Начало Рождественского поста совпало с первым настоящим снегом. Он повалил ночью, мягкой корпией покрывая раны земли, заботливо скрывая наготу замёрзших деревьев…
Снег будит меня задолго до рассвета. Не то, чтобы я слышу его, а просто –чувствую. И открыв глаза, ещё не отдёрнув занавески, уже точно знаю, что за окном на сей раз не увижу до предела опостылевшей серизны последних полутора месяцев. Я не люблю этого времени года, когда невозможно разобрать, какой сезон за оконном, и дни сливаются в одно нескончаемое серое месиво… Ни зима, ни весна, а одно междометье. Слякоть под ногами, слякоть в небе. Слякоть – в душе. Межсезонье всегда тяжело. Всегда изматывает, выпивает силы, убивает с равнодушием наёмного убийцы. А что делать, если вся жизнь превращается в такое межсезонье? В междометье? В слякоть? И не личная, а всей страны? Стать циником, как многие… Или подвинуться рассудком… Броситься в бездну, очертя больную голову, которая стала тяжелее шапки Мономаха для изнемогшего тела.
Не знать, не слышать и не видеть,
Забыться сном, уйти в снега…
Дозволь не разлюбить врага
И брата не возненавидеть!1
Рассвет приближается медленно, и я снова проваливаюсь в тяжёлый полусон. Снова плывут перед глазами неясные образы, тени. Опять тени. Опять миражи. Сны наяву. На этот раз - нестрашные. И это так непривычно, что ещё томительнее...
Я вижу веранду незнакомого дома. Будто бы стою на ней и смотрю в распахнутые окна, а там - поле. Бескрайнее. Зелёное-зелёное. Зелёное-зелёное. Будто бы ненастоящее даже. За ним чёрная полоса леса. А выше - небо. Синее. С кудельками облаков, на которые я могу смотреть часами, выискивая фигуры птиц, зверей, людей, замков... Я люблю иногда вглядываться в абстракции: находить в них фигуры...
Если вдуматься, всё вокруг - одна сплошная абстракция. А в ней спрятаны люди, лица, глаза, души... Души - как найти? Как найти души людей, которые заперли их на ключ в тёмных чуланах своих тел, а ключик этот, золотой ключик, выбросили в болото, и сами же теперь кричат, умоляют найти его, поняв, какого сокровища лишились.
Жаль будет, если все эти золотые ключики, необдуманно выброшенные, выловит какой-нибудь Дуремар, и тогда людскими душами станут править шарлатаны и лже-пророки, негодяи и убийцы. Или найдётся опытный "медвежатник" и взломает двери запечатанных душ... Как это будет страшно.
Дремота отступает. Сквозь занавески просачивается свет утра. Но подняться, решительно, нет сил. Машинально вдавливаю кнопку пульта, загорается синеватым светом экран… Вереница из тридцати восьми каналов. Лиц нет. Глаз нет. Есть куклы. Каждая кукла играет отведённую ей роль, а кто-то, невидимый, дёргает за ниточки...
Видели вы барби с нашей эстрады? Они похожи на русалочек. Мастер дал им длинные почти от шеи ноги и забрал голос. Они беспомощно двигают губами, дышат в микрофон, щеголяют ногами - что есть ещё у них? Впрочем, у иных и ноги-то, между нами говоря...
А эти мальчики, так же выпущенные из одного инкубатора, выкрашенные в один цвет и имеющие вместо связок полифонические "мелодии" сотовых телефонов?
Не могу слышать! Каждая фраза режет слух. Стихов нет. Музыки нет. А что есть? Ничего нет... Игра в куклы. Кто-то играет в эти куклы, а многие, глядя на них сами становятся похожими на марионеток...
А это уже лента новостей... А, впрочем, ленты давно не стало. На все дни растянулась одна главная новость с фамилией, именем и отчеством. Точнее, с двумя фамилиями. Вот, человек с непереносимо скучной физиономией, пытается играть роль сильного лидера. Старается. Выпрыгивает из-под себя. Отпускает афоризмы на грани фола. Грозит. Извне получает по носу – и справедливо. Потому что нельзя грозить, параллельно угодливо уничтожая собственные ядерные и прочие мощи. Нельзя лезть с дурацкими советами к соседям, имея несравненный кабак в собственной вотчине. Компенсирует свои комплексы демонстрацией силы в отношении тех, кто слабее. Кто подвластен. Сильный лидер! Жалкая пустышка… Кукла с пустыми глазами… Ничего-то нет за этой самоуверенной маской. А ведь верит же кто-то… А раньше – как верили! Кому?.. Чему?..
