Тина теперь и болотина
Там, где купаться любил…
Тихая моя родина
Я ничего не забыл…
Н. Рубцов
1
Вчера мы с Юриком, другом по уличным забавам, решили идти спозаранку на речку порыбачить, покупаться, позагорать. Речка наша примечательна своей чистотой и свежестью. Истоки её где- то в глубине леса, даже выше Лапшанки (посёлок лесорубов) километров за десять. Начиналась она на дне лесистого склона с маленького родничка и, дружно перекатываясь через оголённые корневища ниже и ниже, вбирала в себя по ходу ещё несколько родничков и выходила из леса уже довольно приличной речкой.
Сколько себя помню, у истока, в глубине леса, мне приходилось бывать редко, потому что в такую даль леса детям одним строго запрещалось заходить из соображений безопасности. А вот с отцом я там бывал не один раз. Дороги туда практически не было, а только просматривалась еле-еле узенькая тропка, к началу лета зараставшая густой травой, жгучей крапивой, за которой надо было постоянно следить, иначе, увлёкшись и не заметив её, она тут же могла напомнить о своём присутствии. А в местах более притемнённых целыми полянами стояла крапива глухая, которую можно было не бояться, так как листья её нежгучие, мягкие, и только края их в чередуются крупными и мелкими зубчиками. А по вершинкам куста желтовато- белые венчики цветков, сплошь облепленные деловито-спокойными пчёлами и шмелями.
Ближе к воде поражало необычайной красотой разнообразие ягодных деревьев и кустарников, хаотично расположенных и перемешанных друг с другом: заросли черёмухи с уже наливающимися, блестящими на солнце, ягодами; кусты калины с начинающими краснеть зонтиками плодов и с мириадами муравьёв, сверху донизу заполнявших каждый куст; целые поляны зарослей малины с краснеющими серёжками, распространяющими в воздухе такой аромат, что нет сил оставлять не тронутую никем поляну. Здесь же стелющиеся цепкие стебли ежевики обвивают, как лианы, склонённые к воде ветки ольхи.
А на лесных полянах, на местах весеннего разлива, попадаются целыми семьями таволга с многочисленными, продолговатыми, подрезанными по краям листьями. Рядом стоит высокорослый татарник - колючий, мимо которого тоже, как и мимо крапивы, нельзя пройти, не уколовшись крепкими желтыми игловидными шипами. Но зато при подходе к таким местам издалека чувствуется приятный душистый медовый запах белых (у таволги) цветков, собранных в густые метелки и пурпурных (у татарника) цветков, собранных в шарообразные корзинки с колючей обвёрткой.
Местами буйствовала черёмуха, которая к сенокосу уже наливалась чёрными спелыми ягодами. Выше, по обе стороны речки стояли громадные вязы и осокори, а за ними толстые, в обхват, дубы, поражающие своей величественностью и громадностью. И неожиданно перед взором возникали старые толстые сосны, которые как бы говорили мне:
-- Вот какие мы большие, крепкие! Посмотри на нас!
Но я уже говорил, в такие дальние углы леса нам, ребятам, без взрослых, забираться было запрещено.
В один из летних дней, на исходе июня, мы отправились на речку. Накануне в проулке под кучей перегноя накопали по банке червей, вырубили в «березнике» длинные тонкие удилища из кустов орешника, аккуратно обстругали их снаружи и, сделав на конце перочинным ножом канавки, привязали лески, использовав для этих целей крепкие нитки, взятые у матери в шкатулке. Крючки мы делали сами, несмотря на то, что после окончания войны прошло уже несколько лет, а крючки в сельмаге так и не появлялись.
Обрадованные предстоящей рыбалкой, мы быстро оказались за околицей. Слева было пшеничное поле, с волнообразно колышущимися от ветра, уже начинающими поспевать колосьями. Поле было не сорное, чистое, только вдоль дороги торчали редкие кустики васильков, мерно покачиваясь при каждом дуновении ветерка. Справа от дороги начинался наш ближний лес. Его мы все называем «березником», но не только потому, что там растут одни берёзы, хотя берёзы там были наравне с другими деревьями, а оттого что этот лес был самый ближний к селу и начинался он несколькими старыми берёзами, отдельно стоящими, с опускающимися к земле длинными ветками, похожими своей гибкостью на вётла, которые росли вдоль речки.
Идти до речки было ещё километра три. Впереди плоская возвышенность переходила в склон берега и неожиданно открывалась перед нами низина, покрытая сплошной травой, а чуть далее – зарослями ивняка.
