, и спать вроде хотелось, да вдруг бежал сон, что-то грустно и томительно в душе, и все в окружающем устройстве какое-то чуждое, неудобное и тяжкое, - и постель, и воздух комнаты, и темнота, - все неладно.
Наконец Рудаков вытряхнул себя с лежанки и пошел на полубак. Там, оседлав кнехт, он принялся глазеть по сторонам света.
На западном берегу возвышался широкий покатый холм с крепостью на макушке. Из прорехи памяти Рудакова, одно время модничавшего прогулками на горных лыжах по Подмосковью, выскочило название похожего склона – «вымя».
К северу бухта распласталась, и различимо виделись только дудки заводских труб и нефтесберегающие кубышки.
По восточному берегу ломаной причудой в землю втерлись пирсы и причалы. Никакого движения там не примечалось. Портовые постройки были словно запорошены пеплом. А вот в глубине пейзажа белоснежились каменные глыбы. Очевидно, там гоношил по жизни Город.
От судна отвалили два катера с черными утюжистыми корпусами и желтыми шлемами рубок, увенчанных белыми крестовинами игрушечных мачт. Рудаков осмыслил это, как окончание формального взаимоприятия местных властей и судовых начальников- капитана, начальника экспедиции и присных, Вновь, как с утреннего подъема, залихорадило внутри, и человек потрусил в каюту для совершенной изготовки к увольнению на берег.
В коридоре Валера столкнулся с соседом, и Коля выдохнул стеснявшую сердце заботу: «Ну, где ты мечешься?...сейчас катер будет. Деньги и паспорта получили. Давай, шелести коленками. Дверь не забудь замкнуть. Ждем у трапа».
Рудаков экипировался мигом, но ключ отыскал не вдруг. В океане каюты замочили лишь изнутри, и то редко, от начальственного догляда или же от сглаза без лести преданных, дескать - «собака не видит – не брешет», а в обычности никто не запирал своей кельи, посему и не было надобности иметь законную отмычку всегда под рукой. Заныкают,бывало, ключ куда-нибудь от захода до захода, и только во время стоянки в порту пользуются им. Должно быть, это преломление в действиях людей являлось следствием повышенной бдительности, возвещаемой соответствующей обстоятельствам нахождения в инпорту Инструкцией. А может, была другая причина повальной настороженности и осмотрительности. Но факт в наличии: в порту даже остающиеся за необходимостью вахты на борту судна, отлучаясь из каюты по нужде, обязательно запечатывали дверь. Валера было начал глухо паскудить безвинную железку, как в самом видном месте наткнулся взглядом на нее.
Прогулочный катерок шмыгнул между двух сухогрузов и ткнулся носовым кранцем в щеку причала. Природно подкопченный юнга шнурком метнулся на площадку, которой у самой воды заканчивалась каменная сходня, и канатом прилепил корму к тверди. Мальчишка нацелился на засмолившего беломорину Колю Хаустова, и, когда тот поравнялся с ним, попросил папиросу. Коля протянул стрелку початую пачку и сказал: «Держи, Жиган», парень принял подарок и по-взрослому ответил: «Русо маринеро», хлопнул Колю по плечу и спопугайничал: «Жиган», И, царапнув ногтем ноздрю, вдруг трахнул трехэтажным. Тренированный дупль лег кучно.
Слышавшие аж чуть захмелели от хохота и стали протягивать шкету пачки сигарет. Но тот мастерски продув папиросу, закурил и веско отказался: «Говно».
Рудаков последним спрыгнул с покачивающейся деревянной палубы катера на каменную полку. Обыкшие к люфтовой опоре ноги затрещали в коленях. На какое-то мгновение все тело Валеры расстроилось, и если б он не встал, то, верно, грохнулся. Он притулился к шершавому боку причала, и тем, быть может, сохранил себя для будущей жизни.
Взбираясь вверх, Рудаков невольно просчитал ступеньки лестницы – четырнадцать ступов. По брусчатке, мостившей площадь перед зданием мореходного ведомства, Валера шел поначалу робко. Но с каждым шажком молодые ноги человека навыкали в родном движении.