Всякая ничтожность не выносит тех, кто её превосходит, а потому старательно подбирает контингент под себя. Что есть имитатор? Обезьяна… Не больше, не меньше. Но имитатор имитатора – это уже совсем из области абсурда. Обезьяна обезьяны… А вот же, вещает с апломбом. Подражает. Копирует интонации. Тоже грозит, тоже словечками щеголяет. В чём разница? Первый ведёт себя, как пахан на зоне, второй, как дворовый пацан, такого пахана из себя корчащий. И смешно, и тошно от обоих. А вокруг – квакеры… Бурные и продолжительные овации…
И снова ни лиц, ни глаз... Чиновники - куклы особой конструкции. Это уже не изящные марионетки, а грубо вылепленные из глины големы. У них и лица-то - глиняные. И сами они - глиняные. Стукни хорошенько - разлетятся на мелкие черепки.
Кривляются на экране марионетки, силятся доказать, что они - живые люди. Нет, нет... Они пусты внутри, надуты пустотой, которая однажды обнаружит себя. Главное, чтобы к тому времени не перевелись ещё люди с живыми глазами.
Прекрасная любовь, здесь Ложь пустила семя
И нашим миром правят уродливой рукой...2
Слышите ли вы эти вопли сотен голосов, проданных вместе с золотыми ключиками от душ Дуремарам и Карабасам? Видите вы лица их, изменившиеся в одну ночь? Так бывает, когда душа подменяется пустотой. Пустота немедленно отражается в глазах. О, эти глаза! Чёрные квадраты, ослепшие навсегда! Ослепшие, оглохшие... О, если бы вы ещё к тому лишились языка, чтобы не отравлять им души ещё живые! Но нет, язык сохранён вам, и отныне он будет повторять то, что вложат вам в уста ваши новые хозяева, дёргающие вас за ниточки. И с видом роботов вы повторите их стократно, веря или не веря в них. Впрочем, верить вы не умеете. Вера - признак живого существа. А вы уже не отбрасываете тени.
О, эти стадионы одурманенных и одураченных, слепых, ведомых слепыми к пропасти! С какой лёгкостью вы будете поднимать и опускать пальцы ваших рук по команде, решая, жить или нет кому-то, вам не известному, как было это на древних ристалищах...
По экрану расползается, с трудом вмещаясь в него откормленная, непереносимо самодовольная физиономия известного литератора. Ах, с каким апломбом вещает! И не о чём-нибудь – всё о материях сугубо возвышенных! Честь да совесть, да патриотизм, да Господь Бог…
В начале пути сей деятель писал очень приличные вещи, злые, острые. Потом ему дали премию. Острота спала. Дали звание и прицепили орденок - острота и злость испарились, остался "кисель". Дали журнал - перестал писать вовсе. Стал "писателем газет". Стихов почти не сочиняет (а если сочинит, так стыдно читать от явности высасывания из пальца, насилия над собой). Стихи произрастают из души. Регалии и многоимение душу давят своей тяжестью. Даже не столько они сами, сколько страх - потерять. Пока у поэта ничего нет, пока терять ему нечего, он пишет, как чувствует, не цензуируя живой души порывы. Как только его начинают заваливать благами, он превращается в скопца: сам себя оскопляет, сам себе подрезает язык, сам себе наступает на горло, сам драпирует свою душу, удушает её теми подушками, которыми норовит обложить тело. И вот уж нет поэта! А сколько их, звенящих званиями, продавших за них дар (душу), пишущих не стихи, а "коллективные письма"! Под заказ. Особенно хороши требования кого-нибудь "раздавить". А скольких передавили, перетоптали в прах за восемьдесят лет! В удушающих объятиях "задушевных друзей". И всё-то награды, звания... Можно ли представить себе Пушкина, Достоевского, Блока, борющихся за награды и звания? Вы - боретесь! Прислуживаясь и рассуждая о высоких принципах. Требуя покаяния от народа, но никогда не каясь - за подписи на письмах с требованиями "Позор! Раздавить! Не позволим..!", которыми по заказу власти уничтожали своих же коллег. "Интеллигенция"… Все, как один - теперь борцы с "той властью". И холопы – новой, в верности которой вы так спешите расписаться всё тем же почерком "левой ноги" - коллективными письмами. Великая вещь – привычка!
