Воспоминания.
Дядя Митя, друг моего отца Андрея, профессор Ужгородского университета, любил приходить в гости к отцу, пообщаться, поговорить о разном: о политике, жизни, женщинах, а за беседой выпить немножко хорошего коньячку. Они не просто друзья, они друзья со школы, одноклассники. Когда дядя Митя защитил профессорское звание, он принес небольшую книжицу.
-Бог с ней, Митя, я ведь тебя хорошо знаю, больше чем ее,- сказал отец, кивая в сторону научного трактата, который делал дядю Митю большим, важным, большим, чем мой отец; так мне тогда казалось, было ощущение, что эта книга, поглощала дядю Митю и моего отца, почему-то мешала общению.Отцовская шутка говорила, что мыслей много написано, а отец хотел говорить со своим старым другом, дядя Митя соглашался с отцом.
-Не обижайся, Митя, прочту, ну, рассказывай, как Ужгород, как семья? На улице вечерело, осенний день близился к концу, почему-то запоминался, втемяшивался в голову.Они говорили о партийных съездах, об отцовском совхозе, о планах - пятилетки, которые не выполнялись и о многом другом, в чём я не разбиралась, и чего понимать не могла.
Дядя Митя обронил пару фраз, что я изменилась, выросла, похорошела. Жена дяди Мити работала редактором одной из ужгородских газет. Разговор двух друзей был, как всегда интересный, но слишком сухой, точный, не помню по какой причине, но отец разрешал мне ненадолго оставаться при их общении.
В печке трещали дрова, кафель нагревался, в комнате становилось тепло, уютно, небольшие серебренные рюмки с коньяком стояли на столе не тронутыми, говорили о бабушках.
Мама дяди Мити жила одна, в огромном доме, неподалёку от нас.Дом был просторный, чистый, новый, молодой профессор приезжал нечасто, мать радовалась приезду сына и знала, что уйдя к другу в гости, придет не скоро.
На улице становилось совсем темно, ночные фонари освещали наш двор и небольшой кусок дороги. Отец взял, наконец, в руки книгу, стал перелистывать и поговаривал:
-Твои мысли, Митя, твои, живые, черт бы тебя побрал, поздравляю. Они громко смеялись.
Может сумятица была в душе отца, любившего своего друга, с которым прошло всё детство, может большая радость. Отец всегда был по-немецки сух в похвалах и по-румынски щедр коньяком, небольшие рюмки с янтарной жидкостью опустошились.
Мама не вмешивалась в общение, когда дядя Митя приходил без тёти Ани, и не очень любила, когда отец звал меня, чтобы немного посидеть с ними. Она считала, что я и так много знаю лишнего о политике, и обо всяком разном в свои четырнадцать.
Профессор истории рассказывал разные небылицы о студентах, о том, что обязательно нужно учиться, получить высшее образование, как у мамы и отца, и, что после окончания средней школы, жить в другом городе - это только плюс, прибавится самостоятельность, взрослость, отец соглашался.
В школе, где я училась, обществоведение вел толстый, грузный, высокого роста старичок, урок он начал довольно своеобразно.
-Меня зовут Михаил Михайлович, я профессор Ужгородского университета, у меня свои книги, научные статьи, а вот теперь буду работать у вас, в вашем классе,я на пенсии , вот так, друзья.
В классе стояла гробовая тишина. Профессор оказался,и в самом деле, настоящий, какие-то минуты мне было смешно, поскольку на днях дядя Митя с отцом, тоже говорили о профессуре.
Профессор на пенсии работал в нашей школе завучем и учителем обществоведения. Не знаю почему, но на уроках его не слушали, мальчишки всё время хохотали, видя его, в смешном кругленьком беретике.
Однажды, он пожаловался любопытствующим и шушукающимся юношам, что беретик не снимает из-за лысины. Профессор неожиданно для всего класса, снял берет и обнажил лысину, при этом пропустил довольно легкомысленный анекдот про француза, которому жена пыталась выписать у доктора лосьон, чтоб росли волосы… Но, увы, откровенность и искренность профессора только навредила ему, шуточки после этого только усилились и смешки тоже.
Михаил Михайлович не вписывался в наше сознание, мальчишки тестировали его по своему, на его почетное профессорское звание. Звание, конечно, не давало осечки, знания у Михаила Михайловича были будь здоров, но вел он себя, как-то не по-профессорски, не высокомерно, была в нем простота, которую мы не понимали.