Вдоль глыбы морского ведомства пролегала аллея, и над тротуаром, отмосткой лежащим у стены здания, нависли роскошные акации. Проходя здесь, Валере казалось, что идет он по залитому резиной покрытию, таким упругим сделался его шаг, И он оттолкнулся, подпрыгнул и скосил пальцами несколько зеленых капель с ветки.
На проходной ватагу отпускников было стопорнули. Коля Хаустов распахнул свою сумку и сказал таможеннику, как один приятель говорит сомневающемуся корешку «обижаешь, начальник»: « Русо маринеро, амиго». Служба улыбнулся и махнул рукой, ликвидируя порядок досмотра ввиду известной ему безвредности гостей.
За наземным рубежом порта толпа стала расщепляться тройками. Трио с зыбкими приятелями Хаустовым и Рудаковым был назначен составить добровольный уставно-программный соглядатель Зотов. В стойловом существовании Зотов доспел до ранга старшего инженера средней руки научно-исследовательской шарашки. По разным причинно-случайным обстоятельствам он вывихнулся из судьбиной колеи, где ему надлежало корпеть и надламываться, правда, с потерей качества – в экспедиции он функционировал ст. техником, но позиция его гораздо укрепилась количественно. На ближайшем перекрестке к ним примазался здешний гражданин, приглашая посетить магазин одежды. Зотов взял у него схему целевого маршрута и, дознав как двигаться в центр города, обрел достаточную уверенность. «Говорили, здесь хорошие дубленки и кожанки. Надо заглянуть, прицениться, может, что жене подберу»,- пояснил он спутникам, у которых не было столь определенной установки. «Ну-ну, веди, Сусанин»,- сказал Коля Хаустов. И они поскакали по тротуарам, из улочки в улочку, ручейками сбегавших к порту, пока на одной Зотов не приостановился, сверяясь по карточке зазывалы.»Теперь и без шпаргалки выйдем в центр».- проговорил он и захавал листок в брючный карман.
Зотов авангардно топал узкой, как сточная канава, улицей. Навстречу им однонаправлено двигалась автотехника. Рудаков просквозил взглядом перспективу канавы, высота бортов которой колебалась. Справа и слева двух- , трех - и четырехэтажные постройки срослись стенами, фронтально выровнлись по ленточкам уложенного бетонными плитками тротуара, значительно поднимавшегося над мостовой. На серой, отшлифованной подошвами поверхности плиток выделялись кружки сплеванной жевательной резинки. Тут и там попадались сгребенные природным дворником, ветром, кучки мусора: окурки, смятые сигаретные пачки, бумага. По крапчатому, в черных морщинах асфальту катился транспорт личных и общественных нужд, глухо рокоча и выдыхая отходы энергетических процессов .Канава наполнялась сизым выхлопом, парализующим свободное дыхание живых существ. Никакой растительности здесь не существовало.
Постепенно становилось люднее. Пешеходы чинно пересекали проезжую часть, где кому вздумается, автомобили разъезжались без содействия регулирующей движение сигнализации. И лишь на одном перекрестке обнаружился светофор и «зебра».
Троица прошла коленный изгиб траншейной улицы Из темного, как нечаянный проход, переулка выкатилась легковушка , и водитель замахал рукой, уступая путь пешим перемещенцам. Облицованные бетоном и стеклом стенки канавы стали раздаваться. Впереди Рудаков увидел арку, заткнувшую ложе улицы. Поверх нее зрилось свободное пространство. Человек на миг замкнулся недогадкой: откуда же навстречу движущиеся машины, если улица перегорожена аркой, а проход в ней, как мышиная щелочка – автомобилю никак не протиснуться. Малость проморгавшись, Валера усек, что на самом деле высокая каменная арка возведена на полоске тротуара, разделившей пополам, опоясавшую площадь,.дорогу.