Можно ли представить себе Пушкина, Батюшкова и Языкова, пишущих коллективное письмо Николаю Первому? Или Ахматову, Гумилёва и Блока - Второму? Их имена - под их творениями только. Бессмертными. Но никогда - под жалкими "письмами возмущённой общественности". Поэтому они - гении, а вы, ставящие свои имена под творчеством бездарных чинуш-пиарщиков...
Чернильные души! Вы, зовущие себя архитекторами душ человеческих! Погибнет здание, возведённое таким архитектором. Чернильные души, вы больше не будете писать, но - подписывать! То, что скажут вам! Что не срублено топором, то изводится пером... Вашими перьями... И самые праведные речи ваши не оправдают вас никогда, потому что нет веры куклам... Совращающие малых сих, страшна ваша участь, ибо через вас приходит соблазн. И не вашим устам произносить имя Того, Кто сказал вам, что лучше было бы для вас утонуть с мельничным жерновом на шее...
Кадящие истуканам, невыносимо слушать поток ваших речей. Не ладаном, а серой пахнет от ваших каждений. Серой... Серой... Нежить всегда пахнет серой...
Странный сон приснился мне: гроб посредь квартиры,
На похорона мои съехались вампиры,
Стали речи говорить, всё о долголетье -
Кровь сосать решили погодить, вкусное - на третье!3
Хоть бы сломался этот синий экран, хоть бы рассыпалась в прах останкинская игла, трупным ядом отравляющая умы и души.
Нет сил слушать ложь... Люди, зачем столько лжи кругом? Зачем?.. "Мы настолько принюхались ко лжи, что от чистого воздуха сразу погибнем..." Откуда это? Ах, да, из детской сказки... Про розу, от запаха которой люди переставали лгать... О, если б была такая роза!
Иногда, всё реже и реже мелькают в этой тьме кромешной, среди резиновых и глиняных лиц - ЖИВЫЕ ГЛАЗА. Живые глаза, как же без них?! Куда же без них?! Дайте вглядеться в них! Не дают... Живые глаза незаконны в кукольном царстве...
Наконец, решительно стряхиваю с себя остатки сна и поднимаюсь. Сегодня – первый день Рождественского поста. И, значит, надо сходить в церковь. А, может, и не надо вовсе? Совсем не лежит душа идти на службу, на которой молодой, тучный поп, неизменно припарковывающий свой внушительных габаритов джип у самой паперти, на которой иногда просят подаяния калеки, будет торопливо и с ошибками вести службу, торопясь мчаться по «требам» - святить и кадить по установленному тарифу. От такой службы только мутно на душе становится, только соблазн один и раздражение. Уж лучше не ходить… Пойти позже, когда служба окончится, и храм опустеет. Просто помолиться в тишине, поставить свечи за упокой и во здравие…
К полудню снег прекращается, уступая место солнцу, щедро рассыпающему искры по свежему насту, и я отправляюсь в путь. Служба давно окончилась, колокола отзвонили. А жаль… Я люблю, когда они звонят. Этот звон должен наполнять всякую верующую душу, и душа эта не может быть несчастливой, потому что суть Православной Веры - Радость. Радость оттого, что Христос всегда рядом. Радость невесты в ожидании Жениха. Каждый верующий - такая невеста. И оттого радостен. И в иную жизнь переходит он - радостно. Видели вы лица праведников? Сколько света в них! Радости сколько! Святые не скорбны, а радостны. А взгляните на лица проповедников атеизма, разрушения, зла: они страшны. Видели вы портрет Салтыкова-Щедрина? В глазах - душа. Сожжённая злобой... А с другой стороны светлоликие старцы, от ясного взора которых радуется душа. Не веселится лукавым весельем, а высшей радостью полнится. Сколько этой радости, Христовой радости, во Христе радости, было на Святой Руси! А нынче - что? Радости не стало, а заполонило всё безумное веселье, веселье нетрезвое, веселье отчаянное, веселье, от которого душа гибнет... Веселье кощунников. Ликов нет, а личины повсюду. Хохочут. Откуда хохот этот? Всё это наваждение... Это пир бесноватых. Веселье во дьяволе вместо радости во Христе. Так-то и подменили...
- Радуйся, рабби, - сказал Иуда Христу.
- Радуйтесь! - говорят нам новые иуды, напялившие личины...
Чур-чур!