Иногда... он приостанавливался, закидывал голову вверх и о чем-то думал, потом ни с того ни с сего, опять рассказывал довольно пикантный анекдот, вводя класс в полное недоумение, потом снова возвращался в свое профессорское обличье, громыхая голосом, продолжал объяснять материал,и, порой, совершенно не помнил, говорил он об этом или нет на прошлом уроке, забрасывая нас, умными терминами и глубокими умозаключениями.
Постепенно мы стали привыкать к дурацкому юмору и довольно сложному изъяснению простого в обществоведении, и понимали, что в нас старшеклассниках, он видит студентов вуза, а не обычных школьников. Мы, конечно, слушали его усложненный профессорский слог и повиновалиcь.
Михаил Михайлович жил рядом со школой и кинотеатром, забор возле его дома был громадный. Стена. Никто и никогда не видел, что творилось в его дворе, и мало, что знали о его близких!
Грузный профессор шагал по коридорам школы, пыхтя, нес школьный журнал, плотно прижимая его под мышкой, было ощущение, что его грабили раньше в подворотне, поэтому... он крепко прятал важный документ. И, снова, как обычно, проводя урок, в сельской школе, забывал, что наши головы не головы студентов университета.
Иногда, я рассказывала дома о нашем Нота Бене, что материал излагается не всегда понятно и в переплете урока проскакивают непонятные глупости, все же как – то несвойственные для профессорской сложной мысли.
Отец молчал, потом смеялся, поговаривал, что нас учат уму разуму глупыми прибаутками, на то они и профессора, чтобы запутывать то, что простым проще простого.
Мне тогда показалась, что у отца эта фраза тоже профессорская, я сердилась, думала, что профессоров в нашем посёлке много. А мама говорила, что нашему профессору делать нечего, вот он и возится с нами бездельниками.
Любимая фраза нашего учителя обществоведения - это‘’нота бене’’ , он говорил ее часто, мы послушно записывали дополнения на полях и умнели с каждым днем. Думаю, наш Нота Бене любил нас крепко и мы его тоже. До сих пор помню его темно - синий беретик с маленьким хвостиком, да, кстати, профессор, и, в самом деле, никогда не снимал берет, под которым, действительно, пряталась лысина! К евреям он отношения не имел.
Вспоминается мне тетя Аня, жена дяди Мити, она очень красивая блондинка, с пышными формами, ее миловидное лицо всегда сияло улыбкой, литературная речь лилась из ее уст, как чистый ручей, внося в повседневность, звучащего диалекта высоту и культуру.
Помню тетя Аня с мамой подолгу говорили о моде, о сапогах- чулках, которые носит вся Венгрия, что не мешало бы и себе иметь такие: такой форс моды. Кожа тоже в моде, модные кожаные юбки, костюмы, но стоят дорого.
У тети Ани было две дочери. Они так же красивы, как и тетя Аня, и душевны в разговоре, как дядя Митя, а главное, в стильной одежде разбирались без всяких журналов.
-Чутье,- говорила моя мама. Хотя я хорошо знала, что это качество принадлежало больше моей маме, которая всегда опережала моду и каким – то странным образом наперед знала, что будут носить в следующем году.
Ее должность начальника огромной мельницы обязывала выглядеть безупречно, ну... и потом, учеба в Одессе, корни поляков Животовских... давали знать о себе всегда, когда речь шла о стилях, формах и содержаниях, современного на то время света элиты небольшого городка, расположенного на самой границе с Румынией.
Со второго этажа нашего довольно огромного дома виднелись горы и купола Румынских храмов.
Разговоры о моде не заканчивались болтологией. Мамина подруга, тетя Катя, привезла маме с Венгрии сапоги голубого цвета, сапоги – чулки, фактура ткани была пропитана необычным веществом, которое придавало им сверхнеобычный оттенок голубого. Маме было очень хорошо в них.
Этой же осенью, в гости к нам приехали румыны, какие-то дальние родственники, мне удалось выклянчить черную кожаную куртку, поменяв ее на золотое колечко с крошечным красным александритом.
-Почему выклянчить?- cпросит кто-то. Потому, что молодой румын дарил мне просто так, что угодно, всё, кроме этой куртки, согласился в итоге только на обмен, это была всего лишь румынская хитрость. Носить на мизинце кольцо, подаренное девушкой, в то время было большим шиком, об этом и о многом другом, я почему-то узнавала позже всех.
За обмен меня не ругали, отец сказал, что пропаду, если встретятся на жизненной дороге шарлатаны.
-Доверчивая больно,- прошептал он, махнув рукой в мою сторону.
