Задолго до официальных телешоу с красавицами в СССР, мы у себя на филологическом факультете ещё в 1976 - 1982 годах регулярно проводили конкурсы красоты. Иначе и быть не могло, потому что, вращаясь среди стольких красивых девушек и женщин, собранных в одном месте, невозможно остаться холодным посторонним наблюдателем. Но руководство кафедры и прочих чиновников нашего Ивановского государственного университета мы старались не волновать своим подражанием загнивающему Западу. Всё было келейно, по семейному, без слёз и истерик, а само итоговое награждение проводилось после лекций в одной из пустых аудиторий.
Нас, мужиков, на заочном отделении училось всего четверо. Естественно, мы все и вошли в компетентное и неподкупное жюри. Против этого никто не мог ничего возразить, так как сам конкурс проходил в глубочайшей тайне. Претендентки лишь смутно о чём-то догадывались, видя наше повышенное к себе внимание. А в это время все их достоинства придирчиво изучались опытными специалистами в разных номинациях: во время лекций и семинаров (разговорный жанр, костюм, эффектные позы), в столовой и в буфете (правила этикета), при беготне по длинным коридорам и лестницам (походка, фигура), после экзаменов и зачётов (умение пить и курить) и вообще везде, где они мелькали перед нашими глазами.
На нашем курсе училось чуть больше пятидесяти женщин. Но так как на заочное отделение идут далеко не самые молодые и красивые, то реальных соискательниц титула красавицы было всегда не больше десяти. Из них половина была уже замужем и с детьми, что противоречит самому названию конкурса, но мы, будучи джентльменами до мозга костей, всё-таки оставляли им шанс пробиться к короне. Кроме того, на дневном отделении филфака и у соседей (историков и юристов), тоже было много знойных красавиц, которые украсили бы собой любой конкурс, но так широко размахнуться у нас не хватало ни времени, ни денег. Хотя иногда мы увлекались и чужими красавицами, но чисто в личных интересах и в свободное от проведения конкурса время.
За те несколько лет, что мы проводили наш конкурс, в финал выходили обычно одни и те же три участницы. Одна поступившая вместе с нами и две красавицы, перешедшие к нам с дневного факультета.
Та, что дрожала вместе с нами на вступительных экзаменах, была местной, ивановской. Но она выделялась в толпе ткачих на улице так же, как негр, идущий по улицам Пекина, среди китайцев. Она была очень яркая, эффектная брюнетка и сразу бросалась в глаза всеми своими статями: огромными зовущими глазами, пышными формами и такой играющей походкой, что даже головы вечно голодных и замученных зубрёжкой студентов, всегда поворачивались в её сторону. В ней удачно сочетались совершенно два разных типа женщин - рубенсовская томная красавица и взрывная испанская Кармен. Курила она только дорогие иностранные сигареты и откликалась на имя Нинель. Если кто-то, забывшись, при всех называл её просто Ниной, она обиженно надувала губки и отходила в сторонку, как будто тут плохо пахло или ругались матом. Меня она всегда вгоняла в краску своими глупыми вопросами про каких-то зарубежных модерновых писателей: "- А ты не читал такого-то? А этого? А вон того?" Она не работала, где-то лишь числилась для справки в университет и мучилась от безделья целыми днями. А мне не хватало времени даже классику бегло пролистать перед экзаменами, не говоря уже обо всей дополнительной литературе, тоже входящей в программу и в билеты на экзаменах. К тому же я всегда был патриотом своей страны и в те годы тащился от "Вечного зова" и "Теней, исчезающих в полдень".
А Нинель всегда держала в руках очередной номер "Иностранной литературы" и надоедала всем со своими "ахами" и "охами" о том, какой душка-писатель там напечатан. Вот она и стала нашей первой королевой красоты. Мы купили цветы, несколько бутылок крепкого красненького, хороших сигарет и после лекций провозгласили Нинель первой Мисс Филфака. Как и положено, одели ей на голову корону из фольги, вручили диплом, удостоверяющий это почётное звание, с подписями всех членов жюри и с нарисованной симпатичной женской головкой. Нинель была очень тронута, со всеми нами от души целовалась и пила краснину из гранёного стакана, интеллигентно оттопырив мизинчик. Домой она шла походкой настоящей королевы в сопровождении четырёх её почитателей, открыто любовавшихся её прелестями, сыпавшими комплименты в её адрес и тайно мечтавших соблазнить это чудо природы.