Живые ноги вынесли людей на городской простор. Приписанные к судовому общежитию граждане, настыли в бекренном положении. Океанское раздолье только в грезе мнится бескрайним, свободным и тому прочим песенным ухарством, охмуряющим доверчивое сердце человека; в действительности же, рейсовое существование, как всякое существование в нарочно ограниченном для действий организма пространстве, есть романтика тюремного заключения,- стылая, однообразная жизнь, отупляющая здоровые чувствования, гнущая однодувом пассата стебель человека в лежку.
Открывшаяся им площадь была светла и окладиста. На ухоженных газонах лежали каменные розетки цветочниц. Высокие пальмы стояли в карауле у бронзового национального героя на коне. Зотов фотографически зафиксировал местоположение всадника с нескольких позиций. Ватага сизарей разгуливала у постамента, и Зотов, меняя ракурс, вспугнул вольных птиц, Сердце Валеры Рудакова захолонуло. Существенное свойство его натуры хронически проявлялось в каждый заход: бредет по городу, как все, глазеет по сторонам просто или въедливо, дышит, а от обильного перемещения предметов и населения начинает мутить, как после лихой карусели в первые шаги по устойчивому настилу, подташнивать, и вдруг что-то такое мелькнет в мире, отчего сердце замрет на миг, и … тут же ожжет всего человека. Содрогнется душа до самого донышка, и все затрепещет внутри.
Что за притча?... Валера не доискивал причины. Не до разбирательства мудрящего ему, потому что в такое мгновение живет он как бы в ином измерении - множество событий, мыслей, чувств проживает он в несколько секунд. Может быть, тогда-то и приоткрывается земному существу тайна иномерного пространства… Всполох голубей осветил в колодце памяти Рудакова один из низовых венцов – детство, пустырь за бараком, голубятня… И канувшая было привычка вдруг выпорхнула: Валера заложил пальцы в рот и свистнул. Стая пошла на круг. Коля Хаустов захлопал в ладоши, а Зотов посерьезнел, заозирался. « С суконным рылом в калашный ряд», - пробурчал он и потянул спутников дальше.
Они пробежали квартал по главной торгово-коммерческой магистрали Города, и определенный Зотов по бумажке указал надлежащий поворот.
Компания зачалила в магазин, обведенный на схеме кружком. Судя по плакатному объявлению в витрине и табличкам с небрежно перечеркнутой старой ценой и выведенной красной краской новой, значительно меньше, здесь проводилась распродажа. «Тесен мир»,- сказал Коля Хаустов, увидя внутри заведения судовых земляков. «Да, мотыльки летят на свет»,- вторил ему Валера. Соседи по каюте не загадывали крупно тратиться в этом порту, но вирус демпинга без особого труда проник и в них. «Эх, семь бед- один ответ, - подстегнул себя Коля.- Одним протоколом отчитаюсь перед женой и баста». Он высмотрел продавщицу, показавшуюся ему схожей комплекции с его благоверной, и подкатил к ней.
Девушка надела кожаное пальто, застегнула все пуговицы, оправила пояс. Прошлась покруживаясь. Валера в праздности залюбовался ладненькой фигуркой. Коля тоже было замаслился , но вдруг скуксился. Он стал что-то обьяснять покорной девушке, но она мотала головой и улыбалась, поламывая пальчики. Валера приблизился к ним. И товарищ, обернувшись к нему, сказал: « Ты что ли растолкуй ей. Мал размер. Куда Светка в этом презервативе выйдет?!» Рудаков погорячел лицом и ушами: «Тише ты!» «Чего? Не на голое же тело надевать, ведь на что-то». И Коля, втянув голову в плечи и обхватив себя руками, стал трястись и щелкать зубами. Продавщица осветилась догадкой, скинула пальто, надела пиджак и на него другую модель. «Другое дело, совсем другое дело – по-нашему, - обрадовано залопотал Коля. – Сколько? Куанто куэсто?» Девушка сказала. Коля добыл из сумки авторучку и протянул:»Напиши». –« 1.100.» -Коля печально уронил голову и повел рукой. Продавщица вернула мужчине ручку и ткнула лакированным ноготком в бумажку со своей надписью: «Э…». Коля перечеркнул «1.100», вывел «950» и солнечно улыбнулся девушке. И пошла у них эстафета: крест-надпись, крест-надпись. Рудакова захватил в оборот продавец и скоренько обрядил его в замшевую куртку. Торговец был услужлив, все старался заглянуть в глаза Валеры. Он словно обмазал его патокой и сам же облизывал. От щедрой заботливости ли незнакомца, или же еще от чего Рудакову сделалось щекотно. Да и изделие ему глянулось сразу. Словом, выложил он назначенную цену без всякого ступотолчения. Продавец же принял деньги с видом человека, только-только распробовавшего вкус блюда и вдруг лишенного законной ложки.