Радость - разве во многоимении? Радость - в богатстве. А богатство - это, когда в душе много Бога. В такой душе - и радость. А многоимение - пустота... Наивный подросток у Достоевского мечтал стать Ротшильдом с тем, чтобы иметь возможность подать всякому нуждающемуся, и даже тайно. А ведь не такая глупая идея была. Люди тратят великие деньги на дорогие одежды, мебель, машины, дома... Сколько жизней можно было бы спасти на эти деньги! Поставьте перед человеком умирающего ребёнка и новый "мерс" и спросите, что ему важнее: человеческая жизнь или новый груда железа в его гараже? Этот вопрос решает всё. И ведь как часто – железо перевешивает…
В последнее время ловлю себя на мысли, что всё меньше и меньше хочу чего-либо. Прежде хотела. Славы. Денег. Любви (не принца(!): здесь сложнее). Ещё кучу всяких мелочей. Теперь не хочу ничего... Нет, денег ещё хочу (но уже иначе: не душой (страсть), а головой). Хочу не для того, чтобы купить что-то, а для того, чтобы было что отдать. Тем, кому нужнее. Славы уже почти не хочу. Однажды чуть-чуть ощутив её привкус на губах, не почувствовала никакого удовольствия. Слава должна быть доброй. Слава - тяжёлая ноша. Ответственность. Несвобода. Зачем? Ни слава, ни деньги, ни куча безделиц (у них есть, а у меня нет: я тоже хочу!) не сделают меня ни на грамм счастливее. Тогда - зачем?..
Я устала - хотеть. Не зря у Бальзака при мысленном слове "желаю" жизнь героя сокращается вместе с шагреневой кожей, которая эти желания исполняет. Счастлив не тот, кто много имеет (это ещё вопрос: он ли имеет вещи, или вещи становятся его господами и диктаторами), а тот, кто умеет довольствоваться тем, что у него есть (даже если нет - ничего).
Всё, что мне удавалось в жизни, получалось у меня "случайно". Помимо воли моей. Без моего участия. Стоило приложить усилие - не выходило ничего.
На самом деле, случайностей нет. Есть судьба. Судьба задумана Богом. Это некий Путь, коему нужно следовать, не уклоняясь. Кто не уклонится, тот не будет подвержен случайностям. Ему будет дуть в лицо ледяной ветер, мести вьюга, лить дождь, его будет обжигать солнце, но это будет его Путь. Путь, где всё определено Богом. Никто не управит лучше... Понявшему эту простую истину идти легко...
Но многие Пути боятся. Сворачивают, ищут обходных тропок, пытаются срезать! Вот, тогда-то и начинаются случайности. Пока человек на Пути, его ведёт Бог. Он защищён от случайностей. Но, стоит отклониться, попытаться самоуправствовать, как защитная сила исчезает. Своеволие карается строго. Чем дальше человек отступает от Пути, тем слабее связь его с Богом. Теперь он решает "сам" свою судьбу. Точнее, решают все, кроме него и Бога. И мыкается несчастный, потерявший Путь, как слепец в непроходимой чаще, где только топи, буреломы и наваждения... Рвётся из терний, ищет вновь свой Путь и не находит... И сколько крови и сил уйдёт, прежде чем найдёт (если найдёт). И жизнь оказывается всего лишь не сбывшейся судьбой. Не сбывшейся из-за человеческой гордыни и своеволия. Иногда - трусости. Путь кажется слишком тяжёлым. Но, как бы ни был он тяжёл, он прям и ведёт к Богу. И всё, что Он задумал о человеке, сбудется на нём. Каждое лыко встанет в строку.
Сошедшей с Пути обрекает себя стихиям. Не свою судьбу проживает он, но цепь случайностей. И не на кого роптать ему, так как сам он нарушил высший замысел о себе. Смотрите внимательно: не оступитесь. И тогда всё, что должно сбыться, сбудется. А любая случайность будет всего лишь частью закономерности - Замысла. И никакая случайная пуля не остановит сердца до тех пор, пока Путь не пройден, положенное не исполнено.
Очень мало людей, которые идут своим Путём. Большинство теряют его... Поэтому так много не исполнившихся судеб кругом, каждая из которых печаль Творца, потому как всякий Творец сокрушается при виде испорченного творения...
Что наша жизнь? Театр... Игра... Дорога. Дорога, которая, должна вести ко Храму. А мы странники на ней. Пилигримы, бредущие от восхода к закату. Чем больше у нас имущества, тем тяжелее идти. Имущество не потащишь на собственном горбу, а, если и потащишь, то скоро устанешь. Значит, нужны арбы и мулы, которые бы тянули эту ношу. Но на бездорожье арба непременно застрянет. И мы вместе с нею. И жаль будет бросить накопленное. Так, остановясь посреди пути, мы окаменеем, ибо останавливаться нельзя. И дороги назад нет у нас. А пилигримам, обременённым лишь собственным телом да отрёпьями - идти легко. И они, верно, дойдут до своего Иерусалима...