Молодого румына я больше никогда не видела, куртка оказалась, действительно, последним писком моды и стиля. А два профессора были только началом моих жизненных встреч с этими странными учеными мужами: институт, потом, мне как-то странно везло на чужие профессорские звания, наверное, я часто подражала своему отцу, относясь с большой осторожностью к их учености.
После школы мама привезла меня в город Н. и отдала в руки строгому и требовательному профессору словесности. Людмила Георгиевна выжимала с меня все соки.Готовила к поступлению в институт.Был нанят также профессор( или доцент по литературе) и мне, казалось, если я не поступлю, то они хором:Людмила Георгиевна, Леонид Петрович и моя мама просто прикокошат меня и все.
Шлифовалось произношение слов и звуков, чеканились слова. Вовка, сын тети Люды, говорил, что теперь они с меня не слезут, пока не доведут до филологической карьеры. Я смеялась и соглашалась с ним. Я пьянела от города Н. и неконтролируемой свободы родителями. А Людмила Георгиевна поговаривала, обращаясь к мужу:
-Ваня, Ваня, посмотри на Инну... она как балда влюбляется в наш южный город. Андрей Михайлович будет расстроен, вряд ли, Инна вернется домой,-она всегда называла моего отца по имени и отчеству.
-Я не Инна, я Инесса,- возражала я.
-Нет, нет, я все равно буду называть тебя Инна. Инесса - это слишком огромно, слишком широко и как-то слишком важно.
-Людмила Георгиевна, я не сержусь на вас, ей Богу, прощаю,но разрешаю называть себя Инной только вам, -отвечала я ей. Все смеялись, Вовка больше всех. С тех пор прошло много лет.
Отец был против южного города категорически.На это было много разных причин. Одна из них чужой,далекий край.
В той реальности, реальности моей юности, меня окружали одни профессора… Профессором мне быть не хотелось.
На первом курсе на меня накатали телегу в деканат, где назвали меня националисткой и бандеровкой.Правда,я почти ничего тогда не знала о бандеровцах.Потому, как в доме моих родителей этой темы никогда не было,да и в поселке,где я выросла тоже.Легенда о Довбуше жила.И все мы закарпатцы любили Олексу.Его борьба с панами меня по - настоящему восхищала.Крепкий, красивый гуцул был для меня символом любви к народу.
Вспоминается диалог с тетей Людой.Нас с Людмилой Георгиевной не связывало родство, она была дочерью маминой приятельницы, да и тетей, ее я никогда не называла,была выстроена тонкая грань,некая красная черта, некая дистанция,думаю,- это хорошо. Хотя, быстрее, этой субординации-уважения со взрослыми,научил меня мой отец. Л.Г. опекала меня как могла,заведующая кафедрой русского языка была строга:
-Ты, что на западенском говорила?
-Нет,пела коломыйки,рассказывала о горах, о красоте лесов,о уникальном колорите гуцул.Ничего о бандеровцах не слышала и ничего не знаю.Это старое военное эхо меня не интересует.Знаю об этом как и все! А национализм - смешно. Моя бабушка, мама отца, - немка,украинского происхождения,дед - украинский румын,вторая бабушка,мама моей мамы, - полячка,дед - украинец.О каком национализме речь? В моей семье,в семье моих родителей, - дом открыт для всех, вы же знаете,что это правда!
-И все?
-Да и все, люблю свой край, что в этом плохого, у нас люди щедрые, сердцем любят,что в этом криминального?
-Ладно, разберемся.
-Тебе сказать, кто накатал?
-Нет, мне без разницы…
Я, действительно, никогда не интересовалась, кто накатал телегу в деканат...И накатал ли действительно? Но правда все же всплыла позже сама по себе.(Коммунистические инсинуации старосты группы были глупы). В институте Л.Г. обозначила меня племянницей мужа.
На родном языке мне запретили тогда говорить вообще,причина была примитивна, поскольку в речи не должно быть никакого акцента и намека на Закарпатье,вернее, на диалект.Да, дело было даже не в этом, я хотела говорить без акцента, мне нравился русский.Я хотела быть русским филологом.
Мой выбор по началу сердил моего отца,он мечтал, чтобы я была историком,юристом,но,вскоре, он согласился с моей любовью к русской классике,он согласился с любовью к городу Николаеву, ко всему Южному и Теплому!
Акцент со временем исчез,возможно, его и не было вовсе,но все же порой я пишу с ошибками, особенно, если тороплюсь и не вникаю в текст, в его орфографию, пунктуацию или еще хуже,когда волнуюсь,просто,не вижу ошибок,хотя,грамоту знаю - диалект родного края живет во мне до сих пор.А в диалекте совсем другие правила... есть родной дом, родина...
2004г.