В это же время Зотов, вооруженный домашним сантиметром и справкой с недавними габаритами супружницы, начертанной ею собственноручно, подвинулся уже к экватору самопального регламента, коего неизменно придерживался при совершении покупок за рубежом. Он добросовестно перелистал десятка два дубленок различного фасона и в каждом экземпляре обнаруживал-таки ущербность. То мездра, по его мнению, была чуть ли не тоньше папиросной бумаги, то , напротив,- толста, как подошва сапога; то сшивной шов где-нибудь проваливался со стежки; то ворс зализан или опален; то еще какая-нибудь некондиция находилась,- словом, он, подобно неуловимому контролеру качества, размашисто браковал продукцию и требовал другой экземпляр. Поначалу ему активно потакали. И был даже триумфальный момент, когда сразу трое служащих магазина хороводили возле клиента Зотова, и в обычном усердии приволокли из подсобки две дохи. Но вскоре его раскусили и бесприглядно оставили копошиться сам-себе.
Хаустов с Рудаковым нашли попутчика у дальней вешалки в глубине магазина. Зотов досматривал меховое полупальто. Обрадовавшись товарищам, он напялил его на себя и спросил: «Ну, как?». «Как по тебе шили»,- ответил Коля, и друзья рассмеялись не зло, потому что забавно было видеть мужика в одежке женского покроя. «Тоже мне, хохотунчики,- огрызнулся Зотов,- Гляньте-ка лучше, не ведет ли где». « Нет, честное пионерское, все в порядке»- ответствовал Рудаков, а Коля попробовал урезонить Зотова: «Ты, никак, хочешь за тыщу фигабриков поиметь люксовую штучку «. « А почему бы нет?! Лично мне мой пришибленный капитал дорог».- серьезно доложил Зотов и стянул с себя одежку. Помявшись еще, он схватил изделие и поплелся в середину магазина, верно расплачиваться. Но у прилавка с ответственным человеком торгового предприятия Зотов взял еще один ударный аккорд своей композиции. Он имел при себе достаточную денежную массу, но прибеднился и выклянчил уговор перенести расчет на завтрашнее утро. Спутникам же шепнул:» Надо будет еще подумать». По-настоящему это значило, что вечером, когда купленные вещи будут доставлены централизованным порядком на борт судна, Зотов пройдет по каютам и сравнит что у кого и почем.
Они снова шли по главной торгово-коммерческой улице Города. Как по густо обросшему морской живностью корпусу судна можно узнать историю его плавания, так и по наросшей вдоль прямой магистрали череде блестящих витражей и огромных стеклянных дверей можно было вообразить судьбу улицы, города и, может быть, всего государства. Можно, если бы хоть кто-нибудь из трех наших путешественников, фланировавших то по одной стороне авениды, то по другой был достаточно искушен, сведущ и обладал урбанистической пристальностью зрения. Но тройку составляли простые сотрудники экспедиции, снаряженной в дальнюю командировку по правительственному задании ю выполнять в океане штатные обязанности наземного измерительного пункта. И оказались люди в этой местности безвольно и случайно, хотя и ожидали плановой побывки во время захода судна в инпорт для пополнения топливного и водного запасов, но временное пристанище могло быть назначено другое, согласно всевышней воле…
В полях сил различной природы и напряженности существует человек. Какой динамометр измерит удельный вес множества влияний?.!
Впрочем, можно с эскизной определенностью обозначить два равнозначных полюса, действовавших на наших отпускников.