Хорошее утешение для таких нищих доходяг, как мы. Нас ничего не удерживает на этой дороге, и мы идём по ней бодро, оборванные, но гордые люди, превращающиеся иной раз в паяцев.
До церкви идти недалеко. Но на полпути к ней, неподалёку от районной поликлиники меня останавливают двое. Приторные улыбки, ласковые голоса. Совершенно одинаковые при полном внешнем различии лица. И глаза. Не видящие.
"Ловцы человеков"!
- Только те, кто будут с нами, спасутся, ибо Он грядёт... И для спасшихся не будет ни болезней, ни смерти... И больниц не будет!
- Одни морги! – зло бросает один из прохожих, которого они так же попытались «подцепить».
Не обращают внимания... Они, вообще, не смущаются ничем, ни от чего. Они упрямо внушают своё, впихивают свою литературу. У них пустые, остекленевшие глаза... Стеклянные глаза... Как у кукол... Эти куклы служат своему Хозяину. Своему Карабасу. Они переведены уже на высокое положение Дуремаров. Они ищут золотые ключики к человеческим душам...
Господи, до чего же они все похожи! Дельцы, политиканы, эти... Одна и та же суть... Одни и те же стеклянные глаза и резиновые улыбки... "Cheese..." Дуремары... Ну, кто, кто попадается на их крючок? Ведь так очевидно...
Карабасы сами редко выходят на публику. Они лишь дёргают за ниточки. Невидимо. И посылают Дуремаров за ключиками, кои мы так опрометчиво разбрасываем...
- Подайте нам на строительство нашего храма!
- Простите, но я православная.
- И отлично! Вас Христос чему учил? Просящему у тебя - дай. Мы просим! Дайте! Христос будет вами доволен! А вам возвратиться в сто раз больше даденного!
Скорее, скорее, прочь от них! Почему с ними так тяжело спорить? Почему они никогда не сбиваются? Они точно знают, чего хотят... А мы?..
Что мы делаем в жизни? Подкладываем дрова в вечный огонь, в котором будем гореть после...
Страсть - язва души. Когда желудок язвенника алчет запретной пищи, то, насытившись ей, лишь во время насыщения бывает рад, и тем горше расплата затем - сильнейшими болями. То же с душой. Момент удовлетворения страсти - удовольствие. Но после она мстит, разгораясь пожаром и сжигая душу.
- Есть у меня страстишка... - говорит человек, улыбаясь, весело.
Чему веселишься, человече? Понял ли сам, что сказал?
- Есть у меня мука... - этому ли веселишься?
Страсть - мучение, мука. Страсти на кресте Господь испытывал. Телесные страсти. Страсти душевные - мука не меньшая, но хуже даже. Всякий час, всякое мгновение распинаема душа различными страстями, вбивающими в неё гвозди, заставляющие исходить кровью, а мы ещё и веселимся, и умножаем. Душевный мазохизм, безумие - вот что это! Гордому человеку от всего больно: посмотрели не так, сказали не то, не дали чего-то... И мучается! Ведь он же всех лучше! Венец творения! И в каждой пылинке уже укол самолюбию чувствует, и ежится. Вот, уж страсти! Вот, уж мучения! И точат душу обиды нескончаемые, самим человеком часто измысленные - и нет покоя душе. "Страстишки"... Похваляются... А этому - играть нужно. А тому - съёсть что-то. А третьему - чтобы хвалили его. А десятому - денег подай. А двадцатому - утех любодейных... И в этом-то горниле душа варится, как в лаве вулканической. Улыбаются: "Страстишки"...
А спроси его, думающего, что "страстишками" питается, а на деле себя им, как дракону, скармливающего без остатку:
- Счастлив ты, человече?
- Нет...
И для чего всё?...
Сколь же мало измеряется плотью, плотским, внешним. Можно быть богатым, прославленным, успешным и в то же время - несчастнее нищего калеки. Счастье - состояние души, духа. От внешнего счастлива она не будет никогда. Внешнее даёт краткие вспышки псевдосчастья. Счастье мирское - мираж, который в любой момент может растаять без следа. А истинное счастье достигаетcя постоянным трудом духа, приближением его к Богу и обретением через это благодати и спокойствия. И, понимая это, осознаёшь, как же далеко ещё до Бога! Как непоправимо далеко отстоим мы от Него...