-Ура! Вот и речка, -- закричал Юрик, -- вот сейчас порыбачим!
В этом месте речка была неширокая и не слишком быстрая, местами даже величавая своей разлившейся шириной. Отсюда она тихо и ровно несла воды под мост, который после каждого половодья или сносило совсем, или частично размывало, потому что какой же деревянный мост выдержит весенний напор природной стихии. Здесь же были сделаны небольшие мостки, которые держались на четырёх толстых сваях, вбитых в илистое дно левого берега.
Расположившись на мостках, принялись удить. В ту же минуту мой поплавок привстал на ровной поверхности воды, от него разошлись круги по воде, и он утонул в глубине. Я быстро поднялся, потянул удилище на себя, и в лучах раннего солнца заискрился в воздухе довольно-таки приличный уголец. Вообще-то правильное название этой рыбки «голец», потому что она голая, без чешуи. В руках её трудно удержать, когда снимаешь с крючка: кожа у неё скользкая, в теле чувствуется большая сила, живот округл, а к голове и хвосту идёт утоньшение и поэтому она свободно выскальзывает с руки и падает на землю, если ты успел её отбросить подальше от воды. Но не дай бог освободиться ей с крючка недалеко от воды- она мгновенно сделает несколько прыжков по склону берега и… поминай как звали, молнией нырнёт снова в воду. Вот таков уголец.
Первая пойманная рыба возбуждает. Я схватил свою добычу обеими руками, ощутив сильное биение её тела и, чтобы она не вывернулась ненароком из мокрых ладоней, быстро опустил в своё ведёрко.
Тут же запрыгал поплавок у Юрика. Я закричал ему:
-Тяни! Тяни!
Он дёрнул удилище, да видимо резко, поплавок поднялся в воздух, рыба только показалась из воды и исчезла, крючок был пуст- ни рыбы, ни червяка. Подосадовав, поняв свою ошибку, Юрик снова заправил крючок и забросил удочку. Клёв был отменный, мы довольно прилично надёргали крупных угольцов и сентявок. Войдя в азарт, мы и не заметили, что подняли шум на берегу, чем видимо отпугнули рыбу. Клёв прекратился. Солнце поднялось довольно высоко. Становилось жарко. Мы поняли, что в жару клёва нечего ждать. Но у нас в ведре было уже достаточно рыбы на приличную уху.
Пока Юрик готовит костёр для ухи, я вам расскажу о том удовольствии, какое мы получили от утренней рыбалки. Сам процесс ужения- ожидания клёва, движения поплавка, клёв- всё это волнение страха, охотничьего азарта, но в то же время истинного наслаждения при одном только воспоминании о рыбалке. Пока мы заправляли уху, пока она варилась, булькая в котелке, мы всё время, перебивая друг друга, рассказывали, как потащило поплавок, как сорвалась с крючка рыба, кому попался самый большой уголец.
Водились у нас и «пискари», как мы, мальчишки, их неправильно называли. Правильное название этой рыбы- пескарь, видимо, от того, что она в основном предпочитает песчаное дно. Но мне кажется, что и мы, ребята, недалеко ушли от правильного названия, потому что когда пойманную рыбу слегка надавишь в руках, она издаёт писк, какой издают в зимнюю стужу синички под замёрзшим окном.
Пескарей было много ниже по течению, возле Тушнинского моста, где и воды было больше и дно не илистое, а песчаное и каменистое. В этом месте речка, делая крутой поворот, подходила к Тушнинской горе. Но здесь не ловились гольцы, и я предпочитал рыбачить у нашей купальни, где можно было наловить одних гольцов. А уха, сваренная из одних гольцов, намного вкуснее ухи, сваренной из разнорыбья.
Третья рыба, которая водилась у нас-- это сентявка. Их было так много, что, когда двигалась стая сентявок где-то в омуте или на уширении речки, то менялся даже цвет воды по движению косяка рыбы-- вода темнела. Но по вкусу сентявка уступает гольцу, да и по размерам меньше. Мне кажется, что специально для ухи сентявок никто ловить и не будет, большие любители- рыболовы выуживают её на мелкого червячка, а скорее всего на муху и используют пойманных сентявок для насадки на крючок при ловле крупной рыбы. У нас так делал большой любитель ловли окуней и карасей на Смородинском пруду Коляня Белянчиков. Он, конечно, был рыболов от бога. В летнее время целыми днями, с утра до вечера, пропадал на речке. Можно было позавидовать его терпению: мог часами сидеть с удочкой не шелохнувшись, устремив взгляд только на один предмет в мире- на поплавок, мерно покачивающийся на волнах зеркала воды. Более спокойного и терпеливого человека я в жизни не встречал.