Что интересно, все три наши "мисс филфака" были из семей военных и, если не врали, то у всех папы были полковниками. Наверно, это просто случайное совпадение, но с нами оно сыграло злую шутку. Они вращались в совершенно другом обществе и поэтому нас, бедных и зачуханных заочников в вечно неглаженных брюках и мятых рубашках, они не воспринимали ни как потенциальных женихов, ни как любовников, которые уже в то время водили их по ресторанам и катали на машинах. Видимо, только этим и объясняется то, что мы все четверо, как ни старались, так и не смогли соблазнить ни одну из наших избранниц. По крайней мере, лично я не могу похвастаться этим.
К тому же, трое из нас были уже женаты. Я вообще был молодожён - женился через год после поступления. Лёха Калюжный (по кличке "Никому не нужный"), жил в пригороде Иванова и в то время то сходился, то расходился со своей второй женой Люсьен, которая не хотела от него иметь детей, так как он был неуправляемый, особенно когда хорошо выпьет. В такие моменты он бил себя кулаком в грудь и гордо кричал: "- Я - гонщик! У меня группа крови в правах!" Это было похоже на правду, так как каждый год он что-нибудь себе ломал - то ребро, то ногу, и очень гордился многочисленными шрамами на теле. Когда он катал меня на своей красной "Яве" по окрестностям Иванова, я мысленно составлял текст завещания в пользу дочери и жалел об одном, что не успел его заверить раньше у нотариуса.
Третий наш почётный академик, Серёга Лаврентьев, был самым старым из нас и работал журналистом местной газеты в городке Мантурово Костромской области. Лицом, фамилией и поведением он сильно смахивал на Лаврентия Берию - такой же лобище, очёчки, маленькие, глубоко посаженные глазки и коварный характер. Это был тихий, такой ползучий сексуальный маньяк. Когда мы ещё только поступали и жили в общежитии, то девчата уже тогда прятались от него за нашими спинами во время всех сабантуев. Чуть-чуть выпив, он западал на любую женщину, находившуюся в пределах его видимости и досягаемости. Как лунатик, со стеклянными глазами, плавными движениями он брал её за руку, начинал гладить, мять-обнимать, оттеснял куда-нибудь в уголок и там уже начинал наглеть и домогаться. Девки боялись его как огня. Ради смеха, все наши парни, сговорившись, выходили в коридор, будто покурить, оставляя Серого одного на пять-шесть красоток и через десять минут они все по очереди с визгом выскакивали из комнаты, поправляя на себе одежду. Кстати, потом он жил всегда отдельно от нас, снимая комнаты у разных вдовушек, которых в Иванове было полно. Мы каждый год просили его привезти и показать нам фото своей жены, чтобы хоть поглядеть на ту бедняжку, которая спит рядом с таким монстром. Но он даже от нас скрывал все нюансы своей личной жизни и все концы прятал в воду. Поэтому наше любопытство так и осталось неудовлетворённым.