Кого-то неуловимо напомнили мне эти охотники за душами. Кроме политиков и разномастных дельцов, особливо подвизающихся на культурной и идеологической ниве, редакторов журналов и газет. Эти, впрочем, на той же ниве подвизаются. Карабасы, похищающие золотые ключики чужих талантов, не имея своего... Лгущие чуть ли ни в каждом слове. А, может, и не лгущие? Просто у нас разное понимание лжи, Слова. Для одних слово – прах, незначащий звук, для других Слово – священно. Потому Слово – начало всему.
Медицина знает, что расплатой женщины, ведущей распутный образ жизни, нередко становится бесплодие. Та же участь «творцов» нетяжёлого поведения. Духовно бесплодные, они ничего не способны дать, а только отнимать, присваивать, извращать и похабить чужое. Всё то же обезъянничанье, каким искони занимается их верховный главарь, пытающийся изображать Бога. Обезьяны земные пытаются изображать гениев… Если и есть у них совесть, то сугубо партийная. Независимо от названия партии – ведь они так плавно перекочёвывают из одной в другую.
Партийная совесть была выдумана бессовестными людьми для оправдания бессовестности личной... "Совесть - палка о двух концах..." (это - Бальзак, кажется). Партийной совести у меня нет. Своя (палка) колотит преимущественно саму меня. Моя совесть - жернов на моей шее. Сбросить бы... Но: Совесть - глас Божий в человеке. Если Совесть так нещадно меня колотит, значит, Бог всё-таки во мне ещё есть, и для меня не всё потеряно.
Интересно сказать правду (свою, по совести) человеку (неприятную для него), который тебе сделал добро, это стать неблагодарной свиньёй или проявить принципиальность? Всё-таки иногда лучше промолчать. Но у меня - не получается. Я - как пьяная - что на уме, то и на языке.
Но - неужели лучше лгать, лебезить, прогибаться? Подобное поведение унижает и того, кто так ведёт, и того, перед кем так расшаркиваются.
Постоянно чувствую, что не могу вписаться в какую-то одну общность. Где бы я ни находилась, я оказываюсь немного вне данного сообщества. Кошка, которая гуляет сама по себе. Иногда это даже утомляет... Тем паче, что все кругом разбились на лагеря и заняты вечным делом: грызнёй. Между собой. Все против всех (за всех и против всех). Все за Россию (свою) против всех (значит, против России). Поединок гордынь, поединок идей, поединок фантасмагорий! Господи, доколе же?.. Чем больше говорят о необходимости объединяться, тем больше отталкиваются друг от друга, точно магниты, повернутые друг к другу одинаковыми полюсами... "Люди похожи на стаю дикобразов: они хотят согреть друг друга, прижимаются, но лишь колют друг друга своими иглами..." Откуда это? "Влюблён по собственному желанию"? Кажется...
Желающему творить на земле Правду Божию - истреби прежде кривду в душе своей.
Желающему бороться со Злом во имя Добра - истреби прежде злобу в сердце своём.
Ненависть и злоба - разрушают душу человеческую, отравляет её ядом, заставляют страдать, вносят раздрай и парализуют начало благое.
Зло не может и не должно быть безнаказанным. Но не сможет посеять добра тот, кто сам злом одержим и ненавистью ослеплён, ибо, подняв меч, обратит он его и на правых, и на виновных, и первых погибнет более последних, ибо их больше.
Не злобою и ненавистью должно быть взращено возмездие. Но гневом праведным. Когда обличал Христос фарисеев и изгонял торговцев из Храма, ужели ненавистью полнилось сердце его? Нет! Но сокрушением о неведающих и праведным гневом на поругающих Дух Святой. Справедливое возмездие - не есть самовластная месть, а именно она питаема злобою и ненавистью.
Сердце, этими чувствами пропитанное, какой плод дашь ты? Как мыслишь ты сеять добро, когда само ты суть озлобленно? Как мыслишь сеять свет, когда помрачено?
"Меч Справедливости, карающий и мстящий,
Отдать во власть толпе..."4 - не то ли мыслишь?
Страшён меч в руках толпы, ибо она всегда бессмысленна, всегда беспощадна, ибо, когда люди собираются в толпу, то человеческое теряется в них, а животное просыпается с неудержимой силой.
Поднимающий меч во Имя Справедливости и Истины - очисть сердце своё от злобы и ненависти, но оставь в нём лишь гнев праведный и любовь.