Я постарался припомнить те породы рыб, которые водились в нашей местности. Хотя не могу не сказать ещё об одной рыбке, которую мы правда не ловили на удочку, потому что она водилась в верховье, выше Водяного куста, где вода студёна даже в самую жару и чиста, и прозрачна, как вода горного озера Гюль- Гюль. Но речка там очень мелкая, нам, мальчишкам, было всего не выше колен. Речь идёт о форели. Да, да, о той самой форели, которую мы в теперешние времена начинаем забывать. Форели при их искусственном разведении достигают приличных размеров, но в нашей речке я не ловил их размером в более чем в два пальца в диаметре. И ловили их мы не на удочку, а вилкой, самой обыкновенной столовой вилкой. Заходишь по колено в речку, заводишь руку с вилкой в воду и замираешь, ждёшь, когда подплывёт стая форелей на длину руки, и тогда резким движением ударяешь вилкой по спинке рыбки. Такой способ ловли сложился, видимо, оттого, что речка в верховье мелковата и идеально просматривается до дна. Поэтому лучшего способа ловли форелей никто не придумал.
Мне говорили, что форель есть и на пруду на Верхней мельнице, но мне ловить там не приходилось. Я предпочитал ходить за форелями к Водяному кусту. Вкус форели превосходный, нежный, особенно отменна форелевая уха. Но варить уху нужно здесь же, на берегу, в сей же час, из только что наловленной форели, а иначе, принесённая домой, она быстро теряет свои качества.
Вот такие воспоминания остались у меня о нашей речке моей детской поры. Такой речка оставалась ещё несколько десятков послевоенных лет. И в ней не только у села, в районе Тушнинского моста и ниже, до Тушнинской горы, и вдоль неё, но и далеко вверх, до Водяного куста, воды было много, рыба кормилась стаями.
Ну а позднее, после пятидесятых годов, началась промышленная вырубка Сенгилеевских лесов, которые окружали наше село. Старый лес весь повырубили, роднички пересохли, а по речным оврагам пустили пастись колхозные стада. Наша речка практически исчезла и теперь во второй половине лета она представляет собой жалкий слабенький ручеёк, который в любом месте можно перейти вброд.
… И осталась наша речка пятидесятых годов прошлого века только в моих воспоминаниях тех мальчишеских лет.
2
И как бы много времени ни прошло, где бы мне ни приходилось бывать в нашей огромной стране за всю жизнь: в горах ли Северного Кавказа или в лесных зарослях Уссурийской тайги, плыть на теплоходах по нашей матушке Волге или бродить по зелёным берегам небольшой реки Сызранки, впадающей в Волгу, -- я никогда, ни на один день, не забывал мою речку мальчишеских лет, которая не имеет ни названия, не может удивить живущих возле неё широким разливом или обилием рыбы в её водах.
Но эта речка для меня дороже всех больших рек, в которых приходилось мне и искупаться, и поплавать на лодках или плыть на шикарных 3-х палубных теплоходах, или, развернув на берегу палатку, заночевать, любуясь отражениями в воде красивых закатов.
Я все прошедшие годы думал о моей речке: «Какая же она теперь? Сколько родников питают её? Не высохли ли они при такой плохой экологии?» С послевоенных лет прошло более полувека. За это время отросли вырубленные леса и, возможно, появились там молодые речушки, ожили родники. Меняются времена, изменяется и Земля. Бывает, где раньше была голая, сухая земля, там теперь благоустроенный край. И, наоборот, где раньше было много воды, там… «Да что гадать, думать всякое! Надо бросить все дела и немедленно ехать к своей речке!» -- решил я.
Я хорошо помню походы с отцом к истоку речки в самой глуши леса, помню болотистую, заросшую мхом землю, где при каждом шаге из-под ног выжималась вода. В лесных зарослях трудно было пробиться вперёд из-за сплетений хмеля вокруг раскидистых кустов ольхи, черёмухи. А вдали стояли прямоствольные сосны, упирающиеся вершинами в облака.
Мы с отцом шли дальше, в самую глубину леса. И вот перед нами в низине открылась полянка, заросшая осокой, а посередине низинки чернела вода. Поверхность её изредка вздрагивала от бьющей со дна воды, поэтому казалась она живой. Мы подошли к источнику. От воды в разные стороны кинулись лягушки.