Нерасщепимое ядро первого генерировало энергию из раствора судового бытоценоза. То была окаянная и дорогая сила тяжести, покоя, привычки. Табельно описанное существование в рейсе – жратва, работа, отдохновение, и снова-снова тот же цикл немистического регламента – могучая приманка, особо ценимая надежа для растительных или порхающих элементов, воспроизводимых селекционно в условиях рискованных, когда студеный ветер запросто может рвануть с традиционно южной стороны – упирайся тогда, как знаешь…
Вот Зотов. При легком взгляде могло подуматься, что он – полуфабрикат номенклатурной кулинарии, только не доспел к раздаче, а потому слегка подтух. В реальности же, он был стойкого происхождения, из трудящихся, и с родильного порога потопал навьюченный вполне посильной ношей. По мере возмужания он покорно принимал значительные тягловые довески, перепрягался из гужевых средств в прогрессивные механизмы, оснащенные НТР-овской упряжью, и потомственно подтягивал гимн трудового отродья «Дубинушку». В незаполненное физическим напряжением сил время он зрел умственно и без академических пауз своим потом заработал инженерский диплом, а с ним преклонение членов рода. Но социальный статус его остался неизменным, потому что существование нудило с работой по вышеобразовательной специальности совмещать приработки самого различного рода.
То, что в нескольких пунктах перепадало ему по труду, к несчастью, не покрывало растущих потребностей организма общественной ячейки. И Зотову все казалось, что полноценное «питание» уходит к другим, кто посноровистее, а на его долю остаются одни шкварки да поджарки. Но он упорно настраивал струны жизни, строил и по ладам, и по аккордам, и на слух. Измаялся – нет гармонии и все тут. Потом вышел случай. И Зотов оторвался в экспедицию на вакантное место среднтехнического работника, оторвался от дома на пробу, и, как со временем выяснилось, на сердечную погибель. Спеленали его силовые линии полюса, уложили в колыбель, забаюкали, и хоть за двадцатитрехмесячный стаж плаваний душа его нет-нет, да и запевала младенческим криком, на то являлась соска из лжехлебного мякиша, успокаивала…
Или Коля Хаустов. Он толком оглядеться не успел, как с армейского плаца, из солдатского строя с навыками телеметриста ступил на палубу судна. Бесшабашно он отдал себя во фрахт, а уж там, в рейсе, сердечко его окислилось озоном, и рухнул человек в обморок. Правда в последний межрейс он втюрился, как водится нечаянно, и пришлось ему с помощью гербового ходатайства скоропостижно расписаться. Очередной выход в рейс обрубил медовый месяц куцей декадой. Коля словно нюхнул нашатыря, но до увольнительного заявления руки не дошли, а вернее, не размагнитился еще парень, поволочился с чертыханиями торным меридианом к полюсу…
А Валера Рудаков ощущал себя в рейсовом космосе, подобно страннику, вынырнувшему из беспутицы промозглой ночи к костру. Остановился человек обогреться, взглядом припал к протуберанцам пламени, зафантазировал о людском мире и своем положении в нем, а огонь плавит спереди, спина же стынет под ветром… Нынче Валеру вышибло из койки ни свет ни заря. Он отфизкультурил на полубаке с усердием, вольно наполоскался в душевой, благо в преддверии захода сняли лимит с мытьевого водообеспечения, оделся, потревожив шуршанием соседа Колю, и поднялся на антенную палубу для хорошего обозрения. Между прочими думками и чувствованиями вообразилось ему независимое и гордое хождение по городу. Идет он степенно, наблюдает верчение чуждой жизни: клокочет густое городское варево, брызжет искорками и чадит, а Валеру не замарывает. Так и в рейсе, бывало, разохается океанская стихия, заштормит немилосердно, а человек, запамятовал опасность, только озорно выписывает пируэты без всякого разбега, с места. Вольно же ему возомнить себя монументальным. Впрочем, что валеры рудаковы, иной «олимпиец» так запупит себя центром и смыслом всего сущего, поди ж, опрокинь его….