Кто, снедаем злобой и ненавистью изнутри, возжелает сеять добро и правду и возьмёт меч, тот лишь впадёт в лукавствие и преумножит зло, и не простится ему.
Но, чьё сердце любви полно, и не может зреть поругания святыни, кто исцелился сам от слепящего озлобления, тот лишь имеет право обнажить меч не ради себя (о себе не может быть памяти здесь), но ради поругаемой Истины, памятуя о том, что всякий меч поднявший, должен быть готов пасть от него.
Ненависть и злоба никогда не даст плода доброго, а посеявший их пожнёт кровь и разрушение.
Однако, вот и церковь. Настоятельского джипа уже нет, как нет и нищих. В храме малолюдно, тихо и немного душно. В полумраке горят разноцветные лампады и десятки свеч. Тает воск, трепещет пламя… Отчего перед тем, как угаснуть, свечи всегда горят особенно ярко, вспыхивают напоследок? Отчего те, что тоньше, хрупче, чей срок так краток, ярче и щедрее дарят тепло и свет, нежели их толстые, длинные сёстры? Каждая эта свеча – как душа человеческая. Кто зажёг их в это утро? Что имея на сердце? О чём печалясь и радуясь? О ком молясь? Устремляются светлым пламенем молитвы в небеса – да услышатся они!
На огонь я могу смотреть бесконечно долго. Огонь – моя стихия. И не менее долго могу смотреть – на лики икон. И на некоторые живые лики. Но таких почти не встречается теперь…
Живые лики... Раньше их много было... Или мне так казалось? А теперь их меньше, меньше, меньше...
Вчера была у Отшельника. Мы зовём его так, потому что живёт он в своём подвальчике один. Говорят, будто он монах в миру, но я не знаю, правда ли... Хотя похож. Он в своей каморке с едва просачивающимся светом живёт, точно в келье. Икона, лампадка, свечи, тюфяк, стол, стул, а ещё - огромное количество сушащихся трав... На гвоздях охапки весят. От них - дух в коморке особенный. А ещё книги везде лежат. Стопками. Старые. Кажется, входя сюда, будто это не поэта дом, а вещуна, знахаря... Он и сам похож на знахаря...
Он и не поэт по профессии. Он - дворник. Метёт двор своей метлой, смотрит куда-то вдаль, видя ведомое лишь самому себе. Дворник-философ. Дворник-поэт. Только у нас такое может быть...
Сажает меня на тюфяк, говорит медленно, густо:
- Торопишься, суетишься, красавушка. А не надо. Надо размеренно жить. Дышать глубоко, полной грудью. Глубокий вдох - он до-олгой. Глубоко дыши, спокойно, ровно. И живи, как дышишь. Ровно и спокойно, не растрачиваясь. Тогда и жить будешь долго-долго.
- А стоит ли?
- Что?
- Да жить... долго...
- Эх, глупая ты! Кто правильно живёт, тот жить не устаёт! Тому жизнь не в тягость, а даже тяжесть её - в радость! А вы! - рукой - лапою медвежьей - машет. - Хлипкий народ пошёл! Что у вас? Нервы, настроения, терзания... Блажь всё это и глупость, и от лукавого. Оттого, что с Богом распря у вас. А, когда дети с отцом в ссоре, это всегда плохо. И разговоры-то ваши напрасные все… Языком-то молоть – не грядки полоть, а за хлеба ломоть надо дров наколоть… Вы всё говорите – себя заговариваете. Голоса зычные. Вы за ними ни других, ни себя не слышите. А вы хотя бы несколько дён попробовали бы в тишине прожить: природу послушать, сердце своё, Господа Бога… Богу молись да пред бесом не гнись - будет тебе и радость. И дышать легко станет. А то ведь тяжеленечко тебе, красавушка, дышится?
- Тяжеловато…
- А потому что не умеешь дышать. Плечи расправь, грудь расправь, голову подыми и дыши, руки разведя. Как птица! - и развёл, и вздохнул богатырской грудью, шумно.
Пьём не чай, а травничок, смотрит ласково из-под косматых бровей. Не хочется уходить, а надо, пора...
Живой лик. Природой созданный, от неё неотдельный. Дорогой бесконечно за то одно уже...
Затеплив последнюю свечу, я озираюсь по сторонам. Старуха-свечница, дюжий охранник, пара прихожанок… А того, кого втайне надеялась увидеть, нет. А с чего и надеяться было? Если видела лишь однажды? Несколько лет назад? Тогда была – служба. Безотрадная, как и большинство нынешних. Спешащий поп безжалостно комкал её, картавящий юноша-пономарь сбивался… Позади перешёптывались дородные тётки, как коршуны, накинувшиеся на сделавшую им замечание прихожанку. Лица у всех – или отсутствующие, или раздражённые. Но среди них был один – лик.
