Творческая жизнь поэтического клуба "Гусиное перо" протекало размеренно и предсказуемо. Поэты провинциального городка Н-ск собирались два раза в месяц в Городском культурном центре, читали свои сочинения, спорили о тенденциях развития современной поэзии, обзывались друг на друга нехорошими словами, иногда срываясь на рукоприкладство. Старейший поэт и основатель клуба, семидесятипятилетний Захар Модестович Кучерявый, он же заведующий ГКЦ состовлял отчёты о проводимых творческих вечерах и ходил с ними в администрацию города, выпрашивая средства на ремонт помещения. Молодые поэты использовали встречи, как повод порадовать себя алкоголем и похулиганить - выйдти на "литературный пятачок" и прочитать матерные стихи. Заканчивался этот перфоманс вызовом участкового уполномоченного, который грозился "обеспечить" хулиганов административным арестом на пятнадцать суток.
В предверии очередного заседания клуба Захар Модестович оповестил членов о том, что в город приезжает Заславская Элеонора Валериановна, член союза писателей, заслуженный деятель культуры. Элеонора Валериановна родилась и провела детские годы в Н-ске. В школьном музее отдельный стенд был посвящён её творчеству. Там хранились фотографии поэтессы, сборники её стихов и пионерский галстук, подаренный ею лично музею.
Со слов Кучерявого Заславская согласилась почтить своим присутствием заседание "Гусиного пера", что привело консервативную часть литсообщества в восторг.
Открывая заседание клуба, Захар Модестович произнёс пространную речь о роли земли Н-ской в истории российской поэзии, недвусмысленно намекая на восседавшую в первом ряду в, специально принесённом из кабинета заведующего, кресле "знаменитую нашу землячку".
Заславской было немного за пятьдесят. Это была крупная женщина с волевым лицом, гордой осанкой, седыми волосами уложенными в старомодный пучёк. На её плечах лежал белый, пуховый платок, подчёркивая консерватизм, пронесённый сквозь смутные времена "демократических перемен".
Открыть литературную часть заседания было доверенно девятнадцатилетней Самойловой Виктории, оператору городского отделения Сбербанка. Вика вышла на "литературный пятачок", краснея и бледнея, сминая в потных ладошках, приготовленное для чтения.
Присутствующие замерли в ожидании, исключив в честь присутствия "живого классика", обычные для таких случаев шуточки и подколки.
Пауза затянулась. Декламант никак не могла собраться духом...
В это время со стула приподнялся Иван Карякин, водитель из аппарата городской администрации и громко сказал:
- Не дрейфь, Виктория. Стихуй!
- Молодой человек, Вы что себе позволяете? - Заславская поднялась из кресла и повернулась к Корякину, - Вы что, в кабаке?
На её лице образовалась гневная гримасса.
- А что я такого сказал? - удивлённо произнёс Иван, оглядывая присутствующих.
На лицах поэтов отразилось недоумение. Все переглядывались и пожимали плечами, давая понять, что не видят в словах Карякина ничего предосудительного.
Заславская обвела взором поэтов и поэтесс:
- И что, все готовы смириться с этой нецензурщиной? Тогда мне нечего делать в этом зале.
К Заславской бросился Кучерявый:
- Милая, Элеонора Валериановна! Вы всё не правильно поняли!
- Я всё правильно поняла! - член союза направилась к выходу, - Развели здесь степанцовщину, куртуазнось-маньеризм...
- Да нет же, нет! - Кучерявый преградил путь к двери, - Это глагол повелительного наклонения. Призыв прочитать свои стихи! Стихуй, поэт! Ну, как - Штрихуй! Страхуй!
- Хулиганство от поэзии, вот что это! - Заславская наехала своей массой на тщедушного Захара Модестовича и, отодвинув его в сторону, вышла громко хлопнув дверью.
Корякин плюхнулся в освободившееся кресло, развалился в нём, закинув ногу на ногу:
- Добренький всем вечерок! Заседание литературного клуба объявляю закрытым!
Кучерявый согнал Ивана со своего рабочего места:
- Э-эх! И чего им везде х...й мерещится?