Но вот три человека ввязли в Город по самую маковку. С неба сыпались узлы двигателя коммерции – рекламы, на поверхности земли вскрикивали клаксоны и шепелявила резина транспортных средств, многообразие людей совершало броуновское движение, и противостоять действию сил второго полюса, функционировавшего в режиме рабочего будня, было невозможно.
Ложная установка на величавую отстраненность развеялась в душе Валеры Рудакова. Вот поворачивалась обратицей. Противостоять было невозможно не из-за боязни, не из-за страха быть сбитым или зажатым, а просто потому, что, как ты ни тпрукай, ни упирайся, тебя все равно понесет общим движением, точнее – тебя уже несет и кружит с первого шага по этой улице, даже с первого взгляда на нее с площади с пальмами и памятниками, и еще раньше – с первого, глотка растворенной в атмосфере и пропитавшей все окрест и вглубь, квинтэссенции городского полюса, когда ты одной только мыслью коснулся одной только силовой линии, и тут же весь вляпался в его поле напряженности, естественно неминуемо попался. А, может быть, ты никогда и не отрывался от сил этого полюса, может быть, твое существование неразрывно связано с ним, как слито твое естество с космическим движением планеты…………
……Валера Рудаков утомленно и глубоко вздохнул. На улице почти не было посадок и растительности. Лишь в трех местах стену построек разомкнули ниши – маленькие площадки, на которых вокруг столбов пальм вскипала зелень газонов.
У одного из кинотеатров Коля Хаустов остановился и заявил: « Стоп машина. Хочу деморализоваться». Вообще-то гражданам социализма предписывалось воздерживаться от просмотров кинофильмов с зелеными полосками на афишках, означавшими, что прокатная лента не была отцензурована «ханжами». Зотову же, в силу клановой принадлежности, даже вменялось в обязанность удерживать сограждан от неверных поползновений. Но так как оковы такого рода имеют чисто иллюзорный характер, то и падают вмиг, стоит только пошевелиться.
Валера Рудаков согласно мотнул головой и молвил дружески: «Давай окунемся», У Зотова в памяти прозвучали слова деда по материнской линии, житие которого он застал умом, правда, еще не окрепшим: дед, отправляясь в казенный лес за слегой для починки шаткой изгороди, обычно говаривал себе в напутствие: «Бог не выдаст, свинья не съест». А для верного оправдания перед честью, умом и совестью трудящихся масс, если, конечно, таковое востребуется, в мозгу Зотова напомнился суровый наказ увольняющимся на берег: «Ни при каких обстоятельствах не размыкать звеньев назначенной сцепки. Перемещаться сугубо группой». Разумеется, зачастую выгоднее избирать меньшее из двух зол, что и совершил Зотов.
Капельдинер с отсутствующим лицом проводил их в полупустой зал. Они досмотрели хвост одной ленты. После маленькой паузы стала разматываться другая бабина.
…..Юная особа с мастерски отделанным личиком и отшлифованной пластикой движений существовала инфузорией в картинных ландшафтах, роскошных жилых вольерах для человекоподобных, в лазурном небе и в аквамариновом подводье. Шапочное знакомство с иностранным языком, на котором был издан данный экземпляр кинофильма, помогало Зотову внедриться в некоторые частности интриги. Валере же Рудакову с Колей Хаустовым выпало вполне довольствоваться голой наглядностью, впрочем, им хватало…
И вот на экране стала разыгрываться сценка изнасилования героини. Банда, очевидно, подонков прищучила главнодействующую мадонну на каком-то затейливом пустыре, где женщина трепетала в ожидании очередной стыковки с возлюбленным, вечно уносимым куда-то обстоятельствами навороченного сценария. Точнее сказать, свидание намечалось с центурионом любовного легиона молодой особы…Поначалу мужички-негодяи наслаждались жестокостью, а жертва отигривалась. У Валеры мелькнуло: « Гады»,…но многогранная инфузория, верно, вспомнила рекомендацию типа: если чувствуешь, что насилие неизбежно, расслабься и предайся наслаждению.