Тот человек ничем не выделялся из толпы. Ни ростом, ни статью. Скорее даже затирала его, присутулившегося за колонной, толпа. И усталое, худое, как у схимника, лицо не обращало на себя внимания особой красотой. Но обращало гораздо большим – одухотворённостью, полнотой глаз. Глаз, в которых я узнала свои мысли, своё настроение. Также маялся он, созерцая странное действо. И всё же не уходил. Дожидался конца.
Кто был этот человек? Откуда появился вдруг? Куда ушёл? Если бы тогда обмолвиться хоть словом! Но не подойти же самой было… А он не подошёл. Хотя несколько раз встречались взгляды.
Что ж, значит, не дал Бог…
А только столько времени прошло, а память всё хранит бережно этот образ. И теплится надежда, что ещё пересекутся пути. И стоя на том же месте, где тогда стоял он, я ищу его глазами. Но его на сей раз нет…
Я возвращаюсь назад. Ветер изредка взметает белую пыль, а небеса уже темны. В эту пору года дня почти нет. Промелькнёт и канет в черноту. Я иду по дороге, по чёткам вычитывая попеременно «Богородицу» и «Иисусову молитву», но мысли норовят убежать совсем в иные материи…
Впереди у меня длинная-длинная ночь... Холодная, чёрная, бессонная... Но её я жду как избавления. День - слишком реален. Мне неудобно в нём. А ночь всегда немного нереальна, вымышлена, как сама я... Ночь - моя стихия. И в неё я устремляюсь...
Ночь разделит со мной снег, и память, и грёза о том, что где-то на этой земле есть ты, мой единственный человек, встреченный однажды и бестолково потерянный... Почему разошлись наши пути? И где нам теперь искать друг друга?
Эту ночь разделит со мной и самый верный мой друг – Муза. Часу в четвёртом она осторожно подкрадётся ко мне и станет шептать на ухо строки, из которых к утру будет соткана новая песня, посвящённая тебе, мой далёкий невстреченный, тебе, вечный гость моего одиночества. И я буду петь её, представляя тебя рядом.
В снежных сумерках зимнего дня
Силуэт различаю знакомый…
Милый друг, посмотри на меня!
В ледяную весь мир ввержен кому.
Только сердце моё горячей.
Не страшны ледяные кордоны,
Что растают от огня свечей,
Не угаснувших в царствии сонном.
Милый друг, посмотри мне в глаза!
Как ты жил без меня эти годы?
Проскитались всю жизнь по лесам,
По дорогам, где нет пешеходов.
Ты стремился вперёд. Я лишь шла за тобой,
Белой тенью скользила по следу,
Охраняя очаг, что носила с собой,
И добру обещая победу.
Я искала тебя! Милый друг, оглянись!
Разве я до того изменилась?
Ты печален, как ночь… Светлый мой, улыбнись!
Небо даст нам ещё свою милость.
Ну, пойдём же, прошу! Нам нельзя замерзать…
Я очаг наш затеплю средь вьюги.
Мы ещё не успели так много сказать…
Милый друг, дай же мне свою руку!
Разведём мы огонь и к нему созовём
Всех живых. Вспыхнут в сумраке свечи.
Соберём все осколки, и раны от них
В искалеченных душах залечим.
И тогда снова алое солнце взойдёт,
И распустятся белые розы.
Помнишь милый, как сад наш далёкий цветёт?
Помнишь ли, как волнуется в грозы?
Всё вернётся, поверь мне! Ты только услышь!
Не сдавайся холодному плену.
А иначе самой мне останется лишь
Преклонить безразлично колена
И застыть навсегда, чтоб полярная ночь
Воцарилась навеки над нами.
Только вместе мы в силах её превозмочь
Не принявшими холод сердцами.
Ты не бойся пути, мой единственный друг.
Ты всё вспомнишь, что было когда-то.
И биенье сердец громче яростных вьюг,
И очаг наш сильней снегопадов.
Мы прорвёмся к заре. Мы увидим её!
Через бури – к зелёному краю,
Где нам здравицу первая птица споёт,
Мы дойдём, я тебе обещаю!
1. М. Волошин
2. Ю. Шевчук
3. В. Высоцкий
4. М. Волошин