Четвёртый член нашего жюри - Валерка Комаров, был самый молодой из нас и являлся полной нашей противоположностью. Ему не очень везло с невестами и он строил из себя такого прожжённого повесу и закоренелого холостяка, хотя работал, можно сказать, в малиннике - физруком в ПТУ и по вечерам любил нам рассказывать, как провинившихся пэтэушниц оставлял после уроков и отрабатывал с ними на мягких матах отдельные физкультурные упражнения. Это у него называлось - "сдача зачёта". В отличие от нас троих, высоких, стройных и черноволосых, он был маленький, кругленький, вечный такой хохотун с гривой рыжих волос, завивавшихся в колечки. Лёха с Серёгой его не любили за плебейские провинциальные манеры и жизнерадостное восприятие жизни - даже в лютый мороз и в дождь Валерка всегда улыбался, напевал что-то себе под нос и был готов заниматься при любом шуме и в любой обстановке. За красные щёки и невинный детский взгляд, Лёха звал его не иначе как "Митя Иванов", что по ивановским меркам должно было означать высшую степень приближения к простому народу, то есть, если по сказочно-научному, эдакий Иванушка-дурачок. Сам Леха был сторонник гусарского образа жизни, писал стихи, подражая своему кумиру Денису Давыдову, и с чувством читал их нам где только мог, даже за столиком в ресторане. А я с Валеркой сразу как-то сдружился, так мы все шесть лет учёбы и прожили вместе на частных квартирах, где он был незаменимым кашеваром и задушевным собеседником. В одну из зимних сессий мы с ним сняли даже целый частный дом на двоих и он утром и вечером топил печь. Тогда же он нас всех чуть не отравил угарным газом, когда мы весело отмечали сдачу очередного трудного экзамена. Мы все трое отлёживались несколько дней с дикой головной болью, а Валерка, как ни в чём не бывало, бегал на лекции, по магазинам и в аптеку. Его не брала ни одна зараза. Единственное, чем он иногда доставал меня до печёнок, это своим милым заиканием, когда начинал пересказывать длинные и скучные литературные произведения. Тут бы и мёртвый не выдержал. Зато на экзаменах это был его фирменный конёк. Волнуясь, он начинал от натуги трясти головой и так мекать и бекать, что преподаватель тут же останавливал его, махал руками и, похлопывая по плечу, успокаивал: "- Хватит! Хватит! Вижу, голубчик, вы прекрасно знаете материал. Давайте вашу зачётку!" И ставили ему одни пятёрки. Мы все (даже многие наши девчата) его за это тихо ненавидели, так как нам приходилось отдуваться по полной программе даже ради позорных троек, а иногда и пересдавать по несколько раз одно и тоже.
Но, несмотря на все наши различия в происхождении и воспитании, у нас было много общего в то весёлое время - мы были молоды, любили вкусно поесть и выпить, бегали за красивыми девушками, были переполнены до краёв замыслами и мечтами.
Поэтому второй королевой красоты по праву стала Дженни. Она жила в Москве и само слово "москвичка" на троих провинциальных членов жюри действовало завораживающе. Они все мечтали хоть на время попасть в Москву, чтобы очутиться в самом центре культуры, науки, власти, среди красивых женщин и умных людей. А я тогда работал в снабжении и каждую неделю мотался в Москву по делам, где только там не болтался в свободное время, так что мне лично было всё равно, откуда приехала наша красавица, лишь бы она радовала глаз и душу своими прелестями. В этом смысле я был более строгий и беспристрастный судья, чем остальные. Но и моё сердце дрогнуло и сладко заныло при более близком общении с таким русским чудом. Дженни была плотненькая, несколько полноватая книзу шатенка, с очень интеллигентными манерами и тихим грудным голосом, от которого всё обмирало внутри и начинало приятно дрожать и вибрировать. Её можно было слушать бесконечно, этот голос завораживал и уводил в такие сладкие дали, из которых очень не хотелось возвращаться в нашу скучную действительность. В те годы мы ещё не знали, что такое секс по телефону, но воздействие на нас её голос оказывал почти такое же, стоило только на секунду нечаянно закрыть глаза. Ко всему прочему, она была ещё и умная: её толковые объяснения стирали любые белые пятна в наших спешно нахватанных из разных источников отрывочных знаниях. Личико у неё было, как у кустодиевских купчих на картинах: круглое, всегда свежее, как спелый персик и очень нежное при прикосновении. (Мы с радостью и подолгу целовали её, поздравляя со званием "Мисс филфака"). Но в отличие от купчих, её лицо изнутри светилось интеллектом. В её присутствии казалось кощунством не то что ругаться матом, а даже говорить громко. Когда она одаривала кого-нибудь из нас улыбкой, это был праздник на весь день. Уже засыпая, ворочаясь в темноте и слушая задорный Валеркин храп, я вновь и вновь вспоминал пухлые губки Дженни, её бездонные голубые глаза, пышную грудь под прозрачной блузкой, белые сдобные плечи... А вообще-то, про всё то, чем её не скупясь одарила природа, перед сном лучше было не вспоминать. Не давала спать и обида пополам с чёрной завистью - почему такая шикарная женщина опять достанется какому-то солдафону, а не нам, высоколобым филологам, знающим подлинную цену и меткому слову, и настоящей женской красоте. Эта умница Дженни, чтобы пресечь в зародыше наши к ней приставания, часто повторяла нам, что любит только военных и мужа искать будет среди этих сильных и смелых людей. У неё была романтическая натура дочки полковника и она была так далека от суровой прозы жизни, как мы все трое от Нобелевской премии по литературе. Поэтому мы с Лёхой втихаря хихикали после таких её слов и вспоминали, как обмывая в ресторанах экзамены, встречи и расставания, видели ивановских военных в самых разных видах: спящими на столе, под столом, на лавочке в парке и орущими матерные песни на ночных улицах города невест. Мы по доброму жалели её за инфантильность в этом вопросе: мол, дурёха ты, дурёха, мало тебе папы полковника, куда ты лезешь, наплачешься горькими слезами с этими фуражками да сапогами по дальним гарнизонам, то ли дело мы, вольные штатские птицы, выбирай любого...