Валера почувствовал, что более не в силах наблюдать сладостно-отвратительное действие. Он опустил глаза. Но что поделаешь с ушами. Ведь как дышат, сволочи, как дышат…
Рудаков, было, принялся зарекаться от такого сорта добровольной дыбы. И тут же вспомнил, что в последний раз, проплывая гамбургской сточной канавой, вобравшей в себя, кажется, весь плотский восторг и пагубу людей, чертохвостил себя и каялся, что в другой раз пусть « ищут Буратино в стране дураков», а уж он-то как-нибудь обойдется без секса.
Валера толкнул одеревеневшего Колю Хаустова и простонал: «Пойдем вон». Огрузший от железобетонного балласта, застывающего в животе, Коля с великим усилием воли шевельнулся и похрипел мученически: «Надо драпать»….
На свежем воздухе Зотов попенял Хаустова: «Только зря потратились». Рудаков вступился за никнувшего друга, топтавшегося на месте: «Ладно, про это. Сейчас бы отлить где-нибудь». «Во-во»,- выжал речь Коля. «Так зайдите в любую кафешку»,- рекомендовал не испытывавший неудобств Зотов. «Неудобно так просто»,- заметил Валера, но у первой же забегаловки остановился и стал через стекло изучать внутренность. Отыскав взглядом табличку с двумя нулями, он дернул плечами, бросая себя вперед, но, приметив свободных гарсонов у стойки, отпрянул назад.
«Давай, Никола. Ты больше горя видел,- схохмил Валера.- Вон там дверка». Но Коля не тронулся с места. Ему сделалось стыдно, как в тот раз, когда его вышибло из эротической грезы что-то случайное, и он с удивлением нашарил на постельном белье следы поллюции, а потом скрытно застирывал все в каютной раковине…
Но тут их спас один прохожий человек, совершив как раз то, на что не отваживались два молодца, то есть вошел в кафе, пересек зал, и скрылся за заветной дверкой с кружками, и… ура! Братцы, силе примера!
Они с полчаса, как оставили позади торгово-коммерческий проспект со всем, что он выносил на себе, и шли улочками, застроенными двухэтажными коттеджами. Сегодня жители судна нарушили режим приема пищи, избежав судового обеда. В центре города было бы легко заморить червячка. Но вовремя никто не подал нужное предложение. Теперь же они шли кварталами, лишенными или не нуждающимися в услугах сферы питания. А естество брало свое. «У меня кишка кишке марш играет», - первым заскулил Коля Хаустов. Запасливый Зотов вручил товарищам по карамельке.
Наконец, они набрели на продуктовую лавку и вошли в нее дружно. Оглядевшись в ассортименте и ценах, они взяли три литровые бутыли пива метровой длины, но тощий белый батон, указали продавцу на дешевые колбасу и сыр, которые то настрогал на специальном устройстве и упаковал. Весь харч сложили в два пакета и уплатили за все про все меньше, чем за билеты в кино. «Дешево и сердито», - резюмировал Зотов за дверью.
Теперь перед троицей возникла проблема « где бы приткнуться». Они отщипывали от батона и шли дальше, выглядывая хоть какое-нибудь укромное местечко.
И вот за одним поворотом открылся переулок, сбегавший в зелень парка. Но то, что хотелось увидеть парком, явило собой местность, где укрылись обиталища тех, кто способен оплачивать тайны личной жизни, ровный посвист в покойном сне, прочие бесценности быта. Здесь было тихо, а растительность произрастала затейливая. Пешеходные жилки раскраивали зеленый пирог в определенных направлениях. Троица побрела в горочку по дорожке, посыпанной кирпичной крошкой. На перекате холма они остановились, потому что внизу лежала спортивная арена, на которой угадывалась бегающая, прыгающая и прочая публика. «Ну, и что дальше», - обиженно сказал Зотов. Коля Хаустов молча рванул по девственному газону влево от тропы. Дойдя до маленькой низины, он положил пакет в траву и сбросил с плеча сумку. « Все. Конечная одиннадцатого маршрута»,- непоколебимо заявил он и опустился на землю. Спутники сделали то же самое, так как сомневаться в пригодности этого уголка у них не было ни сил, ни терпения.