Вот оно, начало нашей речки! Вот эта вода, пробежав двадцать километров по лесным ложбинкам и овражкам, попадает в нашу купальню, где мы, сельские ребятишки, недавно научившиеся делать первые шаги по земле, уже плавали в речной купальне, ныряли вниз головой с крутого берега речки. Здесь мы купали колхозных лошадей, плавали вместе с ними, уцепившись за их длинные гривы.
Недалеко от купальни располагалась колхозная бахча. И какой же мальчишка не заберётся туда, прячась от вездесущего ока сторожа! Эта же вода манила в свою прохладу в июльскую жару сельских косарей испить студёной воды, перекусить на бережку, отдохнуть в тени высокой душистой таволги. Всем сельчанам нужна вода, особенно в летнее время.
А какие богатые луга вдоль речки, где разворачивается массовый сенокос, и куда на травы мы, мальчишки гоняли лошадей в ночное!
Всё это промелькнуло в моём воображении, когда, приехав в деревню в середине лета, я всё же отправился в то глухое когда-то место начала «моей речки», истоку её – в Лапшанку.
Дремучее лесное урочище, не имевшее ни дорог, ни тропинок исстари называлось Лапшанкой. В те далёкие годы сюда добирались разве только любители охоты на волков, кабанов, барсуков и лосей, если такой охотник заимеет разрешение на отстрел. Теперь же мы с товарищем из расстояния до истока в двадцать километров двенадцать проехали на «Жигулях», дальше проехать можно было только на грузовике. Мы пошли пешком. Извилистая лесная дорога обходила старые пни, оставшиеся от тех могучих сосен и дубов, поваленные когда-то деревья и вела далее в чащобу из зарослей мелкого осинника. Потом перед нами открылась ложбинка, где я предполагал увидеть первый родничок – начало речки.
Но истока речки здесь не было. Вместо чистого зеркала родниковой воды в траве зияла сухая чёрная колдобина. Да и ложбинка, по которой раньше с тихим журчанием протекал светленький прохладный ручеёк, заросла травой. Мы остановились, поражённые такой неожиданностью.
- Это результат работы нашего леспромхоза, -- сказал мне стоящий рядом мой товарищ. –Помнишь, в наши молодые годы во-он там, впереди стояли огромные сосны, были дубовые рощи на несколько кварталов. Их давно нет. Весь лес вырублен, всё свезли на лесозавод.
Перед нами простиралась голая вырубка, заросшая мелким кустарником, который, конечно, не спасает лес от летнего зноя. Вот и высохли здесь родники.
Только на выходе из леса, возле бывшего лесного кордона, мы увидели тощий родничок, от которого бежал в заросшую крапивой канаву слабенький ручеёк. Вокруг мелколесье, луга заросли молодым осинником и негде воткнуть косу. А когда-то здесь к сенокосу трава вырастала по пояс.
По следам ручейка спустились в овражек. Там тоже ни единого дерева. Только по растущей осоке можно было угадывать прежнее русло речки. Чуть ниже по оврагу, где раньше речка разливалась вширь, лежала голая земля, и где-то по дну её местами просматривались мокрые разводья, через которые можно было мелким шажком перейти на противоположную сторону.
Наконец, подошли мы к самому памятному месту, которое нам с товарищем было особенно дорогим. Вот крутой бережок, с которого мы когда-то с разбегу бросались в воду, а чуть ниже по течению, не доходя моста, часами сидели с удочкой. Теперь здесь не было ни разлива речки, ни заросшей травы, куда на ночь пригонял пасти лошадей колхозный конюх, и где в зарослях высокой осоки гнездились дикие утки.
Всего этого не было.
Сейчас речка оживает только при подходе к селу, где возле оврага из-под горы выбивается родник, добавляя в речку воды. Такой она течёт под горой по окраине села, а за селом вливается в другую. Получив подпитку, речка оживает, наполняется жизнью.
Входя в лес под горой, речка разливается вширь, а ниже, в Двуречье, появляются заводи, в весеннюю пору – плавни, где в прогретой солнцем воде гуляют стаи пескарей.
Вот такая у меня моя «речка детства». В этом году всё же исполнилось моё долгое желание, -- прошёл я свою речку от её начала и почти до впадения в нашу великую Волгу, где-то километрах в двадцати от села.
Теперь до конца моих дней будет терзать мысль о том, как оживить речку у её истока, что сделать, чтобы там снова появились родники, питающие её, как это было несколько десятков лет назад.
Ведь реки, какие бы они ни были – большие или малые – дают человеку радость, как добрые хозяева притягивают к себе, манят чистой водой, которая дороже нам самой сладкой «кока-колы».