Жила она где-то у тёти за городом и на все наши попытки проводить её до дома, отвечала всегда одинаково - спасибо, я доберусь сама, а ко мне в гости нельзя. Видимо, у неё уже был жених и, наверно, страшно ревнивый. А потом мы как-то заметили у неё на правом пальце кольцо и вроде бы от неё стало чуть-чуть попахивать портупеей и хорошим парадным гуталином. А может, нам всё это только казалось от обиды, что нас так беспардонно отправили в отставку, не дав ни одного шанса в погоне за благосклонностью этой королевы, нами же и возведённой на престол.
Третьей и самой сексапильной мисс стала Эллен. Она появилась у нас летом на четвёртом курсе. Для нас это было как удар грома среди ясного неба. Эллен была самая молодая, самая красивая, самая соблазнительная, самая зовущая, самая-самая... Жила в тот год она в Молдавии и приехала загорелая и по-цыгански раскованная. Бюстгальтер она не носила из принципа, да он ей был и не нужен, всё тело у неё было такое сочное и упругое, что просто дух захватывало, когда она шла вприпрыжку среди нас, медленно плавящихся от жаркого солнца и от исходящих от неё любовных флюидов. Юбочки у неё были все такие короткие и так обтягивали её прелести, что нам не надо было даже фантазировать, чтобы представить её раздетой. Она вся была на виду, вся нараспашку и всех нас одинаково одаривала своими белозубыми улыбками. Мы каждый день чуть не до драки выясняли, кто пойдёт её провожать. Большего счастья для нас тогда не было. Она как должное принимала от нас подарки, цветы, пила с нами шампанское в парке имени революционера Степанова - и на этом всё. Как потом оказалось, она была из той знаменитой породы женщин, которых метко прозвали "динамовками". Динамо она нам крутила классно. И всё равно мы её любили больше всех из наших мисс - за молодость, за задорный смех, за компанейство, за то, что иногда разрешала зажать себя где-нибудь в пустой аудитории или на лавочке в парке.
Перед дипломом она появилась уже на восьмом месяце беременности и виновато отводила глаза, стесняясь своего огромного живота. Но со спины она была всё так же прекрасна. Для нас тогда не было страшнее и похабнее ругательства, чем "старший лейтенант". Это он сделал её такой и лишил нас последней надежды соблазнить её до окончания университета.
На диплом она не приехала. Нянчила, видимо, маленькую копию старлея. Да и нам было уже не до конкурсов. В последний день, получив дипломы и значки, мы грустно выпили коньячку в кафе-мороженое "Айсберг", а вечером разъехались по своим городам.
Вспоминая всю эту эпопею, навеянную нам женской красотой, я тешу себя мыслью, что наши постаревшие "мисс филфака" тоже иногда вспоминают то прекрасное время, когда мы были молоды, сильны, красивы. А своим детям, которые уже наверняка выше своих мам, они хотя бы один раз да похвастались за эти годы. Что-нибудь в таком духе: "- А знаешь, я ведь молодая тоже была очень красивая и привлекательная. В меня влюблялись все поголовно. Я даже побеждала на конкурсах красоты в университете среди студенток. У меня и диплом есть, вот посмотри..." И она с улыбкой и тихой грустью будет разглядывать наши подписи, удостоверяющие её былую красоту и неотразимость.