Кульки с сыром и колбасой разбинтовали на пакетах, остаток батона поломали на куски. И принялись поглощать пищу и влагу, как серьезно проголодавшиеся люди. И постепенно делались разморенными. Коля Хаустов скинул обувь, стянул носки. Внутри у Зотова затеплился уголек, и он замурлыкал какую-то бардовую тянучку. Потом оборвал себя и, «опирая на грудь», как говорят вокалы, Запел: «Эх, загу-загу-загулял, загулял парнишка-парень молодой, молодой…»
Валера Рудаков едва ли не в первый раз за весь день хождения привычно глянул в небо. Потом уронил взгляд на ближнее дерево с длинными, как вязальные спицы, иголками и большими коричневыми шишками. Вскарабкался в стать и пошел к нему.
Валера выбрал нижний сук дерева, оттолкнулся от мягкой земли, ухватился руками за сук, стал подтягиваться, но сумел лишь грудью достать шершавой коры, потому что цеп рук за толстый сук оказался ненадежным. Вторую попытку он переиначил: подпрыгнул, обвил руками сук, секунду повисел, поднял ноги и перехлестнул их, и, обтирая одеждой шелуху с коры, вывернулся из положения спелого плода. Потом он оседлал сук.
«Рассказывай, что видишь»- крикнул ему Коля Хаустов. Рудаков видел много разных деревьев и кустов, увидел свободных птиц и бабочку, пролетевшую мимо. Он добрался до ствола и забрался выше.
Зотов открыл футляр фотоаппарата и сделал несколько кадров для верной выработки снимка. Коля Хаустов снова потребовал отчета от дозорного, и Валера ответил: « Ментов не видно. Все спокойно». Зотов вспомнил значение своей личности в нынешних обстоятельствах, если, не дай бог, что, то спросят с него, и заторопил со сборами. Останки хилого пикника сложили в один пакет, и тронулись в сторону порта, направление к которому помнили все часы своего шатания по городу.
Возвращались они параллельным той большой улице путем. Зотов, увидев у входа в один магазинчик этажерку с пивной тарой, сказал хозяйственно « А зря бросили пакет. Можно было посуду сдать». « И взять еще, - добавил Коля Хаустов. – Валера, а ведь нам сегодня нужно обмывать покупки, а то носиться не будут. Что ж мы?» Рудаков вильнул взглядом на старшего группы Зотова, а тот схода отстранился: «Я пас, а вы можете».
Друзья зашли в аптеку и купили бутылку спирта с аспидной этикеткой.
Приближаясь к тому месту, где по договору сошедших на берег должен был ожидать катер, чтобы засветло вернуть людей на родной борт, отпускники увидели свой плавдом причаленным к стенке. Рудаков посмотрел туда, где утром ступил на землю, вспомнил разбитного юнгу, обученного матерщине, и подумалось ему, что, может быть, не увидит парня больше никогда. Да и других жителей этой земли, о существовании которых он не ведал прежде, а теперь принятых памятью и потому соединенных с ним, тоже, может быть, не увидит больше глазами…
От судна протянулись шланги, рты которых присосались к питательным колонкам на причале для насыщения топливом и водой.
Когда тройка гуськом, друг за другом, поднималась по главному трапу, стоявшие у борта оповестили их, что в дежурный приемный сеанс по блинду получен приказ спешить в рабочую точку, что к утру судно обслужат аккордно, что «кто не успел, тот опоздал», а вообще-то передергивание центра – « черт знает что такое», ведь вот вахтенным нынче теперь уж не попасть в город, потому что темнеет, и еще-еще в том же направлении выпаливали обойденные случаем и чьей-то волей.
Вернувшиеся приняли известие спокойно и даже равнодушно. Зотов, забирая у Хаустова и Рудакова загранпаспорта, подумал: «Ну и ладно. Не очень-то хотелось. Обойдется без дубленки». И направился по установленному порядку к руководству сдавать документы и докладывать, что за время увольнения происшествий с его